Текст книги "Снежный перевал"

Автор книги: Фарман Керимзаде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Он ударил камнем о кремень, зажег самокрутку.

– Помоги мне уложить Халила на арбу.

– Хорошо, сначала похороним Абасгулубека, потом...

Они завернули Абасгулубека в циновку, опустили в могилу, вырытую Магеррамом. Ширали потряс можжевельник, росший над могилой, освобождая от снега, наломал веток и накрыл ими труп. Магеррам принес камней покрупней, положил поверх веток. Только после этого они стали засыпать могилу.

ТалыбОв все еще не мог осмыслить происшедшего... Абасгулубек и Халил ехали впереди. Он замыкал группу, по-прежнему опасаясь их. Глубокая тишина нарушалась лишь стуком копыт по заледеневшей земле, и он слышал каждое их слово.

«...Он отклонил мое предложение... Отлично знает, что я не прощу ему это...»

«Все это говорится для меня, – думал Талыбов. – Хотят сбить меня с толку. Я же вижу: он искренне жалеет Кербалай Исмаила. А ведь это матерый кулак, бандит, поднявший руку на колхозы! Абасгулубек твердит, что главное – не допустить кровопролития. Но сейчас настало время провести четкую границу, как это сделал Кербалай; сказать: мы – враги, ты на одной стороне, я – на другой. Нельзя идти на компромиссы с классовым врагом. Глупо вскармливать волчонка овечьим молоком и думать, что он обретет черты ягненка. Волчонок обязательно станет волком...

...Но почему, откуда раздались выстрелы? Вот это трудно понять. Не верю я, что их убили. Наверное, устроили представление. Подготовились заранее, договорились обо всем при встрече с Кербалаем... Тогда почему не убили меня? Схватили, а затем отпустили: «Иди и передай своим, что так случится с каждым, кто пойдет на нас».

Дипломатия, грубая крестьянская хитрость. Делают свое дело, а затем напускают туман. Попробуй разберись. Как я должен поступить? Что сказать, чтобы поверили мне? Я не обману партию, расскажу, как все было!

Мы отправились втроем, я возвращаюсь один. Где они: погибли, ранены, оказались предателями? Я был за старшего, несу за них ответственность. Что я отвечу? Не знаю, ничего не знаю».

Въехав в село, он почему-то спешился. Мерно стучали копыта, чуть приоткрывались ворота и калитки, высовывались заспанные лица, и всезнающий деревенский телеграф уже нес:

– Тот, из города, вернулся один.

– А где его товарищи?

– Погубил их.

– Иного никто и не ожидал...

Улицы были пустынны. Кое-где у изгородей лежал снег. Желтел свет в окнах. По ту сторону реки, в конце заснеженного поля, виднелась заброшенная мельница. Вдали, за ивами, чернели дома.

Село еще спало. Только на краю дороги щебетали копошащиеся в куче золы воробьи.

Он не знал, куда направиться в такую рань: в гостевой дом или к Шабанзаде. В гостинице он сможет прилечь, отдохнуть, осмыслить происшедшее, набраться уверенности для предстоящего разговора с Шабанзаде.

Маловероятно, чтобы сейчас кто-нибудь был в укоме. Но все равно следует идти именно туда. Зачем давать повод для лишних разговоров? Правда, секретарь не имеет права сомневаться в нем, но подумает недоброе и при удобном случае выскажет.

Он дошел до здания уездного комитета партии. Ночной сторож, закутавшись в тулуп, сидел под навесом.

Талыбов поздоровался и передал ему поводья коня.

– Здесь Шабанзаде?

– Да, только что рубил дрова.

По утрам Шабанзаде спускался во двор, брал топор, начинал рубить дрова. Сторож пытался отнять у него топор.

– Напрасно беспокоитесь, у нас заготовлены дрова.

– Да я просто так, – смеялся Шабанзаде, – хочу размяться. Это у нас, коммунистов, своеобразный намаз.

При слове «намаз» сторож переставал улыбаться и отходил в сторону. Полчаса назад эта сцена повторилась. Поразмявшись, Шабанзаде прислонил топор к стене, взял охапку дров и вернулся к себе.

Талыбов поднялся по лестнице, осторожно толкнул дверь комнаты секретаря. Шабанзаде не слышал, как он вошел в кабинет.

Талыбов кашлянул. Шабанзаде, отведя взгляд от партбилета, что держал в руке, поднял голову и торопливо поднялся.

– Добро пожаловать! Проходите, проходите! А почему товарищи не входят? Абасгулубек, Халил, входите!

Талыбов прикрыл спиной дверь. Строго и сурово посмотрел на Шабанзаде.

– Кого вы зовете? Врагов народа? Я вернулся один.

– Как?! – сказал Шабанзаде, чувствуя, как слабеют колени.

– Хорошенький спектакль устроили они для меня. Я же говорил, что бек не может быть на стороне пролетарской революции, но кто слушал меня?! Теперь вы сами за все ответите.

Шабанзаде вышел из-за стола. В его движениях не было прежней уверенности.

– Скажите, что случилось?!

– Что случилось? – Талыбов усмехнулся. – Я уже сказал, что случилось, но если вы хотите устроить допрос – другое дело.

– Я должен знать подробности...

– Я все время чувствовал, что они задумали недоброе, – начал Талыбов, присаживаясь. – Как только над нами нависнет опасность, они повернут вспять. Так и случилось. В последнюю минуту мне просто чудом удалось уйти.

С фото на партбилете смотрел Абасгулубек – ясный, спокойный взгляд... Нет, не может такой человек изменить!

– Я не могу согласиться с вами, товарищ Талыбов. Я хорошо знаю их. Они не способны на предательство!

– Плохо вы знаете людей. Не Знаете, кого и куда можно послать, кто враг, а кто—друг. Ваша доверчивость и благодушие – причина срыва важной государственной кампании. Теперь мне ясно, почему у вас так медленно создаются колхозы. Мне также ясно, отчего именно в вашем уезде кулаки подняли мятеж. Я доложу обо всем в Центральном Комитете.

Он встал и направился к выходу, но Шабанзаде окликнул его:

– Минуточку... Вы не скажете, кто еще кроме Кербалая стоит во главе бунта?

Талыбов подумал, расстегнул карман гимнастерки, вытащил блокнот, прочел по слогам:

– Гам-ло!.. Всем там заправляет он. Но какое это имеет отношение к делу?

Он положил блокнот в карман и вышел.

– Гамло!.. – повторил Шабанзаде и провел рукой по щеке. – Не может быть!

Еще несколько дней назад ему сообщили, что в отряде Кербалая верховодит недавно вернувшийся из заключения Гамло. Эта весть встревожила его, но в суматохе последних бурных дней’ он забыл об этом. И теперь, когда Талыбов привез эту не укладывающуюся в сознании весть о предательстве Абасгулубека и Халила, он снова вспомнил о своем незадачливом родственнике.

Шабанзаде поднес к печке хворостинку; дождавшись, когда она загорится, закурил папиросу. Прошел к своему стулу, сел. Еще раз глянул на фото в партбилете и, будто боясь обжечься, осторожно положил в сейф. Ему показалось, что сейф может проглотить и его самого. Быстро прикрыл дверцу, повернул ключ.

«Гамло – предводитель бунтовщиков. Скажу Назакет – с ума сойдет. Да, такие вот наши дела...»

Талыбов постоял на веранде, глядя на село. Какой-то человек сбрасывал снег с крыши дома. Тяжело и лениво поднимался дым из труб...

«Шабанзаде струхнул. Так и должно быть. Здесь, на местах, они мнят о себе бог знает что. Так ведут себя, будто сотворили мир. Неумелые, недалекие люди, случайно оказавшиеся у власти. Они-то все и тормозят: тянут с проведением мероприятий, срывают кампании, играют в вождей. Нет, следует преподать им наглядный урок».

Он добрался до гостиницы, вошел в номер, запер изнутри на ключ дверь. Разделся, лег и сразу же съежился от холода.

Человек в длинной, прохудившейся шинели с утра кружился близ гостиницы, где остановился Талыбов. Ему казалось, что Талыбов проснется от хруста его сапог на снегу, приоткроет окно, спросит о самочувствии, о новостях. А он перескажет все, что удалось узнать и услышать за эти два дня.

...Огонь в печке угасал. Алый отблеск на стене стал ярче, затем пропал.

«Значит, – думал Шабанзаде, – наступает, видимо, час, когда ты должен угаснуть, исчезнуть, как это умирающее пламя. Забудут про заслуги, награды, что я оправдывал доверие всюду, куда направляли. Будь проклят этот уезд! И черт меня дернул вернуться сюда.

Скажут, потерял бдительность. И кто станет разбираться, что я породнился с Гамло задолго до революции? Спросят, пытался ли ты оказать воздействие на своего родственника? А ведь я видел его только раз в жизни».

Печь окончательно погасла. Капли, образовавшиеся на запотевшем стекле окна, медленно скатывались вниз.

«Да, попал я в переделку. Назакет? Как она поступит, когда я скажу, что ее дядя – враг, контрреволюционер, что он стреляет в наших? Откажется ли она от него? Ведь как-никак – дядя. Родная кровь. В таком случае она должна выбрать: или дядя, или я. Конечно, на словах она примет мою сторону, а в душе будет жалеть его. Ее-то я знаю. Назакет нелегко переломить.

Однажды он приезжал на базар продавать сыр. Зашел к нам. Помнится, как он приглаживал усы пальцами, в трещинках которых белела сырковая масса... Назакет подложила под него тюфячок, сняла с него чарыки, помыла теплой водой ноги. И, вытирая их полотенцем, приговаривала: «Дядя, родной мой, не забывай нас». Интересно, если сейчас Гамло пришел бы к нам, стала бы она мыть ему ноги? Разве она виновата в случившемся? До этого Назакет и не видела толком этого дядю. Ведь она ушла из дому совсем молоденькой девушкой. У нас иное воспитание, идеалы, мысли. Люди сейчас роднятся не по крови, а по убеждениям».

Шабанзаде заметил в печке крохотную искорку: «Так и надежда. Нельзя дать ей угаснуть». Положил в печку поленья, налил керосину, зажег дрова. Только после этого подошел к столу, поднял трубку телефона.

– Да, да, девушка, город... мою квартиру.

Положил трубку.

«Интересно, кто-нибудь знает про наше родство? Земля слухами полнится. Наверное, уже сообщили об этом куда следует».

Зазвонил телефон.

– Квартира? – спросил Шабанзаде, подняв трубку. – Да, да, слышу!.. Назакет! Это я!.. Нет, не к добру...

Поговорив по телефону, он снял с гвоздя шинель, оделся и вышел из кабинета.

По дороге в гостиницу завернул в столовую, заказал обед, попросил, чтобы принесли в гостиницу. Деньги за обед положил на краешек стола.

Смеркалось. В такое время улицы, как правило, безлюдны. А теперь то там, то тут, о чем-то переговариваясь, стояли группы сельчан. Люди, каждого из которых Шабанзаде знал как свои пять пальцев, увидев его, отводили взгляд.. Только совсем ,рядом с гостиницей из толпы отделился один из активистов, поздоровался с ним, спросил вполголоса:

– Люди говорят разное... Это правда?

– О чем ты, Дедебала?

– Абасгулубек...

– А что случилось? – с показным удивлением спросил Шабанзаде.

– Утверждают, перешел на их сторону. А кое-кто говорит, что его убили.

– Точных сведений пока нет. Проведем следствие, разберемся.

– Если с ними что случилось, кто знает, чем это кончится. Я говорю серьезно. Это тесто, видать, заберет много воды.

Шабанзаде пожал плечами, обойдя говорившего, направился к гостинице.

Накинув на плечи кожанку, Талыбов просматривал газеты, скопившиеся за несколько дней. Раздался стук в дверь. Узнав голос Шабанзаде, он встал, отворил дверь и тотчас вернулся к столу. Такой прием не удивил Шабанзаде.

– Вы что, гостей не жалуете? – нарочито бодро спросил он.

– Я сам гость.

– Оставим это. Нам следует спокойно и трезво обсудить случившееся.

– До сих пор вы решали все один. В моей помощи не нуждались.

Не в таком тоне хотелось вести разговор Шабанзаде, но пока он не узнает, что случилось с Абасгулубеком и Халилом, он не станет осаживать Талыбова.

– Народ неспокоен, никто не верит, что Абасгулубек и Халил могли перейти в стан врага.

– Значит, вы не верите мне? Что ж, поезжайте как я, к Кербалаю, тогда узнаете правду и сможете ответить людям. Если бы с. самого начала вы критически относились к людям, в эту переделку уж точно не попали бы. Мы живем в такое время, что не имеем права верить каждому. Человек, еще вчера сражавшийся в наших рядах, примкнул к кулацкому бунту. Значит, он пристал к революции, преследуя свои, какие-то корыстные цели. Разве можно доверять беку? Я же предупреждал вас. Мои сомнения у вас вызвали всего-навсего улыбку. Нельзя руководить так, как это делаете вы.

Шабанзаде подумалось, что в такую минуту было бы непростительной ошибкой сообщать Талыбову, что жена его – племянница Гамло.

– Да, я всегда верил Абасгулубеку, и никто не сможет поколебать моей веры. Если он перешел на сторону врага, то это он мог сделать лишь с одной целью: оказать большую помощь нам. Вы хоть подумали, почему вас отпустили живым?

Талыбов в первый раз за все время разговора поднял голову и озадаченно посмотрел на секретаря. ,

– Вас удивляет, что я смог вырваться из рук врага? – неуверенно, желая выиграть время, спросил он.

– Это удивит кого угодно...

– Я ушел потому, что не боюсь смерти, не боюсь риска...

– Не верю! Не верю, что вы могли пройти там, где не прошли Абасгулубек и ХалиЛ. Оружия при вас не было, даже дороги не знали.

Факты были против него, и Талыбов решил перевести разговор в другую плоскость.

– А в то, что убежденный, стойкий коммунист мог пройти через все испытания,вы тоже не верите?

– Демагогия...

– Вопрос ясен. Контрреволюционеры у вас пользуются полным доверием. Об этом мы еще поговорим где надо.

– Поговорим. И у меня достаточно фактов. Я потребую, чтобы случившееся было проверено самым тщательным образом. Вы знаете, кто такой Абасгулубек? Когда он командовал «Красным табором», сражался за Советскую власть, был награжден орденом, мы еще учились азбуке революции. Вам придется держать ответ за все, что с ними случилось!

Шабанзаде и сам не думал, что будет говорить столь резко. Но, перечисляя заслуги Абасгулубека, чувствовал, как растет в нем убежденность в своей правоте.

– Я же не утверждаю, что они перешли к врагу, – заметно колеблясь, проговорил Талыбов. – Сказал, что они разыграли спектакль. Будто их расстреляли. Подняли страшный шум. Вот тогда-то мне и удалось выскользнуть.

Талыбов не мог признаться, что его проводили люди Кербалай Исмаила. Это было равносильно смерти. Вот и Шабанзаде бьет верно. Если покопаться как следует, многое откроется. Придется сдать партийный билет. Тогда прощай, Талыбов! Тебя снимут с работы, люди позабудут твою фамилию, станут называть по имени.

А Шабанзаде все говорил. Приводил факты, логические, неотразимые. Говорил, что Абасгулубек не артист, он не станет ломать комедию, что наверняка их убили.

Раздался стук в дверь. Талыбов не пошевелился, только посмотрел на Шабанзаде, а тот с уверенностью хозяина прошел и открыл дверь.

– Входите.

Мужчина в белом халате вошел в комнату, неся поднос, накрытый салфеткой.

– Кто прислал тебя? – спросил Талыбов.

– Заведующий, – ответил официант.

– Я не стану есть.

– Поедим. Я тоже голоден, – сказал Шабанзаде.

Талыбов поднялся, прошел мимо официанта, который по знаку секретаря подошел к столу, и выглянул в коридор. «Вдруг там стоит фотограф. Снимает, когда в мой номер несут еду. Потом не выкрутишься. Станут говорить, что мне несли взятку. И без того не знаешь, сумеешь ли отсюда подобру-поздорову унести ноги».

В коридоре никого не было. Он прикрыл дверь. Расстегнул карман гимнастерки. Шабанзаде понял, что он ищет деньги.

Мужчина в белом халате накрыл на стол.

– Я могу идти?

– Да...

Талыбов тотчас глянул на Шабанзаде. «К тому же еще и хапуга», – подумал он. Шабанзаде перехватил этот взгляд.

– Я расплатился с заведующим, – пояснил он.

– Знаю, – ответил официант и вышел.

После обеда Шабанзаде собрался уходить, но Талыбов задержал его:

– Я сообщу о случившемся в центр. На всякий случай надо установить наблюдение за их семьями.

Вытащил из кармана пистолет, заложил запасную обойму. В городе он несколько раз был в тире, но все попытки попасть в макет буржуя в шляпе даже с десяти шагов не увенчались успехом.

– Не глупи, Талыбов, не глупи, – сказал Шабанзаде, махнул рукой и вышел.

...Открылась дверь, сквозь неплотно пригнанные доски которой проникали тонкие полосы света. Арестованных вывели во двор. Бейляр покачивался, как пьяный, ноги отказывались повиноваться ему. Иман поддерживал его за руку, не давая упасть.

Морозный утренний воздух слегка взбодрил парня, он открыл глаза. Впереди высились горные вершины.

– Держись, комсомол!

– Мне очень плохо, Иман. Я умираю!

– Наверное, скоро мы все умрем. Смелей, сделай шаг вперед, я держу тебя. Пусть не думают, что мы их боимся.

Голос Имана придавал ему силы. Куда ведут их? Правда ли, что хотят убить? Если так, то пусть убивают здесь, к чему куда-то вести?

Их провели через все село и погнали вниз. Большая серая скала на вершине ближней горы напоминала блин, упавший в золу. Из трех-четырех домов на заснеженном склоне поднимался дым. Если глянуть на вершину – слетит папаха. Там, выше облаков, находится несколько сел. Удивительные названия у них: Ахыс, Ханд, Хейраныс, Ингала, Армик... Сейчас и они погребены под снегом. Жизнь в них замирает до весны. Отряд, бредущий по тропинке, по ассоциации напомнил Иману караван судов, плывущий по белому-белому морю.

«Гамло, каждый раз при допросах избивающий нас до полусмерти, родом из этих мест... Шабанзаде рассказывал, что в Питере есть суда, которые пробивают пятиметровую толщу льда. Ничто не в состоянии преградить им путь. Так где же они? Где задержались? Может, лед оказался чересчур толстым? Сколько раз Шабанзаде говорил: «Не бойтесь! Если что случится, товарищи не оставят в беде, придут на помощь».

Не пришли. Опоздали. Неужели наша власть беспомощна перед кучей головорезов? Отчего они не идут? Успеют ли они хотя бы по-человечески похоронить нас? Хотя о чем это я? Нет, так не может долго длиться! Не случайно они переводят нас куда-то. И людей у них будто здесь поубавилось. Значит, они нужней где-то в другом месте. А нас уводят с собой. Чтобы мы были рядом, под рукой. Когда потеряют последнюю надежду, приставят к стенке».

Он посмотрел на Бейляра. Юноша ступал, как слепой, осторожно передвигая одеревеневшие ноги. Не будь Имана, он давно бы упал.

– Не смей засыпать, Бейляр.

– Я не сплю. Мать вспоминаю.

– Уж ей-то сейчас лучше, чем нам. Греет сейчас какому-нибудь вдовцу кости.

Юноша вскинул глаза, горестно улыбнувшись его способности шутить даже в таких обстоятельствах.

– Эх, Бейляр, когда человек теряет надежду, у него не остается за душой ничего, кроме шутки. Не плакать же нам! Разве у меня нет горя? Не знаю, куда делась Новраста, что с ней приключилось...

Зульфугар, подобно охотнику, ищущему зайца, нес ружье дулом вниз, держа палец на курке. Он шел, осторожно ступая, время от времени поглядывая на пленников и грязно матерясь. Никто не отвечал ему. Посмевший ответить остался бы лежать на снегу.

Было слышно поминальное баяты. Пела какая-то женщина с пронзительной болью в голосе, четко произнося фразы.

Ширали вдруг подумал, что умер Гамло и плачут по нем. Но как-то не верилось, что кто-то может причитать над Гамло. Кто же тогда пел?

Женщины плакали, прижавшись к бортам повозки. Ширали подошел ближе, распряг быков, животные привычно побрели к хлеву.

Ширали, положив руку на плечо бьющейся в рыданиях жены, осторожно увел ее в сторону.

– Дайте внести в дом.

Женщины расступились. Ширали схватился за один конец циновки, соседка и Новраста – за другой, и они внесли Халила в дом, положили его на ковер. Выходя, Ширали прошептал Новрасте:

– Что я тебе говорил?! Иди, спрячься!

– Эх, Ширали, переплывшему реку дождь не страшен! Теперь я ничего не боюсь...

Гамло вошел в темную конюшню. Гнедой Абасгулубека мотнул головой, ударил копытом о землю, разворошив навоз. Гамло опустил тяжелую, как молот, руку на гриву коня.

Конь запрядал ушами, поднял Ногу, готовясь его ударить. Гамло глянул на корыто: гнедой не трогал ячменя. «Тоскует по хозяину. Если так пойдет, подохнет...»

Все мысли Гамло были заняты конем. Что придумать? Если во время боя он появится на Коне Абасгулубека, это на многих произведет впечатление. Проклятые большевики многое поймут, увидев его в седле.

Отчего-то Гамло вспомнилась жена. Он не видел ее с того времени, как повалил первый снег и дорога в их село Ханд закрылась. Ушел, оставив несколько мешков муки. Гамло и представления не имел, как жена растит пятерых его сыновей. Даже бывая в родных местах, он не очень входил в подробности. Хотелось – приходил домой; нет – ночевал где придется. Гамло даже толком не знал, сколько у него коров и овец. Жена вела все хозяйство, запасалась на зиму дровами и сеном, доила коров, в неделю раз взбивала масло. Ни разу не жаловалась на судьбу. Любила говорить:

– Мужчина – горный поток, женщина – озеро. Какое мне дело, куда и зачем он ушел! Любит детей– и слава богу.

Гамло был доволен ею. Только раз он поднял на нее руку. Однажды, сейчас уже не вспомнит, по какому поводу, он задал ей вопрос и, услышав в ответ «не знаю», так поколотил ее, что пришлось зарезать теленка и закутать ее в еще горячую шкуру. Деревенский лекарь всю ночь колдовал над ней. Пришла в себя дней через десять – пятнадцать. Больше она не пыталась перечить ему, а Гамло не пришлось брать в руки дубинку.

«Шут с ней, женой. Дети, наверное, скучают, – думал он. – Жена подобна коню: увидит издали папаху, почувствует по запаху, – никогда не забудет».

Неожиданная мысль молнией пронзила его: он вытащил из хурджина папаху Абасгулубека. Гнедой понюхал ее, заржал. Гамло поводил папахой над ячменем, конь опустил голову, понюхал ячмень, стал есть.

Гамло сунул свою папаху в хурджин, водрузил на голову папаху Абасгулубека. Он не думал отступаться от своего желания: ездить на коне Абасгулубека, носить его папаху и орден.

Гамло вышел из конюшни. Сегодня он решил устроить небольшое празднество, повеселиться. А если в компании найдется и певец, будет совсем славно. Дом ашуга Худагулу был по пути, поэтому, никого не послав, он отправился сам. По дороге ему встретился мальчик, весь в лохмотьях. Увидев Гамло, он в ужасе вбежал в дом. Гамло направился за ним и, толкнув калитку, увидел, как тот на веранде говорил своему младшему брату:

– Станешь плакать, придет Гамло и съест тебя.

Услышав слово «Гамло», ребенок бросился вон с веранды.

Гамло засмеялся: ему понравилось, что его имя наводит на детей страх.

– Эй, Худагулу! – крикнул он.

Хозяин дома, кашляя, вышел на веранду.

– Кто там, проходи.

– Это я, Худагулу.

Ашуг узнал Гамло по голосу. Растерялся, засуетился на веранде, заспешил по скрипучей лестнице навстречу гостю. «Чем я прогневил аллаха?» – в смятении подумал он.

– Проходи, Гамло. Не каждый день нас посещают такие именитые гости.

Ашуг Худагулу был долговязым, тощим, вечно больным человеком. Иногда во время пения на него находил приступ кашля, и слушатели, безнадежно махнув рукой, торопились вывести его на свежий воздух. Сам он стихов не сочинял, за ним водился грешок: иногда он выдавал малоизвестные песни Алескера и Курбана за свои.

Гамло быстро выпростал свою руку из его худых, длинных пальцев.

– Оказывается, твои дети знают меня.

– Ну конечно же! Тебя знает весь мир.

– Не заливай! При чем тут мир? Младший твой плакал. Стоило его брату назвать мое имя, он тотчас бросился бежать. Верно, ты пугал их мной?

– Не приведи господь.

Удивительная мысль пришла в голову Гамло, она захватила все его существо, и он даже подобрел от предстоящего наслаждения.

– Знаешь, Худагулу, хорошо, если бы ты сложил в мою честь песню. На какую мелодию поют дастан «Кёроглу»?

– «Мисри».

– Вот-вот. На эту мелодию и будешь петь. Помнишь, когда-то пели песню в честь Абасгулубека? Вот такую же и споешь...

Только сейчас Худагулу заметил папаху Абасгулубека на голове Гамло. Он приглушенно кашлянул и, вытирая набежавшие слезы, попытался как следует рассмотреть папаху, желая убедиться: не ошибся ли? А Гамло продолжал:

– Смотри не забудь. Приходи через час. Я уже позвал гостей. Споешь в мою честь песню.

У Худагулу начался очередной приступ кашля, и Гамло, не ожидая, когда это кончится, махнул рукой и ушел.

«Господи, что он говорит? – стоя посреди двора, думал Худагулу. – Почему он надел папаху Абасгулубека? Может, его убили? Не верю! Гамло не справится с Абасгулубеком! Но что же случилось?..»

Худагулу никак не мог прийти в себя. Ни Кербалай Исмаил, ни Гамло ни разу не переступали порог его дома. Всегда посылали Расула. Теперь, видимо, многое изменилось. Папаха Абасгулубека на голове Гамло! Было отчего растеряться и разводить руками.

Он возвратился в дом, снял со стены саз.

– Приготовь сапоги, папаху...

Жена радостно улыбнулась и стала скидывать из ниши на пол тюфяки и одеяла. В глубине ниши лежал заветный узел, в котором хранились сапоги, брюки, рубаха и каракулевая папаха ашуга. Коль муж взял в руки саз, он приглашен играть, и какое-то время семья будет жить в достатке.

Худагулу стал одеваться. Отвернувшись к стене, повязал широкий ремень. Ашугский костюм был гордостью всей семьи, прекрасной, единственной и дорогой реликвией. Однажды, обнаружив, что рубашку в двух местах поела моль, Худагулу несколько дней не мог прийти в себя от огорченья.

Одевшись, Худагулу, казалось, стал выше ростом, стройней, моложе. Перекинул через плечо саз.

– Далеко собрался? – спросила жена.

– Нет.

– Отец, возьми и меня, – попросил старший сын, поглаживая складки на рубашке отца.

– Гамло сегодня гуляет. Сам приходил приглашать.

Радость сошла с лица женщины, даже сын опустил руку.

Худагулу вышел на улицу. Навстречу ему ехал всадник. Магеррам, – это был он, – увидев Худагулу, остановил коня.

– Куда собрался? – спросил он, поздоровавшись.

– Пригласили петь.

– Ты хоть знаешь, Худагулу, куда тебя позвали? – зло спросил он.

– Ашуга зовут на праздники и свадьбы. С сазом на похороны не идут.

– Дело как раз в том, что ты приглашен на похороны. И что ты за человек, Худагулу? И к друзьям идешь, и на приглашения врагов откликаешься.

– Что делать? Не ходить? А кто станет кормить моих детей?

Магеррам понимал его, но согласиться с тем, чтобы ашуг пел в компании убийц, не мог. Как можно праздновать убийство? Как согласился на это дядя? Разве недостаточно той низости, что они совершили?

– Ашуг, знаешь, что случилось?

– Нет.

– Убили Абасгулубека и Халила.

– Как?! Не может быть! – голос Худагулу задрожал. – И у кого рука поднялась, Магеррам?

– Они совершили убийство. И теперь зовут тебя, чтобы ты пел в честь их «победы».

Ашуг стоял, опустив голову, носком сапога разрывая снег.

Магеррам сплюнул, махнул рукой и тронул коня.

«Как мне поступить? – думал Худагулу, растерянно стоя посреди улицы. – Идти или нет? Пойду —придут люди с Веди и притянут к ответу. Магеррам продаст меня за здорово живешь, еще наплетет лишнего. Правда, до сих пор я не слышал, чтобы он наговаривал на кого-нибудь, но жизнь – сладкая штука. Чтобы обелить себя, он расскажет обо мне. Разве сложно расправиться с Худагулу: ни родственников, ни друзей? А если не пойду – не избежать гнева Гамло. Подлец сам приходил за мной. Проклятье дьяволу! Пока те придут сюда, пока продаст Магеррам, пока призовет к ответу Шабанзаде.:. Сейчас главное – Гамло».

С этими мыслями он снова тронулся в путь, достиг одноэтажной пристройки позади дома Кербалай Исмаила. Толкнув калитку, прошел мимо навеса над тендиром, остановился перед домом. На пне синела шкура разделанного барана.

Гамло появился неожиданно, будто вырос из-под земли.

– Ну что, пришел? Подумал над тем, что я говорил?

Худагулу промолчал.

– Знаешь, как надо сделать? – не замечая его смущения, сказал Гамло. – Ну, как в настоящих дастанах... Не бойся, тебя заставят повторять это на каждом празднике, и ты заработаешь кучу денег. Начинай с детства. Будто я рос вместе с Абасгулубеком. С ранних лет не ладили. Приплети историю с какой-нибудь девушкой, женщиной. И о том, как я убил его...

– А как ты убил? – холодея от ужаса, спросил Худагулу.

– Я поднял винтовку, – все еще не замечая страха и омерзения на лице Худагулу, сказал Гамло. – Он крикнул, чтобы мы не стреляли, что он хочет сказать пару слов. Я услышал позади себя голос Кербалай Исмаила и понял, что, если Абасгулубек станет говорить, убить его мы уже не сможем. Нажал на курок...

Худагулу и представить не мог, как можно рассказывать обо всем этом.

– Да ты не бойся, соберись с мыслями...

...Арестованные шли, растянувшись в цепочку. Зульфугар взобрался на скалу на краю обрыва. Отсюда он видел всех. Он знал, что никто из арестованных даже не попытается убёжать. Длительное голодание, побои лишили их сил. Единственно, за кем он следил зорко, был идущий впереди большеносый, большеглазый человек, подпоясанный белым кушаком. Его схватили совсем недавно, когда он пытался пробраться в Карабаглар.

В хурджине у него нашли небольшой, с ладонь, молитвенник, пару яиц, лист лаваша да головку лука. На вопрос, куда он держит путь, он отвечал:

– Я – молла, приехал подзаработать.

Его отвели в Келаны, бросили к арестованным. Молитвенник, правда, оставили при нем. Теперь он шел впереди небольшого отряда, часто проваливаясь в снег под тяжестью грузного тела.

– Молла, ты даже не спрашиваешь, куда делся твой осел? – решив поиздеваться над пленником, спросил Зульфугар.

– Быть бы живу, не до жиру.

– Не прибедняйся, выглядишь ты отлично. Если наполнить хурджин – понесешь не хуже осла.

– Не смейся. Со мной – священная книга аллаха. Увидишь, я пожалуюсь Кербалаю. Ои-то знает, каково смеяться над божьим человеком.

– Конечно, пожалуешься. Если доберешься до него, а не споешь здесь себе заупокойную.

Молла остановился. Идущие за ним тоже стали.

– Ну что, нет сил идти? Что и говорить, остановился ты где надо. Эй, скажи им, чтобы все смотрели в мою сторону. Вот так – порядок. Послушай, -что ты отводишь глаза? Может, я тебе не нравлюсь? – захохотал Зульфугар.

Мужчина лет сорока, один из активистов Имана, глядел в сторону ущелья. Конвоир схватил его за руку:

– Он же к тебе обращается!

– Ну и что?

– Повернись!

– Не повернусь!

– Смотри, пожалеешь! – Конвоир поднял ружье.

– Стреляй, хотя бы перед смертью не видеть вас. Дайте в последний раз посмотреть в сторону своего села. Там у меня старик отец, он ждет меня.

Последние слова он произнес шепотом, но стоящие рядом услышали.

– Что ж, я не стану уговаривать, – сказал Зульфугар. – Ваш час пробил. Сейчас отправитесь на дно ущелья.

Смотревший в сторону ущелья подался вперед.

– Ведь ты – мусульманин. У нас дома не густо, но пять аршин бязи на саван найдется. Сообщите нашим близким. Хоть будут знать, где находятся наши могилы.

Зульфугар не собирался, да и не имел приказа убивать арестованных, поэтому оставил без внимания эти слова и снова обратился к молле:

– А что скажешь ты?

Молла, стоя на коленях, совершал намаз. Под солнцем снег блестел, как серебряная пыль.

Услышав голос Зульфугара, он приподнялся, стал нашептывать молитву. На лбу его выступили капли пота,

– Ну что, не кончился твой предсмертный намаз? – обратился к молле Зульфугар.

Молла застыл в прежнем положении. Шептал, что придет на ум, лишь бы шевелились губы. Если они мусульмане – не посмеют тронуть человека, читающего молитву.