355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ежи Анджеевский » Идет, скачет по горам » Текст книги (страница 5)
Идет, скачет по горам
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 18:49

Текст книги "Идет, скачет по горам"


Автор книги: Ежи Анджеевский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

княгиня д'Юзерш принимает гостей за чашкой чая

прошу меня простить, княгиня, за небольшое опоздание, говорит Пьер Лоранс, здороваясь со старой княгиней д'Юзерш, а предварительно с немалым удовлетворением установив в прихожей, что недовыдавленный гнойничок, умело замаскированный тонким слоем жидкой пудры, почти незаметен, но я возвращаюсь из далекого путешествия, Вы уезжали? княгиня кажется чрезвычайно удивленной, я ничего об этом не знала, Я тоже, улыбается Лоранс и здоровается с остальной частью общества, удобно расположившейся в креслах в стиле Людовика XV, почти все присутствующие, кстати, ему знакомы: Поль Аллар, бывший посол Рене де Ланжак, известный католический писатель Эмиль Роша и еще высокий, коротко остриженный плечистый молодой человек, крепкое рукопожатие которого выдаст скорее спортсмена, нежели интеллектуала, Вообразите, господа, объявляет Лоранс, и свою гетевскую плоть уместив в старинное кресло, со мной произошло невероятное приключение, Не верю, Лоранс, усмехается Аллар, поглядывая на молодого человека, приключению должны сопутствовать дерзость и провокация, Браво, дорогой Аллар! отвечает Лоранс, то, что со мной приключилось, на мой взгляд и вправду не лишено дерзости, да и без провокации не обошлось, хотя, боюсь, пользуясь этими понятиями, мы вкладываем в них, особенно во второе, разный, не всегда адекватный смысл, Понимаю, очень громко произносит глуховатый Эмиль Роша, поворачивая к своему собеседнику сморщенную физиономию старого стервятника, вы хотите отнять у понятия провокации его однозначно пейоративный оттенок. Правильно. Одобряю. Я ваш союзник. Чересчур много понятий мы, христиане, без борьбы уступили темным силам зла, О Боже! восклицает старая княгиня девичьим голоском, взмахивая тяжелыми от туши ресницами, я чувствую себя страшной невеждой, но умоляю вас, растолкуйте, что значит «пейоративный», мне уже тысячу раз объясняли, а я вечно забываю, и тут Аллар мгновенно находит удачный ответ: Haes quoque, Naso, ferres, etenim peiora tulisti, ты и это снесешь, Назон, сносил ведь и худшее, Кто такой Назон? спрашивает княгиня, молодой человек? Увы, отвечает Аллар, бедному Овидию уже стукнуло пятьдесят, когда, пребывая в изгнании, он так себя утешал в элегии «Ad amicos»,[9]9
  «К друзьям» (лат.).


[Закрыть]
Ox! вздыхает княгиня, это было ужасно давно, ну так что же ваше таинственное путешествие, дорогой друг? мы умираем от любопытства, Лоранс с минуту медлит и, когда все взоры обращаются в его сторону, небрежно бросает: представьте себе, я побывал в Раю, Простите, отзывается молодой человек, это, кажется, новый ресторан? где он находится? Ах! восклицает княгиня, он бесподобен, этот малыш, Аллар же, чуть ли не с рыцарским поклоном: вижу, оружием острословия вы владеете столь же ловко, сколь и хоккейной клюшкой, и, уже доверительным шепотом: поздравляю, вы сами того не желая, заткнули рот этому зануде, Не люблю новые рестораны, заявляет Эмиль Роша, ухватившись за последнее услышанное слово, сегодня я завтракал в «Клозери де Лила», и там мне представили Уильяма Уайта, к счастью, он был со своей компанией и сидел довольно далеко, приятного впечатления он не производит, Кто это такой? вполголоса спросил молодой хоккеист у Аллара, Уайт? американский драматург, мастеровитый, модный и чрезмерно разрекламированный, может быть, вы видели «Агонию»? С Марлоном Брандо? обрадовался молодой человек, еще бы, классный фильм, Он сделан по пьесе Уайта, Пьесы я не видел, не люблю театр, но фильм классный, тем временем бывший посол Рене де Ланжак занимает общество пространными рассуждениями: да, смею заметить, все это вещи необычайно интересные, будоражащие умы. Недавно, например, один английский этнолог установил, что Ева не могла дать Адаму яблоко, так как сей плод неизвестен был в тех местах, где, по утверждению современной науки, находился библейский Рай. Захватывающая попытка подвергнуть сомнению многовековой миф! Захватывающая, но тщетная: кто ж захочет заменить персиком яблоко Адама и Евы? Воистину, заявляет Лоранс с безупречно гетевским выражением на лице, сила традиционных символов – мощь почти неодолимая. Однако нельзя не согласиться, что ведь и человеческие представления претерпевают изменения под воздействием разного рода обстоятельств. Именно этот исторический процесс я имел в виду, признавшись вам, что вернулся из Рая. Дело в том, что сегодня пополудни мне показалось неслыханно интересным внимательно и вдумчиво проследить за чередой превращений, каковым подвергалось в истории живописи представление о Рае, Я вам завидую, вполголоса говорит Аллар, хоккей на льду – замечательный, истинно мужской спорт, требующий превосходной физической кондиции, вы прекрасно сложены, Откуда вы знаете? спрашивает молодой человек, О, нетрудно догадаться, костюм ваш, правда, отлично сшит, однако вас он немного стесняет, по-настоящему хорошо сложенные мужчины никогда не чувствуют себя свободно в одежде, Точно, усмехается хоккеист, я себя хорошо чувствую только в спортивной форме или вообще без ничего, Тони! восклицает старая княгиня голосом своей прабабки Маргариты д'Юзерш, жившей в XV веке и прославившейся красотой, а также слабостью к юным представителям сильного пола, возьмите свою чашку и пересаживайтесь поближе, мне нужно с вами поговорить, когда же тот покорно, хотя и несколько тяжеловато и неуверенно передвигаясь в обширном пространстве салона, исполняет приказ, в то время как Лоранс с гетевской сосредоточенностью внимает разглагольствованиям старого стервятника, княгиня наклоняется к юноше, уже расположившемся рядом с ней в придвинутом сильными руками кресле в стиле Людовика XV: я должна вас предостеречь, Тони. Вы большой наивный мальчик, а он человек гениальный, но опасный, большой наивный мальчик пожал плечами: Почему? он очень забавный и симпатичный, и не выкобенивается совсем, Именно поэтому, отвечает княгиня, взбудораженная глаголом «выкобениваться», и вообще извольте меня слушаться и поменьше рассуждать, рассуждаю здесь я, почему вы не побрились? Не захотелось, буркнул хоккеист, а что, заметно? Ну конечно! очень громко произносит княгиня, смешной вы мальчик, надо было мне сразу сказать, и, обращаясь уже ко всем: этот юный кумир катка секунду назад признался, что мечтает взглянуть на мой портрет, написанный Ортисом. Ничего нет проще! Поставьте чашку и идите за мной, вы нас простите, дорогие друзья, если мы ненадолго отлучимся? Поль, не пейте слишком крепкий чай, теин плохо действует на сердце, Мы все немного самоубийцы, дорогая Бибет, отвечает Аллар, однако в легких и плавных движениях княгини, направляющейся в глубь салона, и прежде всего в гордой посадке ее маленькой головки нет ничего свойственного самоубийцам, скорее юному кумиру катка, вразвалочку следующему за старухой, можно было бы приписать подобные намерения, и тут тишину, которая на мгновение воцарилась среди мебели в стиле Людовика XV, нарушает зычный голос Эмиля Роша: самоубийство, вот смертельная болезнь современного общества! Правда, Христос, изгнанный из наших сердец, ежедневно за нас умирает и воскресает, но, увы, боюсь, что, когда петух пропоет в третий раз, мы в свой последний час пойдем по стопам святого Петра и слишком поздно осознаем наше предназначение, чтобы успеть избежать всеобщей гибели. Я, дорогие друзья, буду умирать с тяжелым сердцем;

итак, пока в ожидании приближающегося ритуального действа в Галерее Барба таким вот разнообразным занятиям предаются привилегированные солисты, да, да, привилегированные, хотя теперь уже можно сказать, что дарованные им привилегии носят характер по меньшей мере двусмысленный: если одни в силу своего блистательного положения на бренной земле будут призваны, притом в самом скором времени, к полноправному участию в ритуальных песнопениях, то других лишь крайне неясные обстоятельства заставляют, подобно падким на свет ночным бабочкам, кружиться вокруг грозного божества, скорее собственные эмоции громогласно выражая, нежели разделяя всеобщее восхищение; итак, когда ведущие солисты хора и его сателлиты, эти осужденные на вечные муки вероотступники и еретики, как было описано выше, предаются занятиям интимного свойства, сам верховный жрец, живое святилище, ковчег для святых даров, хранящий в нетленном виде стародавний, но осовремененный и потому истинно народный миф, ах! чуть ли не Святой Дух, не будучи сам голубицей, призвал к себе голубку-молодость, которую возвеличил и с помощью черной магии освятил;

