Текст книги "По следам призрака"

Автор книги: Фаниль Галеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Возвратившись, Мухарлямов нашел девушку мертвой и решился на последнее. Развязав ремни, он вывез ее на окраину города и бросил у дороги. Расчет был прост: все подумают, что это несчастный случай.

Так, вероятно, все и происходило.

ПРИЗНАНИЕ
Рассказ

Когда Митька подъезжал к комбайну, над полем уже сгущались сумерки, лента заката у горизонта становилась все у́же и темнее.

Чубуков возился около комбайна и что-то ворчал себе под нос, похоже, ругался.

Покосившись на Митьку, он закурил и сказал сердито:

– Приехал, значит… Иди, ссыпай в свой самосвал что есть в бункере. Не ладится у меня с машиной что-то… В другой раз часа через два приезжай. Вряд ли управлюсь с ремонтом раньше. Привезешь пшеницу на гумно, там свешаете с Дуськой, а документы оформим погодя…

Митька, как и велел комбайнер, ссыпал пшеницу в кузов автомашины, с привычной ловкостью заскочил в кабину и, выехав с поля, покатил по пыльной дороге; тут, как говорится, каждый бугорок был ему братом. И чем дальше он отъезжал от комбайна, тем больше мрачнело его лицо, дрожали руки.

«Ну, вот, – думал он, – случай-то, кажись, самый подходящий. И комбайн поломался, и пшеницу из бункера сам ссыпал, и безлюдье кругом, и ночь крыльями машет. Такого случая, поди уж, не представится…»

А решился Митька на нехорошее дело. На кражу…

Утром был у него с соседкой Доронихой окончательный разговор насчет ружья. Договорились на двух сотнях и пяти мешках пшеницы. Деньги, значит, он отдает ей наличными, из рук в руки, а пшеницу украдет с машины и доставит ночью, когда уснет село.

При мысли о краже у Митьки все стыло внутри, кружилась голова.

Вообще-то Митька за свои двадцать два года не брал без спросу даже ржавого гвоздя. Но это ружье…

Осталось оно у Доронихи после смерти мужа-охотника. Ружье было изготовлено по какому-то особому заказу, стреляло безупречно и отличалось такой причудливой отделкой, что впору было держать его дома как украшение, а не на охоту ходить. Митька в последние годы, увлекался охотой. Не то чтобы ходил на крупного зверя, а так, все больше на глухаря, тетерева и куропатку, реже на зайца. Ружье старого охотника давно уже не давало ему покоя. Лежало оно в доме у старухи без всякого употребления и надобности. Не раз подбивался он к хозяйке – заговаривал о купле. Та сначала цену большую требовала. А потом вот, когда началась уборка и как поручили ему хлеб с поля возить, заладила одно: две сотни и пять мешков пшеницы…

И ехал теперь Митька сам не свой. Красть не научен, да будто бы и не вопрос это жизни, а с другой стороны, не давало покоя неодолимое желание заручиться вещью. Упустишь ее и будешь потом всю жизнь каяться…

«Сверну-ка на старую дорогу, – решил Митька. – Давно там не ездил. Заодно и на рощу березовую посмотрю. Славная рощица…»

Так и сделал.

Вскоре поле кончилось, кустарник начался, впереди – березовая роща. Густая, высокая. Дорога как раз проходит по ее центру, прямо между деревьями петляет. Там, рядом с дорогой, и просека маленькая есть, и овражек, куда пшеницу спрятать можно…

От мыслей и чувств самых разных, самых противоречивых у Митьки застилало глаза, звенело в ушах. Вспомнил, как три года назад увозили из деревни на милицейской машине Ваську Каштанова, укравшего из амбара два центнера пшеницы, как, прощаясь, плакали его жена и дети, как потом возвратился он из дальних мест с мешочком за спиной, худой и бледный. Но ведь у него, у Митьки, нет ни жены, ни детей. А мать, если что, простит. Она всегда прощала…

И вот уже окутал машину таинственный сумрак притихшей рощи, пахнуло вечерней сыростью, замелькали по бокам белые стволы берез. Там, за поворотом, просека. Ну, что же, что же… Эх, была не была!

