Текст книги "Россия и Запад"

Автор книги: Федор Тютчев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Земству, одному всецелому русскому земству, принадлежит в будущем право народного представительства, – но дайте же ему время и возможность сложиться и устроиться. Теперь же всякое представительство будет ложь, колоссальный пуф, нечто вроде польских мистификаций, а это, конечно, не распутает нашей петерб<ургской> путаницы.

Но довольно, друг мой Ал<ександр> Иваныч, – довольно. Сил нет – я в каком-то глупом увлеченьи разговорился о деле живых, а это не мое дело. Завтра, 4-го февр<аля>, ми`нет шесть месяцев, как я перестал принадлежать к числу их. – Я сказал вам в начале письма: со мною был припадок pleurésie [12]12
  Плеврит (фр.).


[Закрыть], с которым я все еще не могу совладать. Все еще кашель и раздражение в груди… Эти страшные шесть месяцев совершенно подточили мой организм. – Но на этот раз я еще оправлюсь. Я это знаю, я это чувствую – так сильна, так неодолима во мне страсть воротиться туда, где я с нею жил.

Друг мой, ни вы, никто, никто на свете не поймете, чем она была для меня! и что такое я без нее!

Эта тоска – невыразимая, нездешняя тоска, о которой вы мне говорите в письме вашем, знаете ли, что уже пятнадцать лет тому назад я бы подпал ей, если бы не она. Только она одна, вдохнув, вложив в мою вялую, отжившую душу свою душу, бесконечно живую, бесконечно любящую, только этим могла она отсрочить роковой исход. – Теперь же она, она сама стала для меня этой неумолимою, всесокрушающею тоскою.

Я был прерван и надолго расстроен – тем лучше, может быть. Есть вещи, о которых нельзя долго говорить – не должно – без какого-то внутреннего <чувства>, что произносишь святое имя всуе… Что же до стихов, о которых вы упоминаете, то вот вам мое последнее слово… Те, которые бы ими оскорбились, – те еще бы пуще оскорбили меня. При жизни ее я многое спускал – потому только, признаюсь, что все, что не она, так мало имело значения в глазах моих. Теперь не то – далеко не то. Итак, я желаю, чтобы стихи были напечатаны, как они есть. Вчера я отправил в редакцию новую пьесу, искаженную в «Дне». Она будет третьею, а четвертою та, которая непосредственно к ней относится. Полного моего имени выставлять не нужно, довольно буквы Т. Я не прячусь, но и выставлять себя напоказ перед толпою не хочу. Для сочувствующих одного намека довольно. – Родственно и от души обнимаю все ваше семейство.

Ф. Тютчев

Георгиевскому А. И., 17 мая 1865

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ

17 мая 1865 г. Петербург

Петербург. 17 мая 1865

Друг мой, Александр Иваныч. – Все самое существенное я уже высказал в предыдущих строках – обратите на них серьезное внимание, и пока еще время не ушло, заставьте лечиться. Compelle intrare. Чтобы, по крайней мере, моя беда послужила другим на пользу…

О себе самом я с вами говорить не буду. Последние события переполнили меру и довели меня до совершенной бесчувственности. Я сам себя не сознаю, не понимаю… Итак, давайте говорить о постороннем, но некогда для меня очень близком.

Здесь есть какое-то смутное ожидание, что в скором времени – на днях, может быть, произойдет сшибка между двумя противуположными и все сознательнее враждебными партиями. Граф Берг и Милютин приехали из Варшавы. Я еще ни с тем, ни с другим не видался. Увижусь сегодня. Сшибка, вероятно, и будет, но не будет решения, потому что для решения нужен решитель, – а его-то и не оказывается… От Кауфмана, в Вильне, не многого ожидают. Все убеждены в его благонамеренности и способностях, но очень и очень сомневаются в его энергии и практичности.

