Текст книги "Зуза, или Время воздержания"
Автор книги: Ежи Пильх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
9
Старые раввины говорят: первая жена – это жена, остальные не в счет. Думаю, они правы. Относительно двух моих следующих жен могу сказать, что это было трагическое недоразумение. (Следующие не после Зузы, а после первой; Зуза – моя последняя любовь, первой была Нулла, а затем – два фиаско.) Один раз я поверил, что магия красоты все перешибет, во второй раз поставил на полную противоположность и… просчитался: так называемая интеллектуальная связь, то есть бесконечные разговоры тоже всего не перешибли – не спасали, не помогали, не дополняли, не исцеляли и бог весть чего еще не делали. Вообще-то – вопреки моим намерениям – вторая тоже была хороша собой и все прочее перестало иметь значение. Мы заключили тщательно продуманное соглашение – своего рода торговый договор. За это – то и то-то, а за это – то-то и то; живи и наслаждайся покоем. Я всегда о таких отношениях мечтал. Оказалось, я не разбираюсь в людях. Бог его знает, когда трудно вылезти из постели, а когда в постель трудно лечь.
Зато первый брак я считаю рекордом. Как по качеству, длительности, страстности, так и по всяким иным параметрам. Сейчас почти никто уже так не живет, тогда перед нами была вечность. Начали мы рано – во втором классе лицея, то есть, если не ошибаюсь, в шестьдесят четвертом году, а разводились почти тридцать лет спустя, в середине девяностых. Я-то был готов стартовать еще раньше. На Нуллу положил глаз сразу, в первый же день, когда подростков, толпящихся во дворе лицея, высокопарно поздравляли с восхождением на последнюю ступень школьного образования. Честно говоря, нельзя было не заметить высокую стройную длинноволосую блондинку, окруженную стайкой подружек, выглядевших на добрых пару лет ее моложе (пожалуй, следовало бы сказать: инфантильнее). Нулла уже была женщиной, они – еще нет. Она знала секреты макияжа и умела осветлять волосы настоем ромашки, им такие ухищрения казались греховными. Ей знаком был вкус алкоголя, сигарет и не только, они считали это преступлением. Я б не стал биться об заклад, что она девственница, но поспорил бы с любым, кто утверждал обратное. Она не обратила на меня внимания. Я выглядел еще недорослем, а у нее был парень из выпускного класса – ничего серьезного, но как-никак был. Поняв, что ему вот-вот дадут отставку, он, не жалея сил, вступил в безнадежную борьбу. Нулла легко одержала победу – она его не любила. Меня, впрочем, тоже. Но мой вариант был более приемлем. Тестю я нравился – не только потому, что, как выяснилось, мы болели за одну и ту же футбольную команду; со временем я стал понимать, что сказать «нравился» все равно что ничего не сказать, поэтому (не сильно нарушая собственное правило избегать пафоса) рискну признаться: несмотря на мои многочисленные грехи, тесть никогда не переставал в меня верить. Как-то так складывалось, что из близких людей самым близким всегда оказывался именно он.
10
Впереди у нас была вечность, и это было хорошо. Тесть старательно избегал разговоров «о всякой ерунде». О вечности, о старости, о смерти. А если все-таки звучали какие-то предположения или замечания на сей счет, злился и замыкался в себе. Его стратегия строилась на отмене будущего, которое маячило где-то на горизонте. А вдруг не наступит? Вдруг жизнь, какая ни на есть, не оборвется? Вдруг старость окажется излечимой?
Иной раз тесть вынужденно (положение обязывало) демонстрировал гордыню. Например, отказался поставить на дачном участке сортир, то есть сооружение, с которого – и, кстати, абсолютно правильно – на польской земле начинаются любые строительные работы. «Прошу прощения, пан директор, а куда вы в случае чего?..» – «В кустики, как тысячи моих предков», – надменно ответил тесть. И в душе добавил, что намерен провести здесь «остаток вечности», однако развивать мысль не стал – поставил работягу на место, и хватит.
Между тем жизнь ускоряла свой ход, а уж когда ход ускоряется, ничем хорошим это не заканчивается. Ни для меня и ни для кого.
Встречаться с ровесником было не принято. В те времена комбинации: он моложе, она старше, он ниже, она выше – были не в моде. Прятаться? Why not[11]? Неисповедимы эротические фантазии юных дам. Кстати, без тактильного контакта она – в отличие от него – вполне могла обойтись. Однако она была покладиста. Можно сказать, согласилась выйти за него замуж из вежливости.
Нулла жила буквально в двух шагах от школы, на улице Дзержинского. Сто, если не двести раз я собирался написать повесть под названием «Любовь на улице Дзержинского» – наконец час настал. Пора, начинаю.
История должна завершиться разрывом. Этого требует сюжетное правдоподобие. Обоим надлежит к окончанию школы друг дружкой насытиться и… пока-пока, разбежались. Воспоминания о первом поцелуе смутны и неприятны. Пустяк, но трещинка появилась. Когда тебе шестнадцать, ты строишь возвышенные планы на всю жизнь; нерушимость их, правда, нулевая, но ведь юность закончится нескоро. Тебе шестнадцать лет – да, это юность, но и в двадцать шесть тебе по-прежнему шестнадцать, и в тридцать шесть, сорок шесть, пятьдесят шесть… и в шестьдесят шесть тебе те же шестнадцать. Остаток жизни ужасно короток – так уж заведено природой. Вдобавок одолевает скука и на все говоришь «нет».
Штука в том, что сами они не говорили «да». За них «да» говорили все вокруг, они пребывали в так называемой атмосфере благожелательности. Никто не препятствовал, все одобряли. А ведь пуритане с южных окраин должны бы вознегодовать. Красная невеста? Любая другая, какая угодно: белая, черная, желтая – любая лучше! Иное дело, что их случай был не первый: несколько разноцветных невест (нет, чтоб сменить окраску!) дозволили диким и незрелым пуританам себя похитить; кстати, пуритане эти отнюдь не по-пуритански делали с ними, что хотели. Срам? Да еще какой! А вот для идеологических разногласий почвы не было. Будущие тесть с тещей верили в диалектический материализм и существование Бога ставили под сомнение, хотя и без особой уверенности. А мои отец и мать без особой уверенности в Бога верили. Серьезного отношения к этим проблемам от них никто не ждал: слишком еще были молоды. У тех и других родителей имелись свои правила, но соблюдали они их не слишком строго. Ну как сражаться за принципы, которые знаешь только по верхам? Мои предки были «за», поскольку считали, что в случае чего тесть поможет. Тесть с тещей были «за», поскольку полагали, что сваты будут на их помощь рассчитывать, и это поднимало их в собственных глазах. Предки были «за», поскольку иметь связи в партийных кругах считалось хорошим тоном. В общем, мы с Нуллой могли делать все, кроме того, чего нам больше всего хотелось.
Нуллина мать, особа проницательная, накрывала нас столько раз, что сама удивлялась, если никого не заставала дома. Она работала в школе по соседству, и ни для кого не составляло секрета, что то и дело забегает домой. И что? Ничего. Секс стоил таких конфузов. Самый что ни на есть настоящий секс с настоящей женщиной. Не было нужды убивать время на воображаемые груди и бедра. Все было под рукой.
Два раза нас застукал Нуллин отец, а застукав, делал вид, будто ничего не заподозрил, чтобы, упаси бог, нас не смутить, чтобы, упаси бог, мы не передумали. В былые времена целые тома посвящались надрывному живописанию трагических судеб любовников, которым не дано соединиться. Современные авторы заверяют: «Никаких трагедий, довольно». Трахайтесь!
Отец Нуллы был важной партийной шишкой воеводского масштаба, однако драконовских порядков в подведомственном регионе не вводил и занимался в чистом виде научной фантастикой, то есть экономикой социализма: разрабатывал программу повышения народного благосостояния вплоть до 2000 года. Он производил впечатление человека необычайно сурового, на самом же деле под зверской наружностью скрывалось голубиное сердце. Предположение, что он примкнул к коммунистам по своей воле, не лишено оснований: нельзя забывать, чем было выдвижение на ответственную должность для жителя подкраковской деревушки. Боже, какая там царила нищета! Направляющийся в Краков поезд, оставив позади Силезию – темный край изобилия, – мчался среди крытых соломой убогих хат. Там было черно от плодородной сажи, тут – золотисто от несъедобной соломы.
И была бы у них с братом одна пара башмаков на двоих, одна рубашка, один костюм… а так обуви – на лето, на зиму, на весну – сколько душе угодно. Как и рубашек, и безукоризненно сшитых модных костюмов. К материальным благам тесть был довольно равнодушен, однако одобрял основы системы, позволяющей производить вещи, какие раньше и присниться не могли. Пускай малыми сериями, которых едва хватает для местного начальства. Известно ведь: это изменится… Со временем диапазон благ невообразимо расширился: огромная квартира, отпуск в закрытых пансионатах, служебный автомобиль с шофером, подобострастные подданные. «Вы абсолютно правы, пан директор». Вот этот самый пан директор дважды нас и застукал. Знакома вам такая ситуация? Знакома, с кем не случалось. Неземной накал страстей, а в дверь характерный звонок. Характерный, стало быть, худший из возможных. Один раз Нулла открыть могла, второй раз – нет. В первый раз, натягивая штаны, я сиганул в комнатку для прислуги, во второй открыл дверь и срывающимся голосом сообщил – всячески подкрепляя слова жестами, – что Нулла переодевается, а я из деликатности жду в прихожей. Казалось бы, ясней некуда: один раз – расхристанная и взбудораженная дочка, другой – расхристанный и взбудораженный будущий зять; ей-богу, даже самым искушенным марксистам не составило бы труда догадаться. Тестю (будущему тестю), однако, категорически не хотелось ставить нас в неловкое положение. Он делал вид, что все в порядке, хотя – не сомневаюсь – слышал, как в комнатушке за стеной стучит мое ошалевшее сердце.
11
Повторяю: разойдись их дорожки после выпускных экзаменов, были бы шансы и на выстраивание неплохих отношений, и на пристойный финал. Но, увы, оба зачем-то подались на полонистику. Я упивался Нуллой, хотя, теоретически, уже мог бы сказать себе: «хватит, насытился». Однако этого не случилось – я вел себя, как наивный сопляк, которому секс застит весь свет. А Нулла поступала хитрее. Возможно, и безотчетно, но хитро. Хотелось бы знать, существует ли до сих пор понятие «женская хитрость» и означает ли то же самое, что означало? Так вот, Нулла кое-что делать отказывалась, но давала понять, что, конечно же, сделает, когда придет время. Речь шла о вещах гораздо более тонких, чем оральный секс. И тем не менее: жди, пока рак свистнет. Самая жалкая часть души (но не тела) приготовилась ждать. Два года до окончания школы, пять лет в университете; потом он уже не ждал – просто оставался с ней. Лет двадцать с гаком, а если точнее – почти тридцать.
Я не изменял ей ни в лицее, ни в университете, то есть до свадьбы хранил верность. Измена? Боже, какое архаичное понятие! Мы поженились на четвертом курсе. Тесть закатил банкет в недоступных простым смертным залах Общества польско-советской дружбы. За огромными окнами, будто вымершая, зияла пустотой Рыночная площадь.
Менее тривиальной я сделал ее жизнь два года спустя; долго ждать не пришлось – она отплатила мне той же монетой. Знаете, как обычно бывает: труднее всего первый шаг. Дальше идет как по маслу. Не могу удержаться, чтобы не описать в подробностях (вечным пером «Монблан», копия модели 1912 года) то свое, первое, приключение. Разумеется, я не собираюсь ничего анализировать, тем более с юношеской наивностью искать зловещие знаки.
