Текст книги "Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы"

Автор книги: Федор Раззаков

Второй скандал произошел в июне, после того как 16 числа Андрей Вознесенский получил официальный отказ от Союза писателей СССР на поездку в США для выступления 21 июня в Нью-Йорке на Фестивале искусств. На запросы из США по поводу отсутствия на фестивале советского гостя Союз писателей ответил, Что Вознесенский заболел. Ответом на эту ложь со стороны уязвленного и физически здорового поэта явилось его письмо в Союз писателей, которое тут же стало гулять по Москве самиздатом. Письмо оперативно перепечатали западные издания, такие, как «Монд» и «Нью-Йорк таймс». Переполненный возмущением Ален Гинсберг даже ходил во главе демонстрации к миссии ООН в Нью-Йорке с плакатом: «Выпустите поэта на вечер». В связи с этим инцидентом Вознесенский был вызван на заседание Союза писателей и дружно подвергнут остракизму.

6 сентября, то есть через два с половиной месяца после начала скандала, «Литературная газета» напечатала материал одновременно против письма Вознесенского в «Правду» и его стихотворения «Стыд». В статье писалось: «…буржуазная пропаганда использовала Вознесенского для очередных антисоветских выпадов. А. Вознесенский имел полную возможность ответить на выпады буржуазной пропаганды. Он этого не сделал… ЦРУ обожает вас».

Статья была «единодушно одобрена» советским народом в трудовых коллективах, на стройках и боевых кораблях. Эпоха всеобщего «одобрямса» успешно продолжалась и при новом генсеке. Впечатления от всего происходящего в тот год выплеснулись у Владимира Высоцкого на бумагу:

 
Подымайте руки,
В урны суйте
Бюллетени, даже не читав, —
Помереть от скуки!
Голосуйте,
Только, чур, меня не приплюсуйте:
Я не разделяю ваш устав!
 

1968 год

Начало этого года было для Владимира Высоцкого малоприятным, хотя винить во всем происшедшем он обязан был в первую очередь только себя самого.

А. Меньшиков, работавший в то время в Театре на Таганке, вспоминает: «У Высоцкого произошел очередной срыв, как он сам говорил – «ушел в вираж». Это было сразу после его тридцатилетия… Я помню этот день – 25 января 1968 года – день рождения Высоцкого отмечали в театре, было много народа. Мы тоже забегали туда и даже выпили за его здоровье. Но 28 января он пришел на «Павшие и живые» не в форме (в спектакле он играл Чаплина и Гитлера). Я остался посмотреть спектакль и вдруг вижу, что Высоцкий какой-то не такой… Он вышел в костюме Чаплина, но шел не чаплинской походкой. Начал говорить текст, говорил его правильно… Но потом стал повторяться. Три раза он бормотал одно и то же. Зрители недоумевали, но слушали внимательно, мало ли что… В третий раз Володя текст недоговорил… Смехов махнул рукой: «Музыка!» И стал напяливать на Высоцкого гитлеровский плащ. Прямо на сцене ему рисовали челку и усики, и начинался текст на немецком языке, который Володя придумал сам… Но тут он снова начал говорить что-то не то… До этого я никогда не видел Высоцкого в таком состоянии, но тут догадался. Побежал за кулисы. Высоцкий уже исчез. Помню, что плакала Зина Славина… Золотухин так переживал, что на сцене не допел до конца свою песню… В общем, для всех это было шоком! Я уже довольно давно работаю актером и знаю, что когда на сцене выпивший актер, то за кулисами это воспринимается подчас как цирк. Все почему-то веселятся, комментируют. А здесь все были в отчаянии.

Две или три недели Володя в театре не появлялся. В «Галилея» ввели Борю Хмельницкого… Кто-то возмущался, кто-то пожимал плечами. Володя, когда вернулся, счел это предательством».

«Развязав» свою роковую привычку, Высоцкий в те дни запил «по-черному», и в конце концов встал вопрос о его новой госпитализации. Этого он больше всего боялся, так как его предыдущие изоляции от общества принесли ему мало хороших впечатлений от больничных порядков. И все же лечь в больницу его заставили, и на спектакли его вновь возили из больничных покоев.