На днях поступит здесь в продажу книга о Польше, «La Pologne au 1^er janvier 1865», писанная нашим русским, Моллером, известным сотрудником газеты «Nord». Книга его – очень дельная и в самом лучшем направлении, и потому автора напугали в Париже, что она будет запрещена в Петербурге. – Но на этот раз Валуев поспешил заявить мне, чтобы книга тотчас по получении была пропущена… Забавно видеть, как у нас все друг другом напуганы. Я полагаю, что «Москов<ские> ведомости» не преминут сказать неск<олько> слов о книге Моллера… Но что скажете вы о наполеоновском désaveu [13]13
  Неодобрение (фр.).


[Закрыть] по отношению к своему двоюродному братцу? Многие, чересчур глубокомысленные и проницательные, будут, разумеется, утверждать, что и это комедия. Нет, это не комедия, а это страшная трещина в наполеоновском здании, и скоро образует щель, в которую можно будет видеть и близкое будущее… Еще виднее оно в том, что теперь наклевывается в Север<ной> Америке. Дай-то Бог!

Пока простите – до скорого свидания в Москве. – Мой усердный поклон Каткову и Леонтьеву. Вам от души пред<анный>

Георгиевскому А. И., 2 июня 1865

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ

2 июня 1865 г. Петербург

Петербург. 2 июня 1865

Друг мой Александр Иваныч, от души благодарю вас за ваше дружественное, но далеко не успокоительное письмо… Вижу из него, равно как из приписки милой нашей Marie, все еще очень неудовлетворительно… Меня мучит мысль, что ее поездка и пребывание в Петербурге много содействовали к ее расстройству… Все это усиливает мое нетерпение видеться с вами и удостовериться собственными глазами в неосновательности всего того, что заочно меня так тревожит… Впрочем, друг мой, не пугайтесь моей пугливости – в последнее время эта способность во мне страшно развита была моим горем… Да сохранит вас Господь Бог и помилует…

Я совершенно согласен с вами, что при данных обстоятельствах казенная служба для вас необходима, и излишним считаю вас уверять в моей – не то что готовности, – но настоятельной потребности употребить в дело все, что от меня зависит, для лучшего разрешения этого вопроса… Ничто, конечно, столько бы меня не утешило, как быть вам на что-нибудь годным. – В Министерстве ин<остранных> дел, сколько мне известно, нет такого места, которое соединяло бы необходимые условия. – В моем Цензурном комитете, даже и в случае ваканции, я не нахожу достаточных вознаграждений за тот капитал времени, который тратится на занятия по этой службе. – Я все более убеждаюсь, что ваше настоящее призвание – это все-таки учебная часть, – и потому, пользуясь теперешним положением Ив. Д. Делянова, поведу против него решительную атаку, и лучшим ручательством в успехе будете вы же сами, потому что он вас искренно любит и уважает… Не премину вас уведомить о последствиях.

Вероятно, вам уже известно в Москве, как разыгралась здесь драма по польскому вопросу… Она кончилась совершенною победою Милютина, вследствие высшей инициативы. В том же смысле была и речь, обращенная государем к тем польским личностям из Царства <Польского>, приехавшим сюда по случаю кончины наследника. – Сказанные им слова были крайне искренни и положительны. На этот раз интрига была расстроена и повела только к полнейшему сознанию и обнаружению державной мысли. – Много при этом деле было любопытных подробностей, которые я вам передам при свидании. – Касательно же этого свидания я пока не могу еще назначить срока, надеюсь, однако, что это будет очень не в продолжительном времени… За Федю я даже и не благодарю вас, так я был уверен в вашем расположении.

Пока простите. – Вам душевно пред<анный>

Ф. Тчв

Георгиевской М. А., 27 сентября 1865

М. А. ГЕОРГИЕВСКОЙ

27 сентября 1865 г. Петербург

Петербург. 27 сентября

Благодарю, милая Marie, за письмо. И грустно, и отрадно было читать его. – Пусто и мне, расставшись с вами, со всеми вами. До сих пор все еще каждое утро сбираюсь идти пить чай с вами – и что-то уже очень давно не присутствую я при вашем ежеминутном суде и расправе над Левой и Володей. – Не могу еще понять, куда девались эти уютные, приютные три-четыре комнаты Шиловского дома, которые так недавно еще всегда были у меня на перепутьи, куда бы я ни пошел.

Да, моя милая Marie, тому, для кого жизнь – не жизнь, а бессонница, очень, очень отрадно было забыться этим трехнедельным сном…

Крепко обнимите за меня детей и скажите вашему мужу, что я по многим причинам жду с нетерпением приезда его в Петербург. – Вы же пока берегите себя. Что ваша нога?.. обошлось ли без пиявок?.. Были ли вы вчера на вечеру у Катковых и вспомнили ли о предпоследнем воскресенье? Не было ли от бессознательной Новиковой нового приглашения вашему мужу идти слушать ее пенья в семь часов утра?

Вы видите, люблю припоминать все эти подробности. – Мне кажется, что даже и о князе Назарове потолковал бы с вами на досуге не без некоторого удовольствия, и надеюсь, что мне удастся возобновить этот разговор в скором времени. – Вот каким подарком я предполагаю порадовать себя ко дню моего рожденья.

Здесь по возвращении я очутился на моем прежнем, слишком мне знакомом пепелище. – Пусто, очень пусто… Анне Дм<итриевне> передал ваш поклон, за который она благодарит… Она все та же несимпатичная, дорогая мне личность – шероховатая изнанка моих лучших воспоминаний. Раз, на прошлой неделе, я пил у нее чай… как во время оно. – Жалкое и подлое творенье человек с его способностью все пережить…

На этот раз политический отдел моего письма будет очень неудовлетворителен… Скажите это Алек<сандру> Ив<анычу>. – Хотя я почти ежедневно видаюсь с кн. Горчаковым, знаю только, что он жалуется на пессимизм Каткова в отношении к нему, и не он один. – Вообще желательно было бы, чтобы в игре Каткова его постоянное Forte сменялось иногда переходами в Piano. Впрочем, со дня моего отъезда из Москвы я не получал ни одного № «Моск<овских> вед<омостей>». – Отчего это?

Но вы, прошу вас, не подражайте в этом почтенной редакции – и помните, что ваши письма мне еще нужнее передовых статей даже и «Моск<овских> ведомостей». Господь с вами. Весь вам пред<анный>

Ф. Т.

Георгиевской М. А., 5 октября 1865

М. А. ГЕОРГИЕВСКОЙ

5 октября 1865 г. Петербург

Петербург. Вторник. 5 октября

Опять пишу к вам, милая Marie, но не пугайтесь моего частописания… Сегодняшнее письмо почти что деловое, и вот в чем дело. При частых моих свиданиях в последнее время с Милютиным (Варшавским) я имел случай заметить, что им хотелось бы усилить редакционный состав «Инвалида» и что они охотно бы возобновили порванную связь с Алек<сандром> Иванычем… Я, разумеется, ничего не высказал им определительного, но и не лишил их всякой надежды на успех. Теперь жду от вас дальнейших инструкций по сему делу… Но вам, может быть, не захочется расстаться с Москвой – с Москвой, где дышит Соц и ре́звится Назаров, – видите, какой вышел великолепный шестистопный ямб…

Еще несколько слов, якобы дельных. – Вчерашняя статья «М<осковских> ведомостей» с их отповедью газете «Весть» порадовала всех здравомыслящих и сочувствующих «М<осковским> ведомост<ям>». Нельзя было резче, разумнее и вместе с тем благороднее отделить и выгородить себя от всякой солидарности с самоуверенной бессмыслицей этих коноводов запоздалой русской шляхты…

Но довольно. – Теперь пойдемте в вашу комнату и давайте пить чай при содействии Раиды и постоянных набегах Левы и Володи, если не под тенью, то, по крайней мере, в виду все лучше и лучше зеленеющих тропических растений ваших… Поклонитесь им от меня, особливо тем из них, которые мы ездили покупать с вами. – Помните, какой это был чудный, тихий, солнечный день – и как мало похож на то, что в эту минуту происходит у меня перед окном: какая-то мокрая, снежная пыль на каком-то невозможном небе.

Что-то теперь здоровье ваше и все прочие ваши здоровья? Не оставьте почтить меня добросовестным ответом на этот незатейливый, но крайне интересный вопрос… А вслед за этим буду просить у вас и других менее нужных, но все-таки любопытных известий, как, напр<имер>, об утренних музыкальных беседах Алек<сандра> Ив<аныча> с милою Новиковой, о съездах у не менее милой Софьи Петровны… и даже о порядках и всевозможных распоряжениях домостроительной Над<ежды> Ив<ановны> Соц, буде вы с нею видаетесь, в чем я, впрочем, несколько сомневаюсь… Но обеим Мещерским, матери и дочери, не забудьте от меня усердно поклониться.

Не забудьте также напомнить обо мне и самой себе – и о моем постоянном и неослабном желании с вами поскорее свидеться. К многим другим причинам этой поездки в Москву присоединится вскоре новый весьма уважительный мотив. – Угадайте.

Весь ваш

Ф. Тютчев

Каткову М. Н., 13 октября 1865

М. Н. КАТКОВУ

13 октября 1865 г. Петербург

С.‑Петербург. 13 октября 1865

Пишу к вам, почтеннейший Михаил Никифорович, хотя от моего имени, но в смысле и в интересе общего дела. Помогите нам – вот что такое это мы: это – Совет Главного управления по делам печати… Вступил я в него, признаюсь, с некоторыми предубеждениями против его состава. Но при самом же начале имел случай удостовериться, что достаточно было нескольких разумных искренних слов, чтобы расположить его в пользу разумного, добросовестного образа действия.

Вы знаете, я вовсе не сторонник нашего нового устава о печати. Все эти заимствования иностр<анных> учреждений, все эти законодательные французские водевили, переложенные на русские нравы, мне в душе противны – все это часто выходит неловко и даже уродливо. Но в деле законодательства – дух может одолеть и преобразить букву. Так и в предстоящем случае… Заняв у современной, наполеоновской Франции главные основы нашего устава о печати, нам предстоят для его применения две дороги – два совершенно противуположные образа действий – или применять его в смысле французской же практики, в смысле полицейско-враждебном к свободе мысли и слова, или в том направлении, какое было высказано при составлении устава большинством Комиссии, – т. е. смотреть на нынешний устав как на нечто переходное – временное – имеющее своею настоящею целью вести русскую печать от ее прежней бесправности – к полноправию закона, со всеми его необходимыми гарантиями – и с этой-то точки зрения и отправления относиться к той огромной доле произвола, которая нами усвоена правом предостережений. – Вот в каком смысле выскажется, от имени Совета, статья, которая на днях будет напечатана в «Северной почте». – Заявление же это вызвано некоторыми очень бойкими, но очень злостными выходками со стороны «Голоса» – также и «Современника» и, вероятно, других ejusdem farinae [14]14
  Того же замеса (лат.).


[Закрыть]…«Голос», напр<имер>, в двух статьях вами, может быть, замеченных, предрешив, что мы – вместе с буквою франц<узского> законодательства – проникнемся и духом француз<ской> полиции, страшно бичует нас, по ее спине, и с благородным негодованием только что прогнанного лакея восстает противу всевозможных нечестий и неистовств нашего будущего произвола.

Признаюсь вам – меня эта выходка высоконравственных и бескорыстно-убежденных писателей «Голоса» в душе порадовала. – Она заставила нас решительнее отречься от всякой солидарности с образом действий франц<узской> власти – и заявить это отречение во всеуслышанье всей здравомыслящей благонамеренной России. – Вы, ее законный и полномочный представитель, поддержите нас в этом – утвердите, укорените нас в этом благонамеренном направлении вашим участием и содействием. Вы одни это можете. – Принимая с доверенностью наше заявление, вы нас обяжете во всевозможных смыслах этого слова, но вместе с этим, почтеннейший Михаил Никифорович, вступитесь, еще раз, за оскорбленную обществ<енную> нравственность – не допуская людей, каковы люди «Голоса», этих прирожденных сеидов всякой наполеоновской полиции – лишь бы она платила им, – разыгрывать – теперь на досуге – роль безукоризненных, строго нравственных друзей свободы – не потерпите.

Вам душевно пред<анный>

Ф. Тютчев

Георгиевскому А. И., 25 октября 1865

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ

25 октября 1865 г. Петербург

С.‑Петербург. Понедельник. 25 октября 1865

Друг мой Александр Ив<аныч>, что с вами делается? Ни слуху ни духу… Из последнего письма милой жены вашей вижу, что ни ваше здоровье, ни ее вовсе не в блистательном положении, и потому потребность знать о вас обоих чувствуется еще сильнее.

Я недавно писал к Каткову по делам печати, прося его поддержать ту программу, которую мы сбирались заявить в «Север<ной> почте». Но, кажется, Валуеву это заявление показалось слишком обязательным, и потому оно было отложено… Впрочем, образ действий Совета продолжает довольно верно согласоваться с положениями этой неизданной программы и, надеюсь, все более и более обозначится в ее смысле. Как можно менее прямого легального вмешательства в дело прессы – в той надежде, что при таком омеопатическ<ом> сильнее будет проявляться в ней целительная сила, ей присущая, эта vis medicatrix, доселе слишком мало сознанная и врачами, и правительствами, – и вот почему положено вместо формальных предостережений довольствоваться – на первых порах – дружескими советами, вроде советов и назиданий гамлетовского Полония…

Теперь в Москве молодой Катакази, с которым, вероятно, вы уже и встретились. Он очень желал с вами познакомиться. – На днях приезжает к вам в Москву наш венский священник Раевский, с которым я имел случай видеться и беседовать у кн. Горчакова. Мы, разумеется, преимущественно говорили о движении, совершающемся в Австрии и которое для нас имеет такое огромное значение – доселе так мало нами понятое и оцененное. Если где – так, конечно, на этом животрепещущем пункте должна была бы сосредоточиться вся наша иностранно-политическая деятельность. То, что происходит теперь в Австрии, есть наполовину наш вопрос – так вся будущность наша связана с правильным решением этого вопроса. Это решение состоит в том, чтобы славянский элемент не был совершенно подавлен стачкою немцев и мадьяр и под гнетом этой преобладающ<ей> силы – и при разъедающих его несогласиях – не отрекся бы фактически от всяких притязаний на свою самостоятельность. Теперь, более нежели когда-нибудь, нужна ему поддержка со стороны России – тем нужнее, чем менее он сам сознает эту необходимость, – но обстоятельства скоро ему ее выяснят. Русскому влиянию следует стать во главе Австрийского федерализма – посредством прессы, и нашей, и тамошней, т. е. каких-нибудь двух журналов, одного русского – во Львове и другого немец<кого> – в Вене… Но пока довольно.

Когда же мы с вами увидимся и где? В Петербурге ли, в Москве ли? Для меня, как вам уже известно, поездка в Москву сделалась более нежели когда обязательною. – Только теперь она состоится несколько позднее… Вы, однако же, не оставьте о себе извещением. Ту же просьбу передайте и жене вашей.

Простите. – От души вас всех обнимаю.

Ф. Тютчев

Георгиевскому А. И., 3 декабря 1865

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ

3 декабря 1865 г. Петербург

С.‑ Петербург. 3-го декабря

Друг мой Александр Иваныч, извините меня, что я так поздно передаю вам мою благодарность за ваш прекрасный подарок. Экземпляр, назначенный И. Д. Делянову, я ему доставил, и вы можете быть уверены, что он употребит все от него зависящее, чтобы выполнить ваше желание. За чтение самой книги я еще не успел приняться. Но уже содержание ее меня сильно заинтересовало, и наружное дородство книги меня радует…

Жду с нетерпением известия о ходе и исходе вашего ученого турнира – и жалею очень, что не могу на оном присутствовать с безмолвным участием. Заранее убежден, что вы выйдете из него победителем. Но вследствие этой победы есть ли положительные шансы на получение кафедры?

О внешней политике я на сей раз не имею ничего вам сообщить, ничего такого, по кр<айней> мере, чего бы не было в газетах. События зреют, но еще не цветут. И мы в данную минуту находимся уже в тени приближающихся Судеб…

Что нам именно принесут они – на первых порах – это определить трудно… В окончательном же успешном исходе я – по всем историческим аналогиям – нисколько не сомневаюсь. Возрождение Восточ<ной> Европы остановить или устранить невозможно, и возрождение это – вне России или против нее – также совершиться не может…

Здесь, как вам известно, очень заняты приисканием решительных и действительных мер по вопросу Западного края – и направление правительства по этому вопросу высказывается все положительнее… Между тем как смежный и соприкосновенный с ним вопрос остзейский – все еще влечется – и вот почему некие от нас очень досадуют на назойливость ваших статей и некоторых других по этому вопросу. Только досада эта не знает, как ей проявиться, – и хочется и колется.

Вообще правительст<венный> взгляд на бесцензурную печать далеко еще не установился. Можно сказать, что это косой взгляд. Все это полнее и подробнее передам вам при свидании, т. е. в конце этого месяца. Пока, друг мой Александр Иваныч, дайте вам от души пожать руку и прошу вас обнять за меня детей. Милой Marie усердно кланяюсь.

Господь с вами.

Аксакову И. С., 8 декабря 1865

И. С. АКСАКОВУ 8 декабря 1865 г. Петербург

С.-Петер<бург>. 8 декабря 1865

Много благодарны, почтеннейший Иван Сергеевич, за вашу послед<нюю> передовую статью. Это настоящее argumentum ad hominem [15]15
  Доказательство, рассчитанное на чувства убеждаемого (лат.).


[Закрыть], или, по-русски, она угодила нам не в бровь, а прямо в глаз. – Надеюсь, что в следующем № вы оговоритесь и положительно объявите, что при невыполненном условии вы отказываетесь от всякой полемики.

Но все это, увы, – пока ни к чему не поведет. Недоразумение, непонимание вопроса – не в одних правительств<енных> лицах, но в самой общественной среде. Я третьего дня обедал у князя Горчакова. Нас было человек девять – людей, считающихся весьма образованными и либеральными. И что же? Из них изо всех один только понимал как следует значение так верно вами поставленного вопроса, а именно, что всякое вмешательство власти в дело мысли не разрешает, а затягивает узел, что будто бы пораженное ею ложное учение – тотчас же, под ее ударами – изменяет, т<ак> с<казать>, свою сущность и вместо своего специфического содержания приобретает вес, силу и достоинство угнетенной мысли. – Но еще раз – этого им не скоро понять, так как даже и их учители в Западной Европе не могли еще этого совершенно в толк взять…

Нас опять и по этому вопросу привела к абсурду наша нелепая бестолковая подражательность. – Я тогда еще им старался выяснить, что пересадка на нашу почву франц<узской> системы предостережений составит колоссальную нелепость. – Во Франц<ии> это мера чисто полицейск<ая>, выработанная обстоятельствами для прикрытия личности теперь господствующей партии от слишком рьяного напора соперничествующих партий. Тут есть смысл и толк, как во всяком деле необходимости, – и вот почему франц<узское> avertissement [16]16
  Предостережение (фр.).


[Закрыть] заключило себя в определенной, довольно тесной сфере, оставляя вне оной все, что собственно может назваться доктриной, ученьем… Между тем как у нас, с первых же пор, эта система предостережений присвоила себе безграничную юрисдикцию по всем вопросам – и решает, как ей угодно, все познаваемое и изглаголанное… И все эти нравственные чудовищности и вопиющие нелепости проявляются у нас с таким милым, детским простодушием. – И вот почему, дорогой Ив<ан> Серг<еевич>, ваш «День», во что бы то ни стало, не должен ни на минуту сходить с нашего горизонта. Значение ваше не в рати, а в знамени. – Знамя это создаст себе рать, лишь бы оно не сходило с поля битвы. – Не бросайте и не передавайте его. – Это мое задушевное убеждение.

Ф. Тютчев

Георгиевскому А. И., 22 декабря 1865

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ

22 декабря 1865 г. Петербург

Петербург. 22 декабря 1865

Друг мой Александр Иваныч, это письмо доставит вам г-н Моллер, известный автор книги о Польше и наш усердный и талантливый публицист в газете «Nord». Он очень желает с вами познакомиться… С Катковым он уж был прежде знаком и будет иметь свидание с ним по делу, коего ради он едет в Москву и о чем он не преминет сообщить и вам.

Вот уже очень довольно, что я ничего о вас не знаю, и эта неизвестность, как и всегда, наводит на меня сомненье. Что ваше здоровье? что здоровье Marie? что дети? Наконец, скоро мне будет возможно приехать, удостовериться собственными глазами в настоящем положении дел. Дочь моя уезжает отсюда 8 генваря, но я, вероятно, предупрежу ее и явлюсь к вам раньше. Очень, очень желаю с вами видеться… Однако же это близкое свидание да не помешает вам подать о себе весть. Скажите это и Marie.

Вот вам для вашего личного ориентирования несколько намеков, которые я пополню при свидании. После смерти Пальмерстона между нами и Англией произошло решительное сближение, которое тотчас же и отозвалось по греческому вопросу. Инициатива в этом деле принадлежит нам, со стороны же Англии встретила она полное сочувствие и содействие. Так что Франция уже приступила к решенному делу. Вообще говоря, кончина Пальмерст<она> благотворно подействовала на наши отношения к Англии, что не замедлит обличиться и въяве.

Что же касается до внутр<еннего> вопроса – о печати и наших отношений к ней, то я не могу довольно благодарить «Московск<ие> вед<омости>» за ее две последние статьи, вызванные последним нашим заявлением в «Север<ной> почте», которое очень похоже на отеческие наставления Полония в «Гамлете». – Я на днях имел случай обо всем этом говорить с Валуевым и убедился в радикальной безотрадности положения, хотя В<алуев> и уверяет меня, что к Новому году – не позже – он готовит нам какой-то весьма приятный сюрприз по делу печати и что это выяснит все положение, но мне что-то плохо верится.

Еще раз обнимаю вас и всех ваших и надеюсь скоро повторить это в действит<ельности>. – Господь с вами.

Георгиевскому А. И., 15 февраля 1866

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ

15 февраля 1866 г. Петербург

С.‑Петербург. 15 февраля <18>66

На этот раз к вам обращаюсь с письмом моим, друг мой Александр Иваныч. – Прежде всего поговорим о ваших личных интересах и отношениях. Делянов обещал мне положительно при первом свидании с Свечиным расспросить его касательно предполагаемых изменений в управлении здешних женских гимназий и хлопотать за вас, если представится к этому случай… Делянов поручил мне даже передать вам уверение, что он имеет вас постоянно в виду и не упустит первой возможности, которая представится для определения вашего на такое место, которое было бы достойно вас. Он вообще чрезвычайно хорошо расположен к вам, и вы можете на него рассчитывать… Мне кажется, что не худо бы было, если бы вы написали к нему несколько строк и собственноручно заявили бы, чего вы желаете…

Теперь перейдем от частного к общему… Здесь уже знают о положительном отказе графа Фландрского, и вчера уже отправлены были кн. Горчак<овым> инструкции его по делу совершившегося переворота в Княжествах. Вот наш взгляд на теперешнее положение дела.

Мы, разумеется, будем решительно противудействовать всякой иностр<анной> кандидатуре, которой, впрочем, кроме Франции, никто и не желает – да и осуществление которой не представляет вероятия, потому что трудно же будет какому-либо члену из царствующих в Европе домов решиться сделаться вассалом Оттоманской Порты. А признать за Княжествами самостоятельное политическое существование – это значило бы приступить к окончательному разделу Турции, на что никто не отважится. – Раз же устранив иностр<анную> кандидатуру, можно рассчитывать, что сила естественных стремлений возьмет верх над искусственными комбинациями и приведет к разъединению обоих Княж<еств>, каковой исход есть единственно согласный с нашими существенными интересами… Мы не имеем никакого повода созидать на Востоке искусственные политические самостоятельности и скреплять чуждыми нам династическими интересами. Это было бы столько же противно истории, сколько и России. Для органического строя всей этой области православного Востока, или, лучше сказать, всей Восточной Европы, пора бы наконец понять, хоть нам по крайней мере, что тут места нет отдельным державствам, как в Западной Европе, – что для всех этих земель и племен нет и быть не может законной верховной власти вне России, вне русского единодержавия, и что всякая попытка созидать там какие бы то ни было организации, отрешенные от нас – от органической солидарности с нами, – никогда ни к чему не поведут, т. е. ни к чему прочному.

Я знаю, политическое наше самосознание до такой степени помутилось вследствие последних обстоятельств, что этот взгляд покажется чем-то нелепым – несообразным. Но это значит только то, что мы в данную минуту спустились в какую-то лощину, которая преграждает нам всякий свободный взгляд – вдаль и на окрестность.

Здесь считают падение Кузы щелчком для французской политики, которая в последнее время, особенно по этому вопросу, очень тяготела над бедною самостоятельностию Порты. И теперь, вероятно, это минувшее давление вызовет реакцию. – Во всех предстоящих возможных замешательствах мы, кажется, можем рассчитывать на совокупность действия с Англией, сближение с которой все более и более обличается по всем вопросам…

Вот вам, любезнейший Александр Иваныч, приблизительно по крайней мере, определения высоты в настоящую минуту. Рассчитываем на сочувствие и поддержку «Московских ведомостей».

Вчера в заседании Главного управления по делам печати мы решительно доконали «Русское слово», определивши ему третье предостережение. Я, как вы знаете, враг подобных экзекуций – но что прикажете делать? Сама печать виновата, и первые вы – не противудействуя всей этой неурядице и бесчинствам, а там, где Разум не действует, поневоле надо прибегнуть к Дубинке, что, однако же, очень прискорбно.

Прошу милую Marie простить мне это длинное, скучное письмо. – Не замедлю отнестись к ней прямо.

Простите. Господь с вами.

Георгиевскому А. И., 30 марта 1866

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ

30 марта 1866 г. Петербург

Петербург. 30 марта 1866

Друг мой Алек<сандр> Иваныч. Пора возобновить нашу прерванную беседу, тем более что в данную минуту есть о чем поговорить…

Итак, немыслимое совершится. Предложение Пруссии о созвании немецк<ого> парл<амента> – не отсрочит, а упрочит войну… Это взрыв мины для образования бреши перед приступом… Но эта немыслимость междоусобной войны в Германии есть лучшее свидетельство о совершенном отсутствии всякого историческ<ого> самосознания в современной публике… Это событие не только не немыслимо, оно было неминуемо… В продолжение четверти века, проведенных мною в Германии, я постоянно повторял немцам, что Тридцатилетняя война кроется, т<ак> с<казать>, в основе их историческ<ого> положения и что только русская опека временно сдерживает логическое развитие этой присущей силы. – Ни один немец, к какой бы партии он ни принадлежал, разумеется, в этом не сознавался и до конца не сознается. Это также составляет характеристическую принадлежность данного положения. – Вопреки очевидного, осязательного собственного интереса племенная стихия в немцах взяла свое. Ненависть их к России пересилила чувство самосохранения. Тут опять-таки повторилось, на опыте, явление, столько раз повторяющееся в истории народных судеб, слагающихся вследствие их нравственного элемента. В характере немцев есть какая-то смесь крайней непрактичности с крайним умственным высокомерием – и эта-то смесь определила их отношение к России. Они, в продолжение тридцати лет, разжигали в себе это чувство враждебности к России, и чем наша политика в отношении к ним была нелепо-великодушнее, тем их не менее нелепая ненависть к нам становилась раздражительнее. Даже явная антинациональность тогдашней русской политики не могла ни на минуту примирить немцев с нею… Это многознаменательный факт… В продолжение сорока лет – единственных в истории судеб немецкого племени – это основное, исторически-роковое раздвоение Германии было сдерживаемо воздействием России. Только под этою опекою, самою благодушною и кроткою, и могло существовать единение между Австриею и Пруссиею, т. е. могла существовать Германия. – Не странно ли, что при нынешних обстоятельствах этот факт, который лежит в основе всего современного положения, преходится всеобщим молчанием – и не только в заграничной печати, но даже и в нашей, даже в «Моск<овских> ведомост<ях>», которым бы по праву следовало восстановить и выяснить его огромное значение.