Текст книги "Россия и Запад"
Автор книги: Федор Тютчев
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
В надежде вашего скорого приезда я бы смел просить вас, почтеннейший Михаил Никифорыч, сделать мне честь и особенное удовольствие остановиться у меня. – Я теперь совершенно один в доме, простору вдоволь, и вам, могу надеяться, было бы у меня не менее покойно и удобно, чем в гостинице. Одно только обстоятельство меня несколько пугает – это высота моей лестницы.
Граф Муравьев сообщал Валуеву о своем желании личного с вами свидания и той пользе, которую он от этого ожидает… Валуев выразился, что он совершенно разделяет это убеждение и что ему приятно было бы, если бы вы могли на месте удостовериться в отсутствии всякой личной враждебности к вам…
Передаю слышанное…
Такое же сообщение было сделано Муравьевым и графу Шувалову.
Итак, ждем вас, Михаил Никифорыч. Приезжайте и убедитесь, что благодаря вам наконец и у нас – и в нашей правительственной среде – сила печатного слова признана не как факт только, но как и право…
В заключение прошу вас передать мое усердное почтение милой и дорогой Софье Петровне и поручаю себя вашему расположению.
Вам душевно преданный
Ф. Тютчев
Георгиевской М. А., 26 июля 1866
М. А. ГЕОРГИЕВСКОЙ
26 июля 1866 г. Петербург
Петербург. 26 июля
Милая Marie. Вот письмо, которое бы мне очень и очень хотелось самому отвезти к вам, как я и предполагал и надеялся. Но чему-то или кому-то это, видно, было неугодно – и пришлось мне поздравлять вас и с завтрешним и с прошлым вашим праздником самым пошлым образом, т. е. письменным… Когда же наконец графу Толстому заблагорассудится сократить это расстояние, несколько затрудняющее мои визиты к вам. – Вчера Делянов говорил мне, что он на днях писал к нему о вас, настаивая на необходимости скорого решения. Теперь, как он мне сказывал, упраздняется место по редакции «Жур<нала> Минис<терства> народного просвещ<ения>». – Это, я знаю, нечто весьма несущественное, не более как pied-à-terre [23]23
Временное пристанище (фр.).
[Закрыть] на первых порах, – но главное для вас, чтобы вы были здесь налицо и вашим личным присутствием беспрестанно напоминали о необходимости окончательно-удовлетворительного водворения.
Меня все это время не было в городе. Последние дни я провел в Царском Селе у Дарьи, которой положение самое грустное и безотрадное. Теперь к ней приехала Kitty. Настоящей опасности нет, но нет и большой надежды на выздоровление, и положение мучительно.
Перед этим я был дня три в Ораниенб<ауме> и Петергофе – гостил у в<еликой> к<нягини> Ел<ены> Павл<овны> в самый разгар событий – и имел случай много толковать о происходящем. Любопытно – но несообщительно.
Неутешительны и мои беседы с кн. Горчаковым, полнейшее непонимание. – Так что приходится радоваться нашему бессилию, обрекающему нас на бездействие, потому что действие было бы нелепо. Мы непременно попали бы не в тот поезд, куда следует, но, к счастью, денег не оказалось, чтобы заплатить за место… Скажите вашему мужу, чтобы он сказал Каткову сообщить ему письмо, писанное от имени Г<орчакова>. – Это полнейшее testimonium нашей политическ<ой> paupertatis [24]24
Свидетельство … бедности (фр.).
[Закрыть]. Надеюсь, что оно вызовет приличное заявление.
Знайте, что в буд<ущем> месяце я непременно явлюсь в Москву, и потому что мне этого хочется, и потому что надо. Пока простите. Господь с вами.