старый старикан, гениальный козел, пока еще в своей суверенной башне на площади Дофина

только что по естественной людской нужде удалился в укромное местечко, именуемое в зависимости от общепринятых обычаев туалетом, клозетом, уборной, сортиром, нужником, гальюном, сральней или отхожим местом, а поскольку это типичная для домов старой постройки тесная каморка с узким окном, но тоже стрельчатая в соответствии с общим характером башни-крепости, итак, когда Миф, опустив вельветовые темно-зеленые брюки и трусы марки «Эминанс», а красный просторный свитер и майку, тоже марки «Эминанс», слегка подтянув вверх, садится на стульчак и, чуть подавшись вперед, равнодушно разглядывает свои короткопалые, покрытые густым волосом руки, ровно покоящиеся на косматых ляжках – даже в этой, сверхинтимной, ситуации, возможно благодаря стрельчатым линиям помещения, уподобляющегося в полумраке и тишине фрагменту готического нефа, но, безусловно, главным и решающим образом благодаря специфике собственной сакральной личности, hie et nunc,[10]10
  Здесь и сейчас (лат.).


[Закрыть]
итак, когда, удобно расположившись на стульчаке, Миф спокойно ожидает испражнения, он продолжает сохранять полный суверенитет и думает, равнодушно разглядывая руки, ровно покоящиеся на косматых ляжках:

непременно нужно выкроить минутку и навестить старину леду я его люблю он наверняка обрадуется овечий сыр вот что это было я писал погребение адониса осень сорок второго конечно с франсуазой мариус знает толк в женщинах с кем она здесь водила знакомство гажо сопляк соплякам тоже дано сыграть свою роль в жизни ангелы-посредники очень мило что ингрид прислала телеграмму мысленно с тобой ингрид и олаф ему теперь должно быть тогда было пять три с половиной восемь с половиной подурнел наверно возможно это неудачная помесь потомок астурийских крестьян и викингов в три года он был довольно колоритен фламинго больше заводить не стану а вот парочку попугаев надо б купить видно господь обделил отцовскими чувствами этому дебилу пабло сейчас девятьсот тринадцатый семь сорок семь старик мог бы меня пощадить и не присылать записей своих бездарных творений из него композитор как из меня астроном я не знал что у тебя такой талантливый сын она баха не отличала от Стравинского лед женщина из рода викингов ледяные бедра но тело ледяное изваяние сколько я бился чтоб она согрелась и оттаяла я написал несколько недурных картинок холодные рассчитанные с математической точностью они мне нравятся эти ледяные картинки а если заморозить франсуазу идиотизм хрупкоцветная я никогда не давал себе отдыха в любви это знаменитейший изо всех ветров в нарбонской провинции и остальные уступают ему в стремительности и силе плиний младший кажется мне неприятно думать о волльуре темнота открытое окно не могу спать не могу уснуть хочется заснуть хочется не думать в свой срок должны все реки излиться в океан откуда это понятия не имею в свой срок должны все реки и ветер этот тоже неведомо почему вспомнился странный малый ален чересчур чувствительный мимоза когда он наклонял голову святой стефан с похорон графа оргаса я свинья нужно было его отыскать проявить внимание в свой срок должны все реки

