Текст книги "Песни пьющих"

Автор книги: Ежи Пильх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

19. Дочери Королевы

Управившись с газетами, я брался за книги; в процессе внимательнейшего, вдохновенного чтения газет во мне, случалось, пробуждались угрызения совести интеллектуального свойства: зачем я попусту трачу время, зачем забиваю мозги газетной жвачкой? – и тогда в промежутках между глотками я обращался к тому или иному классику, например, раскрывал наугад «Исповедь философа» Готфрида Вильгельма Лейбница, читал ее, и спьяну мне казалось, что я все понимаю. Читал «Моби Дика» или «Волшебную гору», и наступало просветление, и я приходил в восхищение, и мое пьяное восхищение, подобно пьяному просветлению, было всеобъемлющим и безграничным. Читал Бабеля или Мицкевича, и спьяну так отчетливо слышал каждую фразу, что готов был, не протрезвев, писать продолжения рассказов, прибавлять к поэмам новые строфы.

Классика, как обычно, лежала на дне побоища. Я поднимал с пола «Сумму теологии»[11]11
  «Сумма теологии» – основной труд Фомы Аквинского.


[Закрыть], «Воскресение» и антологию англосаксонской поэзии, поднимал, расправлял обложки и даже проглаживал утюгом загнувшиеся страницы – поднимал, пылесосил, разглаживал и ставил на место. Сложив газеты, расставив книги на полках, я продолжал уборку, выбрасывал окурки, мыл посуду, менял постельное белье, склонялся над ванной и стирал с таким рвением, словно сам себя хотел наказать за отсутствие автоматической стиральной машины и – качеством своей ручной стирки – превзойти стиральную машину, словно стремился лишний раз доказать вечную истину: что человек совершеннее самой совершенной стиральной машины – не только автоматической, но даже снабженной компьютером новейшего поколения; человек вообще совершеннее самого совершенного компьютера. Конечно, во многих областях компьютер способен превзойти человека, в свое время, например – я читал об этом когда-то в промежутках между отключками, – компьютер обыграл в шахматы гроссмейстера Гарри Каспарова, по каковому поводу человечество или уж по крайней мере значительная его часть впала в уныние: победа компьютера на шахматном поле якобы предвещала и другие победы машин, очередные, неизбежные и все более масштабные унизительные поражения человека в схватке с машинами, что в ряде случаев и вправду возможно – быть может, еще не на одном поприще не одного гроссмейстера компьютер положит на обе лопатки, но, по моему скромному нетрезвому разумению, пока не найдется такой компьютер, который сумеет выпить больше, чем человек, человечеству нечего опасаться. Вот, пожалуйста, я, специалист, я, виртуоз, готов это доказать! Пожалуйста, я, мастер, я, гроссмейстер, принимаю вызов! Дайте мне сконструированную великими умельцами машину, дайте мне компьютер с небывало высоким уровнем интеллекта, и пусть память его будет беспредельна и его галогены светят ярче тысячи солнц, пусть он будет размером с многоэтажный дом, пусть будет запрограммирован на беспробудное пьянство, пусть ему не грозит алкогольная зависимость, пусть никакой сивухе не под силу будет его свалить, пусть у него будут специальные подпрограммы, позволяющие всегда держать ситуацию под контролем, пусть его мозг будет мощным, как мартеновская печь, и пусть ему будет дано право выбирать напиток. Поставьте между нами ящик с бутылками по его выбору, и пусть арбитр подаст знак – очень скоро вы станете свидетелями триумфа Человека. Сколько компьютер будет пить ноздря в ноздрю со мной: месяц, два месяца, полгода? Рано или поздно, в очередных предрассветных сумерках, рано или поздно, после очередной спасительной опохмелки, еще до того, как спиртное разойдется по моему организму, до того, как я успею встать, размяться, порозоветь и произнести вслух первую гениальную мысль, он погаснет, рухнет, потеряет сознание и выблюет весь свой жесткий диск.

Потом я развешивал на балконе выстиранные тщательнее, чем в автоматической стиральной машине, вещи, развешивал тоже очень тщательно – ведь чем аккуратнее развесишь, тем меньше потом возни с глажкой. Развесив всё, я пылесосил ковры, менял занавески, натирал полы, выносил мусор, выбрасывал бутылки, еще раз внимательно обследовал все углы, не остались ли где недвусмысленные следы позора, – но нет, везде царил порядок. Я основательно проветривал все помещения, зажигал свечи – простые и ароматические, закуривал сигарету, садился в кресло, ощущал приятную усталость, радовался успешному завершению дел, наливал себе изрядную дозу – я это заслужил, я имел право после тяжких трудов устроить себе маленький праздник, – наливал, и жадно выпивал, и отключался, и приходил в себя в отделении для делирантов. Стоял под дверью умывалки и слушал, как Дон Жуан Лопатка рассказывает про женщин.

