Текст книги "Остров гуннов"

Автор книги: Федор Метлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

13

Этот день пришел, когда Колоссео вновь изрыгнул пламя, и затряслась земля.

Мы были возбуждены. «Неоградные» кричали:

– На родину! Теперь все изменится!

Назад мы шли тем же путем, по тоннелю. Тео зарисовал карту, и мы петляли в темноте, светя фонариками. И снова эта глубокая тьма стала нашим существованием.

Наконец, дошли до грота, куда привел меня с Ильдикой старец Прокл. Мы ничего не знали о нем, и что там творится. Прежде, чем выйти, послали разведчиков.

Снаружи послышались выстрелы, и сдавленный крик нашего дежурного. На входе в пещеру появились одетые в черное.

– Руки!

Тео крикнул:

– Запасной выход!

Все ринулись в секретный тоннель. Раздались выстрелы.

Я увидел, как Ильдика удивленно оглянулась на стрелявших, и кинулся к ней. Она не спешила, шла с достоинством, я тянул ее, увлекая к толпе.

И вдруг она стала валиться на меня. Я в ужасе ощутил на руках кровь. Этого не может быть. Я не могу остаться один!

Я держал ее теплое тело, с простреленным ребенком, которого успел полюбить, и качал на руках, словно умер, и словно нетронут, и твое бессмертье во мне. Что мне теперь? Стало все равно, возьмут или не возьмут.

По всему острову подземные толчки вызвали разрушения. Белые здания-дворцы власти незыблемо стояли, как будто все было заранее предусмотрено, но за городом много нелепых коттеджей с толстыми кирпичными заборами рухнули, и толпящимся около жильцам это казалось немыслимым.

Впервые жители с тревожным любопытством смотрели на пробудившийся дымящий вулкан, ожидая новых толчков. Но паники не было.

Власть боролась с надвигающейся гибелью от геологической катастрофы иным путем. Из радио и экранов доносились призывы вспомнить предков и сплотиться для устранения разрушений. Пришла пора мобилизации! Хватит расшатывать волю общества. Смысл нашего существования – встряхнуться для новых свершений.

Гремели боевые марши. Озвучивалась программа властей по мобилизации и модернизации строительства нового Ноева ковчега. Правда, умалчивалось, смогут ли поместиться туда все, кто не входит в «золотую тысячу»

Меня вместе с несколькими пойманными повстанцами доставили во дворец.

Шаньюй сидел за обычным столом в своем рабочем кабинете, его круглое лицо было усталым от бессонной ночи. Узкие настороженные глаза уставились на меня, показалось, с сожалением.

– Зачем? – спросил он в недоумении. – Зачем вы прете на рожон? Ведь это глупо идти против самой природы истории. Или у вас, как представителя иной цивилизации, есть ответ, куда нам идти?

Мне было уже все равно, что со мной сделают. Что теперь до мести этой метафизической силе, когда погас свет?

– Во всем виноваты гнилые корни, породившие вашу систему.

– Согласен, – сказал шаньюй. – Начало было не очень моральным. Но что теперь делать? Мы не знали другого пути, кроме того, что получили от предков. Создана устойчивая система, не дающая государству рухнуть в хаос. И теперь нет иного пути, как отвести от бездны.

– Мне жаль вас, – с горечью сказал я. – Невозможно долго жить в системе, в которой нет света. Это не проект в будущее.

– Я не против, – вздохнул шаньюй. – Но где выход?

– Не в том, чтобы вы держались вечно.

– Так подскажите, – играл со мной он.

Говорить с ним надоело.

– Я мог бы поведать вам, что произойдет в будущем. Правда, оно тоже не даст ответа.

– Вот-вот. Есть ли оно вообще? Взгляните на историю, она всегда одна и та же – кто бы ни пришел к власти, все скатывается в одну колею.

– Вашей истории конец. Это уже не зависит от вас.

Он нахмурился, видимо, потеряв интерес.

– Жаль, что вам нечего предложить. Кстати, куда ваши спрятали Ильдику?

Я вспомнил все.

– Разве не вы убили мою жену?

Шаньюй оторопело посмотрел на меня, и на его лице проглянуло страдание.

– Уберите, – устало сказал он и сделал отстраняющий жест рукой.

И вот я лежу на каменном полу в тюрьме, той самой, что видел на службе из окна, занятый своим мироощущением. Не думал, что окажусь здесь!

Убийца-природа не вызывает ненависти, но невозможно смотреть в глаза сознательному убийце.

Так история расправляется с теми, кто стоит на пути завоевателей, становящихся легендами. Изменить что-то значит совершить почти невозможное – изменить историю этой страны, стать достойным себя, чтобы понять тех, кого мы готовы простить. Но и в этой невозможности есть тепло бесконечной надежды. Убийца же природа не оставляет надежд, даже самой истории.

Мне было уже все равно – пожирающий поток времени остановился. Я уединился здесь, в ране воспоминаний об Ильдике, похороненной в пещере замученных предков в обители старца Прокла. Вспоминал, как мы с ней шли вдоль покрытых вьющимися розами ажурных оград, и этот путь казался вечным. Где взять силы, что помогли бы туда вернуться?

Не знал, что она вошла в меня так глубоко. За короткое время прожил с ней все, что должен был прожить мужчина с женщиной, в любви, ревности, ссорах и даже ожидании рождения нового человека, и цикл замкнулся.

Я умираю. Это не смерть, – повторял я. – Это лишь силы гаснут на солнце.

То, что держало меня, куда-то исчезло, я был пустой оболочкой. И не мог представить, как встану на следующий день, буду есть баланду, о чем-то думать. Тяжелый камень тянул и тянул вниз, туда, где можно спокойно вытянуться и замереть.

И вдруг без усилий вспомнил родину – прежнюю жизнь: сборище сослуживцев в офисе, шкафы с файлами, журналы и сборники, собранные мной в командировках на конференциях, – привычный и ясный мир ухода от мыслей об одиночестве. Я задумывал международную конференцию об экополисах, которыми должна быть покрыта вся страна, чудесные сады грядущего земного рая, – синтез всего, что наработал за всю жизнь, плутая в тупиках мысли, и в озарениях.

И возвращение домой, в уютное одиночество квартиры, где уже не было ничего, привязывающего нас с женой, потерявшей ребенка, и сны: вот моя доченька, которую держу на вытянутых руках, ее испуганное лицо, и она уплывает в темные воды. И отдалялся оглушающий ясный гул на работе, тускнело мое чудесное дело. После смерти ребенка мы лишились многого, что дано человеку для полноты жизни: перестали встречать новый год, не могли слышать счастливый смех детей, видеть простые радости семьи, да и мы с мамой стали уже не так нужны друг другу, разве для оберегания друг друга. Однажды она сказала: «Давай разойдемся».

В юности хотел, чтобы меня понимали, и потому любили. О моей любви к другим, конечно, речи не шло. За что мне любить их, и за что им любить меня, если наше лучшее застегнуто на все пуговицы? Наверно, и не надо.

Права была Ильдика, что я не люблю людей. При таком складе натуры не мог иметь много друзей, кроме родных, которые за меня могли бы вилами заколоть, и самых близких. Но мне дает радость жить расположение к людям, так и живущим тысячелетиями в темноте и нищете, несмотря на энергичные преобразования, затеваемые властью. Я сострадаю их боли и тревогам, чувствую в них неведомый мир, который еще предстоит открыть, или никогда не открою. Достоевский болел за всех, это было сострадание и возмущение, но не та любовь, о которой говорю.

Есть разные градации расположенности к ближнему.

Например, русский в любой стране распознает своего соотечественника, и от радости выпьет с ним.

Чиновник по своей обязанности, может быть и нехотя, делает положенную ему часть добра, отметая то, что ему не предписано.

Признательный больной несет дорогой подарок своему доктору.

А за что мы так расположены к ребенку, мудрым старикам? Почему не можем не помочь упавшему? Есть тепло нравственного закона внутри нас.

Но есть особое чувство, что только и может исцелить душу. Не знаю, как его назвать. Может быть, близость любви, самой интимной, ибо мало кто может до конца понять ближнего. Так полюбить можно только женщину, и самых близких, но по-другому.

Любовь – это не только счастливая общность, но и трагедия, которую должен пережить только сам. С потерей любимых все остановится, буду помирать на старом продавленном диване, который не хотел менять.

И снова возникли строчки, горчайшие и отдающие надеждой.

Схоронено мое горе,

как Атлантида – на дно,

в глубины любви, которой

достичь никому не дано.

Так искренно, так ненароком,

и грубо, кому не лень,

так в душу лезут жестоко,

что делают только больней.

И что ни слово – все мимо.

Сочувствие – ложь выдает,

по ране словами чужими,

как будто булыжником, бьет.

Кто вылепил нас из глины,

вдохнул безрассудность любви,

и нас разделил, и покинул,

чтоб жить лишь собой меж людьми?

Бездонна души Атлантида.

Друг друга нам не понять,

и тем, кого то же постигло.

И надо ли понимать?

Наверно, в этом истина.

А что значит та родина, о которой мечтал в амнезии, оказавшись на Острове? Иллюзия? Тот идеализированный образ моего мира, который я представлял «неоградным», вовсе не такой прекрасный и влекущий.

С моей родины спал туман. Она полна печали, и я не был там счастлив. Оказывается, в моем прежнем мире та же напряженность. Там всегда был натянут, как струна, словно летел в машине, чтобы не задеть, не врезаться во что-то опасное, в гонке неопределенности за лобовым стеклом. Там – колебания единства Европейского союза из-за кризиса, вызванного расслабленностью сытого населения, забывшего, что надо вкалывать по-черному.

В моей родной стране стала рваться завеса демократии, обнажив бездну соблазняющей всех жажды обладания вещами и властью. И почему-то росло предубеждение к чужому дальнему континенту, который свои интересы выдавал за всеобщие.

И мировая непримиримая борьба религиозных вер, неспособных подняться над своей слепотой, считающих иноверцев нечестивыми. И фетва, то есть приказ духовных отцов находить и резать мыслителей, трезво оценивающих мифы религии, в каком уголке земного шара они бы ни были.

Моя родина оказалась изменчивой во времени, то есть несовершенной.

Я так и не понял, кто я. К какой эпохе принадлежу? Ясно, что к обездоленным после страшных войн, как во времена падения Рима, когда только отчаяние погибающего народа породило христианство – великую мечту о всеобщей любви. Может быть, я из тех, кто до сих пор ранен жестокостью на земле? Скептичных к происходящему и не верящих ни во что?

Говорят, поколение выражает время. Человек времени – это выразитель предрассудков и утопий на определенной ступени развития. Диктатор удивлял современников: зачем ему посадки? Зачем расстрелы? Может быть, так и надо? А на самом деле никто не знал, что это бандит.

А тогда что такое старина? Как быть с ностальгией по прошлому – той эпохи, которая выплакала себя в песнях? Почему так остро воспринимают разрушение старинных зданий или замещение их новоделами? Есть во времени нечто вечное.

Я человек вне времени.

Ко мне зашла делегация интеллектуальной элиты, и с ними Савел.

– Тебе надо покаяться, – сказал Савел. – Зачем умирать?

– В чем? – глянул я на них снизу, сидя на каменном полу. – К революции не призывал.

– Дело в намерениях. Ты явный противник системы. А без нее будет хаос.

– Наверно, уже мое присутствие здесь – протест. Не вижу в вашей истории выхода из хаоса.

Савел вытер слезы.

– Я просто хочу тебя спасти.

Меня подняли и повели под конвоем. Неужели придется гореть на костре? Нет, это ведь для устрашения толпы. Побоятся огласки, сейчас не то время.

Шел тяжелыми ногами, ожидая самого ужасного.

Все те же потертые деревянные скамейки и суровые столы казенного учреждения, сзади возвышения судьи золотистый герб с головой волка. Все тот же темный рок неумолимого закона, не знающего снисхождения.

Напротив меня развалился на стуле знакомый толстый «свидетель» в мундире с медальками – атаман, с могучей шеей и руками, края его зада свисали со стула.

Возвышаясь за столом на постаменте, молодая судья в черной мантии, отринув признаки женщины, с неподвижным лицом Немезиды открыла заседание суда.

Были соблюдены все формальности. Обвинитель, в застегнутом до шеи синем мундире и тяжело вооруженный солидными папками, зачитал свидетельства вины подсудимого.

Обвинения касались образа мыслей подсудимого.

В опубликованных им и широко распространенных пророчествах о судьбе Острова прослеживается желание разрушить общество.

Связь с «подзаборными», замышляющими бунт, говорит о виновности подсудимого (откуда они узнали подробности моих речей, в которых я призывал к спасению земли?)

Приписали даже в качестве опасного преступления нарушение запрета выезжать за 20-верстовую зону города.