Душевное состояние Высоцкого в те дни – не самое лучшее. В один сложный клубок сплелись и разлад с женой, и напряжение в работе, и чувство неопределенности в отношениях с Мариной Влади. Все это, видимо, и толкало Высоцкого к самому доступному и привычному средству снятия напряжения – стакану.

Не случайно именно в те дни Высоцким была завершена повесть с весьма показательным названием «Дельфины и психи», главная тема которой – проблема существования и самочувствия человека в окружающем мире.

Тем временем Юрий Любимов делает ряд замен в тех спектаклях, где играл Высоцкий, и даже собирается отнять у него главную роль в «Галилее», предложив ее Николаю Губенко. Кажется, логичнее со стороны Высоцкого было бы покаяться перед режиссером и товарищами, но он совершает обратное: улетает с концертами в столь любимый им Куйбышев. 22 марта приказом по театру Владимира Высоцкого уволили с работы по статье 47 КЗоТ РСФСР. Вернувшись в конце марта в Москву и узнав об увольнении, Высоцкий вновь пускается в загул. Ехать «вызволять» его отправился его двоюродный брат Павел Леонидов:

«Он лежит на диване в доме, что наискосок от Киевского вокзала. В этой квартире не так давно умер Пырьев (режиссер Иван Пырьев скончался 7 февраля 1968 года). У молодой его вдовы Лионеллы Пырьевой-Скирды, когда она открывала мне дверь, – пустое зазывное лицо.

Вова лежит с открытыми глазами, с безумными глазами, с остановившимися глазами. Он неподвижен. Дом набит пустой посудой. Лионелла Скирда стоит у него в ногах и монотонно говорит: «Володя, завтра съемка». Я ее тихо ненавижу. Володя пробыл у нее весь запой, а сейчас его надо везти в больницу в Люблино».

Лионелла Пырьева (Скирда) была давней знакомой В. Высоцкого. Они познакомились еще в 1957 году, когда Л. Скирда училась в ГИТИСе и жила в студенческом общежитии на Трифоновке, а В. Высоцкий жил напротив этого общежития на Первой Мещанской, возле Рижского вокзала. Вместе их свела общая студенческая компания, завсегдатаями которой были и В. Высоцкий, и Л. Скирда.

В 1968 году Л. Пырьева снималась вместе с В. Высоцким в фильме «Опасные гастроли», а летом того же года в фильме «Хозяин тайги», в котором ей вновь досталась роль героини, в которую герой В. Высоцкого был влюблен.

Под влиянием домашних Высоцкий в начале апреля ложится на амбулаторное лечение к профессору Рябоконю. Не последнюю роль в этом решении Высоцкого сыграла и его боязнь окончательно потерять работу в театре. Ведь как бы ни убеждал себя Высоцкий, что он имеет достаточно громкое имя как автор и исполнитель собственных песен, он прекрасно понимал, что именно работа в театре дисциплинирует его, помогает не уйти в постоянный и окончательный загул.

После недельного лечения у Рябоконя Высоцкий пришел с повинной к Любимову. После этой аудиенции он был возвращен в труппу театра, правда, на договорной основе и с массой унизительных для него оговорок. Душа свободолюбивого поэта клокочет от негодования, но он идет на этот договор, лишь бы остаться в театре. Чувство самосохранения тогда взяло у Высоцкого верх над его больными инстинктами. Не у всех это получалось.

Судьба ровесника Владимира Высоцкого, выдающегося советского футболиста из московского «Торпедо», прозванного «принцем мирового футбола», Валерия Воронина может служить наглядным тому примером.

