Текст книги "Апокриф Аглаи"

Автор книги: Ежи Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

2

– Я начала о лицевой части, ну, так и закончу, хотя в тысяча девятьсот восьмидесятом году существовала лишь модель Н., мы называли ее Наташа; это был прототип серии, практически еще не обладающий мимикой. Но послушайте, до чего мы дошли. Прежде всего необходимо было одновременно передать Аглае, то есть той версии, которая потом работала с Кшиштофом, информацию о моем голосе, движениях губ и языка. Потому что ей необходимо было говорить совершенно естественно: Кшиштоф не должен был задумываться, каким образом его любимая артикулирует «р» или «л», – с полуоткрытым ртом и при неподвижном языке. Наташа была еще, собственно говоря, чревовещательницей… И вот перед сеансом мне на язык наносили металлизированную субстанцию, благодаря которой его положение фиксировал маленький лазерный датчик, установленный у меня перед губами рядом с микрофоном. Была еще трудность с установкой во рту Аглаи маленького динамика, передающего мой голос, чтобы двигающийся язык марионетки не заглушал его. В конце концов решено было установить миниатюрные мембраны в коренных зубах и на твердом нёбе, а динамик низких частот – над диафрагмой. Эффект был вполне удовлетворительный, хотя если Кшиштоф действительно вспоминал о хрипотце своей возлюбленной, то это означает, что не все удалось, так как никакой хрипоты не должно было быть. Хорошо, что ему нравился хрипловатый тембр…

Зато мимику Аглаи в романе вы переоценили. Часть реакций мы передали замкнутому управляющему контуру, размещенному в самой марионетке. Мы передавали Аглае самые общие распоряжения касательно ее настроения, выбором программ занимался техник, который слушал мои разговоры и отвечал за анимацию. Плюс к этому использовался эффект Кулешова. Вы, наверное, слышали об этом эксперименте времен немого кино: одно и то же лицо актера было смонтировано с кадрами, изображающими тарелку супа, женщину и кладбище, – и зрители восхищались тем, как актер тонко-мимически модулирует чувство голода, желания и скорби. Оказалось, что и в реальной жизни этот эффект тоже действует. Это обстоятельства и воображение Кшиштофа придавали лицу Аглаи выражение, хотя у нее, разумеется, были запрограммированы почти два десятка гримас. И три оттенка цвета глаз. Это был своего рода бонус, игра в необычность. Только и всего.

Итак, начало восьмидесятого года, и Аглаи еще нет. Есть Наташа, у которой не двигаются ни язык, ни губы и которая, по сути дела, бесполая, никто бы с ней в постель не лег, и к тому же за нею тянется провод: это наша Служба безопасности подняла крик, что если мы будем передавать команды по радио, то американцы в конце концов перехватят и им станет известно, над чем мы работаем. Потому следующие годы я провела под водой.

– Где?

– Под водой. Конец весны восемьдесят первого… Атмосфера была ужасная, говорили, что поляки взбесились, что будет польско-советская война, что «Солидарность» готовит террористические акты, вооруженное восстание; о проскрипционных списках, про которые вам говорили, кажется, в декабре восемьдесят первого, я услышала полугодом раньше. Можете пожимать плечами. Но знаете ли вы, что такое жить где-то за Уралом на секретной базе, в городе, которого нет ни на одной карте, и получать одну «Правду», и то с двухдневным опозданием? А кроме того, вы понимаете, что это било по мне? Потому что я как полька сразу же оказывалась под подозрением. А у меня был доступ к самой передовой технологии в этой части мира. И тут какой-то Валенса вылезает с мессой по радио и независимыми профсоюзами! И с правдой о Катыни! И с призывом к народам Советского Союза восстать! Какое мне было до всего этого дело? А за мной начинают сразу следить! Как я вас, здешних, ненавидела за это. И вынуждена была притворяться, что ненавижу еще сильнее. Все-таки я не была слепой. Я ведь уже училась в университете, когда убили Пыяса.[72]72
  Краковский студент Станислав Пыяс был жестоко избит, как небезосновательно предполагали, милиционерами и от побоев скончался. Официальное следствие убийц yе нашло, однако для общественного мнения вина милиции была несомненна.


[Закрыть] Сколько лет вам было тогда? – неожиданно поинтересовалась она.

– Когда убили Пыяса? Четырнадцать.

Она махнула рукой, словно бы с гневом, словно бы этот мгновенный гнев оставался в ней, запоздалый, сдвинутый по фазе, и произнесла уже спокойно:

– Сейчас-то я знаю, что все это выглядит иначе. И я это вижу теперь иначе. Немножко иначе. Но Рейган называл страну, в которой я тогда жила, «империей зла». И если бы он направил на нее ракеты, то они упали бы на меня. И я боялась. А ведь я делала нечто важное. Мне вовсе не казалось, будто я участвую в чем-то дурном. Тогда еще нет. Я хотела только работать. Хотела увидеть, удастся ли это сделать. Сперва я думала, что марионеток будут посылать в какие-нибудь места, где опасно, – в шахты или куда там еще… Я была наивной? Хорошо, пусть я была наивной. Дело в том, что там у меня ни разу не возникала ситуация, когда необходимо делать ясный, недвусмысленный выбор. Меня подталкивала любознательность, а перспективы проекта «Венера» открывались передо мной постепенно. Ну и не будем обманываться, я кожей чувствовала, нет, не кожей, просто хорошо понимала: чем больше я знаю, тем меньше у меня шансов вырваться. Если бы в ту пору мне кто-то сказал, что я когда-нибудь буду вести такой разговор, какой мы ведем с вами, то знаете что? Я бы даже не испугалась. Я бы сразу на него донесла. Потому что это мог быть только либо провокатор, либо сумасшедший. А максимальная категория секретности работ обосновывалась вовсе не целями разведки, хотя, разумеется, нас попеременно навещали люди то из КГБ, то из ГРУ, которые друг друга терпеть не могли, а тем, что попади марионетки в руки бандитов или безумцев, то это будет нечто ужасное: самоубийственные террористические акты, дерзкие налеты среди бела дня, анонимные преступления – и полная безнаказанность. Такие могли бы быть последствия.

И вот весной восемьдесят первого года всех нас с сохранением строжайшей секретности погрузили в транспортный самолет и вывезли во Владивосток. Там нас ждала подводная лодка, огромная, я себя вправду почувствовала как героиня научно-фантастического романа, нет, вовсе не кофеварка, как вы выразились, а самая настоящая героиня; раньше мне редко доводилось путать явь со сном, помню, меня немножко раздражала сестра, для которой постоянно что-то было, как сон – парень, как сон, фейерверк, как сон, дискотека, как сон; я ей говорила: «Дануся, приземляемся, алло, алло, это говорит действительность», – но в том порту я поняла, что она имела в виду, поняла, когда мы спустились в люк этой лодки; там, в ее огромном черном корпусе, надо было сойти вниз на три этажа, ступени гудели у нас под ногами; вы знаете такой фильм «2001: Космическая Одиссея»? Вот примерно то же самое. А потом все это движется с чудовищным трудом, потому что лодка огромная, начинается качка, а поскольку окон нет, горизонта вы не видите, морская болезнь прихватывает вас еще до выхода из порта, буквально через несколько минут, а потом происходит что-то ужасное, вы себя чувствуете, как в самолете, который идет на посадку, пол убегает у вас из-под ног, боль в ушах, и вдруг – никакой качки и смертельный покой, только легкая вибрация, которая ощущается где-то в низу живота, нежная такая вибрация, и вдобавок тишина. Где-то топот ног, какие-то далекие голоса и металлическое эхо, в коридорах красные лампочки, как в фотолаборатории, а нормальные только в каютах. По одной, потому что экономят энергию. Вам кажется, что становится душно, но это нервное: вы по-прежнему погружаетесь. Этакое длящееся часами приземление, только без облаков за иллюминатором; вместо него металлическая стена, и вы можете лишь с тревогой думать, какое давление она выдержит. Ну не она, конечно, потому что есть еще внешний корпус. Но в любом случае миллионы тонн воды на расстоянии вытянутой руки. И звенящая, вибрирующая тишина. А в конце внезапный толчок; они нас вроде предупреждали, но все равно сердце ушло в пятки, оттого что это может быть конец. Мы приплыли на какую-то подводную военную базу. Кажется, на глубине трехсот метров. Прошли по сырому, словно бы протекающему, рукаву. Внутри холодное зеленое освещение, однако достаточно яркое, помещения низкие, но просторные, и четкие разграничения, куда разрешается входить, а куда запрещено. Там нам предстояло испытывать радиосвязь с марионетками. Вы же знаете, вода глушит электромагнитные излучения, так что мы могли передавать, сколько душе угодно, хотя и на малые расстояния. В отпуск нас выпустили через полгода. И когда нужно было снова возвращаться туда, я думала, что сойду с ума. Но было, ради чего. Я уже знала: было, ради чего возвращаться.

А работа в упряжи – это вообще неправдоподобное ощущение. Полной иллюзии действительности нет, поскольку вы отдаете себе отчет, что вы что-то на себя надели; в очках в правом нижнем углу загораются сообщения от руководства эксперимента; в общем это является тем, что сейчас называется виртуальное пространство. Вы поворачиваете голову и видите картину, увиденную теми глазами, которые глядят туда, куда вы хотите. Вы протягиваете руку и чувствуете то, к чему прикасается автомат. Вы не чувствуете ни температуры предмета, ни, скажем, степени его влажности, но есть ощущение прикосновения. Вы находитесь в каком-то совершенно другом месте. Не двигаясь, вы идете по коридорам, открываете двери, ложитесь на тахту, которая находится за много метров от вас. Ну, и вы не являетесь собой; если марионетка стоит перед зеркалом, вы видите в нем ее, а не себя. Внезапно вы оказываетесь молоденькой, красивой девушкой. Поначалу немножко шалеет вестибулярный аппарат. Но это вопрос тренировки, просто нужно наново настроить чувство ориентации. Из целой группы тех, кого готовили в операторы, у меня это произошло быстрее всех. Выбрали меня, потому что эксперимент проводить нам предстояло в Польше, после введения военного положения это стало совершенно ясно. Так что в упряжи должна была быть полька.

Мне бы хотелось, чтобы вы меня правильно поняли. Речь идет вовсе не об оправдании, я прекрасно отдаю себе отчет, что сделанному мной, тому, на что я тогда решилась, прощения нет и быть не может. Но я и вправду не могу представить себе никого, кто бы на моем месте, обладая моей психической настроенностью, сумел бы устоять перед искушением. Разумеется, то, что я скажу, является плодом позднейших размышлений; тогда, на базе, у меня не было для этого достаточно времени, но прежде всего отсутствовала дистанция. Однако мне кажется, что я ничего не прибавляю к тогдашним моим мотивациям, лишь развиваю их, тогда как на базе они возникали одна возле другой в плотно упакованные пачки, которые я воспринимала как целое, и с очевидным выводом на выходе: принимать.

Попробуйте представить себе. Мне была предложена, да, согласна, с намерениями далеко не благородными, другая жизнь. Другое тело. Тело без боли и жизнь без ответственности. Красивое тело и легкая жизнь, лишенная риска: обратная связь не передавала раздражителей выше определенного напряжения – что, впрочем, составляло проблему технического характера, – чтобы Аглая не выглядела полностью лишенной инстинктивного испуга, чтобы в случае падения поднималась достаточно медленно, чтобы, обо что-то ударившись, реагировала естественно. Понимаете, Аглая могла попасть под трамвай или выпасть из окна. Но я бы осталась жива. По сравнению с ней я была относительно бессмертна, была свободна и неприкосновенна. Возможно, вам это покажется странным, но перед первыми сеансами нас исследовали на реакции в состоянии аффекта, на содержание неосознанных грез и так далее; это называлось проверкой этического уровня. Да, во время сеансов, когда я руководила Аглаей, меня, находящуюся в скафандре, окружала целая команда техников, но я все равно могла бы, прежде чем кто-либо из них успел моргнуть, причинить любому встретившемуся ей человеку физический вред. А этого никто не хотел. Мы должны были манипулировать партнерами, а не увечить их.

А кстати, вам знаком механизм воздержания от принятия решения, которое и так осуществляется без вас? В нескольких очередных фазах проекта «Венера» я чувствовала, что подчиняюсь ему, и я не верю, что то была моя, и только моя особенность. Вы не говорите ни «да», ни «нет», а в результате все идет так, словно вы сказали «да». Но все это происходит как бы вне вас. Можно в таких случаях говорить: «Вот так у меня сложилось». Думаешь: «Я еще не приняла решения», а на самом-то деле: «Пусть так и идет». И все происходит словно само по себе.

По-настоящему кризисный момент наступил, когда нам доставили сексуальный модуль, и наконец-то стало окончательно ясно, почему так назван проект. Я говорю «модуль», потому что это была отдельно созданная программа, наиболее расширенная, самоуправляемая реакция. И отдельный комплекс рецепторов в эрогенных зонах, подсоединенных только к внутреннему компьютеру марионетки. И кроме того, гениталии, результат кропотливой работы наших художников и электронщиков. Я должна была доводить только до введения члена, затем через несколько секунд включалась программа «эрос», марионетка переставала реагировать на сигналы, идущие по каналам связи, и на мне оставался лишь контроль ситуации на основании иконок и сообщений, поступающих мне на очки. После симуляции оргазма марионетка постепенно принимала позицию, установленную в данный момент положением упряжи. Имелось тут некоторое неудобство, поскольку, понимаете, вокруг было много техников, при которых я должна была ложиться, разведя ноги, реагировать в соответствии с ситуацией Аглаи в течение нескольких секунд, пока не включалась эта чертова программа, да и потом я не могла принять позицию, радикально отличающуюся от эротической, например, встать, чтобы Аглая после всего не выскочила бы автоматически из-под Кшиштофа; к счастью, к тому времени мы уже так сработались с техниками, что достаточно скоро стали это воспринимать шутливо, а потом попросту привыкли и не обращали внимания. Но о немногих людях из тех, о ком рассказывал мне Кшиштоф, я думала с таким пониманием, как о его этой – как вы ее у себя обозвали? – а, Барбаре, хотя настоящее ее имя было, если я правильно помню, Ева…

– Да, Ева. Но, понимаете, сексуальная инициация героя через подглядывание за Евой под деревом… На мой вкус, слишком символично.

Она сняла очки. Кажется, глаза у нее были серые. Но против солнца я плохо их видел. Она довольно долго молчала, и до меня дошло, что я ляпнул нечто неуместное.

– Я все время забываю, что вы думаете о нас как о созданиях собственной фантазии. А ведь мы действительно жили, неужто вы этого не понимаете?

Я разозлился.

– Кшиштоф действительно жил, неужто вы этого не понимаете? – парировал я.

– Да, вы правы. – Я ждал, что она что-нибудь еще добавит, но она после небольшой паузы всего лишь продолжила: – Так вот, я с пониманием думала об этой Басе или Еве, когда этот юный извращенец подглядывал за нею, потому что такое удовольствие я имела каждодневно. И знаете, у меня иногда появлялась мысль, что это моя маленькая месть. За нее. Ему.

3

К концу восемьдесят третьего у нас были подготовлены к работе три марионетки, две женщины и один мужчина. Продолжалось внесение исправлений в лазерный датчик, так как оказалось, что он дурит, выключается, когда оператор закрывает рот, и в определенный момент это, как я уже говорила, поставило под угрозу гармонограмму всего проекта. Химики, работавшие над вкусом кожи и запахом Аглаи, ну и те, что делали сексуальный модуль, были, о чудо, уже давно готовы. А носитель их изобретений давал сбои… Я уже вполне поняла, что работаем мы отнюдь не на благо шахтеров, вовсе не для того, чтобы избавить их от опасностей, а еще чуть позже, что моя работа информатика начинает опасно сближаться с участием в порнофильме, и наконец, что объектом эксперимента будет какой-нибудь ни в чем не повинный и ничего не ведающий человек, к тому же из Польши. Нравилось мне это все меньше и меньше.

Но когда я увидела биограмму человека, который должен был стать моей жертвой – у нас говорили «партнер», – его оперативные данные, а потом, когда при посредстве Аглаи я в первый раз с ним разговаривала, то отметила нечто, чего, наверное, не заметили мои шефы. Наверное, не заметили. И я подумала, что могу сделать в каком-то смысле доброе дело. Вопреки им. Да, вы можете иронизировать, что я намеревалась сыграть этого Валенрода в юбке; да, несомненно, на том этапе я уже была рабом, который полуосознанно искал обоснований своему рабству, и потому ухватилась за эту мысль. Но понимаете, у Кшиштофа была пустота внутри, ничего в нем не было своего, все внешнее, подобно скорлупе, наклеенной его токсической матерью. И я подумала: когда он вот так погрузится в себя, свернется, спустится ниже всех возможных норм и задач, которые ставились ему извне… Когда он будет в состоянии реализовать все желания, даже самые инфантильные, сожмется до точки, до чистого хотения, то, может, там найдет себя. И тогда начнет жизнь еще раз, сначала, но уже не потому, что кто-то ему так когда-то сказал, но потому, что он выберет что-то в себе, в себе таком, какой он в действительности, и разовьет. Возможно, он не будет пианистом, нет, наверное, не будет. Но он станет собой, цельным, подлинным человеком.

