Текст книги "Идет, скачет по горам"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

– Правда – почти неоспоримая и наверняка одна из немногих, которую даже такой закоренелый скептик, как я, готов признать. Прилагательные – штука хорошая, но только если их прилагать правильно. Как поживаете, мадам Леду? Выглядите вы превосходно. Позвольте вам представить мадемуазель Пилье. Франсуаза, это та самая мадам Леду, о которой я тебе столько рассказывал.

– Очень приятно, – говорит мадам Леду, здороваясь с Франсуазой через стойку бара. – Ох, какая же вы молоденькая!

На что мсье Леду:

– А мы только что видели мадемуазель Пилье по телевизору. Вы прекрасно смотритесь, хотя, к сожалению, черно-белый экранчик не может передать ваш колорит.

– Слышишь, Франсуаза? Похвала из уст Мариуса дорогого стоит.

– Что вам подать? – спрашивает мадам Леду. – Чего-нибудь выпить?

– Ивет! – негодующе восклицает мсье Леду, – ты разве не помнишь, что Антонио всегда пьет «Блан де блан»?

Мадам Леду вздыхает.

– Кто ж может знать, что мсье Антонио любит теперь. У мужчин вкусы меняются как листки в календаре.

– Браво, мадам Леду! – чуточку неестественно смеется Ортис, – вы правы. Мы, мужчины, испорчены до мозга костей. Но «Блан де блан» я храню верность. Особенно в Париже. Париж – прекрасный город, но был бы еще прекраснее, если б ему подбавить южного аромата.

– У нас еще есть несколько бутылок «Блан де блан» сорок восьмого года, – говорит мсье Леду. – А вам, мадемуазель, тоже «Блан де блан» или вы предпочитаете что-нибудь другое?

– Да нет же! – тоненько, словно хрустальная флейта, отзывается Франсуаза.

Ортис поворачивается к ней с некоторым раздражением.

– Что нет? Хочешь белого?

– Ну конечно же!

– Тогда мы попросим бутылочку сорок восьмого.

И, когда мадам Леду выходит:

– Ну что, Мариус? Про здоровье не спрашиваю, ты просто цветешь. А как идут дела?

– На будущий год мы с Ивет, наверно, покинем Париж.

– Это я понимаю! Ты уже что-нибудь присмотрел?

– Плод дозревает. Думаю, через год его уже можно будет сорвать. Боюсь говорить, но если все пойдет, как я задумал, мы будем соседями, Антонио. От Грасса до Кань – рукой подать.

– Это было б чудесно! Слышишь, Франсуаза? мы с семейством Леду будем по праздникам обмениваться визитами. Поздравляю, Мариус! Тебе давно причитается. Собственно, одним боком ты как бы уже рантье. Год – это ж сущий пустяк.

И думает: колоссальный срок, двенадцать месяцев, что может быть через год? и вдруг осознает, что у него устали ноги и побаливает крестец.

– Пожалуй, присядем, Франсуаза, – говорит он, – ты уже два часа на ногах, устала, наверно?

– Немножко, – тихо отвечает она.

И они занимают столик в глубине маленького зала, возле окна, бистро в эту вечернюю пору уже пусто, только напротив, у стены сидит молодая пара, он в солдатском мундире, она совсем деревенская, оба светловолосые и маленькие, сидят рядом, держась за руки, и их детские лица страшно печальны, они сидят, сблизив головы, но молчат, и, посмотрев на них, нетрудно догадаться, что это молчание людей, которым предстоит разлука.

Старик с минуту их разглядывает, я бы уже не сумел так молчать, думает он и отворачивает голову: за окном, по противоположному тротуару, упорно и беспокойно снуют безмолвными тенями фигуры молодых мужчин.

– Шакалы, – бормочет Ортис.

Франсуаза вздрогнула, а ее тяжелые совиные глаза слегка округлились.

– Дураки эти репортеры, все время за нами тащились. Думают, я их не видел. Я все вижу. Не обращай внимания. Ты неважно выглядишь, утомил тебя все ж таки этот вернисаж.

– У меня болит голова.

Но божественному пока неохота возвращаться в суверенную башню, поэтому он говорит:

– Выпей вина, это тебе поможет. Почему ты такая задумчивая?

– Да нет же!

– Не спорь. Отличное вино. Тебе нравится?