и в этот момент он слышит, что в глубине его суверенной твердыни звонит телефон, Нда! вслух произносит он, вспомнив, что Карлос ушел, а Мануэла хозяйничает на другом этаже, впрочем, это «нда» ровным счетом ничего не означает, поскольку, даже если б мог, он бы все равно не подошел к телефону, Поль обещал прийти в шесть, думает он, вряд ли у него что-нибудь случилось и звонит, конечно, не он, я его люблю, надо, в сущности, дьявольски серьезно относиться к жизни, чтобы постоянно разыгрывать спектакль, грандиозную оперу-буфф, его обвиняют в комедианстве, глупцы! все такие, только одни это делают сознательно, а другие нет, из тех же, кто понимает, что делает, большинство скверные актеры, терпеть не могу трагиков и моралистов, моралисты, кошмар! пачкуны, пожирающие собственное дерьмо, Нда! снова произносит он вслух, на этот раз слегка удивленный, почему телефон так быстро умолк, Франсуаза не могла подойти, это исключено, думает он, она боится телефонных звонков, и тем не менее, не выпуская из-под своего суверенного контроля развитие сверхинтимной ситуации, настороженно прислушивается, не донесутся ли из отдаленного холла отголоски беседы, но вокруг тишина, тишина старых толстых стен, и он теряет к этой истории с телефоном интерес, однако же, когда спустя недолгое время, несколько быстрее обычного завершив ритуал естественного свойства, он пересекает холл, раздумывая, подняться ли на пятый этаж в мастерскую или вернуться к Франсуазе, его взгляд падает на стоящий на низком столике у стены телефон, и ему этого достаточно, чтобы мгновенно заметить, что трубка лежит на рычажках иначе, чем обычно, микрофоном вправо, Ах так, значит1 думает он и с места в карьер, чуть наклонив вперед голову, словно бросаясь в атаку, устремляется к дверям спальни, распахивает их: Франсуаза сидит в кресле у камина, на том же самом месте и в той же позе, в какой он ее, выходя из комнаты, оставил, сидит, выпрямившись, точно позируя, тонкие руки прижаты к хрупкоцветному телу, пальцы сплетены на коленях.

Закрыв за собою дверь, он спрашивает:

– Звонил телефон?

– Да, – говорит Франсуаза, и ей даже незачем поднимать тяжелые, немножко напоминающие совиные, глаза, потому что, когда он вошел, они были обращены в его сторону.

– Ты подходила?

– Да.

– Я ведь просил тебя не отвечать на звонки. Это обязанность Карлоса.

– Я подумала, вдруг что-нибудь важное.

– Важных вещей не существует. И даже если существуют, можно потрудиться и позвонить еще раз. Кто звонил?

– Андре.

– Андре?

– Гажо.

– Молокосос этот! Ага, теперь мне понятно: интуиция заставила тебя взять трубку. Что ему понадобилось?

– Ох, ничего особенного.

– Допустим. Чего он хотел?

– Чтобы я с ним встретилась.

– Ах вот как! Прощелыга! Ну и что?

– Ничего.

– Надеюсь, ты не согласилась?

– Да нет же!

– Что нет?

– Не согласилась.

Он знает, что она говорит правду, но в то же время понимает, что слишком далеко зашел в своем расследовании, чтобы теперь можно было остановиться или отступить. Поэтому он подходит еще ближе и говорит:

– Врешь. Я по глазам вижу, что врешь. На когда ты с ним условилась?

И, поскольку она спокойно выдерживает его испытующий взгляд, с облегчением чувствует, что может сдать занятую позицию.

– Прости, Франсуаза. Извини меня. Ты не сердишься?

– Да нет же!

Тогда он поднимает ее с кресла и притягивает к себе.

– Я тебя люблю. И потому, что люблю, боюсь потерять. Понимаешь? Иногда все это мне кажется сном.

– Ох, нет!

– Что нет?

– Это мне все кажется сном.

– Тебе? Почему?

– Не знаю.

– Разве я – сон?

– Нет.

– Так что же тебе кажется сном?

– Не знаю.

– Франсуаза?

– Да.

– Вернемся завтра в Кань, хочешь?

– Да.

– Ты не любишь Париж? Любишь? Почему ты не отвечаешь?

– Он мне безразличен.

– Сегодня он не может быть тебе безразличен. Через несколько часов весь так называемый цвет Парижа будет пялить на тебя глаза.

– Знаю.

– Готов поспорить на огромные деньги, что ты этой своре будешь куда интересней, чем мои картинки. Будь кто другой на твоем месте, я бы лопнул от зависти. Ты не волнуешься?

– Нет.

– Браво! Ты смелая женщина.

– Нет.

– Не смелая?

– Я буду рядом с тобой.

– Ты всегда будешь рядом со мной, – шепчет он внезапно охрипшим голосом. – Всегда. Слышишь? Всегда.

И, крепче сплетя руки вокруг ее узких бедер, так маневрирует козлиными копытцами и нижней частью туловища, чтобы, уступая его натиску, она вынуждена была вместе с ним попятиться к кровати, впрочем, он не чувствует с ее стороны сопротивления, и эта покорная хрупкоцветная податливость усиливает его возбуждение, а поскольку линию старта отделяет от кровати, занимающей своей обширной поверхностью значительную часть комнаты, всего лишь несколько шагов, в своем наступательно-податливом движении они очень скоро достигают ее края, дабы через секунду скатиться в любовную пропасть, в прямоугольной формы долину, выстланную необычайно толстым и упругим матрасом, но тут в холле звонит телефон.

– Пускай звонит, – бормочет старикан, целуя чуть изогнувшуюся назад шею Франсуазы, но в это мгновенье вспоминает Гажо и, выпрямившись, говорит с яростью: – Если этот сопляк еще раз осмелился…

И, наклонив вперед голову, бросается к двери, открывает ее, с грохотом за собой захлопывает и поднимает трубку.

– Да, – говорит он мрачно и неприязненно.

После секундного молчания в трубке раздается приятный молодой голос:

– Это мсье Ортис?

– Кто говорит? – рычит старикан.

– Джулио Барба. Извините…

Злость мгновенно схлынула с Ортиса.

– Ах, это ты, Джулио! Привет. Что случилось? Какие-нибудь сложности?

– Нет, нет, никаких сложностей, – говорит Джулио, – простите, что вас беспокою, но на вернисаже вы наверняка будете так увлечены…

– Что, что? Увлечен? Не преувеличивай. В моем возрасте люди редко ув-ле-ка-ют-ся. В чем дело?

– Пустяки, право. В моем… вернее, в дедушкином архиве есть одна ваша старая фотография…

– Не одна, полагаю?

– Разумеется, но именно этой заинтересовался некий еженедельник.

– Превосходно! Надеюсь, не «Канар Аншене».[11]11
  Юмористическая газета.


[Закрыть]

– Нет, ну конечно нет! – смеется Джулио. – Эта фотография, насколько я знаю, никогда еще не публиковалась, так что если вы ничего не имеете против…

Тут в свою очередь Ортис разражается смехом.

– Я? Против? Я – это уже История, дорогой Джулио, а история, как известно, самая податливая самка изо всех, какие существуют на свете. Что же это за фотография?

– Вы с дедушкой, на пляже.

– Отлично, – равнодушно говорит Ортис, – при случае покажешь.

– Ну конечно, мсье, – поспешно соглашается Джулио, – покажу на вернисаже. Значит, вы согласны, чтобы эта фотография…

– Не будь занудой, Джулио, – перебивает его Старик.

– Благодарю вас и еще раз простите за беспокойство.

– До скорой встречи, Джулио. Ага, погоди, я вспомнил, что и у меня к тебе есть дело. Несколько лет назад, точнее, осенью пятьдесят седьмого, у вас выставлялся один молодой художник, Ален Пио. Ты, случайно, не знаешь, где он живет? У вас, наверно, есть его адрес.

– Не знаю, – говорит Джулио, – но могу прямо сейчас посмотреть. Ален?

– Пио. Ален Пио.

– Бегу. Перезвонить вам, если найду?

– Нет, – говорит Ортис, – я подожду.

И присаживается на подлокотник кресла, которое стоит в холле возле столика с телефоном, а поскольку в этот самый момент на нижней площадке лестницы появляется Карлос, но, видя, что хозяин занят разговором, хочет незаметно удалиться, Ортис, немного отодвинув трубку от уха, свободной правой рукой делает едва заметное движение, магический знак, по которому юный слуга, словно спешащий на зов Зевса крылатый Гермес, немедленно преодолевает разделяющее их пространство.

– Слушаю вас, – говорит он.

– Ты помнишь, что в шесть приезжает мсье Аллар?

– Конечно. К сожалению, мсье Аллар так давно к нам не заглядывал, что я не уверен, по-прежнему ли «мартини» с джином его любимый аперитив.

– Тем лучше, – говорит Ортис, – тем лучше! вот и выяснишь при случае, к чему более склонна человеческая натура: к постоянству или изменчивости?

Карлос оживляется.

– Честно говоря, мне с моим характером милей постоянство.

– Ба! – восклицает Ортис.

– Однако объективно не могу не признать, что во многих обстоятельствах изменчивость гораздо лучше. Куда провести мсье Аллара?

– Да, – говорит Ортис, приближая трубку к уху, – я слушаю. А, чудесно! Сите Фальгьер семь, знаю, пятнадцатый округ, это ведь когда-то был мой район. Спасибо, Джулио. До встречи.

Он кладет трубку и смотрит на часы.

– Что б ты сказал, если бы мы совершили маленькую вылазку в город? – спрашивает он Карлоса.

– Ох, а я только-только отправил машину на мойку, вы сказали за завтраком, что во второй половине дня она вам не понадобится.

– Правильно, – говорит Ортис не без удовлетворения.

– Но самое позднее через четверть часа можно ее пригнать обратно.

– Не надо, это не так уж важно, – говорит Ортис, теперь уже с некоторым раздражением. – Приедет мсье Аллар, проси его в библиотеку.

Но, когда он возвращается в спальню, где, правда, застает Франсуазу на том же месте, на котором ее оставил, то есть стоящей у края кровати, настроения той минуты воскресить не удается: мысли его, сумбурные, но неотвязные, продолжают вертеться вокруг Аллена, как бы вдруг материализовавшегося благодаря сообщению о том, что он живет в переулке Фальгьер, скорей всего я б его не застал, думает Ортис, меряя спальню нетерпеливыми шагами. И останавливается.

– В шесть должен приехать Поль Аллар. Беднягу Карлоса очень волнует, не изменил ли он за последние три года, больше! три с половиной, не изменил ли он за это время своему любимому аперитиву. Я рад, что ты познакомишься с Алларом.

– Ты хочешь, чтобы я тоже была? – спрашивает Франсуаза.

Ортис опять останавливается: только этот вопрос заставляет его осознать, что после столь долгого перерыва ему бы хотелось побеседовать с другом наедине.

Однако он говорит:

– Разумеется, Поль – мой большой друг, он тебе наверняка понравится. Знаешь, я теперь сам себе удивляюсь, что даже для него не захотел сделать исключения и так долго его не видел. Если бы ты не появилась в моей жизни, нет! никаких «если бы», ты должна была появиться, даже в минуты величайшего одиночества и сомнений я верил, что в один прекрасный день ты появишься и тогда этому кошмару придет конец, – теперь он стоит перед Франсуазой не дальше, но и не ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, обводя ее неподвижную фигуру внимательным, почти умиленным взглядом, словно растроганный реальностью ее существования; внезапно он отступает на шаг и прищуривает глаза: не двигайся, Франсуаза! минуточку, ну конечно! – кричит он и склоняет голову набок, – попробуй-ка глянуть вниз, нет, раньше было лучше, твои глаза должны всегда смотреть прямо, отлично! как только вернемся в Кань, принимаюсь за работу. Франсуаза ожидающая! Ты самая гениальная модель, какая мне когда-либо попадалась, на первый взгляд вылепленная из однородного материала, иногда мне кажется, что я уже знаю тебя наизусть, и вдруг наступает момент, как, например, сейчас, и ты совершенно другая, новая. Ох, Франсуаза, глаза мои были мертвы, пока я не увидел тебя. Три года мертвых глаз.

И, хотя мыслями опять уносится далеко в зыбкие пространства времени, которое разом и растягивается, и сжимается, по движению губ Франсуазы, чуть приоткрывшихся и тут же сомкнувшихся, определяет, что она удержалась от вопроса, уже готового было сорваться с языка.

– Ну, – говорит он, – смелее!

Франсуаза заметно смущена.

– Смелее! ты хотела о чем-то спросить.

– Да нет же! – отвечает Франсуаза поспешно, но не очень уверенно.

Тогда Ортис поднимает указательный палец и грозит им, словно непослушному ребенку.

– Франсуаза, я бы очень огорчился, если б оказалось, что ты нехорошая девочка. Итак?

– Ах, нет, Антонио, – робко защищается Франсуаза, – это был, правда, глупый вопрос, поверь, потому я и не спросила.

На это божественный:

– Франсуаза, боюсь, что моя девочка в самом деле не всегда хорошо себя ведет.

Франсуаза с минуту молчит и наконец собирается с духом:

– Ты сказал, что до того, как меня увидел, глаза твои были мертвы.

– Это так.

– Вот я и хотела спросить…

– Ну!

– Эта женщина, твоя жена…

– Ах, Ингрид!

– Ты ее разлюбил? Прости, я не должна такое спрашивать.

– Ты не умеешь врать, Франсуаза. Тебе вовсе не интересно, разлюбил ли я ее. Ты хотела спросить, перестала ли она меня любить. Да?

– Да, – шепчет Франсуаза.

– Вот видишь!

– Но это же невозможно.

– Почему?

– Она не могла перестать тебя любить.

– Ба! – на это старикан. – Вначале не мешало бы выяснить, любила ли она меня вообще. Думаю, что нет. Впрочем, и собственные чувства я б не рискнул назвать любовью. А может быть, я ошибаюсь? У любви столько разных обличий. У нас был весьма своеобразный союз, Франсуаза. Он просуществовал шесть лет и, пожалуй, ровно на шесть лет дольше, чем следовало бы. В известном смысле мы были слишком друг с другом схожи.

– Она тоже рисовала?

– Ингрид? Нет, упаси Бог! Если можно говорить о совершенстве, то она была образцом совершеннейшего отсутствия художественного вкуса. Своего рода антихудожественный гений! Объединявшее нас сходство было абсолютно иной природы. Я думаю, она связалась со мной из-за своих невероятных амбиций и властолюбия. Необыкновенная женщина! Собственно, она лишь в одном ошиблась: не угадала, что я могу пойти на все, но исключительно по своей воле. Она была чересчур горда, чтоб лукавить. Ее погубило отсутствие гибкости, чрезмерная прямолинейность характера и темперамента. Хотя, честно говоря, я не уверен, что, решая меня оставить, она осознавала свое поражение. Ты знаешь, что я получил от нее телеграмму по случаю вернисажа? Это в ее стиле: если она когда-либо и могла испытывать нечто вроде торжества, так это именно на протяжении тех трех лет, когда я перестал рисовать. Франсуаза, я по глазам вижу, что ты удивлена и, пожалуй, даже чуть-чуть напугана. Оставим эту тему.

– Да нет же, – шепчет Франсуаза, а поскольку Антонио молчит, отваживается добавить: – Ты так редко о себе рассказываешь.

Твое счастье, девочка, думает Ортис и говорит:

– Неужели? Нет, Франсуаза, ты не права. Разве все эти шесть месяцев, с той минуты, как началась наша совместная жизнь, я не говорю беспрерывно только о себе? Прошлое? Я слишком счастлив рядом с тобой и благодаря тебе, чтобы в нем копаться. Зачем? Ни я не стану тебе ближе, если вздумаю ворошить былое, ни ты мне желаннее и нужнее. Больше ли ты обо мне узнаешь, если я, например, расскажу, что в жизни у меня было много разных женщин и три законных жены, из которых одна жива, что от первой жены у меня есть сын, старый болван, возомнивший себя композитором, и, что еще прискорбнее, есть люди, которые его таковым считают, что от третьей жены у меня тоже сын, который, кажется, не дурак, но зато я его совсем не знаю, – чтó все это тебе даст? История каждого из нас уникальна, ничто в жизни не повторяется, все повторяется, думает он и говорит: помнишь молодого человека, с которым я сидел в бистро, ну, тогда, в Волльюре, в первый вечер, когда я тебя увидел?

– Да, – говорит Франсуаза, – помню, это был твой друг.

– Скажем: знакомый, но это к делу не относится. Значит, ты его помнишь?

– Да. Он был со своей девушкой. Художник.

– Очень способный.

– Они у тебя гостили?

– У тебя прекрасная память, Франсуаза.

– Да, я все помню.

Ортис на мгновенье задумывается.

– Кажется, я подложил этому парню большую свинью. Невольно, но он наверняка этого не знает и мог решить, что я по злобе захотел его унизить. Если б он думал иначе, не уехал бы так внезапно, ночью, не попрощавшись. А знаешь, ведь это благодаря ему мои глаза вдруг прозрели и увидели тебя.

– Не понимаю, – шепчет Франсуаза.

– Естественно! но поймешь, если я расскажу тебе сказочку, что-то вроде сказок из «Тысячи и одной ночи», об очень старом царе и молодой девушке, которую одинокий царь сотворил для себя однажды ночью с помощью чародейских штучек. Иди сюда, сядем поудобнее в кресла, сказки нельзя ни рассказывать, ни слушать стоя. Я принесу что-нибудь выпить.

Так называемый кабинет, весь во встроенных книжных стеллажах, с окнами на набережную Орфевр, находился на том же самом, втором, этаже, поэтому для быстроты Антонио не вызывает звонком Карлоса-Гермеса, а отправляется туда сам, пересекает холл, распахивает нужную дверь, но даже не думает оглядывать помещение, в котором не был почти четыре года, а подходит прямо к домашнему бару и только тут, открывая вмонтированную в книжную полку дверцу, ощущает, как, словно приведенное в движение его присутствием, со всех сторон подкатывается к нему минувшее время, разом и сжимаясь, и растягиваясь, поэтому он быстро выбирает из нескольких бутылок пузатого «наполеона», бутылка наполовину пуста, но и напрягши на мгновение память, он не может припомнить, по какому случаю, когда и с кем пил из нее коньяк, Ингрид? захватив две рюмки, он возвращается в спальню.

– Итак, – говорит он, разливая коньяк по рюмкам, – начинается рассказ о счастливом царе! о старом знаменитом художнике Антонио Ортисе и молодой девушке по имени Франсуаза, которую Антонио однажды ночью сотворил для себя с помощью чародейских штучек. Давным-давно, чуть ли не в допотопные времена, от разных забот и хлопот Антонио Ортис почувствовал себя смертельно усталым. Ничто не радовало его и не забавляло, люди ему опротивели, красота природы оставляла равнодушным. Славившийся прежде своим гостеприимством, всегда окруженный друзьями, обожавший проводить долгие вечера в непринужденной беседе или слушая музыку, он вел теперь в своем замке в Воллыоре уединенную жизнь отшельника и, кроме преданного слуги Карлоса, кухарки Мануэлы и садовника Пабло, ни с кем не виделся. Поначалу он пытался работать и каждое утро отправлялся в мастерскую, однако вскоре, после многих неудачных попыток, убедился, что не только его сердце остыло, руки одеревенели, а глаза стали мертвыми, но и сам он не испытывает ни малейшей потребности в работе. Так что спустя некоторое время он от дальнейших попыток отказался и перестал заходить в мастерскую. Довольно скоро он утратил счет времени – дни его были похожи, как две капли воды, и ни один не сулил разорвать все тесней сжимавшееся кольцо одиночества. А чтобы понятно стало, насколько овладели его душой апатия и бесчувственность, достаточно будет сказать, что, когда однажды внезапно издохли четыре его любимых попугая, Адам и Ева, а также Тристан и Изольда, и вслед за тем неведомая смертельная болезнь неожиданно сразила его чудесных розовых фламинго, много лет обитавших в бассейне на террасе замка, Антонио эти утраты ничуть не тронули, он даже с некоторым облегчением воспринял уход своих любимцев. Ничего не ожидая от будущего, он равно избегал и воспоминаний, хотя это не всегда ему удавалось, самыми страшными были бессонные ночи, особенно те, когда с моря дул резкий горячий ветер, тот самый, о котором уже древний историк писал, что это знаменитейший изо всех ветров в нарбонской провинции и остальные уступают ему в стремительности и силе. Так вот, когда уже почти три года прошли в этом пустом и бесплодном прозябании, однажды, после тяжкой бессонной ночи, пронизанной резким ветром, спозаранку, едва занялся рассвет, изголодавшись по движению и свежему воздуху, он направился по знакомой тропинке, вьющейся среди виноградников, к морю, уверенный, что в этот час никого ни по пути, ни на пляже не встретит. Случаю, однако, а быть может, судьбе, записанной в звездах, было угодно, чтобы накануне вечером в кемпинге на берегу, в одном из дюжины разноцветных домиков, поселились юноша с девушкой, он был молодым художником и звали его Ален Пио, а ее Сюзанной, они вместе приехали в Волльюр на дешевеньком автомобильчике из далекого города Парижа. Именно эту молодую пару, случайно или по воле судьбы, записанной в звездах, повстречал в то утро старик Антонио, а поскольку в его доброжелательной памяти сохранились воспоминания о картинах юноши, которые некогда, в прежней жизни, ему довелось видеть, и они сами, юные и влюбленные, произвели на него приятное впечатление, то, коль скоро они пригласили его разделить с ними скромный завтрак, состоявший из овечьего сыра, персиков и белого вина, он подумал: вот уже целых три года я живу, сторонясь людей, замок мой всех отпугивает пустотой и неестественной тишиною, так почему бы мне не воспользоваться случаем? Может быть, присутствие молодых, живой талант этого мальчика, их очарование и любовь отогреют мое остывшее сердце, и мое одиночество станет хоть немножко менее гнетущим и беспросветным? Может быть, благодаря им я обрету утраченное взаимопонимание с жизнью? Так думал старик Антонио и впервые с незапямятных времен ощутил нечто вроде радостного удовлетворения, когда молодые люди, несколько смущенные неожиданно оказанной им честью, но не скрывая волнения и благодарности, приняли его приглашение. Тебе не скучно, Франсуаза?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю