Текст книги "Княжна Тараканова"

Автор книги: Фаина Гримберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Пойдем же… пойдем!.. – энергически шептала мадам де Турнемир.

Елизавета покорно поднялась. В коридоре мадам де Турнемир нарочно шаркала туфлями и затем целовала свою неожиданную спутницу в шею сзади. Эти поцелуи волновали Елизавету. Она вдруг произнесла:

– Идемте ко мне… – с некоторой неопределенностью…

В отведенной ей комнате, в самой середке, поставлены были сундуки.

– Вы так уверенно назвали меня подругой, – начала Елизавета и невольно приложила руку, ладонь, к груди… – Почему? Вы ничего не опасались. Вы ведь совсем не знаете меня! А если бы я сказала, что мы даже не знакомы?

Мадам де Турнемир расхохоталась:

– Я… – Она едва не закашлялась… – Я – Катрина, зови меня Катриной!.. Чего же было мне бояться?! Это ты боялась, только слепой не приметил бы! Трусишка! Нельзя так выдавать себя! Тебе нужен другой паспорт, я угадала?

Елизавета с досадой подумала, что вновь настает пора бесполезных советов! Но сказала тихо:

– Да…

– Раздобудем! – подхватила Катрина энергически и легкомысленно…

Что оставалось делать после такого заявления? Елизавета покорилась. Лесбийские забавы были для Елизаветы внове. Она удивлялась действиям Катрины, которая будучи столь непривлекательной внешне, умела довести до самого горячего и даже и сладко-мучительного наслаждения. Это испытываемое Елизаветой наслаждение вовсе не вызывало чувства любви к мадам де Турнемир, на нее вовсе не было приятно смотреть. Ее поцелуи отдавали гнильцой зубов и вызывали сердечное замирание… И Франк и шевалье де Сейналь нравились Елизавете в той или иной степени. На Катрину ей было даже и неприятно смотреть, но самое большое телесное наслаждение ей доставила именно Катрина… Разумеется, ей и в мысль не могло прийти – сравнивать Катрину с Михалом. Михал был странное и единственное в жизни Елизаветы…

Разумеется, Катрина де Турнемир вовсе не являлась той, за кого себя выдавала, то есть графиней де Турнемир! Елизавета спросила:

– Отчего ты не спрашиваешь меня, кто я! – спросила даже и с некоторым вызовом.

– Да зачем же! – Катрина хохотала неудержимо. – С меня довольно и моего знания о том, что ты – никакая не княжна Ассанчуковна!

Елизавета принуждена была признаться самой себе, что вовсе не желает откровенничать о своей прошлой жизни, то есть ни с кем не желает откровенничать об этом!..

– Конечно, я не скажу тебе, кто я! – говорила Катрина с неизменным своим звонким смехом. – И ты никому не говори о себе. Разве мы скрываемся под чужими именами для того, чтобы нас разоблачали?!.

Елизавета подумала, что это весьма верное суждение.

Спрашивать о происхождении горничной мадам де Турнемир также не имело смысла. И, конечно же, Катрина сказала, что и Елизавете необходима горничная! Елизавета не могла скрыть раздражения. Катрина, веселая, как всегда, заявила, что привыкнуть к наличию горничной все равно придется, поскольку знатная дама не может путешествовать без горничной:

– …это подозрительно! Ведь ты же знатная дама, не так ли? Хах-ха!.. Но прежде всего мы раздобудем тебе паспорт, согласно которому ты превратишься в особу, весьма аристократическую, но никогда не существовавшую прежде в реальности!

– Где же мы достанем такой паспорт? – спрашивала Елизавета. Пожалуй, ей уже хотелось расстаться с мадам де Турнемир…

– А разве мы не едем в Баден? Или я надоела тебе?

И Катрина хохотала, Катрина целовала, Катрина доставляла наслаждение…

Катрина возила с собой новейшую педальную арфу работы Хохбрукнера и любила играть из Монтевердиева «Орфея» [36]36
  Клаудио Монтеверди(1567—1643) – итальянский композитор, один из основоположников оперной музыки.


[Закрыть]. Музыкальные способности Елизаветы удивили ее. Теперь они могли по несколько часов играть поочередно. Катрина была страстной арфисткой и совсем недавно накупила в венских лавках кипу нот. Она охотно рассказывала Елизавете об устройстве оперного театра, о тонкостях певческого искусства…

В Бадене ловкая Катрина, оставив Елизавету в гостинице, принесла ей в тот же вечер прекрасный документ, снабженный великолепной подвесной печатью. Теперь Елизавета более не была княжной и не была Елизаветой. Расставшись с титулом княжны, она превратилась в графиню Мадлен де Монтерлан. Впрочем, с именем «Елизавета» ей было жаль расставаться, о чем она не сказала Катрине.

Они задержались в Бадене. Спустя два дня после того, как доставила Елизавете-Мадлен новейший паспорт, Катрина привела ей и горничную, девицу не очень молодую и совсем не красивую.

– Красавицы нам ни к чему! – объявила Катрина и коротко хохотнула, потому что прекрасно понимала, как сама она выглядит!

Мадлен понимала, что следует совершенно преодолеть свою робость и привыкнуть к постоянному наличию той или иной горничной. Надо было также выучить себя обращаться с горничными строго…

– …она имеет опыт, – говорила Катрина. – Она служила в хорошем купеческом доме, но старая хозяйка умерла, а вдовцу захотелось иметь прислугу помоложе!.. Затем Мадлен (и когда она уже не была Мадлен!) часто меняла горничных и даже не запомнила имя своей первой служанки. Графиня не была излишне сурова с прислугой, но горничные уходили, потому что их не устраивала кочевая жизнь…

* * *

В Бадене обе дамы прогуливались по аллеям парка, завели несколько новых знакомств. Катрина видела, что господа весьма интересуются красотой Мадлен, однако сначала только шутила над некоторыми пылкими расточителями комплиментов, но затем Елизавета-Мадлен стала уже замечать нахмуренные брови, досадливые взгляды подруги и прочие признаки истинной ревности. Впрочем, и сама Мадлен никому из новейших вздыхателей не отвечала взаимностью даже на словах. В сущности, она еще только училась этому обмену остротами, комплиментами, затейливыми намеками…

По вечерам в одной из зал гостиницы собиралось небольшое общество. Разыгрывали партию в «triset». Катрина говорила своей подруге, что эта карточная игра очень похожа на вист. Но Мадлен совсем не умела играть в карты. Благородная Катрин преподала ей ряд уроков карточной игры, и в том числе – разъяснила некоторые шулерские приемы. В гостинице играли и на деньги, но ставки не бывали высоки. Катрина порою выигрывала, порою проигрывала, но сказала Мадлен, что если возникнет нужда, то может выиграть значительные суммы. Мадлен задумалась. Ей не хотелось обманывать обыкновенных людей, тех самых, кого возможно именовать теми самыми «частными лицами». Но… для чего же они садились за карты, те самые «частные лица»?! Она отдавала себе отчет в том, что ее борьба с самим институтом государства остается, по сути, борьбой против установлений государственных, ограничивающих так или иначе ее свободу!..

Катрина несколько раз напоминала подруге об их намерении посетить Швейцарию. Мадлен спросила, а для чего это, собственно, нужно.

– Да ведь это ты собиралась в Берн!

– Не знаю, право. К чему мне Берн?

– Поедем в Сион! – предлагала Катрина. Ее энтузиастический голос раздражал Мадлен, сознававшую свое право капризничать. Но и нельзя было сказать, что она именно капризничает, привередничает…

– Мне никуда не хочется, – признавалась она. – Я как будто потеряла какую-то цель. Кажется, у меня была цель, но почему-то я забыла, в чем же именно эта самая цель заключалась. И мне теперь кажется, что я уже никогда не вспомню!.. – Мадлен тонула в широком кресле, одежду ее составляли белая сорочка, отделанная кружевами тонкими, и раскинутые по открытым плечам темные волосы…

В один день, далеко не прекрасный, а напротив, пасмурный, дождливый, Катрина решительно сказала юной подруге, что…

– …похоже, ты и вправду принимаешь себя за графиню, милая моя! Нам при нашем образе жизни вовсе не следует засиживаться на одном месте. Когда-нибудь полиции взбредет на мысль задержать нас. Тогда-то мы быстро переберемся из графских апартаментов в тюремную камеру!..

Катрина, разумеется, была права, но сначала Мадлен просто-напросто не хотела верить ей, то есть не хотела утруждать себя подобной верой… Но Катрина настаивала на скором отъезде, и Мадлен предпочла согласиться.

* * *

Снова ехали, то на подставных, сменных лошадях, а то в почтовой карете. Обе являлись владелицами экипажей, но Катрина несколько раз отсылала оба экипажа вперед порожними. Чем это было вызвано, Мадлен не спрашивала, но кое-какие предположения все же приходили ей на мысль. Незадолго до отъезда Мадлен обнаружила, что у нее остается не так уж много денег, и поделилась этим неприятным открытием с Катриной. Катрина со свойственной ей простотой отвечала, что деньги будут! И деньги действительно явились. Но спрашивать, откуда они явились, не стоило, пожалуй! И Мадлен молчала. Однако мадам де Турнемир, будто прочитав ее мысли и определив предположения, заговорила сама:

– Ты думаешь, я кого-нибудь обокрала или, не дай бог, убила?

Мадлен хотелось быть откровенной:

– Нет, я так не думаю. Но ты могла обыграть кого-нибудь в карты!

– Я не мошенница! – Катрина ударилась в свой обычный смех. – И будто ты не знаешь, каковы мои несомненные достоинства!

Мадлен невольно покраснела, хотя ей только что казалось, будто она утратила способность краснеть в подобных случаях. Было вполне ясно, о каких своих достоинствах говорит Катрина. Вероятно, спрашивать не следовало, но все-таки Мадлен спросила:

– Кто была эта женщина, которая тебе заплатила?

– Ты ревнуешь?! – Разумеется, Катрина безудержно хохочет.

Мадлен отвечала с чистой совестью, что не ревнует ни в малой степени:

– Мне просто любопытно, кто же платит так дорого?

– А ты бы не заплатила?

– Зависело бы от моего настроения, – отвечала искренне Мадлен.

– Это принцесса Баден-Дурлахская.

Мадлен снова удивилась, хотя и не хотела бы удивляться.

– Ведь это же хромая старуха! И, кажется, она не только мать, но и бабушка!

– Не всегда приходится любить молодых красавиц!

– Любить?

– Да. Я умею любить. Я даже умею заставить себя. Я говорю себе: ты должна полюбить, должна любить!..

Мадлен подумала, что вовсе не желала бы для себя подобной любви к мужчинам. Ей казалось, что менять любовников ради денег – означает торговать собой все-таки, но почему-то была странная уверенность в том, что меняющая любовниц лесбиянка, получая от них деньги, не продает себя!..

А может быть, Катрина и солгала. Иначе зачем нужны эти странные трюки с каретами?!. Да не все ли равно…

– Ты совершенно раскисла! – горячилась Катрина. – Ты и не подозреваешь, как взбодрит тебя Швейцария! Ты разучилась смотреть вокруг, Швейцария возвратит тебе зрение!..

Мадлен хотела было спросить, не из Швейцарии ли Катрина родом. Но вовремя вспомнила высказанную Катриной важную максиму: самозванец не для того становится самозванцем, чтобы в конце концов раскрыть кому бы то ни было тайну своего происхождения!.. Или это были слова шевалье де Сейналя?..

Да, Мадлен действительно чувствовала некоторую бесцельность собственного существования. Она сама не знала, почему. Порою ей приходило в голову, что будь она сейчас не с любовницей, а с любовником, ей было бы легче. А может быть, и нет! Может быть, ее всего лишь угнетало то, что доставляемое Катриной наслаждение, опять же, никак не сочеталось с полным отсутствием в чувствах юной Мадлен любви к мадам де Турнемир!..

Они проехали весьма значительное расстояние. Они останавливались в Лицене, в Кицбюэле, в Зольбад-Халле, в Инсбруке и Фельдкире. Еще в других городах, городках, деревенских трактирах. Затем Швейцария – до Сиона. Пожалуй, Катрина оказалась права! И вправду после тесных улочек и громоздящихся кровель, после внезапно открывающихся взору долин и рек, и не таких уж высоких гор, Швейцария пробуждала желание видеть, любоваться, любоваться вершинами, прячущимися в облаках, водопадами, которые сверкали на солнце, мощной порослью гигантских папоротников и розового вереска… Все это действительно заставляло удивляться радостно и открыто. А чувство удивления румянило щеки и тогда и глаза начинали блестеть… И все это было бы хорошо, если бы не Катрина с ее ласками, уже сделавшимися назойливыми. Пожалуй, надо было бежать. Было бы хорошо бежать, прихватив с собой деньги Катрины. И разве Мадлен не имела права на эти деньги? Разве она мало удовольствия доставила Катрине?.. И все же она решила бежать, бежать… без денег!..

В Сионе они не задержались. Мадлен жаловалась на усталость. Они перебрались в горную деревню, наняли дом, пили парное молоко… «Бежать! – думала Мадлен. – Бежать!..»

Конечно, возможно было бежать очертя голову, не думая о последствиях поспешного бегства, однако Мадлен опасалась мести Катрины… «Ведь она может выдать меня!..» Возможно было прямо попросить Катрину: отпусти!.. Ах, Катрина, озорница, уродливая прелестница, надоевшая до чувства ужаса Катрина!.. «В конце концов и я ведь все-таки могу выдать ее!.. Вряд ли за ней не числятся противозаконные поступки, а может быть, и страшноватые деяния! Но я ведь не знаю, кто она, и никогда не узнаю…» И она не решалась действовать, не решалась просить. Она только скучала и мечтала в изнеможении. Ей представлялось смутно, будто Катрина каким-то странным образом исчезает… Она понимала, что Катрина может окончательно исчезнуть, только если ее убить! Но об этом и речи быть не могло!..

Мадлен осмеливалась отказывать Катрине, но скоро поняла, что это вовсе не безопасно! Резкая веселость Катрины сменялась гневом, хищным блеском глаз и даже скрежетанием зубов. Однажды Катрина так оттолкнула Мадлен, что та упала на деревянные половицы, ушиблась и заплакала. Катрина тотчас раскаялась, но последствием этого раскаяния стал обычный Катринин припадок неистовой нежности.

Бежать, бежать, бежать!..

Мадлен просила уехать из деревни, желала хотя бы вернуться в Сион. Деревенское житье вдруг стало назойливо и неприятно напоминать ей о детстве, которое она желала забыть!..

Катрина вернулась в Сион очень неохотно.

– Поедем во Францию, – предложила Катрина.

Возможно было только согласиться. И снова начались скитания, длинные дороги, хорошие и дурные гостиницы, трактиры и кофейни, комплименты и карточные столы… Какое-то время они скитались между Невером и Дижоном, затем очутились в Ангулеме. Здесь, в Ангулеме, пришло долгожданное освобождение, в которое Мадлен уже и не верила. В Ангулеме Катрину задержали и препроводили в тюрьму. Было совершенно ясно, что она этого не ожидала. Не ожидала этого ареста и Мадлен. Арест был внезапным и несколько странным. Никто не знал, почему задержана улыбчивая дама, а также не узнали, как сложилась ее дальнейшая судьба. Мадлен никто не задерживал, ее не призывали для роли свидетеля жизни преступницы. Сначала Мадлен хотела тотчас покинуть Ангулем, потом хладнокровно решила остаться ненадолго, чтобы не показывать, будто чего-то опасается. На самом деле она, конечно же, опасалась, боялась, что ее также задержат. Это были мучительные дни. Деньги снова заканчивались. Надо было куда-то ехать. В дальнейшей своей жизни она вспоминала о Катрине даже с теплотой, даже и улыбаясь, но тогда она буквально захлебывалась радостью обретенной свободы, а мысли о судьбе Катрины даже и не возникали. Кое-что все же поняла, а именно: самозванец живет под Дамокловым мечом судьбы, любое внезапное заключение под стражу чревато бесследным исчезновением! С этой перспективой следует смириться… Но… возможно ли смириться?..

Она сменила уже двух горничных, вторая, впрочем, ушла сама, решив, что ей слишком мало платят. Следовало нанять новую девушку, но чем ей платить?.. Мадлен не выдержала, обыкновенное любопытство все же одолело и опаску и даже и страх. Она понимала, что о Катрине не следует расспрашивать. И все-таки решилась спросить служанку Катрины. И тут судьба избавила Мадлен от излишних знаний. Служанка Катрины исчезла бесследно и не было понятно, ищут ли ее и куда же она скрылась. Но если уж скрылась, стало быть, имела на то основания!..

* * *

Надо было раздобыть деньги. Но каким образом? Вот это был совершенно нелепый вопрос. Мадлен нужны были деньги, и не малые деньги! Из всех возможных способов добычи денег она, в сущности, не знала ни одного! Играть в карты, используя приемы, которым обучила ее Катрина, она боялась. Отчего-то было неловко обманывать, и боялась, что ее, неопытную, легко разоблачат, а то и саму обманут… Возможно было соблазнить мужчину, стать его любовницей и содержанкой, но она этого не хотела, не хотела… Торговать собой ей сейчас претило… Может быть, когда-нибудь потом, а может быть, и никогда!..

Она в итоге всех своих размышлений и колебаний выбрала самый что ни на есть простой и самый в то же время сложный способ раздобывания денег. Она просто-напросто решила не строить никаких планов, а попытаться завязать с кем-либо дружеские, доверительные отношения. Конечно, могло бы так случиться, что эти отношения также завершились бы в постели, но ведь это уже не являлось бы торговлей своим телом, это были бы всего лишь человеческие отношения!..

Сколько она перевидала гостиниц и постоялых дворов на своем, покамест еще недолгом веку! Она знала, что проще всего завязать знакомство в общей зале. Катрины уже не было, и теперь Мадлен стала спускаться в общую залу, предварительно тщательно одевшись. Она знала, что на нее поглядывают, о ней говорят. Иногда с ней заговаривали мужчины. Она отвечала коротко и равнодушно. Это были не те мужчины, которые могли быть нужны ей. Она мечтала о человеке, который бы на ее видимое равнодушие, то есть все-таки на ее непритворное равнодушие, отвечал бы искренней страстью, страстью, толкающей на терпеливое ожидание, на безудержную галантность, на всевозможные отчаянные поступки… Но такого человека не было на свете. Никто не был таким. И Михал не был таким. И никто… Все хотели бы получить даром ее тело или за небольшую плату…

Она наконец приметила молодого щеголя в аби, расшитом золотыми нитями, в кружевном жабо. Это было странно, но глаза у него оказались суровыми, под четко очерченными, дугообразными бровями. Над высоким лбом – верхушка белого пудреного парика, на затылке – косица. Несколько тонких волнистых морщинок прорезывают лоб… У этого человека отчего-то оказался веселый наряд и, должно быть, сумрачный нрав… Этот человек тоже заговорил с ней. Спросил, отчего она так печальна. Спросил без фатовства, это ее даже тронуло. Но она все равно знала, что не скажет ему о себе некую скучную правду, это исключено! Она скажет ему ту правду, которая будет существовать в ее сознании в те часы или минуты, покамест они будут говорить…

Он пригласил ее в свою комнату на ужин. Поданы были: паштет из бекасов, утка по-бордоски, сладкое суфле. Ей нравился его серьезный тон, в его тоне была почтительность. Он назвал свою фамилию – Лэнэ. Она не слыхала прежде такой фамилии, но ведь она в своей жизни видела и слышала парадоксально много и парадоксально мало…

Она сначала посчитала его аристократом, но он оказался сыном негоцианта из Бордо. Было ясно, что его отец богат. Она ела деликатно, медленно. Он не был болтлив. Он сказал о себе не так много. Он писал стихи и в Бордо стоял во главе общества поклонников лотоса. Она спросила, почему речь идет о лотосе. Он ответно спросил, помнит ли она племя лотофагов, описанное Гомером. Она помнила. Было приятно продолжать разговор, который, быть может, поняли бы только немногие…

– Вы мечтаете не помнить? Рассматриваете потерю памяти как идеал бытия? – спросила она, чувствуя себя изящной и утонченной.

– Поэтическую потерю памяти! – уточнил он.

– Что это? – Она старалась не думать о том, что ей нужны деньги.

Он отвечал, что речь идет о том, как возможно отрешиться от всего обыденного…

Они пили мало вина. Ей не хотелось пьянеть. Он ждал ее слов. Он, конечно же, хотел услышать о ней от нее. Она подумала и спросила:

– Что вы знаете обо мне? – медлительно и печально.

Он ответил честно, что слышал о ней разное, по большей части странное:

– Здесь была задержана некая женщина… – И когда он не договорил, она тотчас заполнила паузу своим голосом, звучавшим по-прежнему грустно:

– Я встретила ее в Швейцарии. Да, эта женщина была странной. Вероятно, не стоило сближаться с ней, но она была весела и занятна, а мне… – Мадлен запнулась… – Мне было очень одиноко… – быстро проговорила она, как будто стыдясь внезапной откровенности…

И ведь нельзя было сказать, что она лжет! Она понимала парадоксальность своих слов, заключавшуюся в том, что она лгала, говоря правду!.. Катрина действительно была занятной, общительной, странной. А в жизни Мадлен, или Елизаветы, или… действительно хватало одиночества…

– Я очень испугалась, когда ее внезапно арестовали, – продолжала девушка. Она сидела, опустив глаза, но вдруг взглядывала на собеседника и взгляд ее темных косых глаз выражал робость и печаль… – Я очень испугалась… В чем она могла провиниться? Это была образованная дама…

Господин Лэнэ сделал тривиальный жест пожатия плеч.

– Возможно, лучше не говорить об этом, – сказал он. Мадлен чувствовала, что вдохновенно играет роль, но она даже не была уверена в том, что это действительно роль, действительно игра, а не то самое, что люди обычно называют правдой!..

– Одиночество… – проговорила она… – Я привыкла к одиночеству, но все же в монастыре я была одинока совсем по-иному…

Теперь она ожидала, что он спросит ее о монастыре. Он спросил. Она ответила, что воспитывалась в монастыре, но многозначительно не уточнила местонахождение этого монастыря… Он разглядывал ее почти откровенно, но не нагло…

– После смерти отца… – Она проговорила это и смолкла.

Он поспешил выразить сожаление о ее утрате. Она сказала, что мало знала отца, видела его несколько раз… Она то и дело замолкала, как будто хотела быть откровенной, но в то же время боялась нечаянно выдать некую тайну… Он прекратил расспросы. Вероятно, она переиграла, и он решил более не смущать ее. Но ей было нужно, чтобы он узнал о ней что-нибудь еще! Она как будто хотела говорить, хотела быть откровенной и… боялась!.. И это в определенном смысле было правдой!..

Она сказала, что не помнит своей матери. Это тоже была правда! Она уже знала, к чему ведет, но не знала, какой дорогой пойдет… Видно было, что он набирается решимости для того, чтобы высказать нечто важное.

– Мне говорили кое-что совершенно туманное о том, что вы не та, за кого выдаете себя!

Она смутилась искренне. Ведь он мог иметь в виду совсем не сказку, а самую настоящую, самую скучную правду! Она подняла на него глаза. В ее глазах трепетали мотыльками тоска, робость, надежда. Она тоже как будто набиралась смелости…

– Да, – сказала она, – это так. Но я, в сущности, никто… – И снова правда! – Я, в сущности, никто! – Вдохновение подняло ее на своих волнах… – Я не знаю, что говорили вам… – Она сейчас совершенно искренне чувствовала себя значительно более наивной, чем была на самом деле. А она все-таки, несмотря на все пережитое, оставалась в определенной степени наивной… – Я – никто! Я не могу доказать… Простите!.. Я так устала таиться! Вы представляетесь мне человеком, которому возможно довериться… Вы, должно быть, слышали, будто я – незаконнорожденная… Это не так. Отец… Одна монахиня сказала мне, что они были обвенчаны!.. Но я… Я и сама не понимаю, как это могло сделаться… Ведь императрица…

Мадлен не знала, что известно господину Лэнэ, она бросала на него короткие взгляды, в которых виделось искреннее смущение. Она могла показаться ему смятенной, встревоженной. Но по выражению его лица она определила, что странный слух о незаконной дочери Франциска известен ему. Он слушал внимательно. Она рассказала, что узнала о своем истинном происхождении случайно. Она говорила с паузами, медленно и смущенно. Она подумала, что сейчас он спросит о ее правах. Она медленно подводила разговор именно к этому! И он спросил:

– Вы полагаете, что можете рассчитывать… – И, разумеется, он нарочно не договорил.

Однако она подхватила тотчас:

– Речь не может, ни в коем случае не может идти о… о правах на престол! Я не имею права называться принцессой. Да мне это и не нужно! Я знаю, что у моей матери также были и законные дети от ее супруга, графа Шомеги… Я ничего не могу доказать… Мне предложили пострижение, но я отказалась. Не знаю, осудите ли вы меня, я ведь так молода. Мне пришлось покинуть монастырь. Я оставалась в одиночестве, без средств к существованию. Я подвергалась соблазнам… – Она замолчала, чуть прикусив верхнюю губу. Он смотрел серьезно. Она продолжила: – Мне хочется говорить вам все! Я доверилась недостойному человеку. Я должна была сразу понять, но я была так неопытна… Я была так одинока… В итоге я, вследствие моей доверчивости, потеряла последние деньги, которыми еще располагала… Но… я скажу вам правду: гораздо мучительнее было понимать, сознавать, что первые чувства мои потрачены на человека столь недостойного…

Ее охватило волнение. Ей представлялось, что в ее жизни все так и есть, как она сейчас рассказывает! И в то же время она смутно завидовала той девушке, которую сама и придумывала сейчас. Ведь в жизни придуманной девушки были те простота и ясность, коих не имелось в жизни Мадлен… Но и это было еще не все! Захваченная странными, противоречивыми чувствами, Мадлен понимала: ей непременно нужно заранее оправдать то обстоятельство, что она уже не девственница! Вполне вероятно ведь, что она вскоре окажется в одной постели с господином Лэнэ и у него, конечно же, может возникнуть вопрос, каким образом воспитанница монастыря потеряла свою телесную чистоту… Мадлен сама изумлялась странной смеси вдохновения и сугубого практицизма, проявляющейся в ее речах…

Он в задумчивости кивнул. Она чутьем определила, что он все же не принимает ее за обыкновенную авантюристку, наподобие тех мужчин и женщин, которые в изобилии встречались на дорогах Европы, в гостиницах и на постоялых дворах, в свитах вельмож и в игорных салонах…

– Вы говорите искренне, – наконец произнес он. – Мне кажется, вы не лжете.

Она встала со стула, подошла к стене у двери, оперлась, будто не решаясь приблизиться к своему собеседнику.

– Я говорю вам решительно все, что я знаю о себе. Я никогда не имела графского титула. В монастыре меня называли именем «Магдалина», это было далеко отсюда, очень далеко, в горах Италии. Поэтому я называю себя «Мадлен», на французский лад. Меня учили оставаться смиренной. Я так долго не знала, кто я! Император несколько раз посетил монастырь инкогнито, но я только позднее узнала, что это мой отец! Я покинула монастырь бедной девушкой. Документами на имя графини де Монтерлан снабдила меня добрая Катрина…

Мадлен теперь понимала, что рискует. Да, господин Лэнэ явно расположился к ней, но могла ли она с полной уверенностью полагать, что он не выдаст ее, не донесет! Впрочем, арест Катрины де Турнемир явился делом столь темным, что вряд ли господину Лэнэ или кому бы то ни было захотелось ввязываться в это дело.

– Вы очень рисковали, – заметил он, однако заметил с явной теплотой в голосе.

– Катрина сказала, что никакой графини де Монтерлан на самом деле не существует. – Мадлен выглядела трогательно доверчивой. – Ничьих прав я не узурпировала!

– Надобно подумать, чем возможно было бы помочь вам…

– Наверное, ничем. Я не имею никакого права на титул моей матери, графиней Шомеги я не могу называться. Я – никто. И все же я – дочь императора Священной Римской империи.

Он сидел, задумавшись.

– Меня могут искать, – сказала она. – Я не назову даже вам монастырь, где я воспитывалась. Меня могут найти и принудить к постригу… Я буду с вами совершенно откровенна: я не знаю, что делать, как мне быть…

Она очень обрадовалась, когда он предложил ей поехать в Бордо вместе с ним. Он также решил, что ей следует по-прежнему называться графиней де Монтерлан. Они не говорили о деньгах, но было ясно, что он берет на себя все расходы, все денежные траты, какие только могли понадобиться. Он не предлагал ей сделаться тотчас его любовницей, и это было также хорошо…

* * *

Путешествие было приятным. Господин Лэнэ заботился о ее благополучии и удобствах. Он становился все более и более галантным. Она понимала, что в конце концов сделается его любовницей. Но нужно было добиться такого положения в его сердце, чтобы он не относился к ней пренебрежительно, когда она уже будет принадлежать ему. Здесь ничего нельзя было рассчитать заранее, но она знала, и более, чем знала, чувствовала, что обладает не только телесной прелестью женской юности, но и очарованием своеобразного характера, умением говорить изящно, уверенно, показывая разнообразие познаний…

Вскоре они должны были прибыть в Бордо. Она уже казалась ему еще более откровенной. Она будто припоминала далекие картины раннего детства, рассказала ему, не вдаваясь, впрочем, в подробности, о том, как ее воспитывала старая нянька в деревне.

– …Возможно, это было в Венгрии, но я не уверена. Оттуда меня увезли в монастырь…

Она думала, что лучше всего лжешь, когда говоришь правду или почти правду. Она пыталась понять мотивы отношения к ней Паскаля (таково было имя ее нынешнего спутника). Да, она нравилась ему, как может юная прелестница нравиться молодому мужчине, но это было еще не все, было еще что-то, достаточно важное для него… Впрочем, он представлялся ей серьезным человеком, отнюдь не наклонным к авантюризму.

Город очень занял ее. Она прежде никогда не знала, что такое настоящий портовый город. Полноводная Гаронна доступна была даже для больших морских судов. Паскаль устраивал для своей подруги прекрасные речные прогулки. Она сидела под плотным шелковым навесом, оживленная, слегка обмахиваясь веером. Ее общество теперь составляли преимущественно молодые мужчины, сыновья и близкие родственники бордоских негоциантов. Она познакомилась также, в кругу господина Лэнэ, с несколькими судовладельцами и капитанами крупных кораблей. На прогулках она и окружившие ее мужчины могли показаться весьма живописной группой. Река очаровывала ее, но городская архитектура не очень занимала. Ей казалось, будто всякий раз она попадает в один и тот же город, то есть все города представлялись ей похожими друг на друга. Сопровождаемая остроумными или всего лишь претендующими на остроумие собеседниками в нарядных кафтанах, отблескивающих золотым шитьем, юная Мадлен шла, не торопясь, ее однотонное светло-красное платье привлекало, манило. Головы в париках кивали, глаза, яркие мужские глаза, смеялись. Руки жестикулировали, кружевные манжеты слегка взлетали. Она опускала глаза и смотрела на эти крепкие мужские ноги, обтянутые чулками. Ей приходило на мысль, что ведь возможно отдаваться любовникам всего лишь потому, что они хороши собой. И что же в этом может быть дурного?! Но она не могла себе этого позволить, ведь был Паскаль!.. Она медленно шла вдоль крепостной стены, между двумя рядами высоких деревьев. Она не знала, как называются эти деревья, но не намеревалась спрашивать. Можно было казаться наивной, но не слишком!.. Зеленоватая вода реки имела малахитовый отлив. Она вдруг вспоминала Михала и чувствовала тоску… Когда Мадлен садилась в большой лодке на скамью, обтянутую бархатом, услужливые кавалеры сравнивали ее с Клеопатрой. Она отвечала, что ей приятно беседовать с образованными людьми, но судьба древней царицы вовсе не привлекает ее! Тотчас все рассыпались в комплиментах и принимались уверять загадочную красавицу, что она достойна величия, но отнюдь не трагической судьбы египетской правительницы!.. Мадлен была хрупкой и стройной. Хрупкость еще более подчеркивалась пышностью темных волос. Паскаль обычно предпочитал молчать. Но однажды он, словно желая показать свою власть над ней, мягко предложил ей распустить волосы. В лодке разместилось несколько мужчин. Она коротко взглянула на них, затем – внимательно – на него.