Текст книги "Зуза, или Время воздержания"
Автор книги: Ежи Пильх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Представляю матери Зузу. «Милая девушка, – говорит она вечером, – очень симпатичная, только одевается ужасно, прямо как последняя шлюха». Я поздравляю маму (разумеется, мысленно) с превосходной интуицией, если не сказать ясновидением, а себя – с умением выстраивать сюжет, хотя, клянусь, в темно-синей юбке и бежевой блузке ничего плохого, никаких признаков блядства или иного непотребства не вижу. Однако не спорю, понимая, что слово матери – глас свыше. Даже если речь идет об одежде? Да, одежда чрезвычайно важна. Как жить, когда нечего надеть? Когда нельзя приобрести то, что хочется? Что за жизнь без джинсовой рубашки. Без черной футболки. Без белых левисов. Скажете, наш народ своей свободой обязан племени, закалившемуся в эпоху дефицита? Бросьте! Просто в стане передовых борцов за свободу никто знать не знал о существовании джинсовых рубашек. (Никто, за исключением Куроня[17], который, впрочем, с присущей ему легкостью перегнул палку.)
26
Сегодня вторник, 9 сентября 2014 года, я сижу дома, на Хожей, и чувствую, что съезжаю с катушек. Вероятно, от одиночества – одиночества в чистом виде, ничем не нарушаемого. Как бороться с одиночеством, что, еще более весомое, ему противопоставить? Например, я научился выходить из дому спозаранку – конечно, не в три и не в пять утра, это было бы уж чересчур, а часов в семь-восемь. Тогда же запасаюсь основными продуктами, покупаю газеты (Варшава пуста как после эвакуации) и возвращаюсь к себе – и мне кажется, что завершился очередной томительный день. Если же бытовые обстоятельства (прачечная или банк) вынуждают продлить утренние занятия до десяти, тут уж ничего не поделаешь, и я понимаю, что утраченное время не наверстать. Вдобавок ближайшие часы будут заполнены галлюцинациями и страхом.
Да, лекарства, которые я принимаю, иногда оказывают побочное действие, влияют на психику: у меня бывает помрачение сознания, бредовые видения и даже озарения.
Но то, что со мной творится, имеет мало общего с побочным действием лекарств от паркинсонизма. Слуховые галлюцинации? В крайнем случае, и так можно сказать. Я слышу голоса. Чаще всего из кухни. Я сто раз об этом говорил или только двести? В прихожей мне встречаются тени фигур. Еще я кричу. Всегда на грани сна. Преимущественно ночью – точнее, на исходе ночи. В комнате кто-то есть, с кем-то мы проговорили целую ночь, сейчас он молчит, но еще тут, я слышу.
Вряд ли это побочные эффекты. Просто болезнь моя весьма многогранна. Щедро одаряет кого ни попадя чем попало. Представьте: впереди у вас двенадцать часов, если не больше… наверняка больше… Попробуйте их прожить. Зузы нет. Помочь некому. Она, впрочем, не из тех, что рвутся помогать. Бежать от нее надо. Найти убедительные аргументы. Я систематизировал разные «за» и «против», записывал их на отдельных листочках, но – в особенности, когда удавалось рассуждать хладнокровно, – ни один аргумент не казался мне неопровержимым. Часть можно было истолковать и так, и эдак, и потому их оценка зависела от моего настроения.
Например, большая разница в возрасте – понятное дело, то это плюс, то минус. Но были и очевидные вещи. Пункт 1: деревенское детство. Пункт 2: кошка – существо осязаемое, но непостижимое. Пункт 3: дом – большой, старый, с пристройками. Пункт 4: игра в притворство: она притворяется еще моложе, он – еще старше. Но об этом молчок! Когда я не пишу, когда просто сижу над листом желтой бумаги и подыхаю, то не перестаю корить себя за гордыню. Я был уверен, что уж со мной-то такого не случится – а вот ведь случилось. Полностью опустошен. Заряд на нуле.
27
Когда тебе страшно, ни о чем не напишешь. Ни о равнодушии стен, ни о наглухо закрытых помещениях, ни о пустых футбольных трибунах, ни о наполовину обезлюдевших городах. Если она прислала тебе открытку из Рима, это, не считая сотни иных вариантов, означает, что она с кем-то побывала в Вечном городе. Жизнь утекает все быстрее. С помощью варварского кода, не столько нотного, сколько… ну, скажем, числового… удалось сыграть эту банальнейшую мелодию.
Было время, когда Зуза приходила ко мне каждый день. Всегда прекрасно одетая, всегда говорила ровно столько, сколько требовалось, и проводила у меня столько времени, сколько договорились. Но сейчас все это уже не имело значения. Я стал другим человеком; скажу без ложной скромности: со мной уже произошло превращение. Гениальность Кафки, в частности, в том, что насекомое сохраняет человеческую память и привычки. По сравнению с тем превращением мое выеденного яйца не стоит, но оно случилось… Выходит, я теперь – человек высоконравственный?
Вчера вечером кто-то курил в коридоре, я видел размашистые жесты, слышал голоса.
28
Начну издалека. Как ни странно, я никогда не видел раздетой (раздевающейся) женщины. Точнее, никогда в период обостренного интереса к подобным вещам, то есть в детстве. Позже – да, позже видел десятки, если не сотни раз, но «позже» не в счет. Позже человек по-иному мыслит. Важен самый первый раз, начало, инициация; важно, как об этом впоследствии рассказывается; возьмем, например, такую сцену: она на несколько лет старше и знает, что за ней подглядывают. Знает, но никак не реагирует, разве что – поскольку кучка пялящихся на нее сопляков и ее возбуждает – дольше стоит под душем, энергичнее намыливается, тщательнее укладывает волосы.
Так вот: я никогда не подглядывал и никогда не присоединялся к подглядывающим. Только не подумайте, что я хвастаюсь тогдашней своей нравственностью, заставлявшей меня, когда пацаны слетались, чтобы позырить, с презрением и иронией удаляться. Ничего подобного! И я бы охотно поглядел, да уже не было на что. Баня закрыта. Даже холодной воды нет. Накануне, когда я благополучно заканчивал симулировать скарлатину, студентки Сельскохозяйственной академии не спеша раздевались, не спеша принимали душ, а банда моих дружков подглядывала через дырку в наклеенной на окно бумаге. Это свое упущение я так и не сумел компенсировать. Но что бы мне дали несколько секунд созерцания ошеломительной недепилированной голизны? Видимо, что-нибудь бы дали. Например, начальную фразу. Впервые в жизни раздетую женщину я увидел поздней осенью 1965 года – она была студенткой третьего курса лесотехнического факультета и принимала душ после двухчасовой физры. Вполне оформившаяся, не слишком женственная (маленькие груди, густая растительность), она прекрасно знала, что за ней подглядывают, но даже и не думала прервать или хотя бы укоротить этот бесстыдный сеанс – напротив, все старательнее и все медленнее намыливала голову. Уже такой, весьма скромный объем информации позволяет, зацепившись практически за любой ее пункт, лихо двинуться дальше. Можно, презрев детали, охарактеризовать осень шестьдесят пятого года коротко: «ничего не происходило». Можно удариться в якобы иронические рассуждения о лесоводстве – как об одном из предметов, читавшихся на факультете, так и о профессии, в то время редко привлекавшей особ женского пола. Можно наконец – но для этого необходима истинная легкость пера – объединить физру, мыло и наготу. А справедливости ради признаться в своем пристрастии к симулированию различных заболеваний, упомянув, что незаурядные способности притворяться больным подчас оборачивались против меня. Например, когда мои дружки подглядывали за моющимися студентками, я, вместо того чтобы возглавить экспедицию, изображал (и не безуспешно) тяжело больного скарлатиной.
29
Опасны не смертельные болезни и эпидемии, не иммунодефицит и средневековый (порой) уровень гигиены. Опасно другое. Проститутка обирает клиента, сутенер – проститутку, проститутка – проститутку и далее по кругу. Я бахвалился, поучал – да, да, поучал, как писать о продажной девке, в которую вас угораздило влюбиться, то есть вообще учил писать! – и, возможно, так продолжалось бы еще невесть сколько, не опустись передо мною шлагбаум. Даже я понял намек: стоп! А то чуть не возомнил, что окружающие меня женщины чисты как конфирмантки…
Нужно, однако, рассказать, как все было, а если «как было» не помню, блеснуть искусством реконструкции. Времена настали нелегкие. Ситуация с блядями катастрофически ухудшалась, и, хотя разбиравшихся что к чему знатоков как всегда хватало, новых правил, по сути, не знал никто. Привычный уклад был нарушен. Зуза ездила за границу, и складывалось впечатление, будто за ней следом потянулись целые, более-менее соблазнительные, когорты, а в отечестве осталась всякая шваль; в кризисные периоды по иронии судьбы (а может, по вине собственного склада ума или темперамента?) мои потребности возрастали и ощущались все острее. Я не считал, что изменяю Зузе – она не относилась к сексу, как все нормальные люди, секс для нее не был ни табу, ни святая святых, ни даже приевшимся лакомством. За годы хождения по рукам у нее выработалось равнодушие к коитусу и всему, с этим связанному. Иногда я пробовал вообразить, будто мы с ней – любящие счастливые супруги, но… ничего у меня, признаться, не получалось.
Зуза по-прежнему всерьез относилась к моим словам. Мы вместе, но ты продолжаешь заниматься тем, чем занимаешься. Не те слова… но других не нашлось. Время от времени она уезжала – я знал куда и зачем, сильнее не ревновал, но и сказать, что мне было хорошо или, тем более, наплевать, тоже не могу; меня терзали неопределенность и недоговоренность, неизбежные, когда ты ослеплен. Как и раньше, она меня не любила, подсовывала (в качестве антикризисной меры) каких-то девиц; впрочем, – понимая, к чему идет дело, – я сам понемножку расширял прейскурант.
Подумав, я понял, что рассказывать об этом мне не хочется. Я сам виноват. Запомните: ни в коем случае нельзя менять условия, в городе полно вышедших в тираж проституток, которые не прочь вас обобрать. Уж будьте уверены. Что неудивительно: сексапильности не осталось, а любовь к баблу не прошла. Подходящих номеров телефонов я не знал; Зузиного секретного, кстати, тоже.
Финал выглядел следующим образом: на первый же свободный вечер я условился с девицей, которую, правда, в глаза не видел, но голос по телефону звучал приятно, к тому же она специально приедет из Познани, а это гарантировало, что оплата будет в пределах разумного. Познанянки, как и вообще женское население Великой Польши, унаследовали от немцев добросовестность[18]; казалось бы, все складывается неплохо. Однако поезд в тот день опаздывал, мне, конечно, не хватило терпения, я стал звонить насчет возможной замены и, как назло, ошибся номером; был уверен, что говорю с полной благих намерений познанянкой, а между тем беседовал с обладательницей тела, довольно давно отказавшегося исполнять свои обязанности. Каким чудом все так получилось? А вот таким… Короче, я жду и не могу дождаться. Кто ищет, тот всегда найдет; кто умеет ждать, тот своего дождется. Барышня под пальтецом настолько обнажена, что, должно быть, всю дорогу это пальтецо не снимала, даже в доставившем ее с вокзала такси не расстегнула; я сразу увидел, сколько у меня впереди удовольствий… И эта, готовая на все, особа спешит мне их подарить. За две минуты! Обхохочешься… однако не до смеху тут: она засыпает мертвым сном. Как я на такое купился? В голове не укладывается. Я хороший, дома у меня уютно, ко мне приятно приходить. Девицы смотрели на полки с книгами и балдели – этого, смею утверждать, хватало.
На мои чувства к Зузе это не повлияло. А должно бы. Стоит одной спустить с тебя глаз, другая мигом обдерет.
30
«Я прибыл в Лиссабон, но не пришел к определенному решению»[19].
Фернандо Пессоа «Книга непокоя»
31
Кто хочет, может придерживаться старой классификации. Есть мещанки и есть артистки – вроде бы категории извечные и, на первый взгляд, не потерявшие актуальности. Однако это не так. Поверьте – уж я наслушался певиц, которые приобщились к древнейшей профессии до начала карьеры, в середине или когда понадобилось отдать копеечный долг. Иногда они ставили записи своих завываний, иногда исполняли вживую. Что тут можно добавить? Были такие, что на время становились актрисами, писательницами, моделями. Сочиняли романы, ходили на кастинги, ждали звонка из агентства. Блядство почти никогда не попадало у них на первое место. Как и домик под Варшавой. В общем, по образу мыслей они схожи с алкоголиками.
Алкоголик вам скажет, что со следующей недели завязывает и возвращается к нормальной жизни, на самом же деле не вернется никогда – суперстрасть не выпустит из своих когтей.
Так и курвы. То, что кажется несущественным, преходящим, эфемерным, в реальности нерушимо и непреодолимо. Устранить бы еще такую мелочишку, как старость… уж они бы отыгрались на том свете. Молодость длится долго, об этом уже шла речь.
Зуза не была ни мещанкой, ни артисткой. Она любила позировать – преимущественно нагишом, преимущественно для нелегальных календарей. То есть артистка? Постольку поскольку. Супчик могу сварить. Что-нибудь еще? А что? Смотря зачем. Чтобы получить титул… Я – курва по призванию. Окей, я за тебя выйду.
Наученный не слишком вдохновляющим опытом, свадьбу я устроил скромную. Чрезвычайно скромную. Друзья поняли, Зуза обиделась. Меня вдруг осенило: Зуза без денег – нонсенс. Без чаевых, без финансовых щедрот, без ее якобы отказов от вознаграждения. Ночь с Зузой без утренней оплаты будет пресной. Она станет исчезать, а я, точно несчастный Влад, потащусь за ней. А я – за ней, за моей повелительницей.
– Почему ты меня не любила? Что это было – долг?
– Скорее, привычка.
– Даже так?
– Ну, не совсем.
– Но отчасти.
– Ты мне нравился.
– Но не безумно…
– Сердцу не прикажешь.
– Проститутке приказать можно.
– А вот и нет. Мы нормальные.
– Причем тут нормальность?
– Ты всегда был на втором месте.
– Высоко. Но и низко.
– Высоко.
– Высоко – это хорошо. Но лучше быть единственным.
– У тебя тоже были другие. Более красивые.
– Ты уверена?
– Да.
– Знаешь, когда у меня впервые закралось сомнение?
– Когда? Почему?
– Ты была занята. Я позвонил. «Договорись с кем-нибудь» – таким деловым тоном.
– У тебя нет никаких прав. И не было.
– А за вознаграждение?
– Это пожалуйста.
– И ты утверждаешь, что нормальная?
– Да. Я хочу, чтобы у меня был муж, дети, дом…
– И еще куча подобных мелочей. Я, кажется, предлагал…
– Опять завел свою шарманку? Ты для этого не годишься, ты даже близко не знаешь, что такое верность.
– Тоже мне, образец верности! Ладно. Почему я всегда был вторым?
– Потому что всегда был первый.
– Он умер?
– Уехал.
– Значит, пробил мой час.
– Пробил, но не в том смысле.
– Наконец-то… Теперь ты меня любишь, надеюсь.
– Нет.
– Нет? Тогда что я тут…
– А ты сумеешь вернуться назад? Волшебное слово позабыл, пароль изменился… На седьмом десятке…
– Ах вот оно что. Я слишком старый.
– Ты глупый. Может, спросишь, что надо делать, чтобы перебраться на первое место?
– Что надо делать?..
– Не кормить меня по утрам такой дрянью, как подавали на нашей свадьбе. Тебе бы только таскать меня в «Гранд»: ты в белом костюме, я у твоих ног.
– Ты неплохо смотришься. Знаешь почему?
– Потому что у твоих ног? Да ты не меня любишь, а мой купальник.
– Все твои купальники заслуживают высочайших чувств.
– А насчет верности… Я умею быть верной… Даже если мое тело не здесь.
32
Интересная жизнь – это собрание интересных рассказов. Пожалуй, по одному достаточно: один о детстве, один о юности, один о зрелости и fertig[20]. А о старости? Разве что моей… Рассказы ночных бабочек? Вроде бы все ясней ясного, а не допросишься.
Расскажи про самый острый момент. Про взлет, начало, конец. Как на выпускном экзамене. Охарактеризуй самого чудно́го мужика из всех, с кем имела дело. Я допытывался напрямую и обиняками, и никогда не получал ответа – ни напрямую, ни обиняками. Ехидная улыбка – и все.
А уж если они рассказывали, то вспоминали один какой-нибудь случай, со временем, возможно, обросший сюжетом, но для меня интереса не представлявший. У кого-то пошла кровь из носу, кто-то прикатил в инвалидной коляске, кто-то оказался жутко толстый… мне это было ни к чему. Меня самого тогда нещадно трепали болезни. Лютовал паркинсон. Гикнулся позвоночник: я поднял телевизор, услышал хруст – месяц с лишним необъяснимых болей. После операции я потерял речь. Тремор вернулся во всей красе. Делай, что делаешь, ты на верном пути, заверяли меня друзья. Они не знали, что я изменяю Зузе с ее сестрой, скорее, просто советовали напоследок насладиться жизнью. Ведь велика была вероятность, что кости истончатся, позвоночник откажет, лекарства придется принимать до последнего вздоха, а боль не уймется. А какая еще есть вероятность? Лучше этой? Мы живем в краю лжецов, которым хочется слыть правдолюбами, – или наоборот.
Зуза уехала. Жена, с которой я даже в кино не успел сходить, уехала. Помните первый торжественный обед, который прошел не совсем так, как я замыслил? В первом зале сидели двое ее клиентов. Не знаю, сколько в соседнем… Конечно, следовало ожидать, что это ее смутит, при таком ремесле нечего изображать из себя героическую Эмилию Плятер[21]. Теперь все умные. Но Зуза к таким вещам была слишком чувствительна. Я сам наделал ошибок – и она уехала. Ищи ветра в поле, точнее, среди соратниц. Ибо суть общения – постоянная жажда новостей и попытки ее утолить. Честно говоря, шквалы чувств, подобные тому, что захлестнул меня, редки. В литературе, кстати, образ шлюхи всегда положительный. От Достоевского и Толстого до Данило Киша. От Манна до Маркеса. Впрочем, не стоит сравнивать мою возлюбленную с героинями мировой литературы. В конце концов, она сама без особых колебаний призналась: не люблю читать. Так-то. И на мою долю выпадали горькие минуты.
33
– Но это же отличная дислокация.
– Ты про что?
– Я заказываю музыку, ты у моих ног. Никакого шовинизма.
– А купальник какой?
– Неотразимый. Глаз не отвести.
– Спасибо. Я спрашиваю про цвет.
– Должен подходить к брюкам.
– Брюки белые?
– Белые или черные. Хотя… Я ведь не от мира сего. Может, лучше зеленые? Ящеричный зеленый подчеркнет мою маргинальность.
Мне недоставало таких разговоров ни о чем. Я тосковал по ней, зверски тосковал. Она мне не изменяла. Курвы не изменяют – по-моему, на этих страницах нет открытия важнее. Изменяют подруги, невесты, жены; изменяют, потому что хотят узнать, каково в постели с другим, потому что есть две тысячи причин плюс тысяча мужских закидонов. Господи, почему в нашем отечестве постоянно говорят о глупости женщин, а о нелепой, агрессивной глупости мужчин помалкивают?
Девушка легкого поведения в интиме не нуждается. Ей нужна касса, за бабло она вам предоставит любой интим – это ее выбор, ее желание и насущная потребность.
34
Как известно, дома в Висле делятся на те, где водятся привидения, которые пугают людей, и те, где живут благочестивые аборигены, которых не испугаешь. Уж тем более им неведом религиозный страх. К ним наведываются разные библейские персонажи, и знатоки Евангелия вволю о том о сем с ними судачат. Приходит утомленный Моисей и немного отрешенный Авраам, однажды якобы заглянул сам царь Соломон, да и ветхозаветные пророки во главе с Иеремией и Иезекиилем навещают их довольно часто. Хуже обстоит дело с Новым Заветом: апостолы, хоть и редко, но заходят, а кроме них – никто. Наши же страхи постоянно при нас, но помалу мы с ними свыкаемся. Был ли среди наших предков охотник до библейских блудниц? Найдется ли кто-нибудь, кто считает Книгу исчерпывающей, хотя и одноплановой? Вряд ли, сомневаюсь. Время в этих грандиозных мифах идет по кругу. Женщины в Библии необыкновенные. Дочери Ноя, жены Исаака, танцовщицы Соломона. Есфирь и Руфь. Иродиада и Саломея. Еще разные наложницы. Круглый год ровный ближневосточный загар. Кого-то это устраивает, кого-то нет. Я бы ни с одной наложницей царя Давида не стал связываться. Уж лучше замерзнуть насмерть. Хотя…
Будь моя воля, я бы родился в доме, где водятся привидения. Что это такое, не совсем ясно, но сказать «там страшно» недостаточно.
Что значит: дом с привидениями? Что там давным-давно кто-то умер не целиком и оставшаяся в живых часть безобразничает? Или это особый вид энергии? Неведомые силы? Меня всегда удивляло, почему всемогущий Творец в общении с нами так косноязычен. Ведь каких только у Него нет возможностей – и языков всяческих полно, да и диктофоны наверно найдутся, и принтеры. А тут максимум шуршанье, потрескивание да стук в окошко. Сейчас любые чудеса и любые страхи объяснимы. Никто в здравом уме не станет объявлять о чьей-то смерти, колотя чем попало по чему попало. А вот это: «Я люблю тебя, Зуза. Тоскую по тебе, зверски тоскую» – все равно необъяснимо. Мужчина, он как магнит. К старости слабеет. И нечего тут хихикать. Человек – истосковавшийся зверь. У меня земля из-под ног уходит, рушатся последние опоры. Я пока не сдаюсь, но с каждым днем с этим все хуже.
Так что же это – дом с привидениями? Возмущение электромагнитного поля, нарушение всех законов, всех связей? Все шиворот-навыворот? Страшные вещи там творятся, двери распахиваются сами.
Мне трудно тебе писать. Ты никогда ничего не говорила от нашего имени, никогда себя со мной не отождествляла, и не нужно тебя за это винить, правда, не нужно. Как ни печально, но я понимаю: ничего тут не поделаешь. Не стоит и стараться.
35
«Кто в здравом уме влюбится в шлюху?»
Марио Варгас Льоса «Рыба в воде»
(Нотабене: я всегда считал его писателем – в лучшем случае – третьесортным.)
36
Врачи говорят: не теряй надежду, года через два… Будь их слова правдой, это граничило бы с чудом. Да какое там «граничило» – было бы самое настоящее чудо! Ах, проснуться и говорить по-старому – своим голосом, со своим деревенским акцентом, и язвить на свой манер. Но я, скорее, готовлюсь, к немоте – она ближе к тому хрипу, который сейчас вырывается у меня из горла. Ближе, чем что-либо другое. Я подумал, что ты уже устала верить, ждала хоть какого-нибудь повода, и повод нашелся – отсутствие кассы; прекрасный повод, о таком только мечтать; у тебя не осталось иного выхода, кроме как быстренько собрать вещички и слинять. Зуза! Зуза! Тебе расставание ничего не стоило, мне обошлось подороже. Но я не мелочен, не стану считаться. И сочувствия не прошу – ничего нет хуже сочувствия! – хотя бывало скверно. Через несколько месяцев, после того как мы расстались, я позвонил тебе. Не надо было звонить, ни в коем случае, знаю, но я чувствовал себя в безопасности, к тому же разговор по телефону лучше, чем самоубийство. (Найдутся такие, что будут утверждать обратное, – на них пока ноль внимания.) Я позвонил около полудня, ты спокойно, нормальным голосом, попросила перезвонить часов в пять – из Вислы я всегда звонил в это время, – и тут началось странное (к вопросу о привидениях…). Как будто бы ничего не изменилось, все нормально. Я, как ни в чем не бывало, собираюсь позвонить, мы не расстались, не разошлись, сейчас Зуза мне все расскажет, все объяснит, развеет мрак в голове. На целых три или четыре часа меня поглотила вымышленная реальность. Хотя разговор продолжался – а вы что подумали? – от силы минуты полторы, даже не две. Ты уже была поддатая, бормотала что-то о каком-то междусобойчике, о каком-то концерте… Бог с тобой, я прервал разговор, но что-то мне подсказывало, что это не последний раз, что будут повторения и в еще худшем стиле. Ничего хорошего ждать не приходилось.
37
Дом с необжитыми комнатами напоминает ухоженное кладбище: есть где умирать. Будь осмотрителен в своих молитвах – просьба может быть исполнена. О чем просит в своих молитвах моя беспощадная – и это мягко сказано – мамаша? Не о том, чтобы в случае чего быть рядом. Она просит должным образом оценить ее роль и качество исполняемых ею обязанностей; важен не больной, а тот, кто за ним ухаживает. Да, немало очков матушка могла бы набрать на моем фоне! Но, поскольку в ее воображении нет места смерти, лучше, чтобы вообще ничего не менялось. Благородное желание обрести бессмертие. С этим, впрочем, у нее хлопот не будет. Она видывала у нас за столом царей и пророков. Но никогда, никогда-преникогда не жила бок о бок с мужчиной. Никогда не видела, не касалась… ни сном ни духом! Тридцать лет с отцом – смешно и говорить! Она знала, что мужик должен быть накормлен от пуза, а рубашки – выстираны и выглажены. В принципе, это все. Остальное получится само собой. Иногда не получается – тогда надо положиться на случай. Целиком и полностью. Мать хочет, чтобы я остался. Я могу остаться. С кем угодно, но только не с ней. Она меня в гроб вгонит. Ситуация, конечно, драматическая, хотя не особенно сложная. Правда, неразрешимая. Одно дело рассуждать о тактике, другое – действовать.
Ах, да. Зуза. Я тут рассказываю про Сару Каим, Алицию Крамаж, Нуллу Квят, еще кое про каких дам, надеюсь, вы их не перепутаете, а даже если и перепутаете, не беда, они, в общем-то, похожи. Мы с тобой не были знакомы, я о тебе ничего не знал, поначалу все складывалось очень даже мило, оттого сейчас только хуже. Не потому, что есть кто-то другой, – если он заплатил, должен получить то, что ему причитается; я же, как пристало влюбленному, должен все знать.
38
Я в своем уме и влюблен в продажную девку – вы этого не одобряете; вам вообще вся эта история не по нутру, вы не признаете права на любовь не совсем типичную… хотя, возможно, теперь уже совершенно типичную, как знать? Нобелевку вам дали в две тысячи десятом[22], да? Будь я пошловатым остряком, выразил бы удивление, как это вы до сих пор (в чем нет сомнений) не побывали ни в одном приличном борделе, да и с шлюхой высшего разряда не имели удовольствия… И, несмотря на столь существенные упущения, хотели стать президентом Перу? Вас не избрали, хотя благодарить Бога не за что – избрали еще худшего.
В другом месте своей автобиографии вы говорите, что слово «шлюха» вас одновременно и пугает, и завораживает. Осторожнее: пуганая ворона и куста боится; второе не лучше.
Девушки, я славлю вас за то, что вы до гробовой доски сохраняете надежду на перемену жизни. Славлю вашу жажду бесконечности (полагаю, понятно, о чем речь). И, притом, не совершаю банальной заразительной ошибки – не хвалю за профессиональные навыки (с этим, как правило, все окей).
Каждая из вас живет надеждой, что именно ей неслыханно повезет, именно ей достанется главный приз вроде того, что Господь послал Жозефине. Если, разумеется, Жозефине можно верить (в чем я сомневаюсь). Слишком уж все в ее истории гладко – ни сучка ни задоринки.
39
Я тебя не выслеживаю, не таскаюсь за тобой по пятам. Не выхожу из дому только для того, чтобы случайно тебя встретить. Хотя долго кружил по улицам исключительно с этой целью. Слишком долго. Сейчас я даже не смотрю на твои любимые магазины, бары, кафе. Отказался от прогулок, потому что признавал один-единственный маршрут – твой. Не торчу перед твоим домом, не гляжу с собачьей преданностью в окна. Не уверен даже, что ты до сих пор там живешь. Не пытаюсь завести разговор с почтальоном, а уж тем более его подкупить. Соседи тоже могут жить спокойно: я их больше не тревожу. Мне ни разу не пришло в голову обстрелять чужую квартиру пинг-понговыми шариками.
Я не бомбардирую тебя сотнями писем в день. Эсэмэски – только в самом крайнем случае, в электронную почту я не заглядываю; конечно, я знаю, что ты даже слова не напишешь, но ведь чем продолжительнее иллюзии, тем они слаще. Я не все помню; в этом мое спасение. Не помню, какие у тебя любимые блюда. Кажется, ты не вегетарианка. Хотя… Теперь почти все вы – вегетарианки. Не из-за особых взглядов, а из-за отсутствия бабок. Не помню, какую ты предпочитаешь кухню. Итальянскую? Опять двадцать пять! Польша – родина макарон. Либо у меня это пройдет, либо я берусь за перо последний раз в жизни. Вечно одно и то же.
Я не пытаюсь связаться ни с твоим братом, ни с твоей сестрой… если, кстати, они существуют. Если нет – можешь быть спокойна, тем паче я не стану их искать. И родителям твоим надоедать не буду – они мои ровесники, этим все сказано.
А теперь вернемся в прошлое. Твой трогательный рассказ о том, что случилось однажды после дискотеки… Жаркое начало июльского дня. Тебе шестнадцать, парни ненамного старше. Все вы знаете, что вот-вот произойдет.
Ты ощущаешь неизъяснимую легкость. Такое состояние плохо лишь тем, что его трудно повторить. Нет рецепта. Нужно, чтобы было утро, душное, несмотря на ранний час; всю ночь звучали двусмысленные намеки… Прочее не воспроизвести. Марка машины? Почему-то у тебя из головы не идет подержанная японская тачка обтекаемой формы. У меня тоже. Я впервые в жизни слышу такую историю – одновременно наивную и вульгарную, где невинность сочетается с испорченностью, прелесть с порнографией. Тебя трахали по очереди на капоте старой колымаги, перед тем, как полагается, свернув на лесную дорогу. Тебе этого хотелось?
40
Я не буду анализировать твои записи, не стану рыться в твоем дневнике (если у тебя вообще есть что-то похожее на дневник). Известно: чтобы написать рассказ, нужно прочитать минимум несколько рассказов; с романами дело обстоит точно так же. Но если сочинение сугубо личное – типа дневника или мемуаров, – это не обязательно.
Можно ли влюбиться в женщину, которая не читает книг? Можно, но зачем? Кто, будучи в здравом уме, полюбит женщину, которая не любит читать? Неужели можно писать, не прочитав предварительно кучу книг? Пишешь? А что ты читала? Ничего? Получается и без этого. До сих пор получается? Я возвращаюсь к твоим обрывочным запискам, и мне стыдно за свою беспомощность. Вроде бы я потерял речь, а, по сути, потерял тебя. И зачем уверять, что я не намерен ничего искать в несуществующих дневниках, воображаемых записях или даже в реальных эсэмэсках, к чему эта ложь, если я буду копаться в душе, заглядывая в самые потаенные ее уголки? Я не справился с Нуллой, не описал как следовало бы, предпочел бессловесную Зузу. Ее легче изобразить? Кто ж это знает? Я ее языком не владею. Вам придется поверить мне на слово, что она прекрасна. А я должен сам себя убедить, что она заслуживает интереса.
41
Мать лопается от гордости. Она почти совсем оглохла. Глухота, по-моему, у нее из-за общения с собаками. Впрочем, не настаиваю, возможны и другие причины, например, генетические: ее мать, а моя бабка к восьмидесяти годам полностью потеряла речь (это называется афазией). Я был готов к чему угодно, но чтобы гордиться своей глухотой… вот уж чего не ждал. Между тем она гордится и, как обычно, не устает твердить о своем превосходстве над иными существами.
42
Мне вспомнилась Марта Н., ей было лет двадцать пять или двадцать шесть, но выглядела она как ребенок. Ее я вычеркиваю из списка. Не потому, что затаил обиду, а для порядка. Я ведь решил описывать только самое важное и, видит Бог, хотел как лучше – а с чего же еще начинать, если не с супружеской жизни?
