355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Фаина Гримберг » Княжна Тараканова » Текст книги (страница 3)
Княжна Тараканова
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 06:00

Текст книги "Княжна Тараканова"


Автор книги: Фаина Гримберг



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Как-то раз отец рассказал о красавице Эсфири, которая жила в Кракове и стала возлюбленной короля Казимира Великого, это случилось триста лет тому назад, то есть в четырнадцатом столетии… Девочка взволновалась и спрашивала, была ли Эсфирь королевой. Это внезапное состояние душевного волнения смущало маленькую девочку, и она отчего-то боялась, что отец приметит это ее непонятное ей самой волнение… Кажется, он ничего не приметил, да, в сущности, его и не занимали ее детские тайны и тревоги. Он повторил раза два, что нет, не была королевой, но возлюбленной короля… Он не думал о том, что говорит с маленькой девочкой, от которой следует иные особенности жизни скрывать…

В другой раз отец рассказал путаную длинную сказку о человеке, очутившемся после кораблекрушения на необитаемом острове, а на этом острове и правда не было людей, но там жила одна дьяволица… Но все кончилось хорошо и эта дьяволица превратилась в человеческую женщину… Была еще и притча о птице, как переносила птица через море своих птенцов. Два птенца сказали ей, что когда она состарится, они будут присматривать за ней и кормить ее, а третий птенец сказал, что не будет кормить ее, а будет кормить, когда вырастет, своих птенцов… Когда отец рассказывал путано эту притчу, она чувствовала себя виноватой и быстро сказала, смутившись:

– Я хочу, чтобы кормить тебя и чтобы у тебя был хороший дом, но я не знаю, где деньги взять!..

Стало быть, она уже знала, что за деньги возможно приобрести, купить очень-очень многое… Или снова все перепуталось в памяти и ничего такого она не говорила отцу?.. Другую притчу она совсем не запомнила, но была ведь, была другая притча… А самая любимая, должно быть, притча была у отца об одной козе: одна коза горько плакала в начале зимы, стоя в холодном хлеву во дворе плохого дома, где жил бедный еврей. Плакала коза: «Снег идет, я погибну, пропаду!..» А рядом с ней старая лошадь стояла. «Не плачь, коза! – Лошадь говорит. – Совсем скоро весна придет с травою сочной. Три каких-то зимних месяца потерпеть осталось!»…

Вот эту притчу девочка совсем хорошо запомнила и очень ей эта притча нравилась, такая забавная, такая о том, что в безысходности еще возможно улыбаться насмешливо, иронически, и на что-то надеяться…

* * *

Ее няньку-татарку звали Зиновией. Совсем маленькая сидела у няньки на больших коленях, прикрытых красным платьем поверх длинных желтых шаровар, тянулась к нянькиной шее, к серебряной цепочке тонкой, к янтарным шарикам и бисерным низкам. Очень хотелось поиграть с этим пестрым добром. Потом, уже когда подросла девочка, нянька рассказывала о своих детях. Было двое детей: сын Давыд и дочь Розалия. Муж няньки умер, когда дети были совсем малыми. Он служил в кавалерийском полку мусульманском татарском Александра Мустафы Корыцкого. Мужа Зиновии убили, когда шел спор о земельных наделах в Ошманьском повете. Потом пришлось распродавать имущество, потом умерли дети – было моровое поветрие. Конечно, старуха помнила своих детей разумными и красивыми. После продажи своего большого дома Зиновия служила экономкой в двух шляхетских семьях, так занесло ее в Пинский уезд, здесь купила домишко, жила одна-одинешенька, двух коров держала, сбивала и продавала масло. Родственники у нее оставались только самые дальние, она не нужна была им. Татары давно в польских землях жили, через Литву попали, еще от ханов ордынских повелось, были храбрые воины и, как и евреи, оставались по большей части в своей вере.