– Да.

– Прекрасна бывает жизнь. Иногда даже чересчур прекрасна.

И, хотя ему не хочется смотреть на молоденькую парочку у стены, тем не менее он все время украдкой на них поглядывает, и грусть на их детских лицах, и то, что они молчат, сблизив головы, и держатся за руки, и так беспомощны и растеряны, но все же вместе перед скорой разлукой, вдруг кажется ему величайшим счастьем, какое только может обрести на земле один человек рядом с другим, этого нельзя ни изобразить, ни описать, думает он, это невозможно удержать и запечатлеть, это есть и этого нет, это длится мгновение, час и бесследно уходит, искусство – кривое зеркало…

– Скажи, Антонио, – тихо говорит Франсуаза, – эта женщина?

Тут он пробуждается за столиком со стаканом вина в руке.

– Женщина?

– Твоя первая любовь.

– Полет? С чего это тебе пришло в голову? Вычитала в какой-нибудь книжке?

– Да нет же! Ты мне о ней рассказывал.

– Я, о Полет?

– Рассказывал при господине Ротгольце.

– Ах, вот оно что! Это другая история, Полет тут ни при чем. Полет была позже, а то относится к предыстории.

– Ты ее бросил?

– Это было очень-очень давно. Просто кончились каникулы, я вернулся в Испанию, изменился, возмужал.

Я был еще совершеннейший щенок.

– А потом ты с ней встречался?

– Да.

– Но уже не любил?

– Это был мужчина, Франсуаза.

– Как?

– Обыкновенно: мужчина. Позже, в мои первые парижские годы, он много для меня сделал. Его фамилия фигурирует во всех моих так называемых биографиях. А то лето – это еще предыстория, волшебная сказка, отроческий сон. Дружба? Любовь? И то и другое, и еще нечто большее, как бывает в сказках. Предыстория!

Он медленно цедит вино и, помолчав, говорит вполголоса:

– Я был тогда моложе этого солдатика. Посмотри на них, какие они юные и печальные. Он, вероятно, еще сегодня уезжает ночным поездом. А она из какойнибудь нормандской деревушки проводила его до самого Парижа. Куда он едет? Может быть, в Алжир? Может, это их последний вечер?

– Его уже нет в живых? – спрашивает Франсуаза.

– Кого?

– Твоего друга?

– Джузеппе? Он жив. Тяжело болен, но жив. Он уже очень стар. Тогда он был минимум на шесть лет старше меня, значит, сейчас ему должно быть восемьдесят пять или восемьдесят шесть.

И, подперев голову косматой божественной дланью, прикрывает пальцами глаза, словно желая этим защитным жестом приблизить доисторические времена, я слышу в себе его голос, думает он, но лица его не в состоянии вызвать из тьмы, я вижу его только через Джулио, а самого таким, каким он был в то лето, не вижу, когда я писал «Погребение Адониса», я тоже не помнил его лица, но оно, вероятно, было во мне, хотя я и не знал, что это так, следовательно, если б я начал сейчас писать Джулио, через его лицо, возможно, ко мне бы вернулось и то?

И он говорит:

– Знаешь, мне пришло в голову, что мы б могли задержаться в Париже на несколько дней. Спешить нам некуда, а какой-никакой отдых мы в конце концов заслужили. Сходили бы в театр, в оперу, я бы тебя приглашал на изысканные обеды и ужины, вечером бы отправились на Сен-Поль, сказать «добрый вечер» бывшему дворцу мамаши Генриха IV и низко поклониться площади Вогезов, а, что ты на это? Все-таки Париж – недурной городишко, особенно по вечерам, когда меньше этих разнузданных чудовищ! Ну, как?

– Ну конечно же, – отвечает ему едва слышная флейта, – если ты хочешь.

– Не если я хочу, – поправляет ее божественный с чуть заметным раздражением, – а если у тебя есть охота.

– Да.

И в ее больших совиных глазах появляется в этот момент такое смятение, что он спрашивает с неподдельной тревогой:

– Что с тобой, Франсуаза? Так устала?

– Нет, у меня болит голова.

– Еще сильнее?

– Немного сильнее.

И погодя неуверенно добавляет:

– Пожалуй, я пойду домой.

На что ее возлюбленный без особой настойчивости:

– В таком случае пойдем вