Текст книги "Бруски. Книга I"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
7
Над «Брусками» зыбилась весенняя ночь. И дремали около трактора Степан Огнев и Панов Давыд. Степан сидел в стороне и, обняв руками острые колени, глухо говорил:
– У меня вроде в кишках нарывает: а вдруг в самом деле не пойдет – просмеют нас тогда… от одного Чухлява с села сбежишь… Вот сурок… живуч, как кошка.
– Пойдет. Непременно пойдет, – уверял Панов, скрывая от Степана страх. Он этот страх таил так же, как когда-то таил от жены, когда она разрешалась первенышем – теперь рослой и шустрой Феней. – Такая лошадка да не пойдет. Ты то подумай – ежели бы он никчемный был, разве бы нам наша власть присоветовала?… А вот когда платить-то за него? Через два года, говоришь? – переводил он разговор на другое.
Так сидели они до зари, вперемежку уверяли друг друга в том, что трактор пойдет, потянет, и под самую зарю не выдержали – склонились у колоды и заснули без сновидений…
…Вверх по оврагу от Волги тихо ползет на животе Шлёнка, из двух темных ямок блестят большие белые глаза. Подполз, сорвал рогожу и часто затыкал долотом в разные места трактора. Потом кинулся прочь. Глиняные камешки выскочили из-под ног, забулькали о дно оврага.
– Чтоб вам, – буркнул Шлёнка и побежал на берег Волги.
Огнев встрепенулся:
– Давыд, спишь?
– А? – Панов потянулся.
– Спишь, говорю, караульщик! Будто кто у нас был?
– Кому тут быть? Брось ты…
– Кому? Найдется, кому быть.
Огнев зашагал в сторону. Сойдя под горку, он увидел на траве след – не разберешь. Посмотрел под овраг, глянул на утреннюю серую Волгу, вернулся назад, пробормотал:
– Кто-то был.
– Кому-у-у?
– След есть, вот-те «кому».
Панов жался от утреннего морозца.
– Николай! – звал он, теребя полог. – Вставай, сокол! Давай до народа пробу, а то привалят скоро.
Николай Пырякин быстро плеснул холодной водой на лицо, обтерся пологом.
– Жесткое полотенце, – засмеялся он, отбрасывая от себя полог. Затем подошел к трактору, повернул ручку – трактор дрогнул и загудел.
– Ты, Николай, в оба гляди. Нонче показ. Кто мы есть – голяки, – проговорил Огнев.
Панов Давыд затоптался около.
– Физиономию свою должны показать, что у нас есть: харя, аль что. Эх, Коля!
– Понимаю! Ты думаешь, я-то не понимаю?
– Вот-вот, – обрадовался Панов, – это самое.
Трактор дал перебой, стрельнул и замер.
– Вот-те раз! Что такое? Засорилось, должно быть? Огнев задрожал.
– Смотри, как бы у самого не засорилось, – и, повернув голову к Широкому, плюнул: – Тьфу… несутся!
Рев трактора поднял на ноги широковцев. По извилистым тропочкам, через долы и овраги, поднимая пыль и звонко перекликаясь, они бежали на «Бруски».
Впереди всех: Петька Кудеяров, Чижик, Плакущев, Яшка Чухляв.
– Э-э-э-э, ломатели, головы садовы! А ну-те-ка, покажьте, покажьте своего коня, что он есть супротив наших. А? – кричал еще издали Петька Кудеяров.
– Показать? Изрою все начисто, – уверенно произнес Николай Пырякин.
– Ты допрежь изрой, – скособочась, заявил Петька. – А то – «изрою»…
Плакущев из-под густых бровей смотрел на трактор, а руки затискал под мышки. Только борода была у него в движении: ветер трепал ее, пушистую, чуть с проседью, заносил, густую, за широкие плечи. Рядом стоял Никита Гурьянов и сопел так, как будто его только что разбудили и он спросонья еще ничего не понимает, – тер глаза и пялился на трактор. Около же грудились плотной стеной мужики. А из Широкого опешили те, кто проспал.
Толпа росла как из-под земли: через несколько минут люди – в рваных пиджачишках, в полинялых косынках – заполнили «Бруски». Степан видел, как они все, вытягивая шеи, – ребятишки и бабы, перемежаясь с мужиками, – сбивались ближе к трактору, слышал, как они перешептывались, будто перед покойником. Этот шепот полз, как шорох бора в раннее безветренное утро – этот шепот еще больше тревожил Степана, и Степан, стараясь не замечать ни его, ни толпы, опустился на колени и, тоже для отвода глаз, что-то стал ковырять в колесе трактора.
– Не… Не пойдет, – утвердительно заявил Шлёнка, нарушая тишину. – Рази меня бог, не пойдет…
– А ты знаешь? – спросил его Петька Кудеяров. – Знаток ты?
– Знаю… секи мою башку.
– Ты вон штаны-то подбери… штаны сползли, а он о тракторе… – произнес Степан и, наклонясь над Николаем, тихо спросил: – Ну, что, Коля? Эх, хоть сквозь землю провались!
– А я-то что?… Видишь, все меры принимаю.
– Чего медлишь, Колек? – послышался голос Чижика.
И толпа прорвалась:
– Узду, что ль, не накинешь?
– Давай поможем.
– Аль ты сам, Степан, впрягись и пошел.
– По холодку-то пошел да пошел.
– Ого-го. Гляди, граждане, на представление.
– Вот это спектакля!
От мужицкого хохота Степан, как-то весь оседая, опустился рядом с Николаем бормоча:
– Эх, Коля, Коля!..
– Поломка, должно быть… а где, не пойму, – желая успокоить Степана, проговорил Николай и посмотрел в радиатор.
– Хе-хе, поломка, слышь. Видали, граждане? – Чижик повернулся к толпе так, как будто она ждала его слова. – Ломатели, пенек им в нос.
Николай зло окинул мужиков взглядом и полез под трактор. А из толпы снова полетело:
– Брюхо у него, должно быть, не в порядке.
– У кого?
– У трактора.
– За фельдшером послать… аль за повитухой?
– Порошков ему дай, Степан. Порошков.
– Две тысячи вбухали, а-а?!
Разжались тонкие губы у Плакущева Ильи:
– Две тыщи? Они трешника не заплатят.
– Разве вон с Давыдкиной лысой башки клок волос, – подхватил Чижик и, довольный своей остротой, громко засмеялся. – С лысой башки клок волос. Вот это да!
– Граждане, – начал, волнуясь, Яшка Чухляв, – зачем ржете-то?… Может, и правда, какая беда?
– Знамо, беда: купили пахалку, а она – махалка… Ну, поглядели, мужики, что есть коммуния. Айдате теперь по домам. Своих хреновских коней запрягем да на пашню. А эта коммуния еще долго тут будет – наглядимся, – процедил Плакущев и первым тронулся с «Брусков». За ним, галдя и тесно сбиваясь на узкой колеистой дороге, двинулись и широковцы, как цыплята за клушкой.
– Вот я и говорил, – обрадованно прокричал Шлёнка, выбегая наперед, семеня перед Плакущевым, давая этим знать о своих утренних делах. – Вот я и говорил… не пойдет… порази меня гром, не пойдет, – и казалось, у Шлёнки не хватает только хвоста, а то он совсем бы походил в своем рвении на услужливую дворняжку, прыгающую перед хозяином.
Плакущев окинул его смеющимися глазами.
– Да ты уж, что и говорить… отгадчик.
Толпа уходила, унося с собой смех, гоготание, перешептывание. На месте остались только Яшка Чухляв да Никита Гурьянов. Никита как будто только теперь разглядел, что перед ним действительно трактор: обошел его несколько раз, потрогал колеса и тихо проговорил, ни к кому не обращаясь:
– Железные? Эх, вот дьяволы… а землю примять он не могет? И хлеб не прокоптит керосином?
– Прокоптит! Уйди, – Николай толкнул его ногой и выскочил из-под трактора. – Кто-то тыкал тут… вы… караульщики! – Затем быстро повернул ручку трактора и, мельком глянув вслед уходящей толпе, быстро вскочил на сиденье.
Трактор взвыл, заревел – завозился так, словно собирался со всего разбега перепрыгнуть через рытвину, но, взнузданный седоком, горячась, весь задрожал, затем отхаркнулся клубом дыма, чуточку подпрыгнул и всей своей тяжестью двинулся вперед, врезываясь двумя стальными лемехами в землю.
Рев трактора снова рванул широковцев. Они кинулись назад, и разом из сотни грудей вырвались одобрительные возгласы.
И все смешалось…
Люди взметнули сухую землю, бились друг о друга, люди стремились протискаться поближе, – уставя глаза только в одну точку – на стальной лемех, на свежую борозду, сливая свои голоса в один гам. Степан Огнев бежал за трактором; взмахивал руками, как мельница крыльями, мелькая на утреннем солнце синей, пришле-панной к спине заплаткой, и что есть силы кричал:
– А ну-ка, милай, докажи! Докажи, милай! Крой, Коля, крой! Ну-ка рвани!
И казалось – шел не трактор. Казалось, Николай Пырякин сворачивает гору в каменных глыбах. А шел всего только трактор. Он – огромный сизый жук, – ревя, уже обегал заросшую пыреем канаву. Впереди него, пересекая путь, тянулись две колеи старой дороги. Они вились из-под Волги и напоминали удавов, лежащих на припеке утреннего солнца.
И широковцы пристыли на месте.
Чижик же задвигал на голове картузом:
– Ну, это ему не взять… Не взять дорог.
Не успел Чижик закончить своей мысли, как свистнули лемеха, и трактор заревел, зарычал, попер дальше в гору, ломая целину.
В реве трактора гудели мужики, щупали, измеряя борозду:
– Эх, пять вершков!
– Шесть!
– Вот это дерет!
– До новей достал!
Но Чижик и тут не унимался:
– Пашет-то он гоже, слова нет. Да уж больно тихо идет. Это на лошадях спорнее.
– Гуляй-ка за мной, – предложил Николай.
Чижик оторвался от толпы, пошел за трактором. Николай улыбнулся, глянул через плечо и пустил трактор на вторую скорость. Чижик сначала вразвалку зашагал рядом, потом поддал шагу, выскочил на целину, семеня рядом с трактором.
– Мне это что… я, и не поемши, обгоню.
– А ну… а ну, – Николай вывел трактор на равнину. Чижик вприпрыжку кинулся за машиной, путаясь ногами в пахоте.
– Не отставай!
– Гляди, убежит!
– Да кого выбрали… Пускай вон парень какой бежит! – понеслось из толпы.
Чижик, слыша советы, выкрики, понимая, что борется с трактором не в одиночку, что за его спиной стоит все Широкое, что провал – удар по всем, кинулся, стараясь заскочить вперед, но, добежав до поворота, задышал, как лошадь под тяжестью в гору. И, смахивая пригоршней пот с лица, еще веря в себя, в свои силы, не сдавал, хорохорился, что-то бормотал.
– Подогнать, что ли?! – крикнул через плечо Николай и быстрее пустил трактор.
– Нет. Устанет. Гожа, – ответил неожиданно для всех Чижик и со всего размаху бросился в мягкую пахоту.
Толпа покрыла хохотом бой Чижика с трактором, а трактор вновь заревел, зарычал, поднялся на возвышенность и убежал на другой конец «Брусков».
Тихо, ровно змейка, вполз в толпу Егор Степанович Чухляв. Огнев заметил его и тронулся к нему. Мужики расступились и замкнули их обоих в круг, напряженно следя за каждым их движением, как следят люди за борцами, когда те сходятся.
– Ну… Кто кого? – и Огнев мотнул головой на трактор.
Чухляв долго молчал, щуря кошачьи глаза под белобрысыми бровями. Затем весь встрепенулся, точно его кто кольнул, и, сунув глубже картуз на голову, прохрипел:
– Посмотрим-ща. Не хвали кашу, коли просо не посеяно, – и, заложив руки за поясницу, двинулся из толпы. – Пустите-ка… Столпились.
Мужики молча расступились и долго смотрели, как шагает он напрямик через «Бруски» в Широкий Буерак.
И всем показалось – руки на пояснице у Чухлява крепко перевязаны.