Зиновия умела заговаривать боль в зубах, а заговорив, сплевывала налево три раза, ее в деревне «плевачкой» прозвали за это. Дом няньки девочка помнила хорошо, помнила прикрепленный на стене «мугир» – узорное – арабскими буковками – изречение из Корана, писанное-вырисованное на пергаменте, прикрытое стеклышком. Маленький молитвенник – хамаил старуха носила за пазухой. Она уже позабыла, как читать, но молитвы помнила наизусть и говорила, встав на колени и покрыв голову белым платком. Старуха вытаскивала ухватами из печи варево в чугунках. «Шмалец» – гусиный жир прятался в горшке в подполе, вкусно было намазать шмалец на хлебный ломоть. Стены старуха белила. Спали старая и малая на широкой деревянной кровати, на перине старой. В сундуке полупустом Зиновия хранила «клуначак на смерць» – белую бязь на саван. Когда она умерла, ее хоронили в этом саване…

Зиновия тоже рассказывала девочке сказки, длинные, об одном парнишке по имени Сафа, как он спас белую лебедь от злой колдуньи, и эта лебедь, конечно, превратилась в девушку; и еще – про богатыря Тана сказку рассказывала, про Гульчечек – Розовый Цветок – такую красавицу… Говорили по-польски, с пинчукским выговором, старуха вставляла в свою речь татарские слова, и это говорение осталось в памяти на всю жизнь…

Девочка помнила, что сначала отец приходил в дом старухи, навещал дочку, приносил в базарные дни покупные печенья. Девочка помнила, как старуха водила ее за руку, они гуляли на лугу по тропинке, свободной тоненькой ручкой цеплялась-хваталась за штанину широких желтых старухиных шаровар. Потом появился отец, он шел вдалеке, но девочка уже увидела его, вырвала руку из нянькиной руки и побежала к отцу…

Сначала отец платил няньке, давал деньги, потом уже не мог платить, но старуха привыкла к девочке, жалела ее. Однажды, когда уже не было в живых ни отца, ни Зиновии, девочка подумала, что их могли ведь связывать некоторые, очень близкие отношения. Впрочем, когда девочка совсем выросла, она не так часто думала о своей прошлой жизни, о своем детстве…

Похороны отца она тоже запомнила. Было много мужчин, одетых в черное. Отца завернули в белое. Один из пришедших, раввин [13]13
  … раввин…– в иудаизме – руководитель общины верующих.


[Закрыть]
, читал молитвы, раскрыв и подняв к самым глазам маленькую книжечку-молитвенник. Потом мужчины унесли тело на деревянных носилках, похожих на доску. Все эти мужчины казались ей похожими друг на друга, все как будто были на одно лицо. Но один из них был одет лучше прочих. Он был не из деревни, а приехал из какого-то города. Он оставил няньке деньги, а девочку погладил по голове, по ее темным-темным волосам, и подарил ей две хорошие игрушки – набитый шерстью кожаный мячик и оловянную куклу, изображавшую нарядную панну. Потом старуха сказала девочке, что этот человек – родственник девочкиной матери. Девочка испугалась: вдруг он заберет ее, увезет… Но он уже уехал и не приезжал… Наверное, он был не бедный человек…

Она не была послушной девочкой. Зиновия пыталась учить ее приготовлять известь для побелки, доить корову, сбивать масло и печь лепешки, но девочка не хотела учиться домоводству, бросала работу несделанной, убегала… Старуха никогда не била ее, только бранила и ворчала, что девочке будет тяжело жить.

Когда была маленькой, играла с мальчишками, хотела бегать и прыгать лучше, чем они; царапалась, когда кто-нибудь из них нападал на нее. Когда подросла, стала играть с девочками другими, часто спорила с ними, дергала за косички, пыталась отнимать чужие игрушки, но проявляла щедрость, свои – мячик и куклу – охотно давала поиграть всем, кому хотелось. В конце концов игрушки потерялись, но она о них не жалела. Она и после никогда не жалела об одежде и украшениях, об имуществе. Когда она стала взрослой, ей нравилось иметь много денег, тратить их, сорить деньгами. Она могла захотеть получить какое-нибудь ожерелье, дорогой красивый браслет, карету, дорогой наряд, а получив наконец, вдруг бросала, дарила…

Зиновия наказывала своей питомице, чтобы та играла с еврейскими детьми:

– …они – твои… вот вырастешь, пойдешь замуж за кого-нибудь из твоих-своих…

Девочка откликалась быстро:

– Я ни за кого замуж не пойду!..

– Нет, нельзя так! – говорила Зиновия серьезно и как будто немного испуганно…

Девочка убегала играть на холме. Потом она поняла, что в деревне и ее нянька и она сама – чужие…

* * *

После того как она в первый раз увидела его на холме, у подножья, жизнь ее сделалась совершенно иной, совсем новой. Теперь у нее как будто появилась такая, очень хорошая тайна, заставлявшая ее смешливо улыбаться. Это была настоящая тайна, она не сказала бы никому, ни старухе, ни другим девчонкам… Но на самом деле у нее не было подружек. И потом, когда она стала взрослой, никто не мог бы сказать, что имеет с нею совершенно доверительные отношения. Она, такая говорливая, веселая, оставалась в самой сути своей натуры очень замкнутой и скрытной. Впрочем, ее замкнутость и скрытность, то есть причины ее замкнутости, скрытности, возможно было понять… Пожалуй, только он мог бы сказать, что пользуется ее доверием почти в полной мере. Он один знал, кто она, знал о ее детстве тогда, когда вокруг нее уже были люди, которые ничего о ней не знали; ничего, кроме того, что она сама для них придумывала!..

Но когда они были совсем детьми, она после первой встречи только и думала о том, чтобы снова повидать, увидеть его… И было странно: ведь совсем легко возможно было увидеть его! Она уже знала, кто он и где живет, потому что другие дети говорили об этом, даже и не надо было особливо спрашивать… Но она не могла заставить себя побежать к дому его отца, поглядеть исподтишка. Она говорила себе, в уме, про себя, что никогда не будет искать его, не будет пытаться увидеть его. Ни за что на свете!..

И он тоже хотел бы увидеть ее, но стыдился, боялся, что другие дети догадаются, поймут, что ему хочется увидеть ее, поймут, что он на самом деле ищет ее! Впрочем, как и у нее, у него на самом деле не было близких друзей. И еще он боялся, что отец догадается! Хотя ведь отец и подумать не мог, что в жизни сына возможна подобная привязанность странная…

Она знала, что они обязательно увидятся снова. И было даже хорошо ждать. Может быть, ждать – это было даже лучше, чем увидеть его? Или нет?..

* * *

Она любила ходить в лес – собирать грибы или ягоды. Она ходила вместе с другими девочками или совсем одна. Было хорошо бродить в лесу, потом приносить домой лисички, рыжики, лесную землянику. Она не боялась встретить в лесу каких-нибудь плохих людей, которые могли бы обидеть ее, совершить насилие. И Зиновия, и прочие деревенские женщины не боялись отпускать в лес своих детей. То ли в этом сказывался некий фатализм, порою странно присущий людям, в особенности женщинам; то ли и вправду ничего дурного давно не происходило, не случалось в окрестностях деревни… Она понимала, что должна хоть что-то делать в доме, помогать старухе, и принося в дом грибы и ягоды, она ведь все-таки хоть как-то помогала старой Зиновии…

Вот она собирала грибы и снова встретила его. Она не срезала грибы аккуратно, чтобы не повредить грибницу, а просто-напросто вырывала из земли, срывала. Она легко наклонялась и распрямлялась. А он прятался в кустах у дома, где она жила, и украдкой шел за ней в лес. Он обрадовался, когда увидел, что она пошла с лукошком…

Там, в лесу, на одной поляне, дети очень легко заговорили друг с дружкой и с той поры отношения их сделались почти совершенно ясными. Они перестали бояться других людей и не смущались, когда другие люди видели их вместе. Странно, но ни Зиновия, ни отец Михала не обращали внимания на эту привязанность детей, на эту их взаимную приязнь, такую сильную. Но и понятно, почему не обращали внимания. Конечно, потому что дети были еще малы. Да и нельзя было сказать, что совсем уж не обращали внимания. Порою Хеленка покрикивала:

– Не водись с этой жидовкой!..

И снова принималась за свои обычные нескончаемые дела по хозяйству, будто и позабыв о своих звонких, с провизгом, предупреждениях брату.

И старая Зиновия говаривала девочке:

– Не играй с ним, играй со своими!..

Но дети будто и не слыхали ничего, и взрослые не были особенно строги с ними. Другие мальчики и девочки также будто привыкли видеть их вместе, не смеялись и даже казались совсем равнодушными…

Он и она все более и более привязывались друг к дружке и сами радовались этой привязанности. У него не было матери, у нее – ни матери, ни отца. И то, что они были сиротами, сближало их еще более.

Очень скоро они почувствовали друг друга совершенно близкими. Детское обыкновенное озорство, когда они дразнили друг дружку, нарочно по-детски обманывали, смеялись; это детское озорство никак не нарушало их близости. Но все же называть эту близость совсем дружеской, никак нельзя было. Они знали, что принадлежат к разным половинам человечества, то есть очень рано узнали, еще до своей первой встречи, что они – будущие мужчина и женщина. Это знание, по сути своей все же совершенно детское, конечно же, содержало в себе некоторые доли своего рода пряности и возможности нарушения принятых всеми правил… Хотя на самом деле фактически все дети в определенном возрасте принимаются нарушать правила, которые приказано не нарушать, то есть взрослыми приказано… В сущности, это детское нарушение взрослых правил – это ведь тоже правило, в сущности… Была и такая игра: она поднимала, задирала платьице и рубашку, быстро, резкими движениями тонких детских рук, глядя на него смешливо и задиристо; и моргнув глазами быстро, пушистые реснички мгновенно взлетели и тотчас прикрыли темные-темные глаза яркие… Он видел ее цветок, то, что должно было сделаться в будущем заветной целью мужского вожделения. Он и выучил ее этой игре. Она тотчас опускала рубашку и платьице и пускалась бежать. Он бежал следом. Быстрый бег сильно горячил их. Он догонял ее, она прижималась спиной к стволу большого дуба, ощущая узкой своей детской спинкой крепость этого ствола. Или она падала на траву или на опавшие листья. Он прижимался к ней или рядышком с ней падал. Дети прерывисто смеялись. Она отталкивала его ладошками, растопыривая пальчики. Он целовал ее щеки тугие и шею, пришлепывая пухлыми детскими губами. Он уже знал, что делают лошади, быки и коровы, да и слуги и служанки где-нибудь в овине… Он и сам хотел бы попробовать, хотя понимал, что у него покамест еще ничего не получится… Она вдруг принималась плакать, он оставлял ее и стоя поодаль, утешал ее прерывистой речью, быстро говорил, что он не хочет, не хочет обижать ее. Она успокаивалась. Дети снова сидели рядышком и забавлялись игрою словесною «в бяки», как они это называли. Они нарочно говорили друг другу разное гадкое, что слыхали от взрослых…

– А ваши, – начинал он, и серые его глаза – гладкие глазурованные бусины – взглядывали с насмешкой, вовсе и не доброй, – а ваши не поверили в чудеса господа нашего Иисуса Христа, спрятали под мост девицу с длинными косами, а господь мимо шел; они спрашивают: «Кого мы спрятали под мостом?» Он так быстро сказал: «Сороку!» и скорей ушел. Они посмотрели под мост, а там сорока с длинным хвостом!..

– Он злой, значит! – говорила она убежденно. Глаза ее смотрели сердито и не на него, а прямо перед собой. – Он злой! – повторяла она. – Добрый не стал бы превращать человека в сороку.

– Ты глупая! Нельзя говорить, что он злой! Не болтай такое! – Он суживал свои серые глаза.

Лицо ее делалось совсем серьезным:

– Он злой! Ты и сам это знаешь! Только вам всем запрещено говорить, что он злой!

– Не злой, не злой, не злой!.. – Он вдруг сознавал, что не может привести никаких доводов… – А ваш жидовский бог, добрый что ли?!.

Ее темноволосая голова склонялась к его уху:

– Все боги – злые, они против людей!.. – Она быстро отклоняла голову и уже громко и почти скороговоркой произносила: – А ваши на ваше Рождество поймали одного парня, еврея, зарезали, зажарили и съели!..