Дон Жуан Лопатка, на гражданке парикмахер и вдобавок музыкант, обожал показывать, как надо профессионально работать ножницами. Он и в самом деле необычайно искусно резал воздух; с первого взгляда невозможно было разгадать колдовской секрет его мастерства, следовало напрячь все свое внимание – да и то неопытный глаз лишь после его нетерпеливых подсказок замечал, что божественные пальцы маэстро приводят в движение только одно лезвие, второе оставалось неподвижным; никто, даже доктор Гранада не мог повторить этот трюк, а Дон Жуан Лопатка в гордыне своей не выдавал секрета.

С неотлучными ножницами в верхнем кармашке пижамы (пижамная куртка небрежно расстегнута, на шее замысловато завязанный фуляр), он страстно кружил по отделению, без устали предлагая всем пациенткам и всем медсестрам свои услуги. Сестры отказывались, особенно сурово окорачивала его сестра Виола, но Королева Красоты, а также Фанни Капельмейстер очень, если не сказать чересчур, часто щеголяли изысканно уложенными кудрями. Парикмахерское искусство Дон Жуана поистине заслуживало восхищения, даже четыре дочери Королевы Красоты, каждый день ее навещавшие, всякий раз непритворно восторгались новой маминой прической.

Все четыре дочки Королевы Красоты были истинными принцессами. Четыре красивые молодые женщины соответственно 24, 25, 27 и 30 лет от роду, элегантные, одуряюще пахнущие духами «Дюн», «Поэм», «Органза», «Дольче вита» соответственно, подъезжали к больнице в собственных автомобилях «форд-мондео», «рено-лагуна», «фольксваген-гольф», «ниссан-альмера» соответственно, и все четыре, когда ни погляди, были изумительно причесаны опытными стилистами из салона Жан-Луи Давида. Дон Жуан Лопатка от одного присутствия этих четырех звезд терял голову. Если я могу, не сильно покривив душой, признаться, что женщины имели надо мной немалую власть, то зависимость от женщин Дон Жуана была абсолютной, рабской, кокаино-морфинистской. При виде какой угодно, даже весьма отдаленно связанной с прекрасным полом детали, он оживлялся и одновременно впадал в полуобморочное состояние, какой угодно женский голос, пускай даже доносящийся из коридора хриплый и злобный баритон нянечки Понятовской, немедленно поднимал его с постели: Дон Жуан молниеносно вскакивал, судорожно поправлял фуляр и, на бегу обильно орошая себя одеколоном, устремлялся на звук соблазнительного неземного пения.

Четыре изо дня в день навещающие мать красавицы, однако, повергали его в смущение. Насколько легко ему было понять любую женщину, когда-либо переступавшую порог отделения для делирантов, насколько фамильярно он держался с навещавшими нас женами, дочерьми, невестами, насколько рьяно, хоть и безуспешно приударял за санитарками, настолько робко он поглядывал на четырех принцесс, бочком мимо них проскальзывал, неуклюже кланялся и даже не пытался завязать разговор. Ни одно из его знаменитых, в равной мере высокопарных и хамоватых речений («клянусь, впервые вижу бабу с такими породистыми бабками», – говаривал он, например, обутой в высокие, по щиколотку, ортопедические ботинки нянечке Понятовской, совершенно ее ошарашивая), так вот, ни одна из его знаменитых, наповал сражающих фразочек не могла сорваться у него с языка: он только криво улыбался, нервно семенил по коридору, возвращался в палату и выбегал из палаты, ложился и тут же вставал с кровати. Его терзали противоречивые желания: с одной стороны, он всем сердцем и всем своим похотливым нутром жаждал как можно более длительного присутствия в отделении четырех идеальных образцов женственности, от всей души желал, чтобы визит продолжался как можно дольше, а с другой стороны, от всей души желал, чтобы посещение как можно скорее закончилось. Ибо сразу же после ухода всех посетителей и уж конечно после ухода четырех принцесс Дон Жуан Лопатка, воспламененный недоступной красотой, разохотившись, начинал приставать к Королеве Матери. Через мать он пытался приблизиться к дочерям, расспрашивал об их жизни, о детских забавах, о любимых играх и куклах, интересовался, как они росли, как учились, не забывая, конечно, и о мужьях (все четыре были замужем), выяснял, насколько те обеспечены и надежны, и не слишком ли часто который-нибудь из них заглядывает в рюмку, допытывался, счастливы ли «дочурки», где живут, почему их зовут так, а не иначе (звали их соответственно Катажина, Магдалена, Эвелина и Анна), а также спрашивал, может ли он по телефону поздравить «уважаемых дочек» с именинами и как уважаемая мамаша «четырех прелестных созданий» посоветует ему поступить, если, позвонив, он вместо звонкого голоска именинницы услышит в трубке неприветливый мужской баритон.

– Тогда надо молча повесить трубку, – неизменно глухим голосом отвечала Королева Красоты и больше не произносила ни слова.

Ибо Королева Мать, Королева Красоты была ходячей горсткой пепла. По сути, даже о внешности ее нельзя было сказать ничего определенного: возможно, когда-то она была столь же хороша, как дочки, но сейчас ее лицо, глаза, волосы, плечи, руки и ноги – все обратилось в пепел. Следы былой красоты засыпало пеплом, горящий взгляд погас, кожа посерела и огрубела.

Королева Красоты (на гражданке фармацевт) была дико застенчива. Она была дико застенчива в раннем детстве, была дико застенчива в начальной и средней школе, была дико застенчива в институте. Отец ее, авторитетный провизор с деспотическими наклонностями, некогда владелец частной, а затем заведующий государственной аптекой, своим профессиональным авторитетом только усугублял застенчивость дочки. Имелись ли для этой застенчивости иные основания, я не знаю и никогда не узнаю. Поэтому ограничусь описанием известного и мне, и Королеве Красоты способа преодоления застенчивости с помощью мятного ликера.

Будущий муж Королевы Красоты, вместе с ней изучавший фармакологию, с первого, а возможно, с третьего взгляда полюбил ее завораживающую несмелость. Она убегала, не подходила к телефону, в его присутствии не раскрывала рта. Но он безвозвратно запутался в паутине ее мимолетных взглядов, в облаке ее девичьего запаха, в каскадах ее темных волос.

Закончив учебу, она стала работать в отцовской аптеке; влюбленный магистр из кожи вон лез, чтобы быть поблизости. Отец (Старый Король), догадываясь, чем дело пахнет, неизменно отправлял его восвояси. Магистру исключительно не везло: по крайней мере шесть раз подряд, явившись в аптеку, он заставал ее бывшего владельца в бессильной ярости сокрушающимся о том, что его собственность больше ему не принадлежит. И только на седьмой раз судьба улыбнулась бедняге: старый аптекарь, поддавшись обманчивой иллюзии, будто ничто в его жизни не изменилось, благосклонно взирал на мир и распространил свое благорасположение на незадачливого поклонника дочери.

– Делайте что хотите, – сказал он и опять погрузился в частнособственнические грезы.

О своем решении старик, впрочем, не пожалел: будущий зять оказался на редкость сметливым и деловитым, а мятный ликер, который он изготовлял по старинному рецепту на основе аптечного спирта, был поистине превосходен. Когда Королева Красоты по случаю именин выпила рюмочку (первую рюмку спиртного в жизни), стесняющие ее путы разорвались: от вечной боязни невесть чего и следа не осталось.

Он объяснился в любви, она выпила рюмочку мятного ликера и сказала да. Впервые она отдалась ему на аптечной кушетке во время ночного дежурства, выпив перед тем рюмочку ликера. Потом тоже было «перед тем», потом, сколько бы раз она ему ни отдавалась, столько же раз выпивала перед тем рюмку ликера. Через год она выпивала рюмку ликера и тогда, когда они не занимались любовью, через два года она выпивала рюмку ликера по любому случаю, через три года пила ликер каждую свободную минуту.

Через четыре года он перестал изготовлять ликер по старинному рецепту. Ее это ничуть не огорчило: с некоторых пор она предпочитала спирт.

Поженились они двумя годами раньше (на том этапе, когда она пила ликер по любому случаю). Попивая аптечный спирт, она родила четырех дочерей; он продолжал ее любить. Был нежен, заботлив, все больше преуспевал, выписывал из-за границы редкие лекарства, после смерти тестя стал заведующим аптекой, после падения коммунизма – ее владельцем, воспитывал дочерей, а когда дочери выросли, щедро их обеспечил; все четыре, впрочем, очень удачно вышли замуж.