Рано познав пьянящий вкус славы, Воронин все чаще и чаще стал позволять себе вольности со спиртным. Гостеприимный ресторан ВТО, где собиралась гулящая богема столицы, стал его родным домом. С молодой мировой знаменитостью стремились познакомиться и войти в круг его друзей многие отпрыски весьма влиятельных в стране лиц, включая и дочь Леонида Брежнева – Галину. Воронину все это льстило и все сильнее кружило голову. Так продолжалось до рокового мая 1968 года. Именно тогда Воронин, находясь в нетрезвом состоянии за рулем собственной «Волги», попал в автокатастрофу близ Коломны. Состояние пострадавшего Воронина было критическим, во время операции он дважды впадал в состояние клинической смерти. Но врачи все же спасли жизнь 29-летней знаменитости. Правда, о продолжении карьеры футболиста теперь можно было забыть навсегда. А для человека, который единственным смыслом жизни считал для себя футбол, это было равносильно гибели. И Воронин навсегда «потерял себя». Его загулы стали постоянными, многие бывшие друзья попросту отвернулись от него. Но судьба отмерила ему еще долгих 16 лет жизни, в которых было все: и взлеты, и падения. Но ощущение своей близкой и трагической кончины Воронин всегда предчувствовал. Не зря он часто повторял своим друзьям: «Я, как Володя Высоцкий, умру рано, не намного его переживу».

9 мая 1984 года в 8.15 утра Валерия Воронина нашли с разбитым черепом рядом с Варшавскими банями у проезжей части автодороги. Врачи предприняли все возможное, чтобы спасти его, но на этот раз смерть оказалась порасторопней: 21 мая Воронин скончался. Он пережил Владимира Высоцкого на три года и девять месяцев.

После очередного загула Высоцкого Юрий Любимов простил его по причине того, что понимал, какой артист живет в этом человеке. К этому чувству добавлялась и просто человеческая симпатия, которую Любимов питал к Высоцкому, несмотря на всю непохожесть этих людей. Зная гордый и самолюбивый характер Высоцкого, Любимов часто подначивал его, ни на минуту не позволял расслабиться. Принимая на работу в театр актера Виталия Шаповалова, Любимов сразу ввел его на роль Маяковского в спектакле «Послушайте!», то есть на роль, которую исполнял Высоцкий. И Валерий Золотухин написал об этом в своем дневнике: «…пришел другой, совсем вроде бы зеленый парень из Щукинского, а работает с листа прекрасно, просто «быка за рога», умно, смешно, смело, убедительно. И сразу завоевал шефа, труппу, и теперь пойдет играть роль за ролью, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло».

И все же поставить последнюю точку в артистической карьере Владимира Высоцкого Юрий Любимов не решился, а может быть, и не хотел. Ведь и Олега Даля, который почти с мистической точностью повторял путь Владимира Высоцкого в жизни и в театре, не поднялась рука Олега Ефремова выгнать из «Современника» на улицу за те же художества, что творил на Таганке Высоцкий. Потрясая кулаками, Ефремов клялся уволить Даля с работы, запирал его трудовую книжку к себе в сейф, но затем остывал и прощал Даля до очередного срыва.

И все-таки через полтора года судьба разведет их в разные стороны: Ефремов уйдет режиссерствовать во МХАТ, а Даль уедет в Ленинград, где несколько лет проработает в Театре Ленинского комсомола.

Высоцкий свои очередные встречи с персоналом московских больниц в тот год запечатлел на бумаге:

 
Я лежу в изоляторе —
Здесь кругом резонаторы, —
Если что-то случается —
Тут же врач появляется…
У них лапы косматые,
У них рожи усатые,
И бутылки початые,
Но от нас их попрятали
 

Утром 27 марта 1968 года в дождливом московском поднебесье погиб первый космонавт Земли Юрий Гагарин. Вместе с ним в испытательном самолете погиб летчик Серегин. Официальная версия гласила, что авария произошла из-за неисправности самолета. Но в народе упорно ходили слухи, что Гагарин погиб по пьянке. Сегодня уже трудно определить первоисточник возникновения этого слуха, но держался он довольно долго и, может быть, специально распространялся теми, кто хотел оставить в тайне истинную причину этой трагедии. Через четыре года после гибели Ю. Гагарина Владимир Высоцкий посвятил ему стихотворение:

 
Я первый смерил жизнь обратным счетом.
Я буду беспристрастен и правдив:
Сначала кожа выстрелила потом
И задымилась, поры разрядив.
Я затаился и затих и замер,
Мне показалось, я вернулся вдруг
В бездушье безвоздушных барокамер
И в замкнутые петли центрифуг…
 

Той весной в судьбе Театра на Таганке и ее главного режиссера наступили такие испытания, по сравнению с которыми конфликт с актером Высоцким казался мелкой неурядицей. В. Смехов вспоминает: «На Таганке запретили пьесу «Живой» по Борису Можаеву. Последовало обращение в Политбюро, пересмотр запрета и снова запрет. Была подписана бумага об увольнении Любимова и уже подыскивали ему замену. Но все режиссеры идти на его место отказались. Любимова за клеветнический спектакль исключили из партии. Правда, недели через две после «заступничества» Л. И. Брежнева вновь восстановили. Объявили выговор членам бюро комсомола театра, строгий выговор Н. Губенко как секретарю бюро. Во главе кампании травли были министр культуры Е. Фурцева и 1-й секретарь МГК В. Гришин».

Сам автор крамольной пьесы «Живой» Борис Можаев вспоминал о тех днях так: «В 1967 году «Новый мир» напечатал мою повесть «Живой», Любимов решил ее поставить. Будучи на приеме у Е. Фурцевой, он выбил у нее разрешение на это и приступил к репетициям. Но затем закрутились события в Чехословакии, и спектакль запретили, а Любимова исключили из партии и сняли с работы. Недели через две его вновь приняли в партию. Но жить спектаклю было не суждено – нажимал Гришин, первый секретарь МГК.

Вдруг в театре звонок: едет министр! Вошла Екатерина Алексеевна Фурцева, меховая доха у нее с плеча свисает, свита из 34 человек. Из зала выставили всех, чтобы и мышь не проскользнула.

Едва закончился первый акт, Фурцева крикнула: – Автора! Ко мне! Послушайте, дорогой мой, – говорила она, – с этой условностью надо кончать… – Да что здесь условного? – Все, все, все, все! Нагородил черт знает что. Режиссера – сюда! Режиссер, как посмели поставить такую антисоветчину? Куда смотрела дирекция? – Дирекция – «за». – А партком? – И партком – «за». – Так. Весь театр надо разогнать. В этом театре есть Советская власть? – Есть, ответил я, только настоящая. А ту, что вы имеете в виду, мы высмеиваем».

Спектакль так и не увидел свет в то время. А Владимир Высоцкий в июне 70-го, отвечая в анкете на вопрос: «Ваш любимый спектакль?», назвал именно «Живого». Тяжелая атмосфера, которая складывалась вокруг театра в те дни, подвигла Высоцкого на создание песни, которую он назвал «Еще не вечер». Названием послужило любимое выражение Юрия Любимого, которое он в тяжелые времена часто повторял своим питомцам. В период тех событий, что обрушились на театр весной 68-го, эта песня стала своеобразным гимном актеров Таганки, с которым они впоследствии преодолели не одну лихую годину:

 
Четыре года рыскал в море наш корсар,
В боях и штормах не поблекло наше знамя,
Мы научились штопать паруса
И затыкать пробоины телами
Но нет, им не пустить его на дно,
Поможет океан, взвалив на плечи,
Ведь океан-то с нами заодно,
И прав был капитан «Еще не вечер!»
 

В это время в далеком Новосибирске состоялся фестиваль авторской песни, который прошел в Академгородке и собрал аудиторию почти со всей необъятной страны. На фестивале выступил и Александр Галич, успех которого у зрителей был ошеломляющим. После исполнения им своей песни «Памяти Пастернака» весь зал, в котором было две с половиной тысячи человек, встал со своих мест и целое мгновение стоял молча, после чего разразился громоподобными аплодисментами. Реакция зрителей на песню, которая была не чем иным, как вызовом официальным властям, буквально взбесила последних. Начались открытые гонения на всех, кто занимался авторской песней, естественно, и на Высоцкого.

18 апреля 1968 года в газете «Вечерний Новосибирск» появилась статья Николая Мейсака «Песня – это оружие». В ней Н. Мейсак писал: «Мне, солдату Великой Отечественной, хочется особенно резко сказать о песне Александра Галича «Ошибка». Мне стыдно за людей, аплодировавших «барду» за эту песню. Ведь это издевательство и над памятью погибших! «Где-то под Нарвой» мертвые солдаты слышат трубу и голос: «А ну, подымайтесь, такие-сякие, такие-сякие!» Здесь подло все: и вот это обращение к мертвым такие-сякие (это, конечно же, приказ командира!), и вот эти строки:

 
Где полегла в сорок третьем пехота
Без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря
 

Какой стратег нашелся через двадцать пять лет! Легко быть стратегом на сцене, зная, что в тебя никто не запустит даже единственным тухлым яйцом (у нас не принят такой метод оценки выступления некоторых ораторов и артистов). Галич клевещет на мертвых, а молодые люди в великолепном Доме ученых аплодируют… Галичу солдат не жаль, Галичу надо посеять в молодых душах сомнение: «Они погибли зря, ими командовали бездарные офицеры и генералы…»

Той весной знакомый Владимира Высоцкого по выступлениям в Куйбышеве Г. Внуков встретил поэта возле Театра на Таганке.

«Я вновь предложил ему приехать к нам в Самару с концертами.

– А ну вас и вашу Самару на хрен! – вдруг взорвался он. – Тут вообще со свету сживают, никуда не пускают, сплошные неприятности, без конца звонят то с одной, то с другой площади. Вон опять только звонили, мозги пудрят.

– Откуда звонили?

– В Москве рядом три вокзала и четыре площади: Дзержинского, Новая площадь, Старая площадь и Ногина. Понял теперь? Тебе хорошо, тебе не звонят с Лубянки, тебя не таскают на ковер. А тут не успеваешь отбрехаться.

Я понял, что Лубянка – это КГБ, а Старая площадь – ЦК КПСС.

Раньше Высоцкий всегда был такой корректный, вежливый, спокойный, а тут какая-то метаморфоза – резок, возбужден, рассеян. Смотрит на меня и не видит, смотрит куда-то поверх головы, думает совершенно о другом, хотя разговор вроде бы поддерживает…

– И вообще никогда не буду петь чужих песен. Хватит того, что подделываются под меня, поют блатные песни, а мне все приписывают. Надоело! На все отвечать должен Высоцкий и Высоцкий. Все хрипят, как ты, а я должен отвечать… Сейчас пожалуюсь Никите Сергеевичу. Звонят и звонят – все валят на меня. Так что, пока некогда, поехал к Хрущеву права качать…»

К тому времени Н. С. Хрущев был уже почти четыре года пенсионером союзного значения и вряд ли мог чем-то реальным помочь Владимиру Высоцкому. Разве что своим сочувствием. Ведь и у самого Н. Хрущева дела в то время шли не самым лучшим образом. В апреле этого года его вызвали в ЦК КПСС, где его встретили секретари ЦК А. Кириленко, А. Пельше и П. Демичев. Они потребовали от Хрущева немедленного прекращения работы над собственными мемуарами, а то, что уже было написано, приказали сдать в ЦК КПСС. Но Хрущев не был бы Хрущевым, если бы спустил этим людям, которые всего несколько лет назад бегали у него на побегушках. Произошел крупный скандал, после которого Хрущев ушел, хлопнув дверью.

Так что в тот день, когда Высоцкий по приглашению внучки Н. С. Хрущева Юлии приехал к нему, на даче бывшего Первого секретаря ЦК КПСС встретились двое гонимых официальными властями человека. В недремлющем КГБ наверняка зафиксировали факт этого визита, что для Владимира Высоцкого не могло пройти бесследно.

9 июня в газете «Советская Россия» появилась статья «Во имя чего поет Высоцкий?» за двумя подписями: Г. Мушта и А. Бондарюк. Авторы статьи делятся своими впечатлениями о песнях Владимира Высоцкого: «Мы очень внимательно прослушали, например, многочисленные записи таких песен московского артиста В. Высоцкого в авторском исполнении, старались быть беспристрастными. Скажем прямо: те песни, которые он поет с эстрады, у нас сомнения не вызывают и не о них мы хотим говорить. Есть у этого актера песни другие, которые он исполняет только для «избранных». В них под видом искусства преподносятся обывательщина, пошлость, безнравственность. Высоцкий поет от имени и во имя алкоголиков, штрафников, преступников, людей порочных и неполноценных. Это распоясавшиеся хулиганы, похваляющиеся своей безнаказанностью («Ну, ничего, я им создам уют, живо он квартиру обменяет»)…

Во имя чего поет Высоцкий? Он сам отвечает на этот вопрос: «ради справедливости, и только». Но на поверку оказывается, что эта справедливость – клевета на нашу действительность. У него, например, не находится добрых слов о миллионах советских людей, отдавших свои жизни за Родину… Высоцкому приятна такая слава, которая «грустной собакой плетется за ним». И в погоне за этой сомнительной славой он не останавливается перед издевкой над советскими людьми, их патриотической гордостью…

Все это совсем не так наивно, как может показаться на первый взгляд: ржавчина не вдруг поражает металл, а исподволь, незаметно. И человек не вдруг начинает воспринимать и высказывать чужие взгляды…»

Появление этого письма летом 1968 года было, конечно же, неслучайным. К этому времени то «новое» руководство, что пришло к власти в 64-м, уже окончательно определилось в своем курсе. Ответом этому курсу стала активизация диссидентского движения в стране, которое буквально в спину подталкивала революционная ситуация не только в Чехословакии, но и во всей Европе. В июне 68-го А. Д. Сахаров направил руководству СССР свою статью «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», a Л. Чуковская еще в феврале того же года отправила в «Известия» статью «Не казнь, но мысль, но слово», приуроченную к 15-й годовщине со дня смерти И. Сталина, в которой писала: «Память о прошлом – надежный ключ к настоящему. Перечеркнуть счет, дать прошедшему зарасти бурьяном путаницы, недомолвок, недомыслей? Никогда!»

В апреле 1968 года в Москве вышел первый номер самиздатовского бюллетеня «Хроника текущих событий».

Имея перед глазами пример революционной Чехословакии, советское руководство не могло позволить себе расслабиться в такой ответственный момент. Не для того весной прошлого года к руководству КГБ пришел и решительный Ю. Андропов. В январе 1968 года в Москве прошел судебный процесс над четырьмя советскими правозащитниками: Ю. Галансковым, А. Гинзбургом, А. Добровольским, В. Дашковой. В феврале «Комсомольская правда» поместила на своих страницах письма «многочисленных читателей», решительно осуждающих «предателей Родины». Весной начали давить на Таганку, трепали нервы Хрущеву. 26 мая из рядов КПСС исключили писателя и публициста Юрия Карякина, вменив ему в вину его выступление в ЦДЛ на вечере памяти Андрея Платонова и назвав это выступление «идейно неверным» (через несколько дней, правда, исключение заменили строгим выговором). Этой же весной литературной общественностью был «единодушно» осужден писатель Василий Аксенов, опубликовавший в мартовском номере журнала «Юность» свою повесть «Затоваренная бочкотара», которая была охарактеризована как «грубое искажение советской действительности». Видимо, не желая оказаться в точно такой же ситуации, весной 68-го писатель Аркадий Беленков с супругой, выехав в Югославию по приглашению Союза писателей СФРЮ, стали невозвращенцами.

Поэтому в столь напряженной обстановке, когда «противостояние между силами империализма и коммунизма» обострилось и дошло до своей критической точки, появление статьи против Владимира Высоцкого было вполне закономерным. Ведь шла война за умы и души советских людей, и Высоцкий, по воле официальных властей, был отнесен в разряд чуть ли не идеологических диверсантов. Вспомним строки из статьи: «…и человек не вдруг начинает воспринимать и высказывать чужие взгляды».

Статья в «Советской России» была не чем иным, как политическим доносом на «неблагонадежного» Высоцкого и, если бы на дворе стоял не 68-й, а, к примеру, 37-й год, судьба его давно была бы решена по приговору «тройки». Так в свое время произошло с поэтом Борисом Корниловым, на которого был состряпан подобный донос. Написал его в мае 37-го председатель правления издательства «Советский писатель» Н. Лесючевский в той самой манере, в которой, как под копирку, была написана и статья в «Советской России» в июне 68-го. Н. Лесючевский, к примеру, писал: «Ознакомившись с данными мне для анализа стихами В. Корнилова, могу сказать о них следующее.

В этих стихах много враждебных нам, издевательских над советской жизнью, клеветнических и т. п. мотивов. Политический смысл их Корнилов обычно не выражает в прямой, ясной форме. Он стремится затушевать эти мотивы, протащить их под маской «чисто лирического» стихотворения, под маской воспевания природы и т. д.».

Б. Корнилова арестовали и в том же 37-м расстреляли. Владимира Высоцкого, в отличие от Б. Корнилова и тысячи подобных ему поэтов, расстрелянных в 30—40-е годы, не тронули физически, но всех собак спустить не преминули. Обласканный властями композитор Евгений Долматовский в том же 68-м, выступая на художественном совете по поводу выхода в свет новой пластинки Высоцкого, заявил: «Любовь к Высоцкому – неприятие Советской власти. Нельзя заблуждаться: в его руках не гитара, а нечто страшное. И его мини-пластинка – бомба, подложенная под нас с вами.

И если мы не станем минерами, через двадцать лет наши песни окажутся на помойке. И не только песни».

В дни, когда появилась статья в «Советской России», Владимир Высоцкий заканчивал курс лечения в больнице. Душевное состояние его в те дни было далеко не благополучное: жена начала всерьез подозревать его в измене, в народе кто-то усиленно раздувал сплетни о его самоубийстве. Может быть, специально подталкивали к этому?

А. Н. Чердынин рассказывает: «Володя жил тогда с Ниной Максимовной на улице Телевидения в экспериментальной пятиэтажке, у них там было что-то вроде кондиционера… Однажды звонит Нина Максимовна и просит, чтобы я посидел с Володей. Приезжаю к ним… Вдруг звонок. Открываю – два человека. Один у двери, второй – ниже, на лестнице.

– Здесь живет Высоцкий?

– А в чем дело, ребята?

– Мы сами с Дальнего Востока, нас ребята делегировали… Просили узнать, как дела у Высоцкого. А то у нас ходят слухи, что его посадили… (Это было время статьи «О чем поет Высоцкий», и по стране ходили эти нехорошие слухи…)

– Да нет, ребята… Я вам точно говорю, что все в порядке…

Они не верят… А у Володи на столе лежала кипа свежих фотографий…

– Ну ладно, подождите… Вот смотрите – это снимали неделю назад… А это возьмите себе.

– Ну хорошо. А вот это передайте Высоцкому.

И подают довольно большой пакет.

Володя проснулся, мы развернули пакет – там оказалась семга…»

К тому времени статья в «Советской России» была самой большой публикацией в официальной прессе о творчестве Владимира Высоцкого. И вдруг – именно она выходит в свет с голословными обвинениями против поэта. Было от чего прийти в отчаяние…

Позднее Высоцкий вспоминал: «У меня были довольно сложные моменты с песнями, когда в общем официально они не звучали еще ни в театре, ни в кино, – были некоторые критические статьи в непозволительном тоне несколько лет тому назад. «О чем поет Высоцкий?» называлась такая статья, которая меня повергла в большое уныние, потому что там много несправедливого. Обвинения мне строились даже не на моих песнях: предъявлялись претензии, а песни в пример приводились не мои. Но статья была написана в таком тоне, что в общем это был какой-то момент отчаяния. Там много строилось обвинений, я даже сейчас не помню точно – это было очень давно. Самое главное, что тон был непозволительный – неуважительный такой… Там говорилось, что в общем это совершенно никому не нужно, что это только мешает и вредит. Я всегда придерживался другой точки зрения и думаю, что в этом смысле был прав, потому что теперь это все-таки по-другому: я теперь имею возможность и работать в кино, и петь, и иметь большие аудитории. Но тогда это был момент очень-очень печальный…»

