Текст книги "Козы и Шекспир"

Автор книги: Фазиль Искандер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Незваный гость

Это был грузный, облысевший человек с тяжелыми веками и усталым лицом. На вид ему было пятьдесят с лишним лет. Он позвонил во входную дверь коммунальной квартиры, где она жила с мужем и двумя детьми, позвонил, нажав именно кнопку их комнаты, и она ему открыла.

Он назвался родственником, но она его не узнала и от стыда растерялась и от растерянности впустила его в свою комнату.

Был первый послевоенный год. Когда он уже сидел в комнате и назвал себя, она вдруг ясно припомнила то, что было более тридцати лет тому назад: совсем девочкой она с матерью гостила в имении своих родственников, и там был молодой юнкер, который подбрасывал ее на руках, и она хохотала от восторга и страха.

Потом была война с Германией, революция, и она его больше никогда не видела. Она только слыхала, что в гражданскую войну он был с белыми, сражался против Красной армии, а что было потом, она не знала. То ли его убили, то ли он ушел с остатками Белой армии за границу.

И вот теперь этот грузный, стареющий человек говорит, что он приехал из Франции и на пути к своим родственникам в Горьковскую область (он это старательно выговорил) зашел к ней, зная, что она сейчас живет в Москве. Как она ни вглядывалась в него, в чертах его лица и тем более фигуры ничего не угадывалось от того стройного, лихого юнкера. Как быть?

Навеки испуганная советской властью, она заподозрила недоброе. Конечно, внешне он мог так измениться, что она его никак не могла узнать. Ведь сколько лет прошло и каких лет!

Но откуда он мог выведать ее адрес, она всю жизнь живет под фамилией мужа, которого он никогда не видел? Может, он узнал ее адрес у кого-то из общих родственников? Но и родственников разбросало по стране, и она почти ни с кем из них не переписывалась. Почти… Спросить у него об этом не осмеливалась, чтобы не раздражать его, если он посланец НКВД.

Она вышла замуж в самом начале тридцатых годов за инженера, который был прислан в Нижний Новгород строить знаменитый Горьковский автомобильный завод. Инженер этот был веселым, умным, добрым человеком и, хохоча, увел из-под носа нижегородцев одну из самых красивых девушек города. К тому же он был рабочего происхождения, и это в какой-то степени было гарантией, что новая власть их не тронет.

…Сейчас она заподозрила, что этот человек – посланец НКВД, и они, узнав, что у них был родственник за границей, да еще бывший участник белого движения, вышлют их из Москвы или арестуют.

Боже, Боже, а что, если это не так? А что, если этот человек в самом деле приехал из Франции? И раз его впустили в страну, значит, простили грех молодости или не знают о нем. Она уже слышала, что некоторые русские люди после войны возвратились в Россию из эмиграции. То, что потом их почти всех пересажают, она еще и не могла знать.

Сердце у нее разрывалось от этой неопределенности. С одной стороны, гость очень толково рассказал об их родственных отношениях, но, с другой стороны, почему-то не вспомнил те два дня, когда она с мамой гостила в их имении под Нижним и он ее, девочку-хохотушку, подбрасывал на руках. Конечно, сама она ему об этом не напомнила.

Она сразу же сказала ему, что не знает ни о каких таких родственниках и никогда с ними не встречалась. Но если бы он вдруг сказал: «Неужели вы не помните, как я вас, девочку, подбрасывал на руках?!» – она бы поверила ему и оставила ночевать, как он просился. Поезд у него уходил на следующий день. Но он этого не вспомнил, он даже не вспомнил, что они с мамой гостили у них два дня. Он только точно назвал всех родственников.

В прямом смысле репрессии не коснулись их семьи, но она хорошо знала, что происходило в двадцатых и тридцатых годах. До революции отец ее был управляющим страховой компанией Волжского пароходства.

– Это власть босяков, – говорил он брезгливо.

Теперь он работал простым бухгалтером в городском банке. Ему навязывали для обучения совершенно неграмотных людей, которых он в самое короткое время должен был выучить бухгалтерскому делу При этом угрожающе постукивали наганом по столу.

