Текст книги "Козы и Шекспир"
Автор книги: Фазиль Искандер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)
Гигант
В детстве к нам летом приезжала тренироваться баскетбольная команда из Ленинграда. Она играла с нашей местной командой на баскетбольной площадке, расположенной рядом с нашим домом во дворе грузинской школы.
Я с ребятами нашей улицы часто любовался их игрой. Мне было лет десять. В ленинградской команде выделялся один баскетболист неимоверного роста. Другие баскетболисты рядом с ним казались малорослыми. Такого гиганта я никогда не видел. В сущности мы приходили любоваться им. В его удлиненном лице было что-то лошадиное: черная челка, огромные косящие глаза, большие пухлые губы.
Если он с мячом оказывался у баскетбольной корзины противника, то, только вытянувшись, даже не подпрыгнув, забрасывал мяч в корзину, вернее сказать, закладывал. Но он даже издалека точнее всех попадал в баскетбольную корзину. Казалось, своим гигантским ростом он укорачивал расстояние до нее. Когда он забрасывал мяч издалека, лицо его принимало звероватое выражение. Звали его дядя Юра.
Может быть, мне это кажется, но из всех наших ребят, собиравшихся там, он теплее всего относился ко мне. То ли дело в том, что я восторженнее других любовался им, то ли в том, что во время перерыва я им всем часто читал вслух гангстерские рассказы из журнала «Вокруг света». Так я начинал свою просветительскую деятельность. Рассказы принадлежали американским авторам, тем убедительней они казались. Мне представлялось, что Америка – страна, где много машин, много негров и много гангстеров. Сейчас я думаю, что эти рассказы печатались в таком изобилии из пропагандистских соображений. Вот, мол, какая жизнь в Америке. Но тогда это мне в голову не приходило.
Одним словом, я был в восторге от этого гиганта. Но я мучительно замечал и другое. Иногда я его видел в городе, и довольно часто за ним увязывались пацаны, пораженные его ростом, и выкрикивали что-то насмешливое. Обычно он сдерживался, но временами это ему надоедало. Он оборачивался на них с выражением затравленности на лице и так яростно отмахивался от них рукой, что пацаны рассыпались и умолкали.
Он часто брал меня с собой на море, и я по дороге наблюдал подобные сцены. Но порой даже взрослые, увидев его, останавливались и глазели на него. Я знал, что это ему неприятно, но ничего не мог сделать.
Однажды один взрослый мужчина, остановившись, долго смотрел на него, а потом, когда мы прошли, громко сказал:
– Сколько хлеба съедает один такой человек в день!
Мне показалось, что ничего пошлее я никогда в жизни не слышал, хотя, может быть, этого слова тогда и не знал. Взглянув на дядю Юру, я не понял по выражению его лица, слышал он эти слова или нет. Со вздохом облегчения я решил, что он их не расслышал.
Только однажды он явно не рассердился. Наш мороженщик, веселый балагур Сулико, неожиданно выскочил из-за угла и, внезапно увидев дядю Юру, остановил свой гремящий на колесах голубой ящик с мороженым.
– Эй, великан, – крикнул он, – ты с какой планеты?
– Тебе там не бывать, – ответил дядя Юра.
Мы шли на море.
– Что ты о нас расскажешь, когда вернешься к своим? – не унимался Сулико.
– Я скажу, что у Сулико самое плохое мороженое в мире, – ответил дядя Юра.
– Но у нас с сахаром трудности, – не растерялся Сулико, – тогда и это скажи!
Дядя Юра не ответил. Сулико загремел дальше. Возможно, они уже встречались, и дядя Юра покупал у него мороженое.
Иногда я его встречал в городе с ребятами из его команды. Обычно они были с девушками, но я ревниво замечал, что одной девушки, а именно его девушки не хватало среди них. Я горестно догадывался, что девушек отпугивает его неимоверный рост.
Когда баскетболисты отдыхали, лежа на траве, он иногда перекидывался с ними шутками, но почти никогда не принимал участия в общем разговоре. Он лежал или сидел, грустно покусывая травинку.
Однажды, когда они так отдыхали, на баскетбольной площадке появился известный в городе бандит.
– Вор в законе, вор в законе, – уважительно зашептали наши баскетболисты, давая знать ленинградцам, что к ним пожаловал знатный гость.
Это был человек среднего роста, очень плотный, из-под рубахи у него виднелась матросская тельняшка.
Все вскочили, кроме дяди Юры, который продолжал сидеть, обхватив колени руками. Сердце у меня сжалось от предчувствия беды.
– Здорово, ребята! – сказал бандит, подойдя к баскетболистам. Он со всеми щедро поздоровался за руку, давая знать, что он, несмотря на свое высокое положение, не зазнался.
Здороваясь со всеми, он кинул на сидящего дядю Юру несколько суровых взглядов. Он как бы ждал, что дядя Юра догадается встать, но дядя Юра не вставал.
Тогда он подошел к нему и спросил:
– Так и будем сидеть?
– Так и будем, – спокойно ответил дядя Юра.
– Не уважаешь?
– Я не могу уважать человека, которого первый раз вижу.
Лицо бандита мгновенно преобразилось выражением дикого бешенства.
– Сейчас зауважаешь, сука! – прошипел он и, внезапно побледнев, вырвал из внутреннего кармана пиджака финский нож. Все замерли в ужасе. Позже я понял, что в дар уголовника входит это умение быстро завести себя до состояния всесокрушающего бешенства.
– Вставай, сука! – крикнул он и взмахнул ножом.
И тут случилось совершенно неожиданное.
Дядя Юра, продолжая сидеть, внезапно выбросил правую ногу вперед, подсек ею ногу бандита, и тот рухнул, выронив нож. Дядя Юра, продолжая сидеть, потянулся за ножом, поднял его и осторожно, чтобы не разрезать пальцы, двумя руками сломал его, легко, как карандаш. Отбросил обломки.
Бандит вскочил. Лицо его было искажено чудовищной злобой. Дядя Юра спокойно продолжал сидеть. И кажется, именно этим спокойствием он сломил его.
– Ты у меня долго не проживешь! – крикнул бандит и стал быстро удаляться.
– А я никому не обещал долго жить, – вслед ему сказал дядя Юра. Сколько раз позже я вспоминал эти его слова, сколько раз! Но тогда мне было не до них, я ликовал всей душой! Вот это человек!
Тут загалдели все разом, особенно местные баскетболисты, всячески укоряя дядю Юру за то, что он вовремя не встал и теперь жизнь его в опасности.
– Против огнестрельного оружия я ничего не могу сделать, – сказал дядя Юра, – а нож в следующий раз отниму и воткну ему в задницу.
Тут один из мальчиков с нашей улицы вскочил и цапнул обломки ножа с криком: «Чур, мои!»
Прошло несколько дней. Бандит не показывался и ничего не предпринимал. Мы успокоились.
Я продолжал ходить с дядей Юрой на море. Как легко, как радостно было вышагивать рядом с ним. Хулиганы, злые бродячие собаки – все, все казалось мелочью, ерундой рядом с ним!
Дядя Юра больше всего любил море. Может быть, огромность моря делала естественной его собственную огромность. Он подолгу сидел на диком пляже, а иногда далеко, далеко заплывал. Он прекрасно плавал всеми стилями. Когда он плыл кролем на спине, лицо его приобретало выражение блаженства. И в этом было что-то трогательное и смешное. Лицо его было такое, как будто он сам не имеет никакого отношения к работе собственных рук и ног.
Однажды, когда мы с ним сидели у воды, какая-то девушка пришла купаться. Она разделась в десяти шагах от нас и осталась в голубом купальнике. Наверное, она чем-то понравилась дяде Юре, потому что он несколько раз бросал на нее любопытные взгляды. Девушка вынула из сумочки какие-то бумажки и стала перелистывать их, видимо, стараясь найти нужную. Вдруг налетевший ветер сдунул с ее руки одну бумажку, и она, делая в воздухе дикие зигзаги, полетела в нашу сторону и рядом с нами внезапно повернула к морю. Дядя Юра неожиданно выбросил свою длинную руку вперед и поймал бумажку. Девушка все это время следила за летящей бумажкой, и, когда дядя Юра ее схватил, лицо девушки вдруг вспыхнуло, и тут я понял, что она в самом деле красивая. Она подбежала к дяде Юре, и он передал ей эту бумажку. Оказалось, что это билет на Москву.