Королева Красоты пила чистый спирт. Однажды к ней вернулась застенчивость, но ничуть не похожая на прежние, почти невесомые путы – теперь это была ржавая железная решетка. По утрам она смотрелась в зеркало, но из такого далека, что не могла самой себя разглядеть, не видела каскадов обратившихся в пепел темных волос.

– Тогда надо молча повесить трубку, – отшивала она Дон Жуана, он же, понурив голову, возвращался в палату, ложился на кровать и играл на губной гармонике рвущие душу мелодии.

20. Похороны Дон Жуана

Кладбище, на котором мы хоронили Дон Жуана, было живописно расположено на холме, оттуда открывался красивый вид на долины, на смешанные леса, на все Бескиды. Над открытой могилой долго пели и играли на разных инструментах.

Дон Жуан Лопатка – парикмахер и вдобавок музыкант, как он всегда представлялся, – был из невероятно музыкальной семьи. Все его братья и сестры, родные и двоюродные, все его близкие и дальние родственники были необычайно одарены, слух у всех был почти абсолютный, все пели прекрасными голосами, а играть умели, кажется, на любых, какие только ни есть, инструментах. Кое-кто достиг на этом поприще немалых высот: взять, к примеру, троюродную сестру Дон Жуана, чрезвычайно популярную в том сезоне певицу. Громкую славу ей принесли стилизованные балкано-цыганские баллады, исполняемые дивным низким голосом, смелые наряды и потрясающая внешность. Она тоже – правда, с некоторым и даже весьма значительным опозданием – явилась на похороны. Мы уже взялись за лопаты, уже собирались засыпать попахивающий денатуратом гроб, когда внизу из-за поворота каменистой тропки показалась колоритная процессия. Во главе шествовала чрезвычайно популярная в том сезоне певица в черном платье с невообразимым декольте, за нею следовали четыре разодетых, как попугаи, инструменталиста: гитарист, саксофонист, трубач и ударник. Невообразимое декольте никого не шокировало, напротив, оно свидетельствовало о серьезном и почтительном отношении к опустившемуся родственнику; всем нам было знакомо это платье – одно из самых смелых в гардеробе чрезвычайно популярной в том сезоне певицы: в нем она выступала на престижных фестивалях, на сольных концертах, на телевидении, в известнейших залах и на открытых эстрадах нашего отечества и Европы. Подойдя к могиле, она поклонилась и перекрестилась, музыканты почти сразу же, не настраивая инструментов, заиграли, и в ту же минуту зазвучал известный всем и каждому шлягер о шелковой шали.

Начиная со второго куплета, невероятно музыкальные родственники Дон Жуана дружно подхватили мелодию, те, у кого имелись инструменты, присоединились к музыкантам, и чудесная песня о шелковой шали, о безутешной печали, о любви, отчаянии и конце всего сущего полилась с кладбищенского холма, и слышно ее было и на том свете, в раю небесном, где среди в меру раздетых душ сговорчивых дам уже блаженствовала душа Дон Жуана.

Хотя я при том не присутствовал, я знаю, как Дон Жуан умирал, знаю, что его мучило. Соседи, которые, высадив дверь, обнаружили его труп, упомянули об одной странной детали. В квартире, где, по их рассказам, царил типичный для жилища алкоголика, но не такой уж и страшный кавардак, было нечто, сразу бросавшееся в глаза. А именно: огромная, чуть ли не до потолка, гора обуви. Весь угол комнаты был завален ботинками, кедами, шлепанцами, кроссовками, кожаными и полотняными туфлями, сандалиями, галошами, сапогами на меху и даже когда-то безумно модными деревянными сабо.

Только очень простодушный человек, скажем какой-нибудь беззаботный трезвенник, мог бы решить, что это – один из симптомов свойственного алкоголикам хаоса, что Дон Жуан Лопатка просто имел привычку, приняв на грудь, снимать обувь и не глядя швырять ее в угол: в конце концов, методично разувающиеся алкаши встречаются нечасто, большинство алкашей разувается как бог на душу положит. Так-то оно так, но, во-первых, Дон Жуан Лопатка принадлежал к тому алкашескому меньшинству, которое разувается методично, во-вторых, он был из тех, кому хаос не по душе, и, наконец, он был парикмахером и музыкантом, а как искусная прическа, так и музыкальная гармония с хаосом несовместимы.