При всем при том домашний быт он старался сохранить дореволюционный. И если на обед иногда подавали только вареную картошку, то тарелка все же должна была быть подогретой, а салфетка накрахмаленной.

В начале тридцатых годов, когда некоторых молодых инженеров автомобильного завода посылали учиться в Америку, ее мужу тоже предложили ехать, и он был готов.

– Не езжай, – запретил ему ее отец, – всех, кто уедет в Америку, потом, когда они вернутся, арестуют.

Муж ее не поехал. И в самом деле, всем, кто туда поехал, сначала после возвращения дали повышение по работе, а потом их арестовали как шпионов.

Да, строг был ее отец. Ни одного дня своей жизни он внутренне не признавал новую власть. Однажды сын его, уже учась в техникуме, сказал:

– Папа, спрячьте куда-нибудь иконы. Из-за них я не могу пригласить друзей в дом. Мне стыдно!

– Ах, тебе стыдно! Ну и убирайся к своим босякам! – взорвался отец и выгнал его из дому.

Сын ушел и стал жить в общежитии. Как разрывалась ее бедная мама между мужем и сыном, тайно помогая ему деньгами и едой.

А вот сейчас у Тамары Ивановны сердце разрывалось между желанием признать этого родственника и ужасом за свою семью, если он – посланец НКВД и их так проверяют. Что будет с двумя детьми-школьниками, если ее с мужем арестуют или даже просто вышлют в Сибирь? Страшно подумать!

– Тамара Ивановна, – снова и снова напоминал гость, – как же вы забыли? Мы же родственники! Я ваш троюродный брат.

– Не знаю, не знаю, – покрываясь красными пятнами, отвечала она с преувеличенной твердостью, – я ничего не слышала о таких родственниках.

Ее муж, теперь в Москве преподававший в институте, заполнял очень подробные анкеты, но, конечно, никогда не указывал, хотя это требовалось, что родственник его жены находится за границей. И вдруг сейчас они это обнаружат и ткнут его носом в эти анкеты. Нет, никогда она этого не признает! Ее муж был единственным беспартийным на кафедре, и его держали благодаря его исключительной работоспособности и чистоте происхождения. Кафедра держалась на нем. Нет, никогда она этого не признает! Но с другой стороны, если этого человека впустили в страну, какой же стыд отказывать ему в гостеприимстве.

Голова ее шла кругом. А еще за стенкой их коммунальной комнаты жила семья следователя НКВД, и, может быть, именно он все это тайно затеял, чтобы в случае удачи захватить их комнату. И такое случалось.

Этот сосед был очень вежливым, улыбчивым человеком, но улыбка его была белозубая, как смерть. По утрам он в ванной долго чистил зубы, и это было слышно в коридоре.

Он работал по ночам. Одно время муж ее тоже работал по ночам дома, он писал диссертацию, пользуясь тем, что семья спит. На рассвете ее муж, услышав в тишине осторожное верещанье ключа входной двери, знал, что это сосед возвращается с работы, и сам прекращал работу. В такие минуты они иногда встречались в коридоре. Сосед всегда, увидев его, шутил:

– Мы с вами ночные работники.

Тамара Ивановна, разговаривая с этим неожиданным гостем, все время понижала голос, невольно косясь на ненадежную стенку и молча призывая гостя тоже понизить голос.

– Кто-нибудь спит? – наконец спросил гость удивленно.

– Наоборот, не дремлет! – вдруг неуместно вспыхнула она. Впрочем, если этот гость действительно приехал из Франции, для него эта фраза была бы достаточно туманной.

Часа полтора стареющий, грузный человек в хорошем заграничном костюме уговаривал ее признать его, но она твердо стояла на своем. Наконец он тяжело поднялся и ушел не прощаясь.

Никаких отзвуков этого события в ее семье никогда не было. До конца своих дней, а она еще долго жила, Тамара Ивановна изредка рассказывала об этом случае в кругу очень близких людей и так и не могла понять, правильно ли она поступила. Но все же склонялась думать, что правильно. Ведь она была такой хорошенькой девочкой, вздыхала она, кончая рассказ, как же юный юнкер мог забыть, что подбрасывал ее на руках и при этом они оба так хохотали, так хохотали! Ведь такое не забывается! Правда, правда?!

На даче

– Дыши! Дыши! Дыши! Наконец-то наступило лето! В России время жизни – зима. Наше лето – рай для бедных. Так захотел Бог.

– В ожидании лета есть что-то мистическое. Ожидание лета слаще самого лета. Почему Бог не создал для всех народов один и тот же теплый климат? Почему в России не итальянский климат?

– А разве есть справедливость в том, что в мире бедные и богатые, красивые и некрасивые, умные и глупые? Но еще неизвестно, кто больше наслаждается солнцем: чукча или неаполитанец.

– Известно. Неаполитанец. Он создал чудные песни. Они – явная благодарность прекрасному климату. Было бы странно и неестественно, если бы чукча пел песни, похожие на неаполитанские.

– Для него его песни не хуже неаполитанских.

– Но для нас хуже.

– Это шутка Бога, имеющая серьезный смысл. Человек при жизни должен слышать песни, похожие на райские звуки, и тосковать по раю. Великое неравенство людей имеет грандиозное значение в замысле Бога. Только соединившись в любви к Богу, люди почувствуют истинное равенство и истинность Бога. Любовь к Богу настолько поднимет людей над повседневной жизнью, что все остальное им покажется пустяком по сравнению с этим счастьем.

– Матери ее голодный ребенок не покажется пустяком.

– Когда люди соединятся в любви к Богу, это дело нескорого будущего, богатый добровольно поделится своим богатством с бедняком.

– Значит, ты отрицаешь социальную борьбу?

– В пределах разума я ее не отрицаю. Но как только социальная борьба принимает кровавую форму, она порождает новую ненависть и новый гнет.

– Предположим, наступает день всеобщей любви к Богу. Но человек помнит: я всю жизнь был полуголодным, а теперь равен в любви к Богу с богатым. Где справедливость? Некрасивая женщина, которую никто никогда не любил, скажет: «Вот за этой всю жизнь волочились мужчины, а теперь мы с ней равны в любви к Богу?».

– Будет естественный механизм компенсации. Всем удачникам будет трудней прильнуть к Богу. Об этом и Христос говорил. А, кстати, сам ты веришь в Бога?

– Временами. Почему-то, когда я себя чувствую сильным, свежим, вдохновенным, я верю в Бога, я ощущаю, что Он есть, я как бы вижу, что Он, одобрительно кивая, смотрит на меня. И все, что я делаю, у меня хорошо получается. А когда у меня обычное серое настроение и я задумываюсь о Боге, я говорю себе: не знаю. Нет доказательств, что Он есть или Его нет.

– А в чем физически выражается, что ты чувствуешь Бога?

– Кроме того, что я делаюсь бодрей и быстрей соображаю, появляется настойчивое ощущение, что центр всех смыслов где-то наверху, в небесах, тело легчает, как бы готовое к взлету, приобретает грузоподъемную силу.

– Но что приходит раньше – это чувство Бога или вдохновенное состояние?

– В том-то и дело, что сперва приходит вдохновенное состояние, стремление вверх, а потом я догадываюсь, что Бог повернулся ко мне.

– Выходит, Бог открывается тебе. Он жалеет тебя и прерывает твое жалкое состояние. Но значит, ты чем-то заслужил Его внимание? Может, тем, что не роптал на Него в своем бессилии?

– В самом деле, никогда не роптал. Когда я Его чувствовал, все и так получалось, а когда не чувствовал, на кого же было роптать? Ропщут на того, в кого верят, а он ничем не помогает.

– Возможно, ропот и молитва взаимоуничтожаются, если они равны. Остается ноль. Но если ты уже чувствовал Бога, чуть ли не видел Его, потом, когда ты впадаешь в неверие, ты можешь вспомнить свое боговдохновенное состояние и сказать себе: «Это уже было! Значит, я сейчас в упадке, глаза и уши у меня закрыты, я не могу видеть и слышать небо. Потом когда-нибудь они откроются».

– Конечно, я вспоминаю то состояние, но не меняюсь от этого. Это похоже на то, как если ты видишь женщину, которую когда-то страстно любил и испытывал огромное волнение от ее присутствия. Но ты ее давно разлюбил, вот она рядом, вы приятели, и ты ничего не чувствуешь.

– Похоже, да не то. Ты ведь много раз испытывал ощущение божественного присутствия. Потом оно у тебя проходило. Ты начинал сомневаться в Боге. Но потом внезапно взбадривался и опять чувствовал, что Он есть.

– Да, так бывало много раз. Я чувствовал, что в меня вливаются не принадлежащие мне силы. Я понимал, что это Бог вливает в меня силы, и я радостно верил в Него! И как не поверить в очевидное! А потом Он вдруг исчезал.

Это все равно, как быть голодным, и вдруг какой-то человек протягивает тебе кусок душистого хлеба. И как не поверить в реальность этого человека!

Но бывает так, что ты еще жуешь этот душистый хлеб, а человек, давший его, исчез. Очень странное чувство испытываешь, особенно после того, как последний кусок хлеба проглочен.

– Я думаю, что это просто дар. Природный дар удерживать в себе чувство Бога или время от времени терять его. Все время удерживать в себе чувство Бога человек не может. Вероятно, это могут только святые. Все дело в длительности промежутков. Длительность промежутков может быть проверкой Бога: а как ты ведешь себя без Меня?

Более того. Бывает, что человеку и с Богом плохо. Если бы человеку с Богом было всегда хорошо, каждый дурак старался бы делать вид, что он верит. Такой вере Бог, конечно, не придает значения.

Ты слышишь чудную мелодию, льющуюся с небес, а потом, когда она замолкает, ты никак не можешь припомнить ее, пока она снова не польется сверху.

– Да, да, что-то вроде этого. Или так. Когда я чувствую Бога, я решаю сложнейшую математическую задачу, которую до этого считал нерешаемой. Но вот проходит время, и я снова впадаю в унылый скептицизм, снова бьюсь над этой задачей и считаю ее принципиально нерешаемой.

– Но ты ведь помнишь, что когда-то решил ее?

– Помню, но что толку! Сейчас мне кажется, что я ее неправильно решал.

– Как же неправильно, когда был точный ответ: Бог. Вера не отрицает земную логику, но она другая. Опираясь да земную логику, она объясняет небесную. Так, опираясь на родной язык, мы изучаем чужой язык.

Представь себе ночь. Ты сидишь у себя в комнате и читаешь прекрасную книгу при электрическом свете. Вдруг свет гаснет. Но книга тебе настолько интересна, что ты находишь старый фонарик и пытаешься наладить его, чтобы читать дальше. Но он никак не налаживается. И вдруг брызнул электрический свет. Ты откладываешь фонарик и продолжаешь читать книгу. В конце концов, для тебя главное свет, а не попытка наладить старый фонарик.

Впрочем, есть люди, которые, взявшись наладить злополучный фонарик, забывают, собственно, для чего они его налаживают уже при электрическом свете. Они до того увлекаются починкой испорченных фонариков, что им начинают их приносить соседи и знакомые… Они давно забыли о книге, которую читали.

– Но что же делать, когда этого света нет?

– Жди и верь, что, раз он был, значит, он снова будет. Преодолевая уныние, старайся делать то, что ты делал при свете. Хотя бы на ощупь! Не можешь читать – думай! Это почти одно и то же. Но при этом не разваливайся и верь в сигнал сверху. Прислушивайся. Прислушивающийся – рано или поздно услышит.

– Но ведь это что-то вроде системы Станиславского?

– А что в этом плохого? Церковь и есть всемирная система Станиславского. Вернее, Станиславский свою систему придумал, подражая Церкви. У людей из-за суеты жизни слабо выражено религиозное сознание. Церковь призвана будить и укреплять это сознание в человеке.

– А знаешь, что со мной недавно было. Я на мгновенье совершенно ясно представил логическое доказательство существования Бога.

– Любопытно.

– Я был у друзей на ферме. Они держат лошадей и решили устроить верховую прогулку в окрестных лесах. Сидя на лошади, я думал о Боге. И вдруг у меня в голове вспыхнуло совершенно четкое логическое доказательство существования Бога. И в этот же миг я через голову лошади рухнул на землю и довольно сильно ушиб спину. Дело в том, что в тот самый миг, когда в голове у меня мелькнуло неопровержимое доказательство существования Бога, лошадь опустила свою голову и стала щипать траву. Но я ничего этого не заметил. Надо было или ослабить поводья, чтобы дать ей пощипать траву, или крепче держать их и не давать ей опустить голову. Я не сделал ни того, ни другого и перевалился через голову лошади.

– А как же с логическим доказательством существования Бога?

– Представь себе, я так больно ударился спиной, что начисто о нем забыл. Оно выскочило у меня из головы.

– Выходит, логика лошади оказалась сильней твоей логики?

– Выходит.

– Судя по тому, что ты ушиб спину, доказательство это родилось у тебя в спинном мозгу.

– Ты шутишь, но я четко помню, что доказательство это на мгновенье озарило меня.

– На лошади всегда надо думать о лошади. Так и в жизни надо думать о жизни. Иначе жизнь сбросит тебя, как лошадь.

– Точно! Это же мне сказали друзья. Лошадь мгновенно чувствует, что всадник о ней забыл.

– Логическое доказательство существования Бога держалось в тебе не крепче, чем сам ты держался на лошади. Шаткость положения способствует шатким решениям.

– Частный вопрос. Я давно заметил, что девушки в церкви и на пароходе выглядят почему-то привлекательней, чем обычно…

– Это важный вопрос. Потому что в церкви и на пароходе – они в пути. А мужчина ищет спутницу, впрочем, как и девушка спутника, потому она и хорошеет.

– А почему в трамвае и в троллейбусе они не выглядят привлекательней?

– Трамвай и троллейбус заключают в себе чересчур практическую задачу. Они не в силах создать в душе девушки идею новой жизни, куда она должна направиться со своим спутником. Кстати, у многих народов это подсознательно угадано в обычае свадебного путешествия. Репетиция новой жизни.

– Один мой знакомый говорил: «После церкви почему-то особенно хочется согрешить». Я спросил: «Это что, как после бани выпить?» «Вот именно», – ответил он.

– Это реакция типичного бабника. Женщины в церкви хорошеют от чувства нового пути. А для него новый путь – это новая постель. Нет более комической ситуации – Дон Жуан и свадебное путешествие.

– Кстати, о юморе. В Евангелии практически нет юмора. Выцеживаете комара, а глотаете верблюда – больше ничего, похожего на юмор, в словах Христа не припомню. Десяток хороших шуток приблизил бы образ Христа к народу. Или евангелисты, стараясь передать главное, не обращали внимания на Его шутки?

– Трудно сказать. Я думаю, Христу вообще было не до шуток. Он заранее знал свою судьбу и спешил выговориться, чтобы спасти мир. Он ведь предупреждал, что никто не знает, когда нагрянет божественная ревизия. Он и Сам этого не знал и считал, что надо каждый день быть готовым. Тут не до юмора. Но, с другой стороны, Он был не прочь иногда посидеть за вином и расслабиться, видимо. Больше всего меня в Евангелии поражают дружественные укоры Христа своим ученикам: маловеры! Когда навстречу шагающему по воде Христу ступил в воду Петр и стал тонуть, Христос его спас и укорил в маловерии. Потому, мол, и стал тонуть. Он говорил своим ученикам, что вера может сдвинуть горы в самом прямом смысле. Такое впечатление, что Он взбадривал своих учеников: ну, еще одно усилие, и вы полностью овладеете верой! Он и лечил людей, чувствуя в них абсолютную веру в Себя.

Это историческое свидетельство в две тысячи лет говорит нам, что человек интеллектуально, вернее, технологически развившись, сильно ослабил Свою способность к вере. Великие технические открытия способствуют самообожествлению человека.

– Где же выход? Признание тупика цивилизации?

– Скорее всего, так. Предоставленный самому себе, человек распадается. В человеке вообще сила самоорганизации гораздо слабее силы самораспада. Человек нуждается во вселенской этической опоре. Вера точна, как наука, только не объяснима сегодняшней наукой. Гора, сдвинутая с места верой в Христа, – такое же научное явление, как железо, притянутое магнитом. Железо, притянутое магнитом, для дикаря будет чудом.

– Вероятно, утомительная борьба с собственными грехами мешает вере?

– Еще никто не обращался к врачу за помощью: переутомился в борьбе с собственными грехами.

– Нельзя отрицать, что Ленин и Гитлер были людьми сильной веры, хоть и дьявольской.

– Вот именно дьявольской! Сколько кровавого грохота они внесли в мир. Но их вера на наших глазах развалилась навсегда. Все, сказанное ими, невероятно плоско. Революционный восторг – это паника, бегущая вперед.

– Кстати, пока ты говорил, я обратил внимание на маленькую гусеницу, она доползла до края нашей скамьи и вдруг стала выпускать из себя какую-то нить, конец которой прилепился к скамье. Выпуская из себя эту нить, она опустилась на землю. Прямо альпинист с веревкой. Невозможно поверить, что эту живую нить ее природа выработала в борьбе за существование. Зачем? Она же могла спуститься и по ножке скамьи.

– Да. В теории эволюции много туманного. Например, зачем оленям ветвистые рога? Если это орудие нападения или защиты, ветвистость рогов только мешает.

– Может, такие рога помогают им раздвигать кустарники?

– Так можно придумать любое оправдание.

– Так зачем же оленю ветвистые рога?

– Создатель играл. Ветвистость рогов – избыток Его сил, игра.

– Теория эволюции никак не может объяснить смысл совести человека. Конечно, могут сказать, совесть – личный инстинкт коллективного выживания. Но ведь совесть заставляет нас делать вещи, явно невыгодные для нашей жизни. Иногда, в крайних случаях, совесть заставляет человека покончить с жизнью. Какая же тут борьба за существование?

– Совесть – пульсация Бога внутри человека. Порой нам в голову приходит новая мысль. Но вдруг, анализируя ее, мы обнаруживаем ее безнравственный характер. И тогда мы со стыдом отбрасываем ее, отказываемся от нее. И вот вопрос: перед кем мы стыдимся? Мы же знаем, что никогда этой мыслью ни с кем не поделимся и никто ее не мог услышать от нас. Не значит ли это, что все-таки был свидетель этой мысли, а именно Бог, Тот, Кто все видит и все слышит.

– Интересно. Но я тебя перебил, и ты не договорил. Чем Ленин и Гитлер возбудили народы на кровавые дела?

– Христос сказал, указывая на грешницу: «Пусть в нее кинет камень тот, кто безгрешен». И люди постыдились кинуть камень, вспомнив собственные грехи. А ведь руки чесались бросить камень!

Ленин и Гитлер крикнули: «Кидайте камни в этих! Это ваша священная обязанность!» У людей руки чешутся кидать камни, а тут объявляется, что это священная обязанность. Вся история человечества – вялотекущее человеконенавистничество, иногда переходящее в ярость. Но двадцатый век оказался самым кровавым.

Есть два способа жизни. Первый – жить, угождая себе. Второй – жить, угождая Богу и тем самым угождая себе. Первый способ кажется наиболее ясным, выгодным, коротким. Но это иллюзия. Когда люди живут, угождая себе, они невольно завидуют друг другу, подозревая, что другой ловчее угодил себе. Отсюда взаимная ненависть, которая короткий путь превращает в бесконечный путь всеобщей борьбы друг с другом. Когда люди живут, угождая Богу и тем самым себе, они не испытывают зависти друг к другу. Бог не выделяет любимцев. Образно говоря, они чаще смотрят вверх, а не друг на друга. Им не надоедает смотреть друг на друга. Они смотрят друг на друга уже освеженными глазами.

Надо удивляться не тому, что первый путь практически почти всегда побеждает, ибо слаб человек. Надо удивляться тому, что идея второго пути, будучи тысячи раз побеждена первым путем, не умирает, а продолжает жить, что и доказывает ее истинность.

– Интересно, как у человека с годами изменяется отношение к истине. Известный исторический анекдот. Гете и Бетховен гуляют по дороге. Появляется коляска очень знатного человека. Гете глубоко кланяется ему, а Бетховен демонстративно неподвижен.

В юности казалось, что Бетховен прав в своей гордой независимости, а Гете поступил как жалкий верноподданный. Филистер. Так его называл Энгельс.

Теперь, в зрелости, я вижу, что они оба были правы. Бетховен своей подчеркнутой независимостью как бы говорит: уважать человека нужно за его личные достоинства, а не за высокое происхождение.

Гете своим уважительным поклоном говорит: нельзя внезапно порывать с традицией – это грозит хаосом и кровью.

И вот они поступили противоположно, но каждый по-своему прав.

– Более того! Бетховен был бы неправ без противоположного жеста Гете. И Гете был бы неправ без противоположного поведения Бетховена.

Историческая мудрость в этом единстве противоречий. Без уважения к традициям жизнь превращается в хаос. Без утверждения личного достоинства человека, независимо от происхождения, жизнь мертвеет. Новое должно пробиваться постепенно сквозь ветшающую традицию и само должно превращаться в традицию.

– А как ты думаешь, чем вызваны современные кавказские и среднеазиатские войны?

– Я думаю, что все причины, которые называют политики, внешние. Внутренняя причина, о которой многие воюющие и сами не подозревают, – это восстание молодых против восточной этики уважения и подчинения старшим. Молодой человек с автоматом в руке, воевавший и рисковавший жизнью, подсознательно добивается права не уважать стариков и не подчиняться им. Я и раньше бывал на Востоке и позже в горячих точках побывал. Сейчас бросается в глаза дерзкое неуважение к старшим со стороны молодых. Но на этом беспрекословном подчинении старшим тысячелетиями был организован быт на Востоке. Старики более или менее сдерживали страсти молодых.

– Но когда же эта трагедия кончится, если верить твоей версии?

– Трудно сказать. Скорее всего, когда молодой сделается стариком и сменит автомат на палку.

– Слишком долго! Не хочу этому верить! Может, все еще уляжется.

– Дай Бог!

– Не кажется ли тебе, что в знаменитом изречении Достоевского «Если Бога нет – все дозволено» есть некоторая риторика?

– Почему?

– Но ведь точно так же и инквизиторы, сжигавшие живых людей, могли бы сказать: во имя Бога – все дозволено.

– Но инквизиторы, ссылаясь на Бога, оправдывали свои преступления, тогда как Достоевский утверждает, что безбожие лишает человека серьезной нравственной защиты от преступления.

– Кстати, попытка при помощи молитвы и покаяния умиротворить совесть не есть ли в некоторой мере бессовестность?

– Но почему?

– В знаменитой русской поговорке «не согрешишь – не покаешься» есть веселый намек на желательность греха. Получается, что человек, согрешивший и покаявшийся, в чем-то выше человека, который и не грешил, и не каялся. В акробатике человеческого жульничества здесь вера превращается в страхующую сетку.

– Но если не давать человеку покаяться, он начнет совершать еще большие грехи.

– Не знаю, есть ли в христианстве какой-то срок, который человек должен выдержать с болью за свой грех, а только потом ему дать покаяться.

– Я тоже не знаю, есть ли такой срок. Ноя знаю, что человек без покаяния вырождается. Человек соприродно грешен, следовательно, покаяние должно сопровождать его всю жизнь.

– Стремление к преступлению в человеке лежит глубже, чем следование формуле: Бога нет, значит, все дозволено. Человек сначала мучился желанием преступления и его недозволенностью. И вот это желание преступления победило и сотворило формулу: Бога нет – все дозволено. И он себе все дозволил, но желание преступления явилось раньше формулы. Не формула сотворила преступление, но желание преступления сотворило формулу.

– Но для многих неразвитых душ отсутствие Бога означает вседозволенность. «Крой, Ванька, Бога нет!» – говорили в революцию. Пророчески предчувствуя все это и пытаясь все это остановить, Достоевский и сказал: «Если Бога нет – все дозволено».

– А как же великая свобода выбора между Добром и Злом, данная нам Богом?

– Свобода выбора не противоречит подсказке человеку в сторону Добра. Ведь подсказка в сторону Зла все равно происходит беспрерывно.

– Так что же такое покаяние?

– Покаяние оставляет память о грехе, но уже без боли.

– Боюсь, что на практике происходит не так. Происходит забвение греха. Бог простил, забудем и мы.

– Это неразрешимый вопрос. Для одного человека так. Для другого по-другому. Остановимся на такой мысли. Человек, который согрешил и искренно покаялся, в чем-то богаче, чем человек, который и не грешил, и не каялся. Но человек, который не согрешил и не каялся, – лучше.

– Кто выше – человек, который почувствовал соблазн, но преодолел его. Или человек, который при виде соблазна ничего не почувствовал и ничего не преодолевал.

– Думаю, что человек, который преодолел соблазн. Для человека, который не почувствовал соблазна, может быть, сам соблазн, именно этот, для него не существует. Мы не знаем, что он сделает, когда столкнется со своим соблазном. А первый – на практике показал свою силу.

– Я хочу напомнить на собственном примере, как человек легко забывает о своих грехах. Как-то я ездил по городу по всяким делам. На обратном пути вместе с друзьями ехал в такси. Сначала подъехали к моему дому. Я сидел на переднем сиденье, расплатился с таксистом и вышел.

Минут через двадцать, уже дома, вспомнил, что в такси забыл свой «дипломат». В нем лежал мой паспорт и другие документы. И мне стало нехорошо. Сколько хлопот восстанавливать, хотя бы только паспорт. Но я надеялся, что шофер перед тем, как развозить моих друзей, обнаружит мой «дипломат» и передаст друзьям. Проходит час. Звоню друзьям. Они уже давно дома, но шофер им ничего не передавал.

И я, подумав о своих будущих хождениях за нужными бумагами, решил, что это Бог меня наказал за какие-то грехи этого дня. Но какие? Я со всей строгостью вспомнил весь день и вдруг открыл несколько мелких своих грехов, которые теперь мне не показались такими уж мелкими.

Один молодой физик хотел подбросить мне свою работу на отзыв, но я отказался, смягчив свой отказ тем, что через месяц я буду посвободней. Пришлось дать ему телефон. В самом деле, укорачивая свой путь, мы его делаем еще длинней. Так, по слабости, вместо того чтобы сказать прямо, что я теперь не читаю чужих работ без рекомендации коллег, я его бессмысленно обнадежил. Потом я вспомнил, что, неожиданно для себя и тем более для него, поздоровался с одним подлецом, который много лет назад сделал мне подлость. Но поздоровался я не из христианского всепрощения, а из тщеславия, мол, видишь, какой я добрый. Он удивленно и охотно кивнул мне и еще больше запрезирал. Были и еще какие-то мелкие проколы.

Я поразился, совершенно ясно поняв, что никогда ни об одном из них не вспомнил бы, если бы не пропал «дипломат». Я в прекрасном настроении вышел из машины. А теперь настроение было поганое, и оно длилось еще часа два. И я подумал: а не слишком ли переборщил Бог, наказывая меня за эти грехи?