– Спасибо, спасибо, – сказала девушка задыхающимся голосом, и лицо ее сияло благодарным светом, и навстречу ей светилось лицо дяди Юры. Никогда лицо дяди Юры так не светилось! Я понял, что они понравились друг другу. Девушка не спускала с него глаз, она глядела на него с благодарной нежностью. Даже меня обдала волна их счастья.
– Будем знакомы, – сказала она и протянула руку. Все еще сидя, дядя Юра взял ее руку и начал подниматься. Он медленно поднимался, как бы давая ей привыкать к своему росту. Через секунду громадный дядя Юра стоял рядом с тоненькой девушкой, продолжая держать ее руку в своей руке. И вдруг я увидел, что сияющее лицо девушки стало тускнеть и тускнеть. Казалось, она смущенно прячет свой испуг. Лицо дяди Юры помертвело, и он отпустил руку девушки. Она повернулась и пошла к своей одежде.
«Он хороший, хороший, дура!» – хотелось крикнуть ей вслед. Дядя Юра молча вошел в воду. Он поплыл яростным кролем. Вода бурлила за ним, как за моторной лодкой. На этот раз он особенно далеко заплыл. Когда он вернулся, девушки уже не было на берегу. Сейчас я думаю, что тогда я увидел самый ослепительный и самый короткий любовный роман в жизни. Он длился около одной минуты и кончился крахом.
Мы с ним продолжали ходить на море. Иногда на обратном пути мы в одном и том же киоске пили газированную воду Продавец с большим любопытством присматривался к дяде Юре и однажды не выдержал:
– Извини, друг, но я интерес имею – ты пошел в отца или в мать?
– В тетку, – довольно спокойно ответил дядя Юра и поставил опустевший стакан на стойку. Мы пошли.
– Как в тетку? – раздался за нами недоуменный голос продавца. Дядя Юра промолчал, а я почувствовал ужасную неловкость, отчасти и за глупость земляка.
С баскетбольной площадкой граничил сад какого-то частника. Сад был огорожен колючей проволокой. По ту сторону проволоки росла мушмула. Одна ее ветка, усеянная желтыми, уже усыхающими плодами, тянулась в сторону школьного двора. Но ветка росла слишком высоко, дотянуться до нее мог только дядя Юра. Я его однажды попросил об этом. Даже он с трудом дотянулся до ветки и так ее согнул, что звездочки мушмулы запрыгали возле моих глаз. Я так любил тогда мушмулу! Я стал поспешно срывать и отправлять в рот ее плоды. Дядя Юра тоже осторожно отправил в рот мушмулу.
Видно, он ее никогда не пробовал. Может, с непривычки она ему не понравилась.
– Затейливый вкус, – сказал он и сплюнул косточку Теперь он продолжал держать ветку только для меня.
– Дядя Юра, вы любите баскет? – почему-то спросил я у него. Вероятно, это было выражением тайной благодарности за то, что он с некоторым напряжением продолжал держать ветку только для меня.
– Ненавижу, – вдруг сказал он. Я замер от удивления.
– Так зачем же вы играете?
– Ты этого не поймешь, – ответил он задумчиво. – Баскетбол – единственное место, где я чувствую себя человеком.
Мне стало грустно, а обглоданная ветка радостно взлетела вверх. На следующий год ленинградские баскетболисты снова приехали и тренировались на той же площадке. Но дяди Юры с ними не было.
– А где же дядя Юра? – спросил я у одного из них.
– Юра умер, – вздохнул он, – говорят, какая-то болезнь. Но, по-моему, от тоски.
Что-то обрушилось внутри меня, и в ту же секунду я почему-то подумал, что другие этого не должны заметить, это стыдно.
Через несколько минут я тихо встал и ушел домой.
С тех пор никогда в жизни я не интересовался баскетболом.
Ночной вагон
Поздно ночью вышел из купе и прошел в тамбур покурить. Вместо урны в углу стояла железная плита нешуточной толщины, вогнутая в виде ковша. Кто ее согнул? Я решил, что только сила распада могла так ее согнуть. Последнее унижение военно-промышленного комплекса.
Разбитый поезд грохочет и дрыгается во все стороны. Вдруг кто-то с хамской силой хлопнул меня по спине. Я на секунду задохнулся. Сколько можно терпеть, взвыла душа, или сейчас или никогда! Я швырнул окурок, сжал кулаки и резко развернулся. Никого. Ударивший исчез. Так! Я всегда говорил, что готовность к драке – лучший способ избегнуть ее.
Но тут я догадался, что дело в другом. Это яростно распахнувшаяся дверь, ведущая в другой вагон, грохнула меня по спине. Куда деть готовность к отпору? Я в бешенстве захлопнул ее. Она с не меньшим бешенством снова распахнулась. Я еще раз гневно захлопнул ее. Она с еще большей гневностью вымахнула на меня, стараясь сбить меня с ног. Но я, как опытный боксер, сделал нырок, и она просвистела мимо. Я ее снова захлопнул. Она снова ринулась на меня. Это повторялось девять раз. Дважды мы сцеплялись в клинче. Наконец, на девятом раунде, уже теряя дыхание и при этом тревожно понимая, что дверь дыхание не теряет, я ее так двинул, что она с грохотом закрылась и больше не распахивалась. Можно сказать, что я ее послал в нокаут.
Удовлетворенный своей победой, я снова закурил и успокоился. Эта моя борьба с одушевленной дверью напомнила мне давний случай из времен советской власти. Гуляю с одним диссидентом в лесу. Внезапно он споткнулся о корень, торчавший над тропой, и растянулся.
– Проклятое КГБ! – воскликнул он, падая, видимо, в момент падения уверенный, что этот корень подсунули чекисты.
– Откуда они знали, что мы здесь пройдем? – спросил я, смеясь.
– Они все знают, – бормотнул он, сердито отряхивая брюки, но уже явно понимая, что погорячился.
Однако мы попали из огня да в полымя. Такого раскуроченного поезда я еще никогда не видел. В купейном вагоне не только не предлагали чай, но вообще не было кипятка. Даже остывшей кипяченой воды. Дверь в наше купе не запиралась ни изнутри, ни снаружи.
Проводница нам выдала белье, блондинистое происхождение которого еще можно было угадать за стойкой смуглостью. Маленькие, детские подушки и явно укороченные простыни. Кто их так старательно укоротил? А может, хозяева поезда обменяли по неведомому бартеру свое вагонное белье на белье из сиротского дома? Лежать под этой укороченной простыней, глядя на свои голые неподвижные ступни, было неприятно, словно ты стал мертвецом, при этом почему-то не утратившим эстетическое чувство.
Весь день по вагонам шныряли бродячие торговцы. Просветительской работой почему-то занимались глухонемые. Они молча (а как еще?) просовывали в нашу вечно приоткрытую дверь купе пачку газет или книг, клали на нижнюю полку и уходили, давая нам время самостоятельно решить вопрос о нашем просвещении. Очень мило и демократично. А главное – колоссальная доверчивость. Забирая их назад, они не проверяли ни количество газет, ни книг. Однако это опасный признак. Если в стране перестали воровать книги, значит, воруют все остальное. Философский вопрос.
Кстати, о кражах. Забавный случай из жизни талантливого восточного поэта. Через несколько лет после войны он впервые приехал в Москву и поступил в Литературный институт. Посещая своих московских друзей и подходя к подъездам их многоэтажных домов, он неизменно снимал калоши, как перед входом в саклю. И что интересно, калоши ни разу никто не спер. К этому времени в Москве уже не носили калоши. Можно было уже тогда задуматься о тайнах рыночной экономики. Но никто не задумался. А наш знаменитый поэт, хотя тогда он еще не был знаменитым, написал цикл стихов о величайшей честности москвичей.
– Не то что люди, даже собака ни разу не стащила калоши, – говаривал он, забывая, что голодная собака может польститься только на кожаную обувь.
Однако вернемся к приношениям наших глухонемых культуртрегеров. К газетам я не притрагивался, потому что сразу заметил, что они не свежие. Но пачки глянцевитых книг перебрал в руках. Ни одного знакомого имени автора. То ли они влезли в мою эпоху, то ли я нахально продолжаю жить в их эпохе.
Глухонемые возвращались и, естественно, ничего не говоря и даже не пытаясь пальцами объясниться, бодро схватывали свой товар и следовали дальше.
Их бодрость и отсутствие хотя бы мимических упреков, создавали подозрение, что их интересует не продажа книг или газет, а точная статистика способных или желающих читать. Вероятно, именно за это им платили деньги. Кому-то это было нужно. Но кому? Вообще такого скопления глухонемых в одном поезде (чуть не сказал в одной стране), я никогда не видел.
Необычайная бодрость глухонемых тоже вызывала подозрения. Такая бодрость свойственна заговорщикам. А что, если в стране зреет заговор глухонемых с целью захвата власти? Кстати, заговор глухонемых очень трудно разоблачить. Для этого нужны глухонемые стукачи, пользующиеся доверием глухонемых заговорщиков и одновременно доверием чекистов, понимающих язык глухонемых, но отнюдь не являющихся таковыми.
Все возрастающие признаки глухоты и немоты правителей могли глухонемых привести к мысли, что этому процессу надо дать логическую завершенность и в России должна воцариться династия глухонемых… Чем короче мысли оратора, тем длиннее его жесты…
Впрочем, надо сказать, что кроме глухонемых появлялись продавцы чебуреков, горячей картошки, фруктов и даже огненных раков, которых я уже множество лет в глаза не видел. Вероятно, раки возродились от всеобщего одичания.
Но мы ничего не брали. Ели традиционную курицу, прихваченную из дома вместе с большой бутылкой сомнительного московского нарзана. Я что-то не слышал о нарзанных или боржомных источниках под Москвой. А между тем эти напитки (вероятно, созданные искусственно) намного шире, чем раньше, продаются в Москве. Власти, кажется, ненавязчиво внушают населению: подумаешь, обойдемся без Кавказа!
В виду отсутствия кипятка жена мне предложила выпить растворимый кофе с нарзаном. Но я при всей своей любви к кофе, а точнее сказать, при всей своей ненависти к собственной вялости воздержался. Я боялся, что смесь растворимого кофе с этим сомнительным нарзаном может взорваться у меня в желудке.
Жена беспрерывно рассказывала о сказочном преимуществе российских поездов над украинскими.
– Тише, тише, – предупреждал я ее, боясь, что нас могут обвинить в русском железнодорожном шовинизме.
Время от времени в дверях появлялись обменщики рублей на гривны. Одни из них производили впечатление сдержанных наводчиков, другие, что еще хуже, выражая лицом вековечные страдания украинского народа, как бы предлагали при помощи обмена рублей на гривны хотя бы отчасти компенсировать былое угнетение. Но мы ничего не обменивали, потому что нам сказали, что на месте, то есть в Крыму, это сделать надежней.
Обменщиков приходило много, и чем позднее они приходили, тем мрачнее становились их лица. И уже невозможно было отличить мнимых наводчиков от мнимых угнетенных. Выражение лиц у них было одинаково напряженное, особенно к двенадцати часам. Казалось, только очень хорошее воспитание мешает им зарезать нас, отобрать рубли и строго по курсу оставить трупам гривны.
Пока я обо всем этом раздумывал, проводница нашего вагона вышла в тамбур с намерением пройти в другой вагон. Она попыталась открыть дверь, но, видимо, дверь, еще смертельно обиженная на меня, теперь не открывалась. Проводница обернулась.
– Это вы ее заперли на ключ? – спросила она у меня. – Где вы его взяли?
– Я не запирал, – ответил я, приблизительно честно.
– Не морочьте мне голову, – стала раздражаться она, – кто же ее мог запереть? Вы стащили ключ у моего напарника, пользуясь тем, что он выпил. А я еще днем подумала: что этот пассажир здесь все похаживает.
– Не выпил, а пьян, – педантично поправил я ее. Проводник весь день дрых. Почему-то покоя не давал вопрос, когда именно он напился? Хотелось разбудить его и для успокоения души спросить, но я не решился. Такая уж у меня природная деликатность, от которой я страдаю даже в таких, казалось бы, нейтральных вопросах.
– Тем более! – донесся голос проводницы. Она укреплялась в своей версии.
– А у нас в купе дверь вообще не запирается, – теперь признался я с абсолютной честностью. Видимо, я хотел психологически уравновесить неоткрывающуюся дверь с незапирающейся. И это мне явно удалось.
– Какое у вас купе? – спросила она, смягчаясь.
– Пятое, – сказал я.
– Знаю, – подтвердила она. – Не бойтесь воров, я буду чутко дремать. Чуть что – услышу. Я вам дам второе одеяло.
Это прозвучало, как второй пистолет. Спать было жарко и под укороченной простыней. Зачем же мне было два одеяла? Чтобы сделать себя пуленепроницаемым? Или, как сачок, набрасывать на воров одеяла? А как же ее чуткий сон?
– Не надо, ради Бога, – сказал я.
После этого она, совершенно успокоенная, достала из кармана ключ, открыла дверь и исчезла в проеме. Видимо, я тогда так крепко захлопнул дверь, что в этом безумном вагоне замок сам собой замкнулся.
Когда она прикрыла за собой дверь, я немного подождал с некоторой победной агрессивностью, любопытствуя, не распахнется ли она, но дверь, видимо, была так напугана мной, что больше в моем присутствии не распахивалась.
Я вошел в вагон. Здесь дверь в уборную металась, как веер разгневанной красотки. Я окинул ее взглядом усталого укротителя, но вступать в дискуссию с новой дверью у меня не было никакого желания. Уборная сама себя вентилировала. Кстати, эта дверь тоже изнутри не запиралась. И днем, проходя в уборную, приходилось взволнованно стучать в нее, как в спальню все той же красотки, при этом рискуя, что человек, занимающий туалет, автоматически скажет: «Войдите!».
В удивительное время мы живем. Разруха – без войны. Диктатура – без топора. Но так вечно продолжаться не может. Я боюсь, что скоро наше обедневшее правительство объявит всенародный добровольный сбор средств на постройку народной гильотины. После чего – так оно пообещает – нищих в стране не будет. В каком смысле не будет? – станут уныло гадать наши нищие граждане.
Между прочим, шизофреническая мечта Советского Союза догнать и перегнать Америку немедленно осуществилась с падением советской власти. По количеству гангстеров на душу населения мы намного обогнали Америку. Настолько обогнали, что посылаем время от времени им на помощь своих гангстеров. Но делаем это тихо, незаметно, по-христиански. Не кричим подобно фарисеям о своей помощи на всех перекрестках.
Но шутки в сторону. Что делать? Перед отъездом в жару сижу на даче. Настроение ужасное. Такое чувство, что Россия гибнет, и непонятно, как ей помочь. Жена вдруг говорит:
– Поехали в город. Мне надо цветы полить, а то они погибнут.
– Хорошо, – сказал я обреченно.
Кто о чем. И вдруг молнией мелькнуло: она права! Если все будут помогать тому, чему действительно можно помочь, тогда того, чему действительно нельзя помочь, не будет! Если все будут действовать в пределах возможного, возможности станут беспредельны!
Психологическая трагедия кризиса не в том, что где-то там не получаются реформы, а в том, что у людей опускаются руки и они перестают делать то, что всегда могли делать. Миллионы этих малых несделанных дел для судьбы страны важнее любых реформ.
Подобно тому, как за ледоколом, взрезающим льды, они позади снова смыкаются, за разумом, взрезающим глупость, снова смыкается глупость. Где выход? Выход есть!
Разум должен тащить и тащить за собой практическую задачу, как ледокол, ведущий за собой караван судов. Тогда льды и глупость долго не смыкаются. Только, ради Бога, не надо путать ледокол с ледорубом. У российских политиков есть такая склонность.
…Вы будете смеяться, но наш поезд за ночь не рассыпался, как бусы все той же красотки, забившейся в истерике если не от вида вагона, так от частоты упоминания ее.
Он точно по расписанию остановился на станции «Семь колодезей», где нас встретили друзья. Воры, по-видимому, узнав о чуткости сна нашей проводницы, не посмели сунуться в наш вагон.
К несчастью, сон проводницы соседнего вагона был не столь чуток. Там одного пассажира начисто обворовали. Мало того, что взяли чемоданы и его верхнюю одежду, так они еще мимоходом допили его водку, которая в бутылке оставалась стоять на столике. Правда, бутылку, допив, оставили, но все равно грабеж возмутительный, с оттенком садизма. Человек остался в трусах и носках.
Уверен, что под укороченной простыней он спал в носках, чтобы не глядеть на свои голые неподвижные ступни и не думать о бренности существования. Так что укороченная простыня помогла ему сохранить хотя бы носки. Но, с другой стороны, если бы он снял носки и всю ночь, думая о бренности существования, глядел бы на свои голые неподвижные ступни, его бы не ограбили. Ну иногда, чтобы не совсем падать духом, можно было бы слегка пошевелить пальцами ног.
Бедняга, говорят, в одних носках и трусах с пустой бутылкой в руке носился по составу в поисках начальника поезда с тем, чтобы снять отпечатки пальцев с бутылки и при помощи них когда-нибудь разоблачить воров. Тут он с горя явно потерял чувство реальности. Что ж, эта бутылка сама влетела в его купе, и к ней никто не притрагивался кроме него и воров?
Что было в более отдаленных вагонах – мы не знаем. О новых махновцах, останавливающих поезда, даже говорить не приходится. Во всяком случае пока.
Кстати, в день нашего приезда правительство Украины вспыльчиво объявило, что с этого дня запрещает менять рубли на гривны. Откуда такая вспыльчивость? Иной писатель с манией преследования сказал бы, что правительство это сделало, тщательно проследив за его поездкой в Крым. Но я этого не говорю. Наша скупердяйская сдержанность в поезде была отомщена. Но мы приехали к друзьям, и финансовые капризы украинских властей нам почти ничем не угрожали.
И тут я вспомнил! Так вот почему лица обменщиков денег вчера к двенадцати часам ночи так омрачились. Они что-то уже знали. Украинцы, видимо, еще умеют хранить государственные тайны, особенно от москалей. Но, с другой стороны, теперь совершенно ясно, что их напряженные лица пытались нам телепатически внушить: «Меняйте – завтра будет поздно!» Так вот чем вызвано братское страдание на их лицах, а я его принял черт знает за что!
Да, чуть не забыл сказать самое главное. Почему-то перехожу на шепот. Напарника нашей проводницы я и в этот день не видел на ногах. Возможно, это первый в медицине случай перехода похмельного сна в летаргический. Но я это не выяснил из-за все той же деликатности. Вероятно, другие воспользуются моей великой догадкой. Вот так всегда.
Я уж не говорю о природе лунатизма, открытой лично мной. Лунатиками становятся люди, зачатые под открытым небом при полной луне, при условии, что женщина в момент зачатия не сводит глаз с луны.
Если моя теория верна, то количество лунатиков должно планомерно уменьшаться с юга на север. Но никто не захотел экспериментально проверить мою теорию. А стоило бы изучить динамику угасания лунатизма, скажем, от Рима до Москвы, и все было бы ясно.
Впрочем, ясно и так, что я прав. Всем известно, что, например, чукчи никогда не бывают лунатиками. Да и как им быть лунатиками? Скажем, страстный чукча нежно уложил чукчанку на мягкий ягель тундры. А где луна? Луны нет. Кругом полярный день. А если кругом полярная ночь и на небе луна? Тогда где ягель? Ягеля нет.
Мне могут возразить: при чем тут вообще лунатизм? Как говорят абхазцы, время, в котором стоим, настолько смутное, что все может быть.
Например, при Сталине лунатиков сажали. Был даже довольно гуманный закон: сын лунатика не отвечает за отца-лунатика, если при этом сам не впадает в лунатизм.
Я знал одного лунатика, который сидел в лагерях. Там он неоднократно пытался в лунную ночь добраться до вышки часового. Но часовой его не убивал, потому что заранее знал о его лунатизме. Он просто легким выстрелом над головой будил его.
После смерти Сталина его отпустили, но дружески предложили кончать с лунатизмом. Прощаясь с ним, начальник лагеря горестно сказал:
– Вот такие, как ты, переутомили партию. И что на этого получилось?
Далеко же смотрел начальник лагеря!
Обвинение моего знакомого лунатика, если память мне не изменяет, звучало так: за попытку нелегального воздушного перехода границы, научная несостоятельность которой не может смягчить преступность самого замысла.
Так что все возможно, и потому, пока не поздно, иногда не мешает подурачиться. Кто дурачится? Ум – ребячливо, вприпрыжку сбегающий по лестнице. Между прочим, дурак не может подурачиться, ему неоткуда сбегать. Юмор – стилистическая победа человека над безумием жизни.
…Я уже кончал этот рассказ на даче у друзей, когда жена вместе с хозяйкой дома вернулись с рынка. Вместе с баклажанами они принесли радостную весть: слух о запрете обмена рублей на гривны оказался ложным. Возможно, сами менялы его пустили, чтобы в дальнейшем подпольно менять деньги по более высокому курсу. Я с удовольствием исправляю эту ошибку, из чего читатель легко поймет, что все остальное безусловно точно.