Я пыталась это сделать. Но знаете, попытки эти стали для меня таким страшным разочарованием, потому что он действительно ушел очень глубоко в себя – и там и остался. Я не могла дождаться от него никакого движения, ни тогда, ни потом, когда Аглаю от него забрали, а я его нашла. Он словно бы стал некой черной дырой – представляете? – которая никогда уже не будет излучать свет.

Но по порядку. В начале восемьдесят четвертого подготовка шла полным ходом. Последние дни, проведенные на подводной базе, заполняли тренировки рефлексов оператора – до полного изнеможения. Для каждой из трех марионеток в Польше уже были сняты квартиры, они были воссозданы в виде фанерных декораций в тренировочном зале. Речь шла о том, чтобы даже в случае каких-нибудь затруднений с обратной связью можно было проводить их там, словно с закрытыми глазами. Проверяли также разными способами программу «Эрос», ну, эта Аглая такое выдавала тогда… – Женщина неожиданно рассмеялась. – Ребята утверждали, что она высший класс. Я уже говорила вам, что некая неловкость нескольких первых дней сменилась циничными шуточками; такое же, наверно, происходит со студентами-медиками после первого или второго семестра, когда им начинает становиться ясно, как все это просто действует. Я имею в виду наше тело. Тогда-то нам пришла идея насчет идентификации марионеток с помощью браслетов, потому что степень иллюзии была просто невероятной: я несколько раз наблюдала Аглаю в действии, когда в упряжи сидели мои сменщицы, и при всем моем специфическом знании о ней просто поверить не могла, до чего мы дошли. Так вот, чтобы охрана, которая должна будет сопровождать марионеток, не сомневалась, вне зависимости от уровня интеллекта, кого, к примеру, эвакуировать в случае необходимости и не прихватила по ошибке какую-нибудь случайную девушку, мы снабдили Аглаю, Анастасию и Алешу браслетами, которые первоначально надели им на правую руку, а потом я предложила, чтобы девушки носили их на лодыжке. Они не так бросались в глаза и создавали особый эффект напряжения, что-то среднее между элегантностью и утонченной испорченностью. Заодно Алешу переименовали в Филиппа, потому что поляки поинтересовались, как объяснить соблазняемой девушке в Польше, почему ее избранник носит педерастический браслет с русским именем. Впрочем, мне кажется, что мужская марионетка так и не дошла до фазы эксперимента, но точно не знаю, потому что с какого-то момента из-за работы у меня прервались все контакты с двумя остальными группами.

Насколько я слышала, в Польше к тому времени завершили сбор оперативных данных о наших будущих партнерах. Предварительно отобрано было девять человек, и не только из музыкальной среды. У Анастасии и Аглаи было по три оператора – главная и две сменщицы. Одна постоянно находилась на месте во время сеанса, своего рода аварийная помощь, потому что нельзя было допустить, если бы со мной, к примеру, случился обморок, чтобы и марионетка потеряла сознание; каждый врач был нашим врагом: рано или поздно он сориентировался бы, что дело тут нечисто. Вторая сменщица ждала у телефона, месяца через два-три я стала использовать ее ночью, чтобы чуточку отоспаться. Ну, об этом я еще подробней расскажу. Итак, рабочая смена включала меня и аварийную сменщицу, аниматора лица, техника по памяти и руководителя группы. Он, короче говоря, следил за мной. Итак, пять человек плюс охрана: двое на улице, трое в квартире по соседству.

– А что такое «техник по памяти»? – поинтересовался я.

– Он был очень полезен, особенно первое время, когда существовал риск, что я не смогу охватить всю фиктивную биогр а фию моей героини. Он давал мне информацию, темы для разговоров, раза три подсказал даже шутливые реплики. Иногда объяснял поведение Кшиштофа.

– Значит, он тоже все слышал? Как и аниматор? Она пожала плечами.

– Все слышали. То, что я видела в очках, им демонстрировалось на мониторах, а параллельные наушники были у всех.

– Но это же чудовищно. Пожалуй, это ужасней всего.

Она несколько секунд смотрела на меня, а потом опять нацепила на нос свой «велосипед».

– Да не будьте вы ребенком. Там не шла речь ни о каких сантиментах, это был чистой воды шпионаж. Подготовка к широкомасштабной психологической войне. Что же касается меня, моего отношения ко всему этому, я уже говорила вам: то была техника маленьких шажков, постепенных уступок. Если бы во время учебы мне кто-нибудь вдруг сказал: доведи мужчину до откровенных признаний, обнажи его физически и психически и пусти это все на экран для пяти человек, я бы, конечно, ответила «нет». Но после нескольких лет, в течение которых я входила в это все глубже и глубже… Кстати сказать, я боялась, но, может, то был не страх, скорее, возбуждение, как во время игры, состязаний… Состязания с большим уровнем риска. Помню тот кризисный момент, когда я почувствовала, что Кшиштоф вырывается от меня, – после его разговора с агентом; я в точности не знала, в чем причина, но было очевидно, что дело плохо, и тогда я использовала аварийный план, подбросила сказочку о проституции, однако не знала, что дальше. Я упрятала Аглаю в другую комнату, сбросила очки и намордник с лазером и микрофоном, он и вправду выглядел как кожаный намордник, и в панике принялась совещаться с группой: «Что делать?» Было понятно: у нас в запасе три-четыре минуты, он вот-вот войдет, и все зависит от удачного решения. Сама бы я не справилась. Мне велели все снова надеть, положить Аглаю ничком на кровать и наперебой стали втолковывать, какие могут быть варианты поведения. Окончательный вывод был таков: раз уж так получилось, идти дальше, хотя потом мне врезали за то, что я использовала план «Б» без приказа, по собственной инициативе. Однако впоследствии признали, что я была права.

Я вижу, какое у вас выражение лица. И прекрасно понимаю вас, нет, правда, понимаю. Но ведь я все это потом пыталась исправить… Ну хорошо, вернемся к техническим проблемам. По сути, я вела к тому, что финал книги у вас совершенно неправдоподобный; я уж не говорю о толпе автоматов – вы представляете себе, сколько бы это стоило? – главное в том, что для аппаратуры на одну марионетку требовалось как минимум тридцать квадратных метров, а вы разместили все это в какой-то каморке на чердаке. Ведь там же располагались рядом рабочие места руководителя группы, двух техников, мои обручи, и все это находилось в квартире несколькими кварталами дальше. Это туда Аглая шла па службу, а я в это время ложилась спать. Разумеется, не на шесть часов, как написали вы, а на восемь; на шесть она уходила только в самом начале, когда моего партнера нужно было отвлечь от рояля. Потом придумали какую-то причину, по которой его возлюбленная должна была работать дольше, так что у меня были восемь часов на восстановление сил. Но все равно это была каторга, продолжавшаяся четыре года, потому что в Аглае я не могла заснуть по-настоящему, и ночью приходилось бодрствовать, потом долгие годы у меня был сбитый суточный ритм… Ела я, когда Кшиштоф ее не видел, а уж если была очень голодна, то Аглая обыкновенно отправлялась в туалет. Ну вот вы возмущаетесь мной, а я как раз не хотела совсем уж обманывать его, я была добросовестна, как лучшая студентка на курсе: если он с самого начала имел дело со мной, то пусть уж и дальше только со мной. А не с моей напарницей. Она сменяла меня лишь иногда ночью, и то только спустя несколько месяцев, но это было такое облегчение; у меня тогда начался кризис, я была полуживая, но он, к счастью, уже чуть-чуть унялся, впрочем, ночью у Аглаи могла быть немножко другая реакция, а кроме того, как бы это деликатнее выразиться, вся работа оператора ночью заключалась в том, чтобы вести марионетку от одного включения программы «Эрос» к другому…

Я захохотал.

– Простите, чисто нервное. Жаль, что вы не слышали, как он мне рассказывал про это. Для него то были главнейшие минуты в жизни. Вся ваша команда была шайкой подлых сукиных детей.

Она так шарахнула ладонью по столу, что я даже подпрыгнул.

– Он не воспользовался шансом, который я ему дала! Даже такой опыт, даже нечто подобное можно было обратить себе во благо, нужно только захотеть. Но он не хотел, не сумел захотеть. Я не могла этого знать заранее.

– Хотите послушать меня? Если бы я сейчас и знал его адрес… я ни за что не дал бы его вам.

Она как-то съежилась за этим своим столом. Было в ней что-то отвратительное, я совершенно неожиданно осознал это, словно бы на ней было слишком много кожи, словно она под ней усыхала на протяжении всего нашего разговора. А руки у нее были уродливые и старые, настоящие лапы хищной птицы. И они дрожали.

– Вы считаете, мне прощения нет? – еле слышно спросила она.

Я пожал плечами.

– Не знаю, знакомы ли вам такие стихи: «И не прощай, воистину не в твоих силах прощать от имени тех, кого предали на рассвете…»

– Прошу вас, воздержитесь с оценкой. Послушайте меня еще немножко.

Я глянул на часы.

– Да, конечно, я вас слушаю.