Сказано это было весной 1979 года, через одиннадцать лет после статьи в «Советской России». А тогда, в 68-м, сердце Высоцкого переполняло отчаяние. Как и в марте, после увольнения из театра, в голову ему приходят мысли о самоубийстве. В те дни рождается знаменитая его песня «Кто кончил жизнь трагически – тот истинный поэт». В письме к другу детства И. Кохановскому Высоцкий пишет: «Дорогой ты мой, самый наипервейший, разъединственнейший друг… Все думаю о тебе, не идешь ты у меня из головы… И не к кому пойти. Все просят, умоляют, телефон возненавидел. И все из-за… гитары. А памятуя твой стих, где

 
К таким со своими песнями
Прошу тебя – не ходи…
 

Я и не хожу… Паскудная это жизнь! Ничего не успеваешь, писать стал хуже и некогда, и неохота, и не умею, наверное… Друзей нет в Москве. Ладно! Вот что! Ты давай там завязывай со своими делами и приезжай – вдвоем разберемся.

Я всю эту слезливую тираду написал, чтобы тебя разжалобить, чтобы ты скорее приезжал. Вот приедешь, займемся твоим трудоустройством, и я развяжу надолго. С тобой. Ведь я действительно по тебе скучаю и часто думаю: был бы ты, все было бы хорошо…»

 
Наступило время неудач,
Следы и души заносит вьюга,
Все из рук вон плохо – плачь не плачь, —
Нет друга, нет друга.
 

(1968)

Насколько для Владимира Высоцкого тот момент был действительно отчаянным, говорит его письмо в ЦК КПСС, датированное 24 июня, в котором он буквально отрекается от своих ранних песен: «…даже мои почитатели осудили эти песни. Ну что же, мне остается только радоваться, ибо я этих песен никогда не пел с эстрады и не пою даже друзьям уже несколько лет».

В те дни решалась кинематографическая судьба Высоцкого: его участие в съемках фильма В. Назарова «Хозяин тайги» после статьи в «Советской России» стояло под вопросом. Член художественного совета «Мосфильма» Шабанов 23 июня на заседании совета заявил: «Высоцкий – это морально опустившийся человек, разложившийся до самого дна». Но, к счастью для Владимира Высоцкого, другие члены совета думали иначе. Он был утвержден на роль в этом фильме и в июле вылетел в Сибирь в район Дивногорска. Его партнер по фильму В. Золотухин вспоминает: «1968 год. Лето. Съемки фильма «Хозяин тайги». Сибирь. Красноярский край, Майский район, село Выезжий Лог… Мы жили на постое у хозяйки Анны Филипповны в пустом, брошенном доме ее сына…

В наши окна глядели люди – жители Сибири. Постарше поодаль стояли, покуривая или поплевывая семечки, помоложе лежали в бурьяне, может, даже не дыша: они видели живого Высоцкого… А я спал, мне надоело гонять их, а занавески сделать было не из чего…

А ребятишки постарше (а с ними и взрослые, самим-то вроде неловко), когда видели, что мы днем дома, приходили и просили меня как сторожа «показать» им живого Высоцкого вблизи. И я показывал. Вызывал Владимира, шутил: дескать, «выйди, сынку, покажись своему народу».

В целом же съемки в этом фильме принесли как Высоцкому, так и Золотухину мало приятных впечатлений. Режиссер В. Назаров в процессе съемок ушел от первоначального варианта сценария и самовольно кроил его, не считаясь с мнением актеров, исполнявших главные роли. В конце концов все это привело к тому, что Высоцкий разругался с режиссером прямо на съемочной площадке и долго после этого таил злость на него. В. Назаров в ответ на это стал попросту игнорировать Высоцкого и в дни, когда тот снимался, не приходил на съемочную площадку. Высоцкого это злило еще больше, и он в сердцах бросал Золотухину: «Пропало лето! Пропал отпуск и настроение!»