– А у ваших стариков носы крючковатые, как у сатаны! – выкрикивал он. – И вы все от свиньи происходите и потому свинину не едите!..

– А вы слепыми все родитесь! Матери вас под мисками держат семь дней, пока не прозреете!.. [14]14
  … пока не прозреете… – Диалог мальчика и девочки основан на средневековых суевериях, сведения о которых можно получить, в частности, из книги Джошуа Трахтенберга «Дьявол и евреи. Средневековые представления о евреях и их связь с современным антисемитизмом», изданной в США, в 1943 г.


[Закрыть]
– Но ей уже не хотелось обижать его, чувство жалости к нему возникало в ее детской душе…

Но он уже увлекался, входил в состояние запальчивости, кричал:

– А у ваших бог в хуе, а у наших – в кресте на шее!..

Тогда она имела смутное представление об обряде обрезания, но когда она была уже взрослой, она после прочтения многих книг, по большей части сочинений французских философов, стала полагать, что обрезание крайней плоти у иудеев и мусульман и ношение креста на шее у христиан, все эти обряды и обычаи, знаменующие некий союз, уговор с богом, являются всего лишь пустыми суевериями!.. Но в детстве, в полесском лесу, она вдруг притихала, и вставала, легко опершись тонкими руками о землю, и, не глядя на него, шла… И тогда он подбегал к ней, просил прощения и кричал:

– Никаких богов нет!..

Она шла, отстраняла на ходу его руки. Потом она мирилась с ним, потому что в конце-то концов они ведь всего лишь играли, а вовсе не намеревались оскорблять друг друга всерьез…

* * *

Он очень хотел показать ей свой родной дом. Но он знал, что отец и Хеленка никогда не позволили бы ему привести такую гостью. Случай представился во время Хеленкиной свадьбы. Она рано вышла замуж, партия была хорошая – старший сын шляхтича-соседа. Повезли приданое, играли нанятые музыканты-татары, множество народа шумно плясало, весело ехали, везли молодых к венцу, надели на молодую чепец – убор замужней, гуляли на отводах… Мальчик знал, что все поедут к жениху. Служанки уйдут в деревню, только старый конюх, совсем пьяный, спит в пристройке. Отец тоже был пьян и хватился сына только уже в дороге, когда ехали к соседу-свату. Мальчик знал, что ему достанется от отца, что, наверное, и сестра обидится, хотя ей не до того было! Но ему очень хотелось показать своей подруге дом, где он жил с самого рождения…

Смеясь глазами, прикладывая указательный палец к губам, ходили по комнатам, нарочно ходили на цыпочках… Он показал ей вещицы, оставшиеся как память о рано умершей матери: серебряные ложки с вензелем, серебряную же фигурку Богоматери, два золотых гданьских гладких стакана и гданьскую же старинную серебряную кружку с изображениями сивилл [15]15
  … с изображениями сивилл… – Сивиллы – легендарные античные прорицательницы, их изображения были популярны в различных культурах.


[Закрыть]
. В серебряной позолоченной круглой коробочке сохранялось золотое колечко с большим сверкающим зеленым камешком – изумрудом… Девочка рассматривала эти вещицы с любопытством, которое, в сущности, было чем-то большим, нежели любопытство. Она вдруг с чрезвычайной ясностью поняла, что ее друг стоит по своему общественному положению выше нее на той лестнице, которую человеческие множества постоянно выстраивают, наслаждаясь складывающимся неравенством садистски и мазохистически…

Она подняла глаза на стену в большой горнице, украшенную портретами польских королей… Ян Казимир и Михал Корыбут Вишневецкий – головной убор с пером, узорчатая накидка на округлых плечах… Август II и Август III – пудреные алонжевые парики, длинные крупные кудри… Но, разумеется, она долго не отходила от большого, длинного прямоугольного портрета, холста в позолоченной раме. Портрет этот был писан неизвестным живописцем в Кракове. Это было изображение нарядной девушки на фоне тусклом, несколько зеленоватом; фон подобный мог бы сойти и за парадный занавес… Портрет являлся портретом матери Михала Доманского, Текли Зелинской, о чем он с тихой гордостью и довольством сказал своей подруге, видя, как ей нравится этот портрет…

Девушка, изображенная на портрете, и вправду была похожа на старшую сестру Михала, Хелену, – бледное лицо, голубоватые глаза, тонкие коричневатые бровки, из-под цилиндрического, богато расшитого жемчужинами и золотыми нитями убора видны гладкие, русые и шелковистые, причесанные на прямой пробор волосы; пышный кружевной воротник скрывает шею… Поверх белых шелковых складчатых рукавов надеты были тонкой работы золотые цепочки; подол длинного платья-сарафана, темно-красного, разузоренного, ниспадающего крупными складками, стлался внизу округло, ног совсем не было видно; длинные золотые тонкие цепи украшали плоскую грудь этой девушки, едва вышедшей из подросткового возраста; пальцы бледных рук она наложила – одну на другую, приложив ниже груди – к невидимому под пышным нарядом, плоскому девичьему животу…

Подруга Михала не сводила глаз с этого портрета, ее восхищал пышный наряд и золото украшений, изображение которых потускнело от времени и от этой тусклоты изображенное золото представлялось более благородным, чем яркое начищенное золото браслетов, цепей и колец в ненарисованной жизни…

Совсем близко к деревянной позолоченной раме сделана была надпись, удостоверяющая, что изображенная на портрете девушка является некой Теклей Зелинской…

Этот портрет составлял одну тайну в жизни мальчика Михала. Секрет заключался в том, что портрет неведомой Текли Зелинской вовсе не был портретом матери Михала! Отец Михала купил этот портрет в Кракове на какой-то распродаже, потому что изображенная девушка действительно напоминала ему его жену, тогда уже умершую. Разумеется, пан Доманский никогда и не думал врать, будто этот портрет – портрет его покойной жены! Но Михал с самого своего раннего детства привык воображать, будто нарядная юная Текля – и есть его мать!.. Этими мыслями он, конечно же, по сути, предавал свою настоящую мать, после смерти которой не осталось никаких портретов. Мать его звали не Теклей, а Марыней. И порою, думая об этом своем предательстве, он испытывал смешанные чувства стыда и мазохистического удовольствия… Разумеется, ни отец, ни сестра не знали о подобной работе его детского воображения. Отец безусловно наказал бы сына за такую фантазию химерическую. Маленькая подруга Михала оказалась единственным человеком, который теперь мог полагать, будто Текля Зелинская, изображенная на портрете, написанном неведомым живописцем, и есть мать Михала…

* * *

Летом бывало так, что детские игры мальчика и девочки обретали идиллический характер. Он приходил к зарослям терновника, сплетающимся в чащу. Уже видел пестроту платьица, она ждала его. Разламывали захваченный им из дома кусок маковника, делили, как настоящие брат и сестра; поблескивали губы липкие жующих детских ртов, крупинки мака прилипали к одежкам… По сырому откосу над родником стлался мох. Незабудки голубели, желтыми огоньками блестели на солнце лютики… Он сидел рядом с ней, дети идиллически плели венки из сорванных цветков, девочка пела. Она пела те же пинчукские песенки, что и сестра Михала, Хеленка —

 
– Ой, доля моя, доля! Де ты, доля поделаса?
Да чи ты у огни згорела, чи ты у лузи утопылася?..
 

Дети сидели, вытянув прямо ноги на траве, поворачивались друг к дружке лицами, она надевала венок из лютиков ему на шею, он надевал ей на шею венок из незабудок…

* * *

Она с детства любила лошадей, тянулась к ним, любовалась; радостно подпрыгивала на месте, глядя, как лоснистый коричневый жеребенок сосет, вытянув шейку, ткнувшись под живот матери, темно-коричневой кобылы, косясь продолговатым темным глазом. А кобыла, сильная, с опущенным длинным черным хвостом, стоит спокойно, только чуть переступает копытами изредка…