Звено восьмое
1
Катят годы в гору иль под гору – не разберешь, куда они катят. Стареют в порядках избы, к земле никнут, а углы гнилушками – майскими червячками – светятся в вечер.
Потеха ребятам: бегают они по задним порядкам, пугают девок гнилушками. Визжат девки. Визжат, будто с перепугу, да в визге-то у всех, – испуг желанный. А старики свое ворчат:
– Гниет все… труха.
Гнилые избы растаскиваются, на их месте вырастают новые, сосновые, смолою пахнущие. Кто новую избу в порядке построил, а кто и в старой век свой доживает, – под окном сидит, на мир, как кот, смотрит. Это бы ничего! Жили – и деды, и прадеды в гнилых избах жили, белого хлеба не видели, отдыха не знали. Это бы ничего. Лишь бы года не перепутались, лишь бы они в разные стороны не побежали. А в Широком – года будто перепутались. Не разберешь – где что. То все текло, как река у Шумкина родника, как Волга – в зиму ледяной корой заковывается, в лето – брагой бурлит у крутых берегов. До этого все шло в одну сторону – и думы и помыслы: с обычаем прадедов считались, чтили прадедов заветы и, умирая, молодым наказывали:
– Через какой порог отец твой шагал – и ты шагай. А тут все перепуталось.
Куда метнуться? Знать бы. Ведать бы.
А широковцы одно знают: за околицей, на «Брусках», где раньше в зарослях полыни валялся красный камень, где барин Сутягин жил, – на «Брусках» второе лето поет трактор свои моторные песни. Там не шлепает бороздой мужицкий лапоть, не омывается земля потом и в гуле не слышно песни жаворонка.
Большой ли дорогой, рубежом ли, через буераки идут широковцы – на чудо-машину глаза пялят, корявыми руками пахоту щупают:
– Где лошадям пахоты такой добиться? Где?
– Вот бузует!
– Покряхтывает только1.
И у кого-то застряла в голове моторная песнь, у кого-то думы иные родились. С этими думами носятся, у завалинок шепчутся, – так, вскользь будто, будто между прочим, а слух ползет из двора во двор – тревожит. А вечерами на утесе Стеньки Разина под тальянку девки и ребята горланят о сером жуке – тракторе. Девки и парни поют о тракторе, – и тот, кто, бывало, отворив окно, слушал песни о порке широковских стариков, – теперь слушает иную песнь, дивится:
– Откуда?
– Кто научил?
– Чему не учишь – тому учатся.
Да откуда?
Эта мысль жжет и Кирилла Ждаркина – не дает покоя. Третий год председательствует он. Третий год почет, уважение. Третий год дрожит над гнилой тыквешкой, ест ржанину, по примеру Плакущева, пшеничку бережет в амбаре, носит штаны посконные. Иссох – большая голова болтается на сухожильной шее, точно рукомойник на скрученном мочале. Зато – рядом с избой Маркела Быкова красуется шатровый домик Кирилла Ждаркина, а во дворе: коровка племенная, овцы, свинья и в конюшне Серко быстроногий – рысак в славе по округу.
Да вот и у Кирилла ералаш.
– Свою бы земличку иметь, – советует, сидя на камне у подвала, Илья Максимович. – На своей земле что хошь и как хошь, а тут покряхтишь.
Кирилл выкинул из подвала для просушки шестнадцатый мешок картошки, у двора насыпал огромную кучу. Намерен завтра отправить в город: в это время в городе продать выгодно. Хотел спуститься за семнадцатым мешком, да слова Ильи Максимовича остановили. Он искоса посмотрел на Плакущева:
– Со своей-то земличкой как бы опять на зады не отправиться?!
– Ну, чай, ты теперь в силе. Отправятся, у кого зацепиться не за что… А ты – ты в гору бегом пошел.
– Захар Катаев вон группой на Винную поляну хочет да – трактор. Это ловчее, пожалуй, будет…
У Плакущева под лохматыми бровями глаза сузились:
«Молод еще, – думает, – а сорвется – не удержать. В эти годы срыв – беда», – и он встал, похлопал Кирилла ласково по плечу, будто бабу любимую.
– Дружок ты мой, ну, что те мирно-то не живется? Народ к тебе в полном уважении, а ты – вон чего, шумишь. Мирно живи, с осторожной. Да и то заруби – под лежачий-то камень вода не течет, – но тут же спохватился: велит мохом обрасти. – Не то хотел. Хочу сказать, вот метлу переломи… А-а? Не переломишь? Развяжи ее – шутя.
– Старинка!
И тут же припомнил Кирилл: несколько дней тому назад снова поймал его Степан Огнев. «Строю, – сказал, – то, за что кровь проливали. А ты?» А Кирилл что? Что ответить? Действительно – бабу он себе нажил, Зинку. Раздобрела баба: зад, что седло хорошее. Ну, еще? Еще – коня нажил. Еще – дом шатровый. Еще – огород. «Эх, за это воевали?… В болото носом сунулся, товарищ Ждаркин, в болото».
– Старинка, – еще раз кинул он Илье Максимовичу, – в затылок глядеть. Привыкли вы зубами землю царапать… зубы повыкрошили, а все за это.
– Ты, – даже чуточку подпрыгнул от неожиданности Илья Максимович, – про народ-то не говори! Не говори про народ-то. Знаешь, его от себя упустишь – тогда трещать нам с тобой… Не трожь, а послушай.
– Кирилл Сенафонтыч, – заговорила, подойдя ко двору, вдова Дуня Пчелкина, – войди в мою сиротскую долю. Ребятишкам жрать нечего… Картошки дай. Своя уродится – отдам.
У Кирилла злоба:
«Что лезут все? Я ж ни к кому не лезу… А эти лезут… Лодыри… Лень посеять да приберечь».
Чтобы отвязаться от Пчелкиной, выбрав с десяток полугнилых картофелин – подал.
– Эх! На-ка, обожрись! – И картошка с треском разлетелась под ногами у Кирилла. – А еще бают – коммунист! Ты-ы на кого копишь? Ни детей, ни чертей, а копишь… В могилку заберешь?… Копи, копи, а я победнее к кому пойду… Кулачок новоявленный…
– Ты… Ты этого не можешь… не смеешь, – крикнул было он, но в эту секунду у него внутри все оборвалось. Он миг стоял, будто оглушенный, затем пинком ноги открыл калитку и крикнул Зинке:
– Лошадь запряги, картошки наложи – и Пчелкиной…
– Батюшки! Что ты это… аль…
– Отвези, говорю!
– Чай, как не отвезла! Я-то лето спину гнула, гнула…
– А говорю – отвези… Ну!
Из конюшни Серка быстроногого вывел – взмахивает на дыбы Серко, играет. Одернул его Кирилл, в телегу впряг, а Зинка в телегу руками вцепилась, взвыла:
– Не дам! Не дам, и не дам, и не дам!
И в Кирилле поднялась такая злоба – на себя, на телегу, на лошадь, на Зинку, что он, даже не давая себе отчета, наотмашь и со всей силой впервые ударил Зинку.
– Кирюш! – вскрикнул Илья Максимович и зашатался.
2
Потом Кирилл долго успокаивал Зинку, просил прощения, Зинка плакала, захлебываясь в слезах, а когда ушел Илья Максимович, утянула Кирилла в сенник…
Из сенника он вышел измятый. Долго стоял перед кучей картофеля. Затем отряхнулся, сплюнул, сказал:
– Позови кого… Ну, Митьку, что ль, Спирина. Пускай картошку в воз насыпет.
– А ты?
– В совет мне…
От своего двора Илья Максимович видел, как он спустился под гору и огородами пошел в край села. Илья Максимович склонил голову:
«…Что? Бился… За «Бруски» бился! Огнев «Бруски» крепко в руки забрал… Теперь с ним биться – все равно что в небо орать… Толку от этого?»
И этого мало – заовраженские взбудоражились, а за ними конец Кривой улицы потянулся. А Илья Максимович на своем крепко удержаться хочет, в свой порог крепко ногами уперся. Свой порог – община. В общине Илья Максимович, как щука в реке. А тут толкают… трещит все… И делать что-то надо – надо что-то?
Поднял голову и долго смотрел в сторону «Брусков».
А к вечеру и в Кривой улице поднялся переполох – собирались мужики у дворов кучечками. Накаливалась Кривая улица. Старики тыкали бородами в землю, рассыпались в говоре молодые – особо те, кто только в прошлую осень женами обзавелся.
– Молокососы вы… Молокососы, – кидали им.
– А у вас дерьма в голове больше всякого.
Никите Гурьянову Илья Максимович мысль подал:
– В зародыше Кирькину канитель похоронить.
Никита, будто кабан, ощетинился, без шапки носился от завалинки к завалинке и топтал начатое:
– С четырехполкой земли меньше! – уверял он.
Ему доказывали, чертя палками на земле: больше.
– Коров пасти негде будет! Бабе за подол не привяжете?
– А полынью коров накормишь? Они у нас, кроме полыни, пыль еще глотают.
– Четыре пруда рыть в полях доведется. Где прогон на водопой?
– Пророем.
Не брало. Тогда Никита на другое перемахнул:
– Это Кирькина затея. А Кирька рехнулся. Не видите? В дедушку Артамона он. Тот вот – припомните-ка – тоже начал с водопровода: воду в улицу из Шумкина родника провести хотел. Дива-а!.. И этот. Ну-ка, чего задумал? Допрежь в Гнилом болоте возился, а теперь всех Поделить. Башкой тронулся.
Да, широковцы припомнили, Артамон действительно помешался на водопроводе. Еще Артамон предлагал Шихан-гору прорыть.
– Там есть счастье народное, – говорил он, – там оно закопано. Пророете – реки медовые потекут, берега у рек кисельные, и вообще.
Это подействовало. Это подхватили бабы и понесли по порядкам. Эта молва до Зинки докатилась. Зинка метнулась по улице – у Степана Огнева в избе за столом нашла Кирилла и со всего разбега на шее повисла:
– Милай! Брось, милай! Степан Харитоныч… Батюшка… Не втягивайте вы его.
– Да что ты? Горит, что ли, кто? Зинка! – Кирилл схватил ее за плечи.
– Люди, люди говорят… люди-и-и…
У Кирилла вспыхнула тревога, как на фронте в момент наступления.
«Ну, начинается, – подумал он, и тут же схлынула тревога: – Этого надо было ждать, раз в бой идешь. Примем бой».
– Да что говорят-то? – вмешалась Груша.
– Про дедушку Артамона… И с Кирькой, слышь, это.
– Эх! – и Кирилл неожиданно расхохотался. – Это дела твоего тяти: он подмутил кого-никого… Ты вот садись. Плюнь на все.
Ласково (ни разу еще так ласково не обнимал он Зинку при народе) обнял, посадил рядом с собою. за стол.
На столе самовар пыхтел. За столом, рядом с Яшкой, Стешка, около Стешки – мать, а Степан с Кирилла глаз не сводит.
– Зинаида Ильинична, выпейте-ка стаканчик чайку, – потчевала ее Груша и ближе подвинула стакан крепкого чая.
– Вы настоящий пьете? – спросила Зинка. – А мы малинки вон насушили.
«Понесла, – в злобе мелькнуло у Кирьки, – как заговорит, так хоть от людей беги». Он сердито и пристально посмотрел на Зинку, потом невольно один миг глянул на Стешку. У Стешки от еле уловимой улыбки кривились сочные губы. Кирилл дрогнул. Еще раз глянул – вот она, через стол, а не достанешь… Поздно достать.
– Так и начнем, – продолжал Степан: – Ты тот конец – Курмыш с Бурдяшкой – себе в группу забирай, а этот я возьму в переплет. Да легонько. Мужик не любит нашу прыть. Исподволь его бери. В артель бы тебе пойти. Да и то – погодить лучше. Там будь, в общине. Ты с Захаром с одного конца, а мы с другого. Вот мину и подложим.
Поздно вечером, пожав крепко руку Степану, Кирилл с Зинкой шли домой.
– Киря, – прервала его думы Зинка: – Ты нонче ложись в избе. Холодно на сеновале-то…
– Ладно… Лягу…
– Куда ты?
– Ты ступай домой, а я вот схожу к Захару Катаеву. Крупным шагом он пересек улицу и в темноте спустился в Крапивный дол.