Дон Жуан Лопатка, например, в отличие от большинства алкоголиков, не выносил вещей из дому, напротив, он их собирал, не продавал и не выбрасывал старья, в его шкафу висели костюмы еще сталинских времен, кое-какая унаследованная от предков кухонная утварь была родом из прошлого века, обручальное кольцо от единственного брака продолжало спокойно лежать на дне ящика, хотя какого именно, Дон Жуан уже не мог сказать столь же уверенно, как десять лет назад.

Так уж случилось, что последнее время Дон Жуан Лопатка пил исключительно денатурат, но не потому, что совсем опустился, а потому, что денатурат ему нравился. (Напиток на основе этого сырья он изготовлял, кстати, по особому рецепту – какому, расскажу чуть ниже.) Итак, Дон Жуан Лопатка был человеком опустившимся, но на свой, специфический лад: он был парадоксальным делирантом – у кого же, как не у парадоксального делиранта, найдется в шкафу столько пар ботинок, чтобы, швыряясь ими, в конце концов можно было засыпать то страшное, что притаилось в углу комнаты?

Я уверен, что загадочная пирамида из обуви не имела ничего общего с хаосом – ей надлежало отогнать или хотя бы заслонить нечто, разящее дерьмом, она свидетельствовала о невыносимом страхе, была результатом решающей схватки, побоищем, над которым витали дымы крематория. Я в этом уверен, потому что однажды слышал, да и сейчас слышу твой плач, Дон Жуан, и вижу твои глаза – два зияющих в черепе кратера страха. Очнувшись в какой-то момент, ты не захотел поверить своим глазам, и потянулся к стоящей в изголовье бутылке, и допил то, что там оставалось, и заснул последним в жизни хмельным сном.

Да, с некоторых пор Дон Жуан Лопатка в промежутках между пребываниями в отделении для делирантов пил исключительно денатурат, но то был денатурат, особым способом облагороженный. Никакого тебе банального разбавления водой из-под крана, никакого тебе технологически безграмотного устранения пронзительно фиолетовой окраски с помощью отбеливателя «Лилия», никакой добавки трех пузырьков мятных капель для придания напитку весьма отдаленного сходства с мятной настойкой.

Вначале Дон Жуан Лопатка варил ячменный кофе. Кофе он сыпал много и держал на огне долго, а под конец, чтобы жидкость приобрела густоту смолы, цвет эбенового дерева и мощь паровоза, добавлял одну ложку падевого меда, четыре ложки растворимого кофе и два пакетика ванильного сахара. Приготовленный таким образом кофе-мокко он смешивал с денатуратом, то есть вливал бутылку денатурата в кастрюльку с ячменным кофе, который, уже будучи обогащен вышеуказанными компонентами, должен был быть сильно охлажден. (На дурацкий вопрос, почему кофе должен был быть сильно охлажден, отвечать не стану.) Дон Жуан Лопатка мешал коктейль деревянным половником так долго, что впадал в своеобразный транс, и ему начинало казаться, что он уже никогда не остановится. Когда он осознавал, что, похоже, никогда не перестанет смешивать денатурат с ячменным кофе, он заставлял себя остановиться, вынимал из кастрюли деревянную поварешку и облизывал ее, пробуя пока еще далекий от совершенства напиток. Затем водружал на кастрюлю дуршлаг, с которого почти полностью облупилась эмаль, и выстилал дно дуршлага стерилизованной марлей. Наступало время цитрусовых. Два крупных и тщательнейшим образом выбранных на лотке лимона Дон Жуан Лопатка с естественной для парикмахера и музыканта – и поразительной для алкоголика с трясущимися руками – точностью разрезал пополам. Результат его радовал, и он долго (однако не впадая в транс) любовался лежащими на столике четырьмя абсолютно одинаковыми половинками лимонов. Затем поочередно и крайне методично выдавливал из каждой половинки сок над выстланным марлей дуршлагом. Марлю аккуратно отжимал досуха и, выжатую, швырял куда попало – период крайней методичности, вообще период методичности на том заканчивался. Дон Жуану еще много чего предстояло сделать: ему предстояло еще одно (слава богу, последнее) перемешивание, а также требующее превеликой осторожности переливание (что он проделывал с помощью синей, некогда эмалированной, полностью облезшей воронки) почти готового напитка в старую бутылку из-под «Джонни Уокера», которую Дон Жуан Лопатка хранил по причинам сентиментального свойства. (Она напоминала ему некую дебютировавшую в его объятиях школьницу.)

Впереди у него было еще долгое ожидание. Драматическое ожидание минуты, когда помещенный в холодильник напиток восхитительного, ни с чем не сравнимого вкуса станет темным и непрозрачным, как пруд, заросший гнилыми водорослями.

И последнюю каплю именно этого напитка Дон Жуан выпил, когда, в какой-то момент очнувшись, еще отказывался верить, что видит то, что видит, и чувствует запах, какой чувствует. Он спал, кажется, всего ничего, а когда проснулся, это в углу комнаты было еще более отчетливым, было таким отчетливым, что Дон Жуану даже почудилось, будто он видит, как под шкурой, заросшей свинячьей щетиной, пульсируют изъеденные раком кишки. И смрад стоял, невыносимый смрад. Но когда Дон Жуан Лопатка окончательно убедился, что то, что он видит (а он явственно видел манивший его когтистый палец), вовсе не призрак, он не растерялся и решил защищаться. Отлично зная, что памятная бутылка пуста, он решил швырнуть ее в затаившуюся в углу нечисть. Рука его ящерицей заскользила по полу, однако вместо овеянной сентиментальными воспоминаниями бутылки наткнулась на домашние туфли, и Дон Жуан Лопатка швырнул в нечистую силу сперва одним, а потом и вторым шлепанцем. И вот тут-то от страшного страха волосы у него встали дыбом. Тут-то он по-настоящему обезумел: швырнув в нечистую силу вторую домашнюю туфлю, он почувствовал себя солдатом, у которого закончились патроны, испугался, что у него не найдется больше туфель – ведь он вообразил, что первые две туфли какой-то эффект возымели, что только с помощью туфель он одолеет зло, что только туфли – единственно надежные снаряды, что нечисть падет под обувной канонадой. С нечеловеческим усилием выбравшись из кровати, он подполз к набитому разнообразной обувью шкафу и принялся лихорадочно забрасывать нечистую силу туфлями, а когда туфли закончились, стал швырять сандалеты, а когда сандалеты закончились, стал швырять кеды, и потом начал хватать первую попавшуюся обувку без разбору, а обувки этой в шкафу было не счесть, ее было так много, что в конце концов она принесла Дон Жуану победу, хотя победа была одержана буквально в последнюю секунду. В последнюю секунду последний башмак заслонил последний кусок пульсирующей, поросшей свинячьей щетиной шкуры. Дон Жуан Лопатка испытал некоторое облегчение, возможно даже, чуточку успокоилось его бешено колотящееся сердце; он едва дышал, и, возможно, дикая физическая усталость на минуту подавила страх. Дон Жуан вышел из комнаты, где в углу под пирамидой обуви угасало зло, или его уже там не было, – во всяком случае, заслон был надежный. Вышел, закрыл за собою дверь, пошел на кухню, зажег свет, закурил и осмотрелся. Все было на своих местах, ничто нигде не шевелилось, не ползало, не шуршало. Холодильник, буфет, раковина, газовая плита находились там, где всегда. На буфете, как во времена московского ига, стоял черно-белый телевизор «Юность». Дон Жуан Лопатка протянул руку и нажал кнопку, через минуту экран засиял ртутным светом и зазвучал голос чрезвычайно популярной в том сезоне певицы: стоя среди ртутных молний на невидимой сцене, она пела песню о шелковой шали. И ужасная тоска пронзила сердце Дон Жуана.

Он еще мог спастись, еще мог пойти в ночной магазин, еще мог позвонить одной из своих подруг, еще мог вызвать «скорую», но, вероятно, не захотел. Выключил телевизор, сидел в кухне и курил. Я знаю, что ему было страшно, и знаю, какая боль терзала его душу. Возможно, он поискал в аптечке реланиум, тазепам или аспирин. Но там ничего не было: пустая упаковка от аскорутина, два шарика витамина С – слишком слабые средства, чтобы воскреснуть. Он пил холодную воду из-под крана, это точно: открывал кран, жадно пил и вытирал рот. Может быть, ему захотелось есть? Но в холодильнике нашлись только три высохших, твердых как камень кубика куриного бульона и одна, зато едва початая, баночка клубничного джема. Может быть, он поверил? Да, он поверил, что, если выпьет кружку питательного бульона, он восполнит недостаток минеральных солей – и ему полегчает. Да, он поверил, что, если не спеша, ложку за ложкой, съест баночку клубничного джема, глюкоза и витамины вернут ему силы. И погасил сигарету, и стал готовить последнюю вечерю, и соседи, высадившие дверь, так его и нашли: он лежал на полу, а на устах его была бело-розовая печать.