* * *

Отец Михала не имел много доходов. Выдавая замуж дочь, которую любил более, нежели сына (в чем, однако, сам себе никогда не признавался), он сильно потратился и теперь, раздумывая о дальнейшей жизни Михала, первым ее пунктом предположил домашние занятия. Пригласить в Задолже учителя-француза, чтобы он проживал в имении постоянно, обошлось бы слишком дорого. Отец написал одному из своих братьев, Михалову дяде, в Краков, дядя принял близко к сердцу заботы о том, чтобы мальчик не остался необразованным, похлопотал, в свою очередь, и после этих хлопот приезжал в Задолже несколько годов сряду какой-нибудь студент, то есть приезжал летом, в каникулярное время, и пару месяцев репетировал мальчика, или, говоря проще, учил его. Студент бывал каждое лето новый, не тот, что прежде, а зимой и осенью Михал оставался предоставленным самому себе, ему бывали оставлены задания и книги, и он мог учиться самостоятельно, до приезда следующего репетитора. Последствия подобной системы обучения сказывались в хаотичности Михаловых познаний. Но все же он оказался в достаточной степени способным мальчиком, а порою целыми вечерами, сидя у камина, не отрывался от книги. Он хорошо выучился читать и писать по-латыни и годам к тринадцати прочел в оригинале сочинения Овидия, Плутарха, некоторые оды Горация, а также «Исповедь» Блаженного Августина… [16]16
  Овидий, Плутарх, Гораций– античные писатели, сочинения их изучались в европейских университетах; в частности, и в Краковском. Блаженный Августин(354—430) – церковный деятель и писатель, христианский философ.


[Закрыть]

Когда Михалу исполнилось тринадцать лет, отец поехал в несвижское имение Радзивилла, на поклон к своему патрону, и получил княжеское дозволение привезти в имение мальчика Михала. Отец Михала хотел, чтобы сын его пообтесался, научился бы кое-каким приличным манерам, хорошо фехтовать и говорить по-французски…

– …а я чему выучу тебя?! Пить вино без меры да саблей рубиться?..

Впрочем, в имении князя умели пить и гулять не менее, а, пожалуй, даже и более широко, нежели в Задолже…

* * *

Князь Карл (или – на польский лад – Кароль) был колоссального роста человек. Черты его крупного лица отличались некоторой монголоидностью, вследствие чего у него имелось прозвище – Чингизхан. Род Радзивиллов – старинный и мощный – веками пользовался уважением и почетом в польских и литовских землях…

* * *

Михал уезжал из родного дома, не простившись со своей подругой. Перед отъездом так вышло, что он все время оставался на глазах у отца. И уже сидя в открытой тряской повозке, Михал со стыдом думал о том, что уехал, не простившись с ней. До Несвижа был путь неблизкий. Михал и сопровождавший его слуга, который потом возвратился в Задолже, оставив мальчика среди чужих людей, как и приказал хозяин, останавливались в придорожных трактирах и дешевых гостиницах. Постепенно чувство стыда покидало Михала. Теперь он уже полагал именно себя оставленным, обиженным. Ведь она могла бы, могла бы найти возможность повидать его перед его отъездом; ведь она знала, что он уезжает, знала, когда он уезжает… И она не пришла! Она не спряталась в кустах близ дома, не караулила, не дожидалась, когда он выйдет!.. Михал не думал, насколько это было бы трудно. Михал теперь убедил себя в том, что именно он обижен, оскорблен… ею! Такая убежденность очень утешала…

Но очутившись в Несвиже, он вспоминал ее редко. Новые впечатления поглощали его чувства и мысли.

* * *

Михал Доманский, подросток, впервые надевший покупную, а не домотканую одежду, очутился в большом имении, где, впрочем, сам литовский мечник не проживал постоянно. Тем не менее здесь фактически не было возможности остаться в одиночестве. Вокруг Михала закружились хороводом яркие лица новых для него людей… Мальчику хотелось перенять особенную манеру князя вступать в комнату, останавливаться перед расступившимися приближенными и гостями, держать окованный серебром посох в одной руке, а пальцы другой руки небрежно положить на пояс… Вряд ли подобная величественная поза могла бы пригодиться незнатному шляхтичу, но уж больно Михалу нравилось становиться в такую позу и гордо задирать голову с волосами коричневыми, стриженными в кружок… Однажды сам князь застал мальчика в одном из отдаленных уголков большого сада. В этом жилище, где не было возможности остаться в одиночестве, сам хозяин любил по утрам, в самые ранние часы, прогуливаться без сопровождения. Но и Михал также пользовался возможностью побыть вне этого шумного хоровода человеческого… Князь увидел, как мальчик подражает его излюбленной позе, рассмеялся и потрепал Михала по волосам. Карл Радзивилл был все же очень высокого роста и рука его показалась мальчику очень-очень длинной…

