Текст книги "Зуза, или Время воздержания"
Автор книги: Ежи Пильх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Не секрет, что в последние годы я езжу в Вислу намного реже, чем раньше. Сижу в Варшаве, за пределы Хожей улицы ни ногой, и эта почти идеальная неподвижность меня устраивает. Главное, я в безопасности. Ведь даже здесь иногда лезет в голову, как, когда и где это сделать. Вроде бы на горизонте видны подходящие высотки, но, во-первых, прыжок с крыши многоэтажного дома оригинальным никак не назовешь… впрочем, мне не оригинальность нужна, а эффективность; во-вторых, дотуда все же далековато. Топать черт-те сколько, чтобы добраться до пустыря, где стоит полдюжины подзабытых гомулковских высоток[14]? Блуждать там? Глина, трава, бурьян… Исключено. Просто исключено. Чего-чего, а недоскребов в Варшаве хватает. Поближе. Подальше. На любой вкус. Подъезд – как после разрухи… Ну чего я привередничаю?! Или решаешь наложить на себя руки, или нет. Во всяком случае, о таких вещах не пишут. Если человек начинает писать (и уж особенно если расписывает в подробностях), значит, с ним не все в порядке. Это болезнь, при которой больше вони, чем боли. Хотя, вообще-то, что может быть проще? Да, так о чем я хочу сказать? Я хочу сказать, что в варшавской квартире нет условий для суицида. Есть, конечно, такие удобные варианты, как тайком пронесенный за решетку яд, мушкет, лук, арбалет, праща. Зато в нашем доме в Висле столько крепких труб под потолком, что… хочется жить!
16
Впервые ее (Алицию К.) я увидел на берегу Нарева, а уже на следующий день получил неоспоримое подтверждение тому, что вуали, шали и свитера скрывают бюст безупречной формы, тугой и неподдельный. Господи, нет большей радости, чем обнаружить бюст у женщины, которую в наличии оного не подозреваешь. Когда-то я эту мысль записал – сегодня охотно повторяю. Однако подобные триумфальные открытия редки. Фиаско куда чаще. Да что ни возьми: превалируют фиаско и упадок духа. Надо бы составить перечень эротических побед, но не очень впечатляющий получается список – с дырками, как моя голова. Ну да ладно. Выпили мы прилично – грамм по четыреста. Пили с беззаботностью молодости, уверенные, что нас ничто не возьмет. Алиция сказала, что на нее спиртное не действует. У меня же впереди была куда более важная задача.
Я помню все, кроме того как с ней заговорил; как мы познакомились – вот чего я не помню! Незнакомая привлекательная женщина прогуливается над Наревом, а потом – сразу постель. Мой ироничный мозг выдает исключительно картины природы – цивилизация, если когда-либо и была, полностью стерлась. Неудивительно, впрочем: тот, кто всю жизнь бегает за юбками, с цивилизацией не в ладах. А может, цивилизацией, как таковой, и не пахло? Может, я и не подумал завести разговор, представиться? Может быть, до знакомства дело не дошло: сразу в койку? А по дороге – в кабак? Не знаю. Дырка в башке. Но, кажется, это касается только первого случая (напоминаю: труднее всего первый шаг, дальше идет как по маслу… и т. д.), остальные знакомства я помню. С грехом пополам, но помню.
Каждая, ну почти каждая, считала, что как-нибудь утрясется, найдется какой-нибудь выход, что-нибудь придумается. Что-нибудь придумается, даже если он женат и живет на другом конце Польши.
Обобщая, можно сказать: девушек моей молодости затащить в постель было труднее, чем их матерей, но, вылезши из постели, они без колебаний занимали извечную позицию. Как-нибудь утрясется… Что утрясется? Что, черт возьми, утрясется? Ничего не утрясется. Я собираю манатки и возвращаюсь домой. И очень тебя прошу об одном: не говори ничего об обоюдном согласии. Ни слова на эту избитую тему.
Если уж они с тобой переспали, то воображают, что теперь вы чуть ли не женаты, что вы – пара, пускай псевдопара, пускай непрочная и грешная, но пара. Теперь понимаете, в чем несомненное превосходство Зузиных соратниц? Вам хоть раз попадалась известного сорта девица, которая, переспав с вами за деньги, затем дала бы понять, что отныне вас с ней что-то связывает? Ровно наоборот! Если вам удалось заполучить приглянувшуюся шалаву, если не помешал (перечисляю основные отговорки) неожиданный приезд брата или сестры, внезапное несварение желудка, неурочные месячные или иная хвороба, если все-таки произошло то, что намечалось, – никто никому быть вместе или регулярно встречаться не предлагает. Напротив: расплатившись, вы с облегчением убеждаетесь, что сия очаровательная особа собирается уходить. И так могло бы повторяться из раза в раз, и были бы вы кум королю. Однако нет, ничего не повторялось, поскольку очень скоро начинали проявляться национальные слабости. Польские шлюхи – сущий кладезь национальных недостатков. Сколько раз они отменяли свидание! Сколько раз не приходили и не считали нужным извиниться или хоть словечко сказать в свое оправдание! Сколько раз опаздывали – и не на час, и не на два! Будто следовали неписаному правилу: договорившись с вами на семь вечера, ровно в семь звонили и сообщали, что, к сожалению, встреча отменяется, потому что неожиданно нагрянул брат. Без брата никогда и нигде не обходилось. Брат увидел ее новые наряды. Брат о чем-то догадывается. Брат явился без предупреждения…
У каждой варшавской проститутки были вымышленные брат и сестра; у некоторых – дети, самые что ни на есть настоящие. Вымышленный брат был на несколько лет старше, вымышленная сестра – почти ровесница, невыдуманному ребенку никогда не бывало больше пяти.
17
Однажды Зуза бесследно исчезла. Ей и до того случалось пропадать: можно сказать, она в этом специализировалась. Первым делом умолк ее телефон, вернее, заткнулся полностью. С миром Зуза общалась посредством эсэмэсок. Согласно старому конспиративному правилу звук у нее в телефоне всегда был выключен, приход сообщений она ощущала интуитивно. Или не ощущала – и тогда отвечала иной раз спустя неделю.
Ощущала, не ощущала – в данном случае не столь важно: эсэмэски приходили беспрерывно, так что, будем считать, интуиция никогда свою хозяйку не подводила. Если же Зуза бывала сильно возбуждена, если завершала какую-то сделку, готовилась к отъезду или свиданию, интенсивность переписки возрастала – аж звон стоял от беззвучных эсэмэсок. Впрочем, и в спокойные минуты на бескорыстные, дружеские (назовем их рутинными) послания Зуза отвечала тоже быстро и довольно пространно. И конспирацию соблюдала не слишком тщательно: то вдруг прорвется отдельный звонок, то останется не выключенной вибрация или в телефоне что-то пискнет. Но тут – глухо! Все, абсолютно все напрочь отрубилось. Мертвая тишина. Я лихорадочно шлю сообщение за сообщением: что случилось, отзовись, сколько можно, пишу двадцать пятый раз, тебе на меня плевать, может быть, нужна помощь, и т. д., и т. п. Ни-че-го. Глухо, тихо. Послушай, я к тебе еду, не удивляйся, если ты не одна, не открывай, положи на коврик зажигалку, я пойму, что все окей.
Сказано, сделано: еду в район, когда-то окраинный, а сейчас поглощенный городом. Взял такси; к счастью, водитель не развлекает меня разговорами. Со сноровкой не впервые обманутого любовника нахожу нужный подъезд, не дожидаясь еле ползущего вдоль стены лифта, поднимаюсь на восьмой этаж пешком, силы уже не те, едва тащусь, но мои усилия вознаграждены: уже издалека вижу, что на коврике перед Зузиной дверью что-то лежит. С облегчением перевожу дух: простые проблемы решаются просто – выдаю афоризм, подхожу, смотрю… И что? А ничего. Рано обрадовался. На коврике, прямо посередине, кто-то аккуратно положил спичечный коробок. И никакая это не случайность, не чья-то рассеянность, не забавное стечение обстоятельств. Есть о чем подумать, вернее, будет о чем подумать. Пока же я, как безумный, звоню и колочу в дверь. Я знаю: в квартире кто-то есть. Кто-то не дает Тетмайеру гавкать, топит, обернув морду тряпкой, собачонку в ванне и при этом смеется, а потом прикладывает палец к губам.
18
Надо поговорить с Жозефиной. Мне многое известно, но она может знать главное. Жозефина может знать, что с Зузой. Они – подруги, хотя этого недостаточно, чтобы быть в курсе всего происходящего с бесследно исчезнувшей. Ну, или беспечно упорхнувшей. Скажу иначе: если и Жозефина не знает, дело впрямь нешуточное. Но, скорее всего, Жозефина знает. Точнее, догадывается. Ничего случайного. Чистая логика. Оттуда ее всегдашняя всеведущая улыбка.
Жозефина опекает девиц – неформально, негласно. Дружит с ними и заодно окружает невидимой заботой. Невидимой, ибо ни одна не получала от нее ни поддержки, ни вспомоществования. Тем не менее все уверены: поможет только Жозефина. К ней бегают, ей исповедуются, у нее на плече можно выплакаться. Она подбирает им белье, туфли и платья и обучает элементарным вещам – чаще всего, как пользоваться ножом и вилкой. В итоге Жозефина знает все. Знает, кто слишком много пил, кто отключился, кто перебрал дури. Знает, кто не впервые отменяет свидание и кто кого обокрал. Знает, у кого вдруг завелись наличные, а у кого в кошельке пусто. Знает, кто выпил лишку, кто явился на важное мероприятие во вчерашнем макияже.
Но вот встретиться с Жозефиной непросто, и по многим причинам. Во-первых, Жозефина работает за границей, а конкретно – в Швеции. Она там нарасхват, что ничуть не удивительно: сто восемьдесят сантиметров росту, стройная, тонкая в талии (бюст подправлен), длинные (наращенные) черные волосы и беглое владение английским – устоять трудно. В Варшаву наезжает редко, только чтобы повидать пятилетнего сына.
Вторая причина, по сути, составная часть первой. Успех Жозефины на шведской земле не чисто профессиональный, к делу примешалась любовь. Среди клиентов затесался молодой шведский миллионер. Заглянул раз, другой, третий – на четвертый совсем спекся. Что называется: любовь с первого секса. Влюбился и решил вытащить Жозефину из грязи. Она не влюбилась, но решила выйти за него замуж, чтобы потом развестись и отхватить половину его состояния. Половину, а то и шестьдесят процентов. Вроде бы шведы пекутся о разведенных женах и отваливают им лишних десять процентов. Но это уже не столь важно. У миллионера машины, дома, недвижимость, кэш… всего не перечесть. Сунет руку в карман и, не считая, сколько вытащил – десять, двадцать, тридцать тысяч евро – вручает все Жозефине. Та деликатно отказывается (у них с Зузой одна школа): нет-нет, мне столько не нужно… бери, раз дают, потратишь с умом, а не как я, мне не на что тратить. И Жозефина поддается на уговоры – поломавшись, но не слишком долго, берет. Любовь с перспективой шестидесятипроцентного куша поглощает Жозефину, пребывание в Швеции с каждым разом затягивается, а на родине становится все короче и все плотнее заполнено встречами и переговорами с адвокатами определенного пошиба.
Третья причина перечеркивает две первые. А именно: все может оказаться ложью. Намалюйте эту максиму аэрозольной краской на каждой стене, выжгите раскаленным металлом на каждой доске, нацарапайте золотой иглой в уголке глаза. Слышите, я к вам обращаюсь, знатоки и ценители платной любви: все, что вы покупаете, может оказаться ложью, любая грудь, любая нога, любая прическа может быть ложью, любой час, на который вы договариваетесь, может быть ложью, любая история, которую вы услышите, может быть ложью, всякий поцелуй – ложь.
Скажете, лживый поцелуй ничем не отличается от искреннего? Тому, кто так говорит, не повезло и с правдой, и с ложью. Согласен, отчасти это утверждение верно, но учтите: говоря так, мы вступаем на территорию вымысла. Слово – обман, тело – обман, отправная точка – ложь. Может ли быть правдой большая любовь, рожденная на пустом месте? Пробуйте, пробуйте – и да воздастся вам.
Стокгольмскому миллионеру воздалось. Он, прямо как я, до смерти влюбился в варшавскую курву; бедняга всего не знал, но кое в чем ему повезло: его ведь могло не существовать. Он мог быть вымыслом. Вся Швеция могла быть вымыслом, работа в Швеции могла быть вымыслом, тамошний успех мог быть вымыслом, фантом шведского миллионера, его дома, недвижимость, кэш – все могло быть вымыслом. Тем более что Жозефина в своих рассказах не отличалась последовательностью: один раз Микаэль выгребал из кармана евро, другой раз – кроны; то он занимался строительным бизнесом, то сельскохозяйственными машинами.
Наконец, сама рассказчица явно не выносила длительных разлук с родиной. Сколько раз ее, якобы осевшую в Швеции, видели в варшавских торговых галереях! Она, не смущаясь, с улыбкой отвечала на приветствия, не прикидывалась собственной сестрой. К подобным встречам Жозефина была готова: могла же она в конце концов вместе с Микаэлем на денек-другой махнуть в Польшу на шоппинг. Известное дело: миллионеры любят делать покупки там, где подешевле.
19
Я никогда не был у Зузы. Адрес, конечно, знаю, как-никак пару раз удавалось проводить даму до самого порога. Ни на каком продолжении я не настаивал, ни о чем таком и речи не шло. Ни всерьез, ни в шутку, ни намеками. Во-первых, из-за дверей почти всегда доносился душераздирающий лай, однако дело было не в собачьей истерике. Я не боялся, – этого еще не хватало! – что, едва дверь приоткроется, Тетмайер вцепится мне в горло. Моей неприязнью к собакам вообще и к этой суперпородистой твари, в частности, проблема не исчерпывалась.
Во-вторых, не было бы ничего проще, чем вытащить из-за пазухи надлежащую (лучше всего заранее удвоенную) квоту, – и вечер наш! Зуза, несмотря на усталость, головную боль, отсутствие желания и что-то там еще, немедленно повернет обратно, мы отправимся ко мне и окунемся в пучину любви во всех ее проявлениях. Однако я считал, что должен быть на стороне усталости, головной боли или отсутствия желания. Да, я, горе-джентльмен, действительно так считал и даже не пытался ни на чем настаивать. Что было ошибкой, но ведь эти строки – сплошь перечень моих ошибок. Требовать от распутницы распутства и таким способом расти в ее глазах? Звучит неплохо, но так ли оно на самом деле?
Короче говоря, Зуза не хотела показывать мне квартиру, которую снимала. Это было очевидно и совершенно понятно. Нет-нет, я не прикидываюсь великодушным папиком, который все понимает и все прощает. В этой истории мне были понятны разве что кое-какие детали, а целое – несмотря на его незамысловатость – недоступно. Зуза не хотела показывать свое жилье, потому что там царил чудовищный, неистребимый беспорядок. Мне это подсказывал инстинкт педанта, мигом учуявшего собственную противоположность. Кроме того, существовала уйма предпосылок, позволявших прийти к тому же выводу логическим путем. Зуза, например, утверждала, что у меня всегда идеальный порядок. Поскольку ей случалось так говорить и тогда, когда в квартире был жуткий кавардак накануне прихода уборщицы, это кое о чем свидетельствовало. Можно сказать, порядок мы себе представляли абсолютно по-разному. Впрочем, это было не единственное различие. В сущности, мы смахивали на супружескую пару старого покроя. Короткая вспышка страсти, посредственный скоропалительный секс и – виват, молодожены! Долгих лет здоровья и счастья!
20
Зуза спала третьи сутки кряду, просыпалась редко, проснувшись, не понимала, где она, и старалась побыстрее снова заснуть. Определенность ее пугала, не под всякой крышей хотелось очнуться – отпадали больницы, вытрезвители и бомжатники, а также почти все без исключения квартиры и полицейские участки, в которых ей доводилось бывать. Город – и даже пару городов – она знала хорошо. Господи, говорила себе, где я и как сюда попала? На этот раз гадать не понадобилось. Обстановка подсказывала: она в гостинице, однозначно. Но в какой? Где? В Варшаве? За границей? В Кракове? На каком языке здесь говорят? Страх подступал к горлу, – какой там сон! – теперь ее ждала бессонница, и не просто бессонница, а состояние на грани белой горячки. Четыре утра – час, не ведающий жалости. Стоп! – не в этой же загадочной гостинице выхаживаться. Четыре утра везде четыре утра, пускай, но только не здесь. Отсюда надо мотать. Немедленно уносить ноги. Она кое-как сползла с кровати, для чего понадобились нечеловеческие усилия; результат – дрожь, холодный пот, полное изнеможение, а впереди еще рискованный поход в ванную. Шаг за шагом, за шагом шаг, а за этим шагом еще один шаг[15]. Стол, на который она оперлась, был заставлен всяким добром: недоеденные закуски, недопитые (как девицы их называют) дринки, славянские разносолы, заляпанный горчицей листок почтовой бумаги – хорошо, хоть сверху можно прочитать: «Отель ‘Французский’, Краков». В голове смутно нарисовались сцены банкета, промелькнули рваные кадры: кто-то произносит чертовски остроумный тост, кто-то показывает карточный фокус, кто-то рассказывает бесконечную нудную историю. Конечно, время от времени все на секунду замирали, внезапно вспомнив про секс и осознав, что вот он, под рукой; девушки, отправляясь в тот день в апартаменты, знали, зачем едут. Мероприятие затевалось разнузданное, но разнузданность уступала стыду. То один, то другой уводил предмет своего вожделения в дальнюю часть люкса, там языки развязывались, но этим по большей части и заканчивалось. Что хорошо, иначе можно было и не очухаться или, во всяком случае, приходить в себя гораздо дольше.
Вот ты где. В обозначенном красным кружочком пункте. Домой ведут разные дороги. Вроде бы далеко. Но и близко. От Кракова до Варшавы рукой подать! Когда-то… да, когда-то это было целое путешествие.
Добралась до ванной. Глянула в зеркало. Видик – хуже некуда, и это еще мягко сказано. Все пороки человечества угнездились в застывших чертах. Глаза мутные, но все равно дерзкие. Взгляд алчный; что́ ищет, непонятно: то ли спиртное, то ли еще что. Порочность видна воочию – в каждом высокомерном (несмотря на панический страх) жесте. Нос одним своим рисунком выдает врожденную завистливость. Губы, хоть и накачанные черт-те чем, по-прежнему не только до сладкого охочи. Брови гневно насуплены. И главное – непреодолимое желание зарыться в постель, хорошо бы с каким-нибудь бухлом, залечь навечно. На веки веков, аминь.
Нашла на столе едва початую бутылку «Джонни Уокера» (вообще-то, с той минуты, как сползла с койки, глаз с нее не спускала). Попробовала, не налил ли какой-нибудь шутник чаю в драгоценный сосуд, но нет, мужики уходили измочаленные и на шутки, даже самые убогие, силенок не хватало.
Виски она не так чтобы очень любила, но четыре утра – не время для капризов, вкусы отступают на дальний план. Нечего привередничать.
Она снова зашла в ванную, но, хотя настроение радикально улучшилось, принять душ не рискнула. Прихватив бутылку, вернулась в постель и последующие три дня воскресала: «Джонни Уокер» был из долгоиграющих, в здоровенном пузыре даже если сколько-то и убыло, считай два литра твои. Ощутимо убывать стало только в ходе лечения, в процессе восстановления физических сил. Да и душевные силы своего настойчиво требовали – им тоже надо было отвести какое-то время. Итак, общий итог: мероприятие – три, если не четыре, дня, то есть заварилось круто (обычно пребывание приглашенных дам исчисляется часами – и скорее двумя, чем четырьмя). Плюс столько же, чтобы прийти в себя; в целом неделя, если не больше. Из Кракова к родителям на Мазуры; там дней десять. Мобильник неизменно вне зоны доступа. Пройдет не меньше месяца, пока, оклемавшись, она решится переступить порог храма божьего, возблагодарить Господа за ниспосланную бутыль.
А пока глотнула из горла, прислушалась к разливающейся внутри ясности… это было прекрасно; кажется, удалось на пару минут заснуть; потом опять стало хуже. Глоток: лучше, хуже; глоток: лучше, хуже и т. д. Цель – не столько выскочить из мерзостного состояния (таких чудес просто не бывает), сколько добиться, чтобы хуже становилось все реже, чтобы наступил наконец перелом и притом в пузыре еще кое-что осталось – последнее невероятно важно. Оставив приличную дозу в бутылке, ты прозрачно намекаешь себе и миру, что не принадлежишь к племени, которое не успокоится, покуда на столе хоть что-то остается. Такая победа – редкость; удовольствуйся этим, рассчитывать на большее не стоит. В награду обретешь силу, а то и всемогущество. Когда хочу, прекращаю, демонстративно оставив на дне заметную толику. Видел кто-нибудь когда-нибудь алкоголика, что оставляет в бутылке хотя бы глоток? Никто и никогда.
21
Возможно слегка отклонившись от темы, признаюсь: я не храню обид. Не думайте, что я стану вспоминать женщин, которые по глупости меня отвергли; вернее, их тоже, но не это главное, они не в первом ряду. Кстати, с первым рядом (в смысле, кто там числится) будут проблемы; с тех пор как я заболел, память частенько меня подводит или, в лучшем случае, в ней случаются провалы. Иногда блеснет что-то из прошлого, но преобладает пустота. Поэтому я, не откладывая, записываю (вечным пером в черновике) любые приключения Зузы. Самые впечатляющие – те, что касаются ее бывших дружков. Естественно, тогда у меня дрожит рука. Не потому, что я пишу кому-то в назидание или вообще пишу. Рука моя дрожит, ибо Зуза любит говорить о дружбе. Именно о дружбе. А уж какая там дружба при их ремесле! Тем более близкая. Девушки рады бы завести друга, они об этом мечтают, но где взять время? Вскоре – очень скоро – окажется, что куда важнее шмотки (в неограниченном количестве) и косметика (в неограниченном количестве), и все чаще можно будет услышать: ой, давай в другой раз, сегодня никак не получится… Истории заурядные: молниеносное воспарение и долгий, с разными нюансами, распад.
Зузе – тут и спору не может быть – нет равных. Хотя переход из рук в руки был ее очевидной общественной функцией – во всяком случае, открытым видом трудовой деятельности, – хотя она не скрывала своего образа жизни со всеми его вывертами, отчего бывала недосягаема, а уж дозвониться ей, чтобы назначить встречу, и вовсе было немыслимо, Влад (речь об одном из ее дружков) одолел все препоны. Ради себя или ради нее он старался, сказать трудно. Времена сейчас такие, что стараться ради кого-то – занятие непопулярное.
Они стали спать вместе. Не потому, что очень уж хотелось: ей совсем не хотелось, ему – не слишком. Были и другие причины. Во-первых, этого требовали условности: коли уж вы вместе… да и в разных других смыслах; в частности, он старался как можно дольше притворяться нормальным. Во-вторых, обязывали финансовые отношения. Поначалу пошло гладко – это его и сгубило: когда начались неприятности, когда возникли сложности, он оказался безоружным. Спали, как поднадоевшие друг дружке любовники: она мило болтала, были еще кое-какие плюсы, он ничего нового для себя не открыл, лишний раз убеждался, что девочка потрясающе сложена, вот, собственно, и все. Дальше – ничего. Кое-как.
– Почему? Что случилось?
– Ничего не случилось.
– Я тебя допек. Если допек, прошу прощения.
– Просто нет ничего лучше тоски.
Через пару дней я осознал, что ужасно тоскую. И был день четвертый, день пятый, день шестой, и вот уже мы – супруги. Оба растерялись; она в меньшей степени, хотя ощущала неизъяснимую тревогу. На восьмой день ей все стало понятно.
– Не хочу, чтобы ты ко мне приходил… Нет, ты меня не допек. Наоборот, с тобой интересно, ты хорошо воспитан. Но я не хочу, чтобы ты приходил…
– По-моему, это нелогично. Кроме того… (Когда речь заходит о принятии решения, логика отступает на дальний план. Я это чувствую. Правда, смутно, очень смутно.) Кроме того, позволь, я сам буду решать.
– Что решать?
– Позволь, я сам буду определять, когда мне ходить в бордель.
– Ого, вижу, проявляются твои лучшие качества.
– С моими лучшими качествами тебе еще предстоит познакомиться.
– Не пугай меня, мы слишком плохо друг друга знаем.
– А по-моему, ровно наоборот.
– Пустые слова.
– Докажи.
– Нечего тут доказывать. Дураку видно, какие из нас муж и жена. Секс это еще не все.
– А по-моему, секс это все. В его лучах видишь остальной мир.
22
С Владом Зуза познакомилась так же, как со всеми: он был ее клиентом. А клиентом стал, выбрав на одном из соответствующих порталов Зузину фотографию. Выбрал, позвонил, поехал. На месте обнаружилось (случай чрезвычайно редкий), что оригинал неизмеримо краше и, как ни погляди, ярче копии. Улыбчивая, приветливая и потрясающе сложенная Зуза была подобна одинокой звезде на мглистом небосводе, прекрасной белой кувшинке, расцветшей на болоте. Влад, хоть психопат и шизик, сумел это оценить. До поры, до времени он затаился, но, когда пробьет час, покажет когти. Ошибка Зузы заключалась в том, что она чересчур быстро завела с клиентом панибратские отношения. Я понимаю, одиночество толкает на безрассудства, но никогда не слышал, чтобы курва на собственной машине отвозила клиента домой! Чтобы посылала его за покупками, знакомила с родителями! Видно, забыла, что сладко съешь, да горько отрыгнется! Одиночеством всего не объяснить. Зузу ситуация устраивала: Влад не возражает, с Владом я чувствую себя в безопасности, Влад ничего не требует взамен. Мы вместе, но ты продолжаешь заниматься тем, чем занимаешься… Неужели прозвучало и такое (самоубийственное, как я сейчас понимаю) предложение? Неужели Влад и впрямь мое alter ego? Если у меня не получилось, с чего бы у него должно получиться? Зузу всегда тянуло в грязь – вот и попала в рай: мрак подступал со всех сторон.
– Я тебя люблю, люблю тебя и больше не хочу ни с кем тобой делиться. Вначале, когда не любил, вернее, не понимал, что люблю – ведь я люблю тебя всю жизнь, – вначале меня это забавляло, возможно, даже возбуждало… Сейчас уже нет… Заклинаю тебя всеми силами тьмы: кончай с этим… Брось…
– И не подумаю.
– Что ж, раз ты со мной так, то и я с тобой так.
– Как?
– Все, что до сих пор было, долой! Бесстыжие трусики, гадкие стринги, невидимые бюстгальтеры и прочее, и прочее – долой! Полотенца, которыми вытиралось пол-Варшавы, – долой! Ты начинаешь новую жизнь.
Новая жизнь, значит, начинается с выбрасывания старых полотенец? Ну да, новая в символическом смысле. Хотя и в прямом тоже. Что требует гибели некоторых предметов. Я постоянно буду рядом с тобой, все время, днем и ночью. Ты начинаешь новую жизнь; смерть кое-каких предметов – извечный символ. Если не послушаешься, я расскажу кому следует, расскажу и покажу фотографии… Откуда-то у него были фотографии… Зуза не могла вспомнить, позировала она ему или нет. Когда женщина чего-то не может вспомнить, это означает, что такое было. Было, не сомневайтесь.
23
Ни я этих угроз не испугался, ни Зуза. Влад как будто сам не верил в то, что говорил, – такое создавалось впечатление. Недаром иногда мелькала мысль, что он – плод наших кошмаров. Эта странная ситуация была мне даже на руку: они делали все, что душа пожелает, а я записывал. Не повезло им – наткнулись на хроникера. А мы с Зузой (нам еще больше не повезло) наткнулись на психопата.
Другое дело сейчас… Я постоянно начеку: мне кажется, что в квартире кто-то есть. Она?.. Кто-то был, вне всяких сомнений. Главным образом в кухне, но, случалось, бродил по всей квартире (около пятидесяти квадратных метров). Не являлся непрошенным, не заглядывал по-соседски – просто был. Один раз она спала со мной на диване. Да, спала. Демон женского рода. Я старался не шевелиться, старался (почти удалось!) не коснуться тела этого фантома.
24
Порой Зуза убегала от меня и исчезала. Каким-то чудом я знал: это не наркотическое опьянение и не алкогольный делирий, когда хочется от всех спрятаться, не пятое и не десятое, и она не отлеживается в случайной гостинице, а отправилась с одним из своих хахалей в Париж. Либо в Лондон. Либо в Рим или Афины. Оттуда я получу открытку. Вернется она, конечно, раньше, чем придет открытка. Открытка – из какого мира?
25
Не было выхода, не было спасения, не было вариантов. Практически не на что рассчитывать. Мать в ужасной форме, Зуза – в отличной. Будь так все время, оставались бы хоть какие-то шансы. В основном, увы, бывало наоборот. Но когда-нибудь ведь должно перемениться! Почему не сегодня? Почему сегодня все, как всегда? Надеяться, что мать ее признает и полюбит? Какое там. Все что угодно, только не это. То есть? То есть достойный выход один – самоубийство. А не ошибаюсь ли я, часом, что это единственная возможность? Кто сказал, что такой выход – самый достойный? Может, я зря за него цепляюсь? В Варшаве самое простое – прыгнуть с высотного дома. Только не выбрать сдуру новехонькую жилую высотку или отель с торговым центром на сотом этаже и бассейном на сто первом. Эти устремленные в небесную высь оды к радости категорически не годятся, нужные места там под подозрением, к ним не подступишься – либо охрана стоит, либо кругом хитрые технические устройства. Казалось бы: подкатить на такси, лифтом на двадцатый этаж, открыть окно на площадке и раз! – прощай, белый свет, единственный и неповторимый. Единственный… а таких, как я, много, позволь, попрощаюсь первым. А вот и нет, ничего подобного! Это раньше покончить с собой было легко. Подъехал, поднялся, перегнулся и – пока, пока. А теперь даже с Дворца[16] не сигануть. Везде заграждения, решетки, заслоны, непробиваемое стекло. И захочешь, ничего не получится! При коммунистах была удобная отговорка: так со всех сторон обложили, что и руки на себя не наложишь… Короче говоря, поспешишь – людей насмешишь. Надо найти спокойную гомулковскую десятиэтажку – такую, что вот-вот развалится, где никакой охраны. Ну а все-таки: почему полет и падение? Да потому, что все остальное ненадежно. Оружие? – всегда подводит. Яд? – дадут рвотное и промоют желудок. Петля? – на веревку нельзя надеяться. Почему? То ли выдержит, то ли оборвется. Утопиться? – а вдруг будет по колено? Изойти кровью? – резану запястья, отключусь, найдут живым. Остается прыжок. Притом, как минимум с восьмого этажа, с меньшей высоты никаких гарантий, может закончиться инвалидной коляской.
Сообщение от Зузы: «Поехала к бабушке. Как ты знаешь, она еще жива. Но все хужеет. Позвоню, когда вернусь».
Я никогда не был уверен, что правильно понимаю подобные тексты. Сколько в них правды и сколько вранья. Зуза врала, потому что была врунья. Меня тыщу раз подмывало написать историю вруньи. Казалось бы, сядь и пиши. Но нет… не хотелось, чтобы врунья обязательно была шлюхой. Это ведь многое меняет. Даже, возможно, все. А если и не все, то остается осадок, шлам, тлеющие угли как подсказка, что в любой момент все может измениться. Я решил представить Зузу матери не как шлюху, а как женщину моей жизни. Это было рискованно: к женщинам моей жизни мать относилась гораздо хуже, чем к шлюхам. Причины тут слишком очевидны, чтобы стоило их сейчас обсуждать. Напомню лишь избитую истину: шлюха по природе своей – явление мимолетное. А женщинам жизни подавай власть. Для власти же главное – долговечность.