Митька притормаживает и берет вправо…

Подкатив машину к краю неглубокого овражка, он приподнял кузов и через край заднего борта начал потихоньку ссыпать наземь пшеницу. Его трясло и знобило. Он уже не думал ни о Доронихе, ни о ружье, ни о похищаемой пшенице. Просто автоматически делал то, что уже было заложено в его памяти, в его сознании.

Закончив дело, он вылез из кабины и подошел к овражку. С какой-то грустью посмотрел на кучу ссыпанной пшеницы. «Будет пять мешков или нет?» – подумал равнодушно и тут же решил: «Ладно, приеду попозже с мешками и отвезу все Доронихе»…

Теперь уже все ему казалось проще. Ни страх, ни угрызения совести не мучили его. Сев за руль автомашины, он даже успокаивал себя мыслью: «Подумаешь, это же капля в море…»

Но когда он отъехал от березовой рощи, когда засветилось впереди огнями родное село, ему вдруг захотелось плакать. Он остановил машину и, опустив голову, приник к баранке руля. Мысли, теперь уже ясные, отчетливые, теребили его сознание. Хлеб… Сколько людских рук приложилось к нему, сколько пролилось пота… Сеяли, растили, убирали… А он… хапнул все разом. Один, для себя… Словно ребенка из рук матери вырвал. И чего ради… Нет, все! К черту ружье! К черту Дорониху! Сейчас же обратно… в березовую рощу!

Митька уже начал разворачивать машину и тут что-то красное, полыхающее бросилось ему в глаза. Он приостановился: действительно, что-то пламенело там, слева, возле леса. Может быть, костер? Нет, не похоже. Постой, да ведь и там тоже пшеничное поле! Выходит, горит поле! Горит пшеница!

Митька тяжело задышал. Что же делать? Вернуться к Чубукову? Далековато. Да и толку… Ехать в село? Тоже пройдет минут двадцать и обратно потребуется столько же. Огонь перекинется на все поле. И лес может захватить. Нет, выход один: надо гасить!

Не раздумывая больше, Митька сделал поворот и на полной скорости поехал в сторону леса.

Да, он не ошибся: горела пшеница. Огонь пока еще не разбушевался, шел неширокой низкой полосой по краю поля, медленно продвигаясь к лесу.

Схватив лопату, Митька выскочил из кабины и стрелой помчался к месту пожара. Сердце его бешено колотилось. Голова пьянела от отчаяния.

Он прямо с разбегу бросился в самое пламя и начал остервенело топтать его, бить лопатой. «Не выйдет, рыжая бестия! Не испечешь блинов!» – кричал он, раздавая удары направо и налево.

В это время со стороны села донесся тревожный звон. Это означало: пожар замечен и скоро прибудет помощь.

«Утухни, рыжая! Не попробовать тебе нашего хлебца!» – кричал от радости и боли Митька, а сам все бил, колотил по пламени, кружась и извиваясь, как бешеный, в своей жуткой пляске…

Когда к месту пожара подошли пожарные машины и два грузовика с дружинниками, пламени уже не было. Митька лежал неподвижно на чуть еще дымящейся земле, обняв ее обгоревшими руками…

Участковый инспектор Карташев сидел, разбирая поступившие за день бумаги. Он только что вернулся из соседней деревни и еще ничего не знал о пожаре.

В кабинет внезапно вбежала санитарка Анфиса и сообщила, задыхаясь от усталости и волнения:

– Вас срочно требуют в больницу, Савелий Петрович! Митьку Хохлова привезли. Обгорелый весь. Главврач говорит, не проживет долго, велел вам прийти срочно. Будто сказать что-то хочет Митька…

– Митька, говоришь? – привстал с места участковый. – Где же его угораздило?

– Да пожар в поле был. Пшеница горела. Там, говорят, и обжегся…

– Ну-ка, пошли! – двинулся к двери участковый, и оба спешно вышли на улицу.

– Ну, я лечу! – махнула рукой Анфиса и тут же засеменила по улице, придерживая полы халата.

– Постой, куда же ты? – остановил ее участковый. – Не видишь разве, мотоцикл у меня. Давай сюда, вместе поедем.

У входа в больницу толпился народ.

Поодаль в окружении женщин плакала навзрыд мать Митьки.

Зайдя в больницу, Карташев лицом к лицу столкнулся с главврачом Михеевым.

– Здравствуй, Михаил Максимович! Ты звал меня?

– Не я, он… – угрюмо кивнул главврач на дверь, ведущую в палату для тяжелобольных. – Хохлов там… Дмитрий. Привезли недавно с поля обгоревшего. Один он там с огнем воевал… Справился, говорят… Считай, тонны хлеба спас. А теперь вот…

– Что, плох очень?

– Хуже не бывает. Зайди к нему. Он поговорить с тобой хотел, наедине, значит…

Митька был в палате один. Он лежал почти весь забинтованный и тихо стонал. На опухшем и почерневшем лице невозможно было различить ни губ, ни глаз. И Карташеву стало даже как-то жутко, когда между носом и подбородком больного приоткрылась маленькая щель и из нее еле слышно прозвучало:

– Садись, Петрович. Я недолго…

Участковый придвинул к кровати стул и осторожно, словно боясь потревожить больного, сел.

– Слушай, Петрович, – тихо, почти шепотом проговорил Митька. – Я пшеницу сегодня возил на гумно. Когда делал последний рейс, оставил немного в березовой роще. Там она, пшеница… в просеке, на дне овражка… Попутал меня бес, Петрович. Ты уж прости. Я потом хотел вернуться, забрать пшеницу, а тут как раз пожар… Некогда уж было… Но я хотел, честное слово, хотел. Ведь я… я…

– Говори, говори, Митя, я слушаю, – наклонился над ним участковый, но Митька молчал…

Когда зашел главврач, Карташев молча покинул палату…

– Ну, что с ним? – ринулись к нему ожидавшие у крыльца сельчане. Карташев, не говоря ни слова, прошел через толпу и, увидев стоявший на дороге грузовик, позвал к себе водителя.

– Вот что, парень, – сказал он ему тихо и строго. – Возьми-ка с собой ведро, лопату и поезжай в березовую рощу. Там в просеке, на дне оврага, должна быть пшеница… Привези ее и сдай на гумно. Митька там ее случаем оставил. Завалился колесами в овражек и просыпал малость…

– Как это, Петрович? Зачем в рощу-то…

– Ты что, не понял? – нахмурил брови участковый, взглянув сердито на водителя. – Машина, говорю, завалилась случаем в овражек и просыпалась пшеница. Не ясно разве?

– Понял, Петрович! – сразу же выпрямился водитель. – Еду сию же минуту!

Он потянулся к Карташеву и спросил уже тихо; по-свойски:

– А Митька-то как, жив будет или нет?

– Умер Митька… Умер как настоящий мужчина… Так что ты уж его просьбу постарайся исполнить исправно, – ответил участковый и, вздохнув, направился к своему мотоциклу.

СУД
Рассказ

В зале судебного заседания Давлетшин занял привычное место за прокурорским столиком и, разложив свои бумаги, посмотрел на присутствующих.

Сидевшая напротив секретарь заседания, молоденькая девушка с челкой на лбу, чуть улыбнулась и еле заметно кивнула. Давлетшин с той же учтивостью ответил на ее приветствие и перевел взгляд на подсудимого. Это был худощавый молодой человек со смуглым лицом и пышной кудрявой шевелюрой. Коричневая кожаная куртка, кофейного цвета сорочка и неяркий узкий галстук очень подходили к его тонко очерченному лицу, придавая ему выражение спокойствия. Изредка подсудимый бросал взгляд в дальний угол зала, откуда за ним наблюдала миловидная беременная женщина, по всей вероятности его жена.

В переднем ряду находились потерпевшие – четыре подростка лет шестнадцати-семнадцати, остриженные коротко, почти наголо, и оттого очень похожие друг на друга. Похожими делала их и одежда: на всех – одинаковые потертые джинсы, разукрашенные яркими картинками футболки, запыленные и небрежно зашнурованные кроссовки. Сидели они молча и смиренно, словно находились в классе и слушали рассказ строгого учителя.

За ними, во втором ряду, располагались четыре женщины – их матери. Одна из них полная, дородная, с высокой пышной копной темно-рыжих волос, двое других – ничем не приметные, скромно одетые, молчаливые, и последняя, та, что была всех ближе к подсудимому, – худая, угловатая, с лицом маленьким и угрюмым.

Пока Давлетшин разглядывал их, открылась дверь зала, и появился адвокат Хромов. Поздоровавшись, как всегда, учтиво и вежливо, он занял свой стол и с довольным видом стал выкладывать из портфеля бумаги, кодексы, журналы.

«С задержкой на сей раз. Хотя настроение хорошее. Не иначе, как запасся каверзной бомбочкой», – подумал Давлетшин, зная, что Хромов слыл человеком обстоятельным, в зал заседания приходил задолго до начала судебного процесса.

«Бомбочка напрашивается сама, – продолжал размышлять помощник прокурора. – Дело тяжелое, смутное… Да и стороны, представленные в нем, уж слишком противоположны. Он – студент, вчерашний солдат, десантник, а они…»

– Прошу встать! Суд идет! – прервал его раздумья негромкий, но твердый голос секретаря.

Все поднялись.

Председательствующий и два народных заседателя, обе женщины, выйдя из судейской комнаты, расположились в высоких креслах за большим тумбовым столом, облицовка которого сияла позолотой герба республики.

Все снова сели, и в зале воцарилась тишина.

Председательствующий объявил о начале судебного заседания и приступил к проверке анкетных данных подсудимого.

Давлетшин уже знал: фамилия его Нагимов, ему двадцать четыре года, учится на втором курсе университета. Известно было и о том, что подсудимый имел превосходную характеристику, дисциплинирован, инициативен.

Когда адвокат Хромов попросил суд допустить к участию в судебном разбирательстве общественного защитника, помощник прокурора возражать не стал. Пусть выступит, выскажет мнение коллектива…

И вот председательствующий оглашает обвинительное заключение:

– Семнадцатого июня сего года Нагимов, проходя через площадку Летнего сада, увидел подростков Хорькова, Исмагилова, Гатина и Лыкова, которые находились возле опьяневшего Крылова и пытались помочь ему подняться. Посчитав, что подростки хотят ограбить Крылова, Нагимов сделал им замечание, после чего между сторонами произошла ссора, перешедшая в драку. Обладая явным физическим превосходством над подростками, Нагимов нанес им множество ударов руками и ногами, причинив Хорькову тяжкие, Исмагилову менее тяжкие, а Гатину и Лыкову легкие телесные повреждения, совершив тем самым преступления, предусмотренные статьями сто восьмой частью первой, сто девятой частью первой и сто двенадцатой частью второй Уголовного кодекса…

Закончив, председательствующий поднял голову и вопросительно взглянул на подсудимого:

– Вам ясна сущность обвинения?

– Да.

– Признаете ли себя виновным?

Подсудимый ответил не сразу. Прошло несколько секунд напряженного молчания, прежде чем он вздохнул и проговорил с какой-то угрюмой задумчивостью:

– Да… наверное… Хотя с некоторыми выводами следствия и не согласен. Но об этом потом…

Давлетшин заметил: адвокат, обменявшись со своим подзащитным коротким взглядом, кивнул ему и, как ни в чем не бывало, углубился в свои бумаги.

«Нет, нет, они явно что-то замышляют!» – опять подумал помощник прокурора.

Судебное следствие начали с допроса подсудимого.

Нагимов встал, метнув беспокойный взгляд в угол зала, где сидела его жена, – теперь это уже было известно – и, выпрямившись, начал тихим, спокойным голосом:

– В тот день я сдал трудный экзамен и возвращался домой в самом хорошем расположении духа. Обычно ходил берегом реки, чуть стороной, а тут решил заглянуть в сад, развеяться немного, посмотреть на зелень. Когда шел мимо детской площадки, то услышал из-за кустов, отделявших площадку от аллеи, какие-то крики, словно кто-то звал на помощь…

– Минутку! – перебил председательствующий. – Уточните, что именно вы слышали, в какой форме звучал призыв о помощи?

– Так и кричали: помогите! – спокойно ответил подсудимый. – Не сильно, каким-то слабым, беспомощным голосом.

– Хорошо. Продолжайте дальше.

– Я подумал, что кому-то плохо, и через кусты пробрался к площадке. Тут увидел: на земле сидит мужчина, а возле него, наклонившись, стоит паренек, вот этот, – Нагимов указал на Хорькова, – и обшаривает его карманы. Рядом находились эти трое…

На губах Хорькова появилась кривая усмешка. Но подсудимый, казалось, не замечал ее.

– Мужчина, увидев меня, перестал кричать, начал отбиваться, отталкивать Хорькова руками, и тогда тот ударил его по лицу. Мужчина прикрыл руками голову и лег на землю. Я не выдержал, подошел к ребятам, и спросил, кто этот человек и зачем они обижают его. Хорьков с вызовом пнул лежащего мужчину ногой, посмотрел на меня и сказал: «Рви отсюда, вахлак, а не то сам ляжешь рядом…» Я хотел поднять лежащего, но эти трое преградили мне путь, а Хорьков тихонько, как бы невзначай, сказал своим: «Отделайте этого фраера, чтобы не маячил здесь…» Тут Исмагилов внезапно подскочил ко мне и ударил, но я сумел защититься и дать сдачи. Он упал. Тогда Хорьков, Гатин и Лыков напали на меня сразу втроем и между нами завязалась драка. Длилась она недолго… Я не знаю, кому и сколько раз попал, помню только, отбивал их удары, но и наносил ответные… Когда все кончилось, того мужчины поблизости уже не было. Гатин и Лыков подхватили под руки Хорькова и, ничего не говоря, увели куда-то. За ними ушел Исмагилов. Я привел себя в порядок и направился домой. В ту же ночь меня задержали, а потом отпустили, оставив, пока идет следствие, на свободе…

Подсудимый помолчал, о чем-то подумал и, повернувшись раза два в сторону своего адвоката, добавил:

– А теперь о том, что хотел сказать по самому делу… Меня обвиняют, будто я преднамеренно нанес этим ребятам телесные повреждения… Не было у меня такого намерения. Честное слово, не было. Действовал я сообразно обстановке, как меня учили в школе, в армии. Другое дело, все ли учел и предусмотрел… Мне трудно судить об этом. Здесь есть прокурор, защитник. Вы, граждане судьи… Одно могу сказать, случись так еще раз, вряд ли я поступил бы иначе…

Председательствующий переговорил с народными заседателями и спросил, обращаясь к участникам процесса:

– Есть вопросы к подсудимому?

Давлетшин утвердительно кивнул и устремил взгляд на подсудимого, который теперь тоже смотрел на него с каким-то затаенным вниманием.

– Вы сказали: «Все ли я учел и предусмотрел»… Как понимать эти слова? Может быть, вы просто не решаетесь поведать суду что-то важное, неизвестное?

– Нет, я сказал все, как было. Не утаил ничего. Но, видите ли… – подсудимый потер рукой висок, – ребята молодые. Может, надо было с ними как-то иначе, хотя… хотя Хорьков не уступит взрослому… И потом кое-что я слышал про эту… необходимую оборону. Там все слишком сложно. Какие-то пределы, соразмерности… Видимо, я что-то нарушил. Иначе зачем бы я сидел здесь?

– Еще вопросы? – осведомился председательствующий.

Адвокат отрицательно покачал головой. Промолчал и сидевший рядом с ним общественный защитник, однокурсник Нагимова.

– Разрешите? – поднялась с места полная женщина – мать Хорькова. Она проворно поправила платье и, полуобернувшись к подсудимому Нагимову, почему-то обращалась к председательствующему: – Этот молодой человек только что сказал здесь: если повторится такой же случай, он не поступит иначе… Не означает ли это, что он и дальше будет калечить детей, избивать их, когда ему вздумается?

– Вопрос обращен к вам, подсудимый. Отвечайте, – сказал председательствующий.

Нагимов, продолжая стоять, смерил Хорькову холодным взглядом, чуть нахмурился и произнес, не меняя голоса:

– Нет, не буду… Но детей можно искалечить не только кулаками…

Хорькова с возмущением посмотрела на него.

– Вы эгоист! Вы не сделали для себя никаких выводов! – с еле сдерживаемым гневом проговорила она и села.

– Если больше нет вопросов, – невозмутимо продолжал председательствующий, – то суд, как и было обусловлено вначале, переходит к допросам потерпевших. Встаньте, Хорьков, и подойдите сюда!

Хорьков встал, зябко повел плечами и безропотно занял место за стойкой для свидетелей.

Высокий, сутулый, с крупным отвисшим носом и толстыми влажными губами, он, казалось, воплощал в себе все черты замкнутого и смиренного подростка, если бы не настороженный блеск его глаз – маленьких, темных, смотрящих исподлобья.

Подтвердив свою личность и дав подписку об ответственности за ложные показания, он, не дожидаясь наводящих вопросов, начал торопливо и сбивчиво рассказывать:

– Значит, так было… Шли мы с Рамилькой Гатиным по Летнему саду и… Нет, мы там с Исмагиловым были, а Рамильку встретили потом. Ну, так вот… Когда мы шли по аллее, нас окликнул Витька Лыков и сказал: за кустами на площадке пьяный мужик лежит и стонет. Мы сразу – к площадке. Видим, и вправду лежит, встать не может. Ну, я подошел, стал его тормошить, хотел на ноги поставить, а тут появляется парень… Ну, вот этот… подсудимый, значит, и сразу в голос: чего, мол, тут делаете, ограбить мужика хотите и р-раз мне по зубам. Ну, мы – на него вчетвером. А он сноровистый, видать, знает приемы, раскидал нас всех кого куда – и с приветом! Мне печенку отбил, Исмагилову ребро поломал, а Рамильку и Витьку разукрасил – хоть на маскарад. А за что, и до сих пор понять не можем. Мы же не хотели ничего плохого. Подняли бы дяденьку, вывели из сада – и домой его. А тут…

Он потрогал рукой живот, взглянул с тоской на судей и застыл в немом молчании.

– Стало быть, неправду рассказывал подсудимый? – испытывающе посмотрел на него председательствующий.

– Врет, конечно. Не хотели мы грабить мужика. И не били…

– Вопросы к потерпевшему? – Председательствующий обращался к помощнику прокурора.

Давлетшин чуть откинулся назад и прищурил взгляд.

– Этот «мужик», которого вы поднимали, – заговорил он с осторожностью, – не кричал, не звал на помощь?

– Не помню уж. Кажется, бормотал что-то. Пьяный он был…

– Яснее, пожалуйста.

– Говорил что-то. Размахивал руками…

– Еще, еще яснее!

– Ну, крикнул, кажется, два или три раза, то ли «на помощь!», то ли «помогите!»… Испугался. Может, сначала думал, хотим что-нибудь сделать…

– Ага… – кивнул помощник прокурора.

Вслед за ним к потерпевшему обратился адвокат, доселе не проронивший ни слова.

– Скажите, Хорьков, за что вы были судимы два года назад?

– Не понимаю, какое это сейчас имеет значение! – фыркнула мать Хорькова, но, встретив осуждающий взгляд председательствующего, смиренно опустила глаза.

– За грабеж, – угрюмо ответил Хорьков. – Отсидел год, а потом освободили условно…

Исмагилов, Гатин и Лыков, объясняя происшедшее, слово в слово повторили то, о чем говорил Хорьков.

Председательствующий развивать дискуссий вокруг их показаний не стал и тоном ценившего время человека заявил:

– Хотелось бы послушать законных представителей… Хорькова Мариэтта Степановна!

Хорькова встала и резко вскинула голову.

– Да, я к вашим услугам!

– Вы слышали, о чем здесь говорили подсудимый и потерпевшие… Не желаете ли дать суду какие-нибудь показания? Может, есть дополнительные сведения?

– Желаю! Конечно, желаю! – заговорила она с дрожью в голосе. – Выслушайте меня, пожалуйста! Я работаю директором универмага. По роду службы…

Председательствующий движением руки остановил ее.

– Извините, это мы знаем. Хотелось бы услышать о вашем сыне, о происшедшем…

– Хорошо, – с нескрываемой досадой отреагировала она на жест председательствующего. – Слушайте! Сережа – мой первый ребенок. Есть еще дочь, но ей всего десять лет… Сережа хорошо учился, занимался спортом. Он шел к успеху, но это недоразумение на пляже… Отобрали у какого-то мальчишки сумку и два рубля денег… Сережа тогда всю вину взял на себя… чтобы не подвести товарищей, хотя… хотя ни в чем виноват не был. Но ладно. Пусть остается это на совести следователя! Уже там, в колонии, Сережа сумел закончить десятилетку, вернулся домой с аттестатом зрелости. Он мог бы поступить в институт, его приглашали, кстати… Но Сережа пошел на завод. Простым рабочим. И знаете, теперь не сожалею об этом. Если в высших учебных заведениях учат тому, чему научился этот, – она кивнула на Нагимова, – драчун… уголовник…

– Не надо выражаться. Пока он только подсудимый, – спокойно, но строго предупредил ее председательствующий.

– Простите… – Хорькова прикусила губу, часто замигала глазами, но от слез удержалась и продолжала с той же дрожью и обидой в голосе: – Мне нелегко это вспоминать… Сережу в тот день привели домой его товарищи – избитого, изуродованного, а через полчаса его увезла «скорая помощь». Потом дежурства у постели, поиски дефицитных лекарств, бессонные ночи – боже мой, сколько я пережила тогда и как только выдержало сердце. И за что, спрашивается? Только за то, что мой сын проявил жалость к человеку, хотел сделать доброе дело!

Она вдруг потупила взор и скривила в негодовании губы.

– Я мать, товарищи судьи! Нет для меня ничего дороже ребенка. Я прошу… нет, я требую наказать преступника по всей строгости закона!

Хорькова хотела сесть, но голос народной заседательницы остановил ее:

– Вы сказали «мой первый ребенок»… У ребенка, наверное, есть и отец?

– Был. Но мы развелись. Уже десять лет назад. Я одна воспитываю сына и дочь.

– Отец оказывает детям материальную помощь?

– Помощь… – усмехнулась Хорькова и какие-то недобрые тени сразу легли на ее лицо. – Какую помощь можно получить от инженера по технике безопасности? А сейчас, говорят, и вовсе на пенсии… по инвалидности. Но нам, слава богу, хватает. Обойдемся без него. – Она помрачнела еще больше. – Постойте, а что это за странные вопросы? Кого же здесь судят, меня с сыном или его? – показала пальцем на подсудимого.

– Судят его, – сказал председательствующий. – Но суд должен объективно исследовать все обстоятельства дела.

Он вопросительно посмотрел на помощника прокурора, адвоката и, не услышав от них ничего, произнес:

– Садитесь, пожалуйста, Хорькова. Прошу встать Исмагилову!

Невзрачная бледная женщина медленно поднялась с места и, пройдя к стойке, то ли с испугом, то ли с любопытством уставилась на судей.

– Что вы можете сказать суду? – обратился к ней председательствующий.

– А что говорить-то, – начала она тоненьким голоском, тихо произнося слова. – Я долго была одна, потом вот решилась… родила сына. С его отцом познакомилась в поезде… Растила, воспитывала, не жалела сил. И поваром, и уборщицей, и прачкой работала, ночей не спала. Когда собрала немного деньжат, мотоцикл сыну купила. Думала, пусть ездит, меньше будет торчать на улице и делами всякими ненужными заниматься. И джинсы ему, и кожаную куртку купила. Пусть надевает, думаю, хуже других, что ли. Сын-то так хороший. И по дому когда помогает. Вот только не слушается. Все ходит где-то, поздно домой возвращается. Я уже и так и эдак. Не кончится, мол, добром, не кончится. Так оно и вышло. Пришел домой избитый весь. В саду, говорит, подрались. Оказалось, ребро сломано…

Она вздохнула и с укором уставилась в затылок сидевшего впереди сына:

– Ах, сынок, сынок! Ведь говорила я… – Потом повернулась к подсудимому: – А ты? Разве можно так бить детей? Я хоть и мать, а пальцем не тронула его ни разу. Нельзя бить детей! Вот будут свои, узнаешь тогда…

Она вздохнула опять и, нерешительно посмотрев на судей, села.

Мать Гатина оказалась женщиной немногословной. Тихая, немного скрытная, произнесла лишь три фразы, не вызвавшие ни у судей, ни у обвинителя, ни у адвоката желания задавать еще вопросы: «Не клеится у меня в личной жизни… Три раза уже начинала, а все зря… Не до сына мне…»

Наступила очередь маленькой худой женщины, матери Лыкова.

Когда она заговорила, то все, даже судьи с удивлением уставились на нее: голос ее звучал низко и хрипло, словно доносился из подземелья.

– Я не жалею сына, – сказала она сердито. – И никого не жалею. Муж у меня был… Сначала тихоней прикидывался. А потом запил совсем. Так вы думаете, я с ним цацкаться стала? Как бы не так. За шкирку его – и за порог. Ходит вон сейчас где-то и на глаза не показывается… Я и Витьке всегда говорю: не будешь слушаться, выгоню из дома, выгоню! Не из жалостливых я. Витя это знает.

Сын молча и нахмуренно слушал грозную исповедь матери. Темно-синие глаза его были опущены, смотрели вниз.

– Пришел он в тот день домой с синяками да с шишками, – продолжала она. – Вы думаете, я слезы стала проливать? Много чести! Палку в руки… Вот так! – Она сделала выразительный жест, со злостью резанув рукой по воздуху.

– Сердца у вас нет! – подала опять голос Хорькова.

– Зато у тебя оно слишком большое, еле в груди умещается! – мгновенно огрызнулась Лыкова. – Ты вон вырастила дылду…

– Тише, тише! Здесь не место для перебранки, – решительно остановил их председательствующий и сказал уже более спокойно, обращаясь к Лыковой: – Вы хотите уверить нас в твердости своих позиций. Однако ваш сын длительное время нигде не работал. А ведь он окончил ГПТУ…

– Это уж не его вина, уважаемые судьи, – вызывающе вытянула вперед голову Лыкова. – Как кончили ГПТУ, других-то кого на завод, кого на фабрику определили, а Витю моего на стройку, на самую городскую окраину. Мало того что ездить за десять верст, но и зарплата – кот наплакал, ни премий, ни других поощрений. А если зашибет его там краном или еще чем?

– Не вижу никакой логики в ваших суждениях, – нахмуренно произнес председательствующий. – Говорите о каких-то премиях, кранах… Такие, как ваш сын, между прочим, в недалеком прошлом КамАЗ строили, сейчас БАМ тянут через всю Сибирь…

Он хотел сказать еще что-то, но лишь вздохнул сумрачно и обронил, не поднимая взгляда:

– Садитесь…

Допрос законных представителей на этом был окончен.

Давлетшин взглянул на часы. Шел уже третий час судебного следствия, а происшедший в Летнем саду инцидент еще даже не обрел своей полной ясности.

И вот в зале судебного заседания появился главный свидетель. Это был почтенного возраста человек, бледный, морщинистый, с усталыми серыми глазами и седой хорошо сохранившейся шевелюрой. Какой-то вялой, немощной походкой он подошел к стойке и остановился, взявшись за нее обеими руками. Сквозь усталые глаза его пробивалась тревога.

– Ваша фамилия, имя, отчество?

– Крылов Александр Иванович.

Председательствующий смотрел на него внимательным, пристальным взглядом.

– Вы вызваны в судебное заседание в качестве свидетеля и обязаны говорить здесь только правду. За дачу ложных показаний или отказ от дачи показаний предусмотрена уголовная ответственность. Вам ясно?

– Да.

Секретарь протянула ему бланк:

– Вот, распишитесь, пожалуйста!

Крылов суетливо и неловко расписался. Руки его при этом не слушались, дрожали.

– Расскажите, что с вами произошло в Летнем саду семнадцатого июня? – задал вопрос председательствующий. Сам, расслабившись, откинулся на спинку кресла.

Крылов с какой-то опаской повел глазами, небрежным размашистым движением вытер рот и начал тихим жалобным голосом, точно был не свидетелем, а подсудимым:

– Ну, что тут… Зашел я после работы в пивную, что за мостом, недалеко от сада, друзей там встретил. Сначала опорожнили бутылку белой на троих, а потом принесли еще бормотухи…

– Что, что принесли? – не расслышал председательствующий.

– Бутылку белой сначала опорожнили, говорю, а потом еще две бормотухи… две бутылки вина, стало быть. Ну, и пивком побаловались. Захмелел я тогда изрядно. Помню только, иду домой через какой-то сад, а навстречу четверо ребят. Я, как стал проходить мимо них, споткнулся, значит, и упал…

– Одну минуточку! – вежливо остановил его председательствующий, – Споткнулись… В своих первоначальных показаниях, данных во время предварительного следствия, вы говорили, что один из ребят подставил вам ногу…