Нелепость обвинений (их можно применить к любому гражданину) привела меня в горячечное состояние. Странно, только что падал на дно, желая замереть. Тело еще сопротивлялось! Я что-то говорил, стараясь быть спокойным, что-то отрывистое, еще более опасное, убеждающее суд в справедливости обвинений.

Где столь необходимая ясность мысли? Как стать выше чудовищного клубка обвинений?

– Скажите, кто заранее заказал меня? Шаньюй?

Судья резко окрикнула:

– Только по делу! Не усугубляйте.

– Я по делу. Если он, то подождите, дайте с ним поговорить.

Все заржали.

Наконец, судья встала, и все шумно поднялись.

– Именем великой гуннской республики, приговорить… к пожизненному затвору.

Свидетель-атаман был взбешен мягкостью приговора. Судья строго сказала:

– Власть проводит политику терпения. Потому приговор такой мягкий.

Белая акула коснулась меня носом, раскрывая огромную пасть.

14

Из туннеля зарешеченного окошка в толстой стене я увидел густой черный дым вулкана, обрезанный рамами, и оттого кажущийся огромным, на все небо. Моя камера содрогнулась от взрыва. Закачался мир, со всеми его жестокими установлениями и тюрьмами.

Железная дверь с окошечком разверзлась.

Я вышел на волю, заросший, бородатый, как истинный гунн. Какая яркая толпа, какое безумно синее небо!

На улице – толпы, словно прорвало плотину. Народ, кого я считал безучастным ко всему, не узнать. Люди проснулись, привычный ритуал общественной жизни с обязательностью скучных дел, рассудочной важностью спешащих высказаться речей на собраниях, то, что угнетало шелухой привычных идей, – все исчезло.

Открылось, что все зрелища и «позоры», прикладные мысли книг представителей элиты – политиков, куртуазных дам, создателей мод, рестораторов, непонятные творения ученых-книжников, пытающихся отвечать на глубинные вопросы бытия, все проекты, уходящие в бесконечность, к божественному совершенству, которыми люди заполняют свою жизнь, делая ее осмысленной, – все оказалось ребяческой иллюзией безмятежного бессмертия. И теперь безжалостно падало в пропасть геологической катастрофы.

Во всей прошлой суете не оказалось места ответственности за планету, с которой и надо было начинать.

Только сейчас люди ясно осознали, что не ради них жила власть. Оказалось, что сейчас она даже не в стороне, а прямо убивает их.

Владельцы заводов, пароходных компаний, доходных домов, земли и огромных стад скота ощутили ничтожность их богатства, осознав, что всего не ухватить, унести бы ноги самим. Но мало кто, наконец, освободился от обаяния богатства.

Власть разбежалась с одной мыслью – о своем спасении.

Противники власти осознали, что потратили жизнь на ничтожную борьбу впустую. Подлинная борьба оказалась не за ступеньку социального переустройства, а гораздо сложнее – борьбой за спасение планеты.

Приспособленцы снова уверились, что были правы: вмешайся – лишились бы всего, что имели, не прожив в довольстве и этого отрезка времени до момента конца света, лишавшего саму жизнь.

Но это не было освобождением. Исчез спасительный вектор безвременья.

Злоба и ужас отмели все гнетущие ритуалы гуннского мира, и обнажилась мятущаяся одинокая душа. Всем казалось, что огнедышащий Колоссео – это зримое наказание их жестокого Господа Мира, оно отмело все внешние признаки безверия и рационализма, и заполыхало только одно – горячая мольба о спасении. Каждый молил о своем, а не общем спасении. Я подумал, что только христианство видело спасение в соединении людей верой любви.

На площади, полной народа, с трибуны выступали предводители повстанцев. Тео оказался настоящим пламенным оратором, стоящим слишком высоко от того, кого я знал.

Меня узнали и встретили аплодисментами как героя. Наверно, в моем лице агнца было выражение невинного страдальца – аура небесного святого. Оказывается, у всех была та же мечта, что и у меня – о другой чудесной стране, которую я представлял.

* * *

Во главе страны стал Теодорих Второй – наш остроносый радикал Тео.

Народ требовал срочно достроить Платформу. Предлагали повесить всех на заборах, кто откажется строить общий ковчег.

Госресурс оказался небольшим по сравнению с ресурсом народа. «Золотая тысяча» строила свой ковчег, а народ – Великую платформу. В ее строительстве участвовал каждый.

По всему берегу рассыпались строители Платформы, из глубины острова свозили остатки леса, под слабые вскрики агрессивных защитников природы:

– Вырубили родину!

Старались не забыть никого – для этого задействовали весь имеющийся в наличии флот.

На волнах у берега, со стороны зданий правительства, уже покачивался Ноев ковчег для «золотой тысячи». Его защищали отряды «новых гуннов», рассчитывающие попасть в ковчег.

На палубу вышел торжественный шаньюй и помахал рукой берегу.

– Племя гуннов восстанет, как Феникс из пепла! Мы возродим его дух!

И жестом подал сигнал к отплытию.

Власть пала, не сумев развернуть войска. По всей площади валялись поваленные плакаты: «Жизнь замечательная!», «Покупайте хоромы!» и т. п., разбросанные канцелярские бумаги. Я поднял пачку. Там были свежие секретные отчеты о положении страны, статуты о распределении дружин «новых гуннов» на десятки и сотни, предписания, как вести войну в кварталах, о сгоне арестованных на большой стадион в центре города, об уничтожении повстанцев в тюрьмах.

Люди сметали магазины, покупали крупы, консервы и свечи со спичками. Банды мародеров метались по разрушенным домам, словно муравьи с ношей за спиной. Ходили «бутерброды» с плакатами на груди и спине «Приобретайте прощальный комплект!» и показывали содержимое набора: мерзавчики «гунновки», бутыль воды, пузырек с валерьянкой, банку с икрой, свечи, спички и пакеты презервативов.

Земля содрогнулась, открылась и разошлась бездонная трещина, и туда устремились карточные домики, которые только что незыблемо стояли на месте трещины. Там заблистала вода, спокойная, как будто так было всегда.

Я со всеми вместе таскал крепкие бревна, стучал кувалдой по могучим скобам (их в избытке наработала плановая промышленность), намертво скрепляя бревна.

И вдруг увидел рядом бывшего приятеля Савела. Он радостно оскалился.

– Ты обратил меня!

– Не я, а катаклизмос!

– Победа!

И он кинулся в гущу работающих.

Это был единственный случай, когда я обнаружил в себе непоколебимую убежденность в правоте борьбы за правое дело.

И вот настало время отплытия. Наша гигантская платформа, полная отдавших все силы самоотверженных героев-строителей, несчастных потерявшихся людей, в мольбе поднимающих руки к небу, плачущих детей, закачалась на безграничной глади надежды. У всех почему-то воскресла вера в сурового Господа Мира, словно Он никогда не умирал. Молились все.

С южной стороны острова уже давно качались на воде корабли гиксосов. Это уже была братская страна по несчастью, и все претензии к ней казались смешными.

Что будет? С этим теплым островом – моей новой родиной, в которой рождалось и жило живое человеческое тепло, где оставлял могилу той, кого любил?

Мы были вместе с моей новой семьей – моим дорогим старым Проклом, бессильно лежащим на рогоже, Эдиком и другими «отрадными».

– Моя библиотека! – прошептал старец.

– Здесь она, – успокоил я его.

Здравствуй, солнце, и небо, и вечный горизонт океана, – вы одни настоящие, вечная надежда, где исчезает неприкаянность!

Но почему мы, как пловцы после кораблекрушения, оставленные в холодных волнах, знаем, что никогда не достигнуть берега?

Вот же они, солнце и небо, манящая даль, все, что казалось исцеляющим! Но вы так далеко, в вечно отчужденном сиянии.

Может быть, для рождения нового мира нужна катастрофа, как миллионы лет назад от столкновения горячей Земли с другой планетой, после которого возникла вода, и зародилась жизнь.

Может быть, я найду свою родину, то безмерное пространство, где так вольно жил раньше.

Я знал, что и эта моя эйфория – иллюзия. Но есть нечто, что, наконец, станет истиной. Открыта истина – за гранью нашей были, и стало ясно: весь гнетущий дым истории, избравшей путь насилий, рассеется, оставив тень беды.

… Когда наша платформа была уже на таком расстоянии, когда не стало видно Острова, за горизонтом раскололось небо, и оглушил взрыв вулкана Колоссео, и поднялся столб огня и черного дыма, пронизываемого молниями. Где-то у берега вскипел белый пар. Вода стала вздыматься, наши сердца зашлись так, что мы задохнулись, забыв, какими были раньше, невероятная волна цунами подняла нас, и мы вознеслись до самых небес, в иное измерение.