Весь ваш
Ф. Тютчев
Георгиевскому А. И., 3 сентября 1866
А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ
3 сентября 1866 г. Петербург
Петербург. 3 сентяб<ря 18>66
Что с вами делается, друг мой Алек<сандр> Ив<аныч>? и что, особливо, делается с Marie? Ваше упорное молчание меня смущает и тревожит. Я невольно объясняю его усиленным нездоровьем Marie, а это самое грустное объяснение. – Я знаю от Делянова, что он уже, вслед за вашим письмом, известил вас по телеграфу о благоприятном решении министра, и следственно, теперь не предстоит никаких препятствий к вашему переселению. – Когда же вы полагаете приступить к делу? Вот что я очень желал бы знать положительно… Чтобы знать, когда, собственно, мне надо будет начать о вас тревожиться, т. е. все-таки за Marie, перемещения которой при данных условиях я столько же желаю, сколько и опасаюсь. – Надеюсь, что расставание ваше с Катк<овым> и Леонт<ьевым> будет мирное и любовное и что они примирятся, наконец, с мыслию вашего отпадения, как они ни старались выставить это отпадение в свете вашего окончательного нравственного падения, что было крайне наивно. – Есть же минуты страсти, когда и умные, и неумные люди становятся совершенно под один уровень.
В политическом мире теперь минутное затишье – скоро ли разразится буря и где? Это довольно трудно решить. Я не верю твердой решимости Наполеона возбудить во что бы ни стало восточный вопрос, да если бы он и хотел этого, то он не найдет сообщников, а без сообщников он ничего не предпримет. Наше положение улучшилось. Нашими правильными отношениями к Пруссии мы точно усвоили себе большую свободу действия.
Читали ли вы стихи Вяземского на Каткова?.. Здесь все друзья князя огорчены этою неуместною выходкою, и вот вам несколько строк, определивших экспромтом мое впечатление по этому случаю…
Вы можете их даже напечатать, где знаете, но только без подписи моего имени, а просто с инициалами Ф. Т.
Господь с вами.
Аксакову И. С., 7 октября 1866
И. С. АКСАКОВУ 7 октября 1866 г. Петербург
Петербург. 7 октября <18>66
Благодарю вас, любезнейший Иван Сергеич, за добрые вести. Мало вестей, которые могли бы порадовать меня более этих… Богам, может быть, приятно смотреть на человека, борющегося с несчастьем, но для нас, простых смертных, самое отрадное зрелище – это человек, действующий по призванию. – Впрочем, и тут без борьбы не обойдется… без этой упорной, нескончаемой борьбы с человеческою глупостью и предубеждениями…
Вы возвращаетесь к вашему делу в критическую минуту… На нас, по-видимому, опять нашел какой-то стих, слишком нам известный, периодически повторяющийся припадок самоубийственной мономании – авось либо и теперь повторится также и то, что мы так часто испытывали: не бывать бы счастию, да несчастье помогло… А какой-нибудь серьезной беды нам не избежать в близком будущем. В правительственных сферах, вопреки осязательной необходимости, все еще упорствуют влияния, отчаянно отрицающие Россию, живую, историческую Россию, и для которых она вместе и соблазн, и безумие… И чем это отрицание бессильнее и нелепее, ввиду все грознее и грознее наступающей действительности, тем оно становится ожесточеннее… Здесь теперь случается слышать от очень влиятельных господ фразы вроде следующих: «Occupons-nous de nos affaires à l’intérieur, et crachons sur toute cette canaille de chrétiens d’Orient [25]25
«Давайте заниматься нашими внутренними делами, и наплевать нам на весь этот восточно-христианский сброд» (фр.).
[Закрыть]» или, говоря о том, что происходит в Галиции: «De quel droit empêcherions-nous l’Autriche de faire chez elle ce que nous faisons chez nous? [26]26
«На каком основании мы стали бы мешать Австрии делать то, что сами делаем у себя?» (фр.)
[Закрыть]». – Все это прекрасно… но есть, слава Богу, на свете люди, называемые поляками, и эти-то люди – благодетели наши – не потерпят и теперь, чтобы наш высокообразованный политический кретинизм, даже с некоторою примесью внутренней измены, мог окончательно завладеть нами.
Приезжайте поскорее, жду вас с нетерпением, вас и жену вашу, и обоих обнимаю. – Препятствий со стороны власти для вашего издания не предвижу – не то чтобы вас любили, но Каткова очень ненавидят.
Ф. Т.
Аксакову И. С., 5 января 1867
И. С. АКСАКОВУ 5 января 1867 г. Петербург
С.-Петерб<ург>. 5‑е генваря <18>67
Поздравляю вас от души с появлением «Москвы». Пошли ей Господь Бог долгое, долгое – и если не совершенно мирное, то, по кр<айней> мере, не слишком бурное житие. Созвездия довольно благоприятны – новый председатель Совета Гл<авного> упр<авления> Похвиснев оказывается человеком рассудительным и самостоятельным. С этим можно будет жить.
По делам внешней политики сверх того, что вам известно из газет, особенно интересного сообщить вам не имею, кроме одного факта, о котором я узнал только вчера, – это предложение, сделанное Бейстом, о пересмотре, в нашу пользу, Парижского трактата. Не думаю, чтобы эта выходка была бы вызвана нами, – и желательно очень, чтобы, нашего достоинства ради, мы не придавали ей особенного значения. Мы не можем и не должны признавать за Европою права определять для России, какое место ей принадлежит занять на Востоке. – По несчастию, мы этого и сами, в собственном нашем сознании, определить не умеем – не только в правит<ельственной> среде, но даже и в печати. И вот почему статья Соловьева о Восточном вопросе – будь она чем-либо другим, как не выражением его личного мнения, – мне показалась бы крайне удовлетворительною. – Нет, далеко не таковы отношения России к Греко-Славянскому миру. Тут дело не в одном сопоставлении частей (juxta positio), а в живой, взаимной, органической связи одного целого. – Вообще пора бы нашей печати, как силе чисто нравственной, менее дипломатически относиться к вопросу – и, пользуясь своею фактическою безответственностью, прямо и положительно заявить исторический лозунг всего этого дела.
На днях вы прочтете в «J
Нельзя довольно сочувствовать высказанной вами истине, что, в наше время, главная ответственность лежит на обществе, а не на правительстве – в этом заключается целое направление, и очень желательно, чтобы «Москва» проводила его как можно более последовательно…
Аксакову И. С., 8 января 1867
И. С. АКСАКОВУ 8 января 1867 г. Петербург
Петерб<ург>. 8 генваря 1867
Теперь я, кажется, в состоянии передать вам с большою достоверностию впечатление, производимое вашею «Москвою» на разумное большинство здешней публики, – оно в высшей степени благоприятное. Только те, которые рассчитывали на скандал, чувствуют себя несколько озадаченными.
Что особенно порадовало всех здравопонимающих – это – при неизменности направления – для многих неожиданная безжелчность тона. В данных обстоятельствах – это сила.
И в самом деле – прежняя резкость тона была бы теперь сущим анахронизмом. То, что прежде называлось славянофильскою идеею, сделалось теперь – силою вещей – общим достоянием, она, т<ак> ск<азать>, распустилась в действительности… Не странно ли бы было сохранить за нею, в изложении, ту запальчивую исключительность и нетерпимость, на которые вызывали ее прежние отношения. Да и притом сто́ит только привести в сознание ту историческую минуту, что мы теперь переживаем, – если нельзя еще сказать: «Annibal ante portas [27]27
«Ганнибал у ворот» (лат.).
[Закрыть]», – не подлежит, однако, сомнению, что день великого столкновения все ближе и ближе.
Хотя бы даже и затянулся еще, на несколько времени, восточный вопрос, но мирно он ни в каком случае разрешиться не может. – Был ли бы какой смысл, ввиду предстоящих событий – перед лицом наступающего неприятеля, – заводить из-за пустяков споры и ссоры в собственном лагере?
Мы имеем теперь полную возможность весь нам присущий оппозиционный элемент обратить с большою разумностию против наших настоящих, несомненных противников. Тут есть где расходиться полемическому задору и над чем вдоволь испробовать свою руку… И вот почему тон, усвоенный «Москвою», сказался всем вполне соответственным тому, чего так логично-настоятельно требует данная минута.
Да и как, при несколько трезвом, спокойном взгляде на окружающую среду, не убедиться, что у нас – в обществе ли, в правительстве ли – все, еще идущее наперекор национальному стремлению, есть не что иное, как недоразумение, несознательность, просто отсталость, что все наши Европейцы – вне всякой действительности и скоро очутятся в такой среде, что даже и в виде призраков им нельзя будет продолжать свое существование и они просто испарятся. Вот почему, чтобы придать им какое-либо серьезное действительное значение, надобно прибегать, как, напр<имер>, Катков, к самым фантастическим ухищрениям. – Я нисколько не отрицаю возможной их зловредности – и даже очень значительной, – но этой зловредности по неразумию следует противудействовать не катилинариями, даже не сарказмом, а спокойным, по возможности, и разумным разрешением дела.
Все это, я знаю, как оно ни кажется просто до пошлости в теории, требует на практике – особливо для некоторых натур – геройского самообладания и поистине христианского смиренномудрия.
Все ваши передовые статьи отлично хороши, особливо статья в № 6. Тут вопрос весь и с кореньем. – Вот в чем и доселе несомненное превосходство вашего учения над всеми прочими – оно вернее, потому что глубже.
Господь с вами. Обнимаю вас и жену вашу.
Ламанскому В. И., апрель 1867
В. И. ЛАМАНСКОМУ Апрель 1867 г. Петербург
Вторник
Намедни, заговорившись с вами, я совсем забыл, любезнейший Владимир Иваныч, об уплате моего долга.
Ваше предисловие к книге Штура превосходно, и желательно было бы, при случае, перепечатать его, хотя бы сокращенно, в политической газете, в «Голосе», напр<имер>. Весьма кстати щелчок Тургеньеву, как последнему выражению худшего из русских нигилизмов – нигилизма нравственного и душевного бессилия.
Ну что́ если надежда, что славяне наши надумаются наконец и воспользуются предстоящим случаем, чтобы заявить о себе перед Европой словом: Мы. – Неужто в них еще нет довольно самосознанья, чтобы понять, что только заявлением своей солидарности с Россиею по польскому вопросу они заставят Европу признать их силою…Отчего же поляки – несмотря на всю свою практическую бестолковость – в принципе несравненно сознательнее наших дорогих славян и не упускают случая, чтобы не заявлять о своей солидарности с Западом?
Простите, до свидания.
Ф. Тютчев
Аксакову И. С., 18 апреля 1867
И. С. АКСАКОВУ 18 апреля 1867 г. Петербург
Петербург. Вторник. 18 апреля 1867
Прежде всего, друг мой Иван Сергеич, дайте обнять себя и от души поздравить и вас и жену вашу с великим праздником и наступающим днем рожденья Анны. – Я в долгу у вас за два письма. Первое из этих писем было, можно сказать, последнею посмертною передовою статьею «Москвы». Такую оно получило здесь гласность и известность. Я читал его встречному и поперечному, т. е. заставляли читать, сообщил кн. Горчакову, и теперь наконец письмо это успокоилось в собрании автографов графа Сергея Апраксина, большого вашего почитателя, который выпросил его у меня.
Сочувствие к «Москве» несомненное и общее. Все говорят с любовью и беспокойством: не умерла, а спит, и все ждут нетерпеливо ее пробуждения… Но вот в чем горе: пробудится она при тех же жизненных условиях и в той же органической среде, как и прежде – а в такой среде и при таких условиях газета, как ваша «Москва», жить нормальною жизнию не может, не столько вследствие ее направления, хотя чрезвычайно ненавистного для многих влиятельных, сколько за ее неумолимую честность слова. – Для совершенно честного, совершенно искреннего слова в печати требуется совершенно честное и искреннее законодательство по делу печати, а не тот лицемерно-насильственный произвол, который теперь заведывает у нас этим делом, – и потому неизменившейся «Москве» долго еще суждено будет, вместо спокойного плавания, биться как рыбе об лед.
Поездка государя в Париж пока дело решенное… 13-го будущего мая он отправится туда через Берлин и в сопровождении прусского короля пробудет в Париже неделю, потом через Штутгарт, Карлсруэ проедет в Варшаву и Ригу… Едет с ним гр. Петр Шувалов. В Париж, как говорят, будет призван из Константинополя Игнатьев. – Поедет ли в Париж, это еще под спудом, а между тем от этого обстоятельства и зависит, по-моему, все значение этого дела. – Личная ли это интрига, которой благодушный монарх служит бессознательным орудием, или обдуманная, сознательная политическая программа. – Вот, по крайней мере, какими наличными соображениями объясняют и оправдывают эту программу ее защитники.
Они говорят, что только подобным заявлением, каково будет личное присутствие обоих государей, можно надеяться при данных обстоятельствах настолько ослабить давление их в смысле воинственного исхода, чтобы упрочить мир, по крайней мере на несколько времени, так как мы предвидим, что при состоявшейся войне мы непременно будем вовлечены в оную… К тому же, вероятно, мы надеемся, что, приобщив Наполеона к нашему союзу с Пруссиею, нам удастся отвлечь его от Англии и через это найти возможность столковаться с ним касательно если не решения, то, по крайней мере, улажения восточного вопроса… Все это, как вы видите, есть не что иное, как мудрость юродствующих и прозорливость слепотствующих… Все это, сверх того, обличает, не говорю – непонимание, а совершенно превратное понимание судеб России и исторических законов ее развития… грубейшее, напр<имер>, непонимание этой простой фактической истины, что если бы нам и удалось в самом деле умиротворить Запад, то этот умиротворенный Запад, неминуемо и совершенно логично, опрокинется на нас же всем грузом европейской коалиции. Эта-то полнейшая бессознательность своих жизненных условий, это-то совершенное извращение прирожденных инстинктов в нашей правительственной сфере – вот в чем если не гибель наша, то наш страшный камень преткновения. Но история все-таки возьмет свое, устранит и этот камень. – Война состоится, – она неизбежна, она вызывается всею предыдущею историею западного развития. Франция не уступит без бою своего политического преобладания на Западе, – а признание ею объединенной Германии законно и невозвратно совершившимся фактом было бы с ее стороны равносильно отречению ее от всего своего европейского положения. – Борьба, следственно, неизбежна. Это будет первая сознательная племенная война между составными частями Европы Карла Велик<ого>, т. е. первый шаг к ее разложению, и этим самым определится мировой поворот в судьбах Европы Восточной. – Вот вопросы, которые неминуемо уяснятся до общего самосознания на предстоящей сходке Всеславянской – хотя, конечно, приостановка «Москвы» в данную минуту отзовется страшным диссонансом в нашем оратории.
Простите, дорогой Иван Сергеич, мне стыдно и этого беспутно длинного письма.
Аксакову И. С., 10 мая 1867
И. С. АКСАКОВУ 10 мая 1867 г. Петербург
Петербург. 10 мая 1867
Мы теперь в полном славянском или даже всеславянском разгаре. До сих пор все обстоит благополучно. Гости наши, очевидно, ничего подобного себе не воображали. Они не только поражены, но тронуты и умилены общим, можно сказ<ать>, народным приемом и угощением. Теория пана Духинского оказывается вполне несостоятельною.
Из здешних <газет> вы узна́ете почти все, но вот чего в них нет. – Когда Трепов спрашивал государя, в какой мере допускать заявления в честь славян, ему было отвечено: чем умнее, тем лучше. – Когда гр. Толстой, министр просвещения, просил разрешения принять приглашение на обед, даваемый славянам, ему было сказано: ты должен быть на этом обеде… Сам Толстой дает им обед у себя, разделив их на две категории, за неимением места. Государь, говорят, примет их – или, по крайней мере, некоторых из них. – Все это довольно хорошие признаки. Но вы знаете, у нас во всем преобладает метеорология. Сегодняшняя хорошая погода нисколько не ручается за завтрешний день… Там, где нет сознательной мысли, там не может быть и последовательности… Но вот что при первой же встрече, при первом соприкосновении дало себя электрически почувствовать: это отсутствие общего языка. Этот многовековый факт разразился каким-то неожиданным, внезапным, всепотрясающим откровением – всем как-то стало страшно неловко – тою неловкостию, которую чувствовали, вероятно, на другой день после столпотворения Вавилонского. Вот где ключ позиции – и им-то надо завладеть во что бы ни стало… Надеюсь, что у вас, в Москве, все усилия будут устремлены именно на это… Это для Славянского дела, для славян вообще, будет вторым даром слова, без коего они, в отношении друг к другу, сами становятся настоящими немцами и, к довершению позора, выходят из этой немоты не иначе, как усвоением языка так называемых немцев. Увидим, сознание этого страшного вопиющего зла будет ли довольно глубоко, чтобы оказаться производительным, плодотворным. Вся будущность зависит от этого. С нашей стороны в содействии недостатка не будет, лишь бы они предъявили положительный запрос.
Вообще от славян будет зависеть определить мерою своей восприимчивости меру нашего воздействия. Словом сказ<ать>, чтобы изо всего этого вышел какой-нибудь толк, надобно, чтобы они воротились от нас проникнутые до мозгу сознанием, что они – дроби, а Россия – знаменатель, и только подведением под этот знаменатель может осуществиться сложение этих дробей.
Посылаемые при сем стихи могли бы быть прочитаны при тосте в память Ганки.
Головацкому Я. Ф., 12 мая 1867
Я. Ф. ГОЛОВАЦКОМУ
12 мая 1867 г. Петербург
С.‑Петербург. 12‑е мая 1867
Из всего сказанного и читанного на вчерашнем обеде ничто так заживо не задело русского сердца, как ваше задушевное русское слово, почтеннейший Яков Федорович…
Да, одно уже это слово, это все выстрадавшее и все пережившее русское слово, есть своего рода трофей. Знамя изорвано, но не побеждено, и вы свято сберегли его на вашей израненной груди.
Не может быть, чтобы вам одним, русским галичанам, изменило слово Священного Писания: претерпевый до конца, той спасен будет – а кто так претерпел до конца, как вы?..
Нет, ваше возвращение к России несомненно и неминуемо, и – верьте мне – только с этого воссоединения начнется решительный поворот к лучшему в судьбах целого Славянского мира.
Извините, любезнейший Яков Федорович, что я за болезнию не успел до сих пор побывать у вас и лично поблагодарить вас за ваше дорогое посещение. Надеюсь встретиться сегодня с вами за обедом у графа Толстого.
Вам, милостивый государь, и всем вашим душевно и искренно преданный
Федор Тютчев
Аксакову И. С., 16 мая 1867
И. С. АКСАКОВУ
16 мая 1867 г. Петербург
Славянам
Man muß die Slaven an die Mauer drücken [28]28
Славян должно прижать к стене (нем.).
[Закрыть]
Они кричат, они грозятся: «Вот к стенке мы славян прижмем!» Ну, как бы им не оборватьсяВ задорном натиске своем!.. Да, стенка есть – стена большая, – И вас не трудно к ней прижать. Да польза-то для них какая? Вот, вот что трудно угадать. Ужасно та стена упруга, Хоть и гранитная скала, – Шестую часть земного круга Она давно уж обошла… Ее не раз и штурмовали – Кой-где сорвали камня три, Но напоследок отступали С разбитым лбом богатыри… Стоит она, как и стояла, Твердыней смотрит боевой: Она не то чтоб угрожала, Но… каждый камень в ней живой. Так пусть же бешеным напором Теснят вас немцы и прижмут К ее бойницам и затворам, – Посмотрим, что́ они возьмут! Как ни бесись вражда слепая, Как ни грози вам буйство их, – Не выдаст вас стена родная, Не оттолкнет она своих. Она расступится пред вами И, как живой для вас оплот, Меж вами станет и врагами И к ним поближе подойдет.
16 мая 1867 г.
Вот вам, любезнейший Иван Сергеич, окончательное издание этих довольно ничтожных стихов, уже, вероятно, сообщенных вам Ю. Ф. Самариным.
Не смейтесь над этою ребячески-отеческою заботливостью рифмотворца об окончательном округлении своего пустозвонного безделья.
Сегодня писать к вам не буду. Вам теперь не до писем. Живые впечатления о петербургском угощении вам уже переданы очевидцами. Сами гости налицо. Желаем и надеемся, чтобы Москва превзошла нас – по крайней мере она их физически отогреет от здешней стужи. – Я все еще без ног. Буду писать к вам с Ваней, который, кончив экзамены, отправляется к вам в Москву. Вас и жену вашу обнимаю.
Тчв
Аксакову И. С., 20 мая 1867
И. С. АКСАКОВУ 20 мая 1867 г. Петербург
Петербург. Суббота. 20 мая
Вы, конечно, любезнейший Иван Сер<геич>, прочли уже манифест польск<ой> эмиграции из П<а>р<и>жа против Славянс<кого> съезда в Москве. – Мне казалось бы совершенно своевременным воспользоваться этим случаем, чтобы очень просто, но очень положительно, в кругу представителей всего славянства, заявить наше отношение к польскому вопросу… а именно, высказать нечто подходящее к следующему.
Есть польское племя – и польская история, т. е. та история, которая не только держала под спудом это племя, но всячески насиловала и искажала и наконец довела поляков до их настоящего безобразного абсурда, и тут несколькими резкими чертами определить рельефно это положение, логически вытекающее из всего его прошедшего: выставить, какую роль в данную минуту разыгрывают поляки везде, где только они ни сталкиваются с славянским делом, в Турции, в Австрии, в Западной Европе в лице эмиграции – и у себя дома в отношении к русским, живущим вне русского крова.
С этою Польшею никогда и никакого примирения быть не может и не будет – не потому только, что она полнейшее отрицание России, но что она точно такое же отрицание всего славянства, что мы теперь на опыте видим. Польскому же племени мы готовы сочувствовать, как всем прочим племенам славянским, лишь бы они высвободились из-под своей антиславянской истории. Все это, знаю, было тысячу раз высказано, но не мешает повторить то же самое и при теперешней оказии – и громко повторить во общее всеуслышание, что Россия для примирения своего с поляками не ждет и не требует, чтобы они сделались русскими, а чтобы они сделались славянами – чтобы славянская Польша окончательно заменила латинскую. – Конечно, желательно было бы, чтобы подобное заявление перед лицом представителей всего славянства подкреплено было тут же их гласным, единодушным и мотивированным одобрением. – Подумайте об этом, Иван Сергеич, поговорите с Ю. Ф. Самариным и кн. Черкасским. Мне кажется, такого рода profession de foi [29]29
Декларация убеждений (фр.).
[Закрыть] была бы своевременна. Это бы несколько озадачило Запад, да и на польскую партию могло бы подействовать разлагательно.
Весь ваш
Ф. Тчв
Аксакову И. С., 23 августа 1867
И. С. АКСАКОВУ 23 августа 1867 г. Петербург
С.‑ Петербург. 23 августа 1867
«Москва» ваша страшно утруждает наше бедное Главное управление. Вот уже второе заседание обуревается ею, и все еще не могли прийти ни к какому заключению – отложено до следующего. В самом составе Главн<ого> упр<авления> нет положительной против вас враждебности. Их только огорчает ваша чрезмерная резкость. – Враждебность свыше. – Я, по возвращении сюда, наговорил им самых горьких истин, а именно, что они, по несостоятельности, делаются орудием партии, не принадлежа к ней, что они лишают себя всякого нравственного авторитета своим хотя и непреднамеренным, но явным лицеприятием – со всем этим они почти что соглашаются. – Но что же делать? Так приказано.
Однако же мне кажется, любезнейший Иван Сергеич, что, помимо всех этих дрязг, следовало бы серьезно обдумать вопрос о существовании «Москвы», при данных условиях – было бы весьма грустно даже и временное ее запрещение. Подумайте только о том, как это отзовется за границею, между славянами, не говоря уже о вреде в самой России. Избегнуть же этой крайности – чистосердечно говоря – можно и без больших уступок… Не стесняясь нисколько в обсуждении общих вопросов, следовало бы только – когда дело идет о какой-нибудь правительственной мере – понизить, хоть полутоном, личную полемику. Эта-то резкость личной полемики всего более и смущает их, – а скажите по совести, сто́ит ли из-за этого, хотя и очень приятного, самоудовлетворения жертвовать сущностию дела?
Вопрос о предварительном разрешении полициею касательно открытия подписок в газетах был внесен в Комитет министров, но князь Гагарин весьма справедливо заметил, что это дело может только быть решено законодательным порядком и потому подлежит обсуждению Государств<енного> совета.
Посольство Фуада-паши в Ливадию ограничилось разменом пошлостей, а данный ему орден – вопреки мнению князя Горчакова – не что иное, как рутинная обрядность, имеющая значение только в том смысле, что подобная несообразность доказывает, как мало понимают современное настроение или как мало дорожат им.
Я здесь, могу сказать, в ежечасном ожидании известий об Анне – и эта проволочка, хотя, вероятно, и очень объяснимая, еще тревожнее становится в отсутствии. Большое будет для меня облегчение, когда вы меня известите, в какой день мне следует приехать к вам в Москву для крестин. – Что вы знаете о вашей матушке? – Пока простите, любезнейший Иван Серг<еич>. Обнимите за меня Анну.
Ф. Т.
Аксакову И. С., 2 октября 1867
И. С. АКСАКОВУ 2 октября 1867 г. Петербург
Петербург. 2 октября <18>67
Ваша превосходная передовая статья от 30 сент<ября> № 141 принята была здесь с большим сочувствием и признательностию…Еще раз я имел случай убедиться, какое значение приобрело у нас слово печати, разумно-честной печати, особливо в правительственных сферах. Его еще не всегда слушаются, но всегда слушают… Касательно нашей декларации по восточному вопросу. Мы рассчитываем на безусловное согласие Пруссии и Италии. Французское правительство также соглашается приступить к ней, но просит некоторых изменений в редакции, которые будут приняты, если они не изменяют, не ослабляют смысла и значения. В противном же случае мы предъявим наше решение отдельно, от своего имени – и это было бы самое лучшее. Потому что согласие в словах все-таки не поведет к существенному согласию на деле.
Все это дипломатические дрязги. Вопрос не в них – весь вопрос теперь заключается вот в чем. Вслед за нашим заявлением произойдет ли на Востоке общий взрыв и в этом случае хватит ли в нас довольно решимости, довольно самоуверенности, чтобы ценою нашего невмешательства заручить восставшим христианам невмешательство со стороны западных держав. Вот на что, по-моему, должна теперь наша печать <налечь> всею силою своих убеждений. – Это жизненный, Гамлетов вопрос и для Востока, и для самой России.
Поэтому, конечно, желательно, очень желательно было бы, чтобы взрыву на Востоке предшествовал взрыв на Западе… Усобица на Западе – вот наш лучший политический союз…
Очень было бы назидательно и даже эффектно, если бы с Рима загорелся Запад. Что же до Франции, то обстоятельства ее сложились так, что ей нет другого исхода, кроме войны или новой революции, которая все-таки не избавит ее от войны.
Перед громадностию грозящих событий, конечно, места нет нашим жалким человеческим соображениям, но с нашей точки казалось бы, что в интересе всей Восточной, т. е. Русской Европы самое желательное – продлить еще на несколько лет этот тлетворный мир, так сильно содействующий процессу разложения, – а без полного, коренного разложения нельзя будет приступить к перестройке. Не в призвании России являться на сцене, как Deus ex machina [30]30
Бог из машины (лат.).
[Закрыть]. Надо, чтобы сама история очистила наперед для нее место…
По вопросам внешней политики в данную минуту значение нашей печати идет видимо в гору. В высшей сфере есть какое-то личное соревнование в национальной политике и все сильнее и сильнее чувствуется потребность опираться на общественное мнение, но вот что и на печать налагает обязанность быть все более и более сознательною.