12
Мать обрушила на меня потоки невыносимого оптимизма. Что бы я ни сказал, все встречает бурными восклицаниями. Ур-р-ра! Прекрасно! Самое время! Вроде бы правильно: добро побеждает зло и т. д. Но с той истории началась кривая дорожка, которая привела меня в холодные объятия Зузы.
Третья персона подобна увеличительному стеклу…
13
Жаркой августовской ночью в конце семидесятых годов прошлого столетия я вышел из вагона на пустой станции Белосток-Центральная и, с мраком в душе, подошел к расписанию посмотреть, когда ближайший обратный поезд в Краков. Возможно, именно тогда во мне зародилось стойкое отвращение к путешествиям, хотя к данному конкретному случаю это не относится: путешествию предстояло завершиться важным эротическим приключением. О чем-то подобном я тогда только и мечтал. Перевалил за середину очередной год томительной молодости; дальше все пошло лучше некуда. Моя первая жена Нулла была необычайно привлекательна; я ей не изменял, но измена не есть функция красоты. Нотабене: сейчас супружеская измена – тьфу, ерунда, но когда-то могла потрясти основы брака. Как сказал бы про тех, кому изменяют, юный Томас Манн: «С этого момента он будет вести не такую тривиальную жизнь, как раньше»[12].
Мне нравились другие женщины, но красота не есть функция верности. Когда-то на чужую собственность посягали герои-одиночки, отчаянные смельчаки; сегодня имя им – легион.
Тут и голову не надо ломать: сексуальной левизны не существовало – не было ее ни в жизни, ни в искусстве, ни в литературе. За исключением разве что старых католических пособий типа «Как засвидетельствовать недействительность брака и осуществить его расторжение». Только там вероломство, то есть прелюбодеяние одного из супругов, трактуется серьезно. Больше такого нигде не найдешь, теперь это сущий пустяк. Переспать с женой приятеля – не измена. Ни с чьей стороны. Когда-то – да. Когда-то это свидетельствовало о потере человеческого облика. Сегодня – нет. Попадался ли вам, например, современный роман, посвященный проблеме промискуитета? Не попадался, потому что их не существует. Неужели нынешним авторам такое не по плечу? По плечу. Но как описывать то, что еще беспринципнее, чем бумагомарание? Или признано извращением? Теперь вот на это плюнули и забыли – хвалиться тут нечем, но и горевать не стоит. Широта проблемы обернулась почти полной потерей ее значимости. Измена, некогда ломавшая человеку жизнь, превращавшая его в собственную тень, толкавшая к самоубийству, сейчас стала всего лишь мелким грешком.
Я уже был готов. Еще не залезал в чужой огород, еще ни о чем таком не писал, но уже знал: впереди не будет ни сомнений, ни угрызений, и разлад с самим собой мне не грозит. Если имеется какой-нибудь приемлемый моральный кодекс, то его главный параграф должен гласить: «Ни в коем случае нельзя отступать». Иными словами: «Совокупляйся, друг, плюнь на обстоятельства, так и так в процессе совокупления для тебя ничего больше не будет существовать». Я мечтал, чтобы эти слова наконец стали плотью. Вокруг нашей кровати полыхала мебель, горел дом, пылал город: скорей бы уж теории начали воплощаться в жизнь! Мрак в душе постепенно уступал место надежде.
Предчувствовал ли я, что Господь пошлет мне Алицию К., проживающую на улице Грунтовой в городе Белостоке? Предчувствовал… в общих чертах: меня иногда посещали приятные, но смутные предчувствия. Так или иначе, желание немедленно вернуться домой улетучилось, и я огляделся: вот-вот должен был подъехать автобус, на котором мне предстояло совершить второй и последний этап эксцентричного путешествия.
Кажется, я еще не объяснил, что вообще делал на белостокском вокзале. Какого черта меня туда принесло в такую несусветную пору? Объясняю: я тогда работал в двухнедельнике «Студент», и редакция время от времени куда-нибудь меня посылала. Особенно охотно летом, когда, как грибы после дождя, множились разнообразные культурно-каникулярные или каникулярно-культурные студенческие мероприятия. Я приезжал, словно ревизор, с проверкой и писал отчеты, обширные (наиболее удачные) фрагменты которых публиковались в нашей газете.
Вроде бы в моем распоряжении был мощный (в особенности по тем временам) репрессивно-контрольный механизм, однако я ни разу не заметил, чтобы моя персона или мои действия произвели на кого-нибудь хоть малейшее впечатление. Никто никогда меня не ждал, по случаю моего приезда никогда не устраивали не только приема или «круглого стола», но даже уборки; никто не обращал на меня внимания, все продолжали заниматься своим делом, то есть ничего не делали, от всех разило перегаром, и это было хорошо.
Возможно, причиной была усталость и недосып, возможно (далеко не впервые в жизни), черт-те что лезло в голову, да мало ли что еще могло примерещиться, но в одном сомневаться не приходилось: мы неслись по болоту – по узенькой тропке, на полном газу! Неужели это был единственный известный водителю кратчайший путь до Тыкоцина? Кратчайший-то он кратчайший, но достаточно какой-нибудь несчастной рытвины или камня, чтобы автобус, подпрыгнув, чуточку свернул в сторону – и готово, пиши пропало. Если б у здешних топей хоть дно имелось, так нет же, они бездонные… будем до скончания века кувыркаться в грязи и иле, пока не доберемся до пекла.
Я пытался разглядеть в зеркальце лицо водителя: не искажены ли, часом, его черты суицидальными намерениями, и не собирается ли он в приступе отчаяния совершить расширенное самоубийство (расширенное за мой счет – я был единственным пассажиром мчащейся на бешеной скорости, если не сказать летящей, колымаги), – но нет, ничего подобного, лицо было суровое, загорелое, с утешительными следами регулярного потребления доморощенных крепких напитков. Я с облегчением вздохнул: не вражеской территорией была окружающая нас трясина, не западней, устроенной природой, не источником смертельной опасности – нет, я попал в гостеприимный уголок земли, населенный славным племенем самогонщиков. Топкую почву покрывала сеть более-менее надежных тропок; некогда лишь кое-где пролегали тайные тропы, но сейчас, куда ни поставь ногу, почувствуешь опору; бояться нечего, даже дно близко.
Из тучи пыли вынырнула другая туча – развалины Большой синагоги; очередные тучи пыли обозначали: развалины замка, развалины монастыря бернардинцев, развалины костела Пресвятой Троицы, развалины алумната[13]. В последнем случае определение «развалины» не совсем отвечало сути: алумнат, конечно, требовал капитального ремонта, но, в отличие от других, обращенных в прах, достопримечательностей, по крайней мере, стоял, имел стены и крышу. Душевые – хуже поискать, однако, часок потрудившись, удавалось выдоить из крана теплую воду. В комнаты пускали на ночлег как бы художников, которые, чуя дармовую жратву и выпивку, потянулись сюда вслед за студентами, словно маркитантки за войском. В целом там было неплохо. Я – как бы писатель (мне предстояло провести литературный семинар) – получил в алумнате отдельную комнату; не помню, что она собой представляла, но вряд ли это была совсем уж нора – ведь, когда пробил час, я, не раздумывая, привел «к себе» Алицию К. Она окинула хоромы взглядом, далеким от восхищения, однако я б не сказал, что ее обескуражила меблировка или отсутствие личной ванной. Женщины, как правило, благосклонно относятся к помещениям, где им приходится снимать трусики.
14
Пока же я выскакиваю из автобуса на тыкоцинской рыночной площади; время – четыре, максимум пять утра, уже светло, уже жарко, еще август, последовавший за длинным июнем и бесконечным июлем, но и его дни сочтены; выскакиваю и… попадаю прямо в объятия Сары Каим, куратора Летней студенческой гуманитарной школы. Сара, насколько я знал, всегда руководила подобными мероприятиями; злые языки поговаривали, что она вообще приросла к руководству навечно. И впрямь: невооруженным глазом видно, что ей не меньше тридцати, а о том, чтобы отлипнуть от студенческой жизни, и речи нет, наоборот.
В те годы такое бывало, и неважно, чем занимался штатный студенческий деятель, главное, должность была пожизненная. Сорокапятилетняя активистка, без которой университет бы развалился. Куратор организации, так и не научившейся существовать самостоятельно, и т. д., и т. п. Иногда, очень редко, кто-нибудь из этих вечных студентов получал назначение на руководящий пост, однако выше уровня воеводского комитета никогда не поднимался; впрочем, и это было не пустяк. Но, повторяю, даже такие взлеты были редки: как правило, вечные неудачники (а может, баловни судьбы?) толклись в тесном помещении близ комитета; там они пили чай, рассказывали соленые анекдоты и ждали манны небесной. Сара Каим от них отличалась, я бы сказал, своей неиссякаемой витальностью; она была пышнотела, решительна и умело распространяла вокруг флюиды загадочной эротичности. Возможностей показать себя у нее хватало. Жила она одна, и в ее постели перебывали самые невероятные личности мужского и женского пола. Друг-дипломат вечно был за границей; друг-футболист (намного ее моложе) вечно пробовался в каком-нибудь из европейских клубов.
Но вообще-то Сара не могла забыть свою первую любовь. Парень был симпатичный, но, к сожалению, напрочь лишенный амбиций. Она – в университет, он – ни туда ни сюда; она не возвращается, дает ему время одуматься, он – ни на шаг из Петркова. Что делает, неизвестно; чудаковат; чем дальше, тем хуже – потом и вовсе рехнулся.
После бурного романа с некой фигуристкой Сара долго приходила в себя. Ни с кем не связывалась, отдавая предпочтение оргиям. Любой мог ее поиметь; любой – при условии, что иностранец и не знает, куда девать доллары. Про нее ходили разные слухи; она не опровергала даже самые оскорбительные. Больше того: нелепые версии (только нелепые, то есть не заслуживающие доверия) демонстративно поддерживала. Идеально умела изображать на лице немое удивление: мол, как вы догадались?! Уверяла, что письма писать ей трудно, а ехать куда-либо нет ни сил, ни здоровья, ни денег. Якобы погруженная в невеселые раздумья, на призывы не откликалась.
По сути, одинока она была, потому что ни с кем не могла найти общий язык. В те годы совместная жизнь была немыслима без обоюдного умения уступать. Сара же искусством компромисса не владела, и гармонии в отношениях не получалось. Если везло с постелью, из рук вон плохо обстояло дело с кухней, и наоборот. Она обожала ездить по свету (у вечных студентов не бывало проблем с получением заграничного паспорта), а ей всегда попадались домоседы, предпочитающие часами торчать перед телевизором. Она ненавидела футбол и ничего в нем не понимала – и переходила из объятий одного фаната к другому. Читала книги, а они не читали. Слушала музыку, а они не слушали. В конце концов она махнула рукой; в уме у нее неоновой вспышкой сверкнул не слишком конкретный вывод: «Все мужики – дебилы» – с той поры мерцавший постоянно. Она перестала устраивать свою жизнь и занялась сотворением видимости.
Сара постоянно кого-то ждала, кого-то к себе поселяла, кого-то высматривала. Но не абы кого! Она давала понять, что ей подходят только птицы высокого полета. И что отношения должны быть наполовину эмоциональные, наполовину деловые. Иногда может преобладать чувство, иногда – служебный долг. Получалось, что с начальством не только спят, но и на него работают. Что для начальников можно делать? В интеллектуальном плане, естественно. Речи им писать? Почему бы нет? – мастерства ей было не занимать. Но больше всего Саре нравилось воображать, будто она сочиняет тексты выступлений для КОГО-ТО, близкого к руководству партии и правительства. И что с этим КЕМ-ТО ее связывают еще и отношения иного рода, что, впрочем, не столь уж важно. В своих фантазиях она воспаряла исключительно на высочайший уровень и ниже не опускалась. А то, что делала, у нее и вправду здорово получалось. Я знал ее только в лицо, она меня вообще не знала, но Сара не была бы Сарой, если бы упустила случай… Итак, я выскакиваю из автобуса, попадаю к ней в объятия, и она радуется мне, будто я ее брат или возлюбленный. С какой стати? Гадать не имело смысла. Ведь она не меня ждет. Мы даже не знакомы. Непонятно, что ей взбрело в голову. Хочет показать, что всех на свете знает? Да кому тут показывать – рыночная площадь в такую рань пуста. Одновременно Сара заглядывает в автобус, посматривает, не клубится ли пыль на дороге, – значит, кого-то другого ждала? Кто-то другой должен был приехать? «Куда же мне тебя положить? Куда тебя положить?» И вдруг меня словно током пронизало: я увидел ее странную улыбку и внезапно понял… Активистка, благодаря своей способности принимать молниеносные решения, предстала передо мной в наилучшем свете. Наконец кто-то обратил внимание на мой приезд…
15
Зузы еще не было на свете. И долго не будет.
Алиция К., тогда на несколько лет младше меня, сейчас, можно сказать, моя ровесница. Дама около шестидесяти. Страдает лишним весом.
Саре под семьдесят. Неудивительно, если ее уже нет в живых. Или она давно за границей. Карьеру вряд ли сделала, я бы знал. Училась она на филологическом. По сю пору некоторые студентки этого славного факультета носят с собой огромные, набитые книгами сумки. Сара была их предтечей – всегда таскала огромную сумку, набитую книгами. Когда мы впервые куда-то шли вместе, я, заметив, как тяжело она дышит, с учтивостью деревенского ухажера взял из рук дамы не то сумку, не то матросский вещмешок. О Господи! Я слабаком не был, однако меня пригнуло к земле! Руки, тогда еще послушные, не удержали груз (Фолкнер, Хемингуэй, Беллоу, Маркес, Бабель, Флобер).
Алиция К. была стройной шатенкой среднего роста. Одевалась странно. Жаркое лето, а она в каких-то шалях, вуалях, бесформенных свитерах… но я примирился с тревожным признаком отсутствия бюста. Ценю прямолинейность.
Зузу заподозрить в отсутствии бюста можно лишь умозрительно. И собственный, без корректировки, у нее в порядке. Ко мне она по-прежнему является в своей спецодежде. Меня это устраивает: сексапильность сохраняется, а домашности я не требую. Не получилось у нас с домашностью. Мы разговаривали. О чем? Бог весть… Кроме ее красоты, общих тем у нас нет. Кроме красоты и потрясающего умения одеваться. Об этом, как правило, говорю я, а Зуза вставляет короткие меткие замечания. Да, еще ее собачонка… Если называть разговором постоянные угрозы в следующий раз привести эту миниатюрную тварь, то пожалуйста: мы разговаривали об ее собаке. О том, как она будет рыскать среди моих книг и бумаг. Породы не помню, что-то весьма экзотическое, в мое время таких пород не было.
Жить вместе? О да, мы затронули эту тему. Когда уже были обручены. Предложение руки и сердца Зуза приняла. Банкет – буквально на последние деньги – я закатил в «Гранде». Сейчас, постарев, я стараюсь поменьше афишировать свои действия. С метафизической точки зрения «Гранд» – идеальное место. (По мнению Зузы метафизика – все, что пахнет деньгами. В чем-то моя невеста права.) Итак: она, ее сестра с подставным женихом (средней руки бизнесмену роль жениха обошлась недешево), брат с поддельной женой (о нем говорить нечего; ее вульгарность притягивала глаз), я, Влад, три мои бывшие, одна древняя старушонка и ксендз Калиновский. Пили крепко, на изысканную жратву никто внимания не обращал; я, расчувствовавшись чуть не до слез (как всегда, когда выпью), возжелал немедленно рассказать Зузе, как будет чудесно: я пишу, она хлопочет по хозяйству – можно жить. Поворачиваюсь к ней, а ее нет, смотрю на гостей – их и без того было по пальцам перечесть, а стало еще меньше… что за дела? Это что за дела?! Похоже, покатилось по худшему сценарию… Крепко пили все; ряженые тоже. Ряженых было порядком – можно сказать, они задавали тон. Якобы сестры, якобы свояченицы, якобы женихи… Вино, вино, вино, оно на радость нам дано… Когда пришло время, когда алкоголь разжижил кровь, гости наши, и поначалу не больно понимавшие, куда званы, спьяну сочли, что это привычная им гулянка, и давай скидывать одежку, давай склонять трех моих бывших к сексу без резинки! Оргия в апартаментах Адольфа Гитлера – надо соответствовать! Дамы, хоть и не на такое, бывало, соглашались, в панике, Нулла истерически хохочет; никто не понимает, что происходит, вроде бы ничего особенного, ну, чуток перегнули палку, мы с Зузой догадывались, что прием по случаю нашей помолвки пуританским не будет.
Я с нетерпением ждал, когда Зуза наконец поймет, что у меня действительно нет кассы. До сих пор все мои намеки на этот счет принимались за неудачные шутки. Что она сделает? Немедленно съедет или подождет до утра? Я поставил на безотлагательность. Впрочем, «съехать» в данном случае было бы понятием условным – так же, как условным было ее у меня проживание: она даже границ своей территории не обозначила. Кое-какое откровенное бельишко в ящике… да, я обливал слезами эти кружева, я ведь знал: не получилось и не получится.
Зуза притворялась, делала хорошую мину при плохой игре, но она устала. Ей надоело. Надоело играть в дом и супружество. Надоело играть в свободу. Вроде бы она занимается тем же, что и прежде, только в иной аранжировке. Имеет разрешение, но на фиг оно ей, ни в каких разрешениях она не нуждается, разрешение ее только стесняет. Иначе говоря, теперь и прежде – совсем не одно и то же. Истинная свобода – это когда никого нет рядом. На что ей моя толерантность, если само мое присутствие раздражает! «Мы вместе, но я занимаюсь тем же, чем прежде, да?» Увы, так не получится. Если мы по-настоящему вместе, все, что было прежде, должно измениться. Все, начиная с имени и кончая звонками по мобильнику. В чужом присутствии даже на нейтральный звонок не всегда удобно ответить, а уж коли звонят по объявлению… И как обговаривать условия? Шлюха шлюхой, но по складу характера Зуза была интровертом. Томилась, когда я иногда водил ее ужинать.
– Все догадались, кто я и чем занимаюсь.
– Никто ничего не заметил.
– Да ведь сразу видно.
– Что видно? Ничего не видно.
– А эти улыбочки? Ты что, слепой?
– Не надо было так вызывающе одеваться!
– Ага, все-таки…
– Что – все-таки?
– Я была одета как шлюха.
– Не говори чепухи!
– Посмотрим, что скажет твоя мать, когда меня увидит…
Аргумент этот не обрывал дискуссию, а лишь увеличивал ее накал. Зузе не хотелось, чтобы в ней узнавали путану, однако никем другим выглядеть она не умела. Проблема и впрямь была нешуточная. Ведь рано или поздно мне придется представить Зузу матери… в то же время я был уверен, что никогда, ни за что этого не сделаю. Мать за свои восемьдесят шесть лет всякого навидалась. Зуза может облачиться в покаянное рубище, состричь наращенные волосы, обойтись без макияжа, использовать сколько угодно иных способов маскировки или демаскировки – мамашу мою не проведешь. Матери, установившей, что моя невеста – продажная девка, я боялся в тысячу раз больше, чем Зузы, убедившейся в отсутствии у меня кассы. Да, матери (на то она и мать) – в тысячу раз больше, однако на случай, если станет совсем уж невмоготу, у меня был в запасе тщательно разработанный план бегства от действительности.