Переодевшись в новый кунтуш, Михал разглядывал воинственную свиту князя – стеганые перчатки и шапки двойной толщины, сабли с рукоятями, защищенными железной решеткой, прозванные «кошачьими головами», пистолеты в сапогах и за поясом… Эти люди представлялись подростку храбрыми и непобедимыми… Среди приближенных и гостей князя Михалу то и дело бросались в глаза красивые породистые фигуры и лица с ясными, четко очерченными, красивыми глазами и носами… Камзолы, кунтуши, золотое и серебряное шитье, мощные бороды и шевелюры, орлиные носы, крупные вишневые губы из чащи смоляных или посеребренных волос бороды, густые полумесяцы бровей, нависшие брови, глаза, ярко блестящие из глубоких глазниц… Улыбка женских уст, высоко забранные каштановые волосы, вырез платья, едва прикрытый легкими кружевами, обнаженная до локтя, полная рука, гладкая, чуть сжатая золотым браслетом… Низки жемчуга на округлых и худых женских шеях, мерцающие в свете дворцовых свечей… Юбки платьев, настолько пышно стелющиеся, что в сравнении с их пышностью наряд Текли Зелинской мог показаться едва ли не самым простым и даже и скромным из одеяний знатных дам… Вечерний парк, раскидистые дубы, поляны, озаренные первыми звездами и многочисленными лампионами, беседки, дерновые скамьи, фейерверк, увиденный впервые и приведший мальчика в полный ребяческий наивный восторг, дамы и кавалеры у подножий мраморных статуй античных божеств, и сами мраморные античные божества, эти горделивые белые Дианы, Фебы, наяды и сатиры… Вдруг вспыхивало яркой молнией перед глазами мальчика женское лицо – тяжелые веки, брови, почти круглые, и черные-черные, будто начерненные, прямая шея, голова в тюлево-кружевном уборе – как тюльпан, странное таинственное выражение насмешки и гордости… Ей, такой прямой, как стрела, пристало бы и вправду держать в точеной руке Дианин лук или копье, а она держала на руках маленькую комнатную собачку… Потом он узнал, кто это была. Графиня Ратомская, внучка короля Августа (имелся в виду Август II) и его возлюбленной, турчанки Фатьмы!.. Он понял, что же именно притягивает его к этому лицу. Ее восточные черты напомнили ему невольно о его подруге, остававшейся в деревне близ имения Задолже… Но он был уже совсем почти взрослый, почти полных четырнадцать лет… Нет, это, случившееся, явилось почти тривиальным, как будто происходило не наяву, а на странице романа французского, который Михал отыскал недавно среди новых книг в княжеской библиотеке, – де Морльер «Ангола» – «Но он был ненасытен, и грудь возлюбленной открылась порывам его страсти», – продолжил чтение принц и тотчас, верный образцу, он устремился к фее, распростер объятья, прильнул губами к ее белоснежной груди и покрыл ее жгучими ласками…» Было радостно, что свою благосклонность отдала ему опытная красавица, ему, такому еще подростку, длинноногому, длиннорукому, по-мальчишески худому… Но он догадывался, что женщина может доставить мужчине наслаждение гораздо большее… Но ведь он еще не был мужчиной, еще не сделался мужчиной в полной мере… таким, как тот усач в кунтуше старомодного покроя, таким, как тот красавец в белом парике с буклями, в красном коротком кафтане с полами, шитыми золотым узором… И вдруг хотелось даже сделаться стариком, с белыми, торчком, усами над подбородком бритым… сделаться опытным стариком, уже столько испытавшим в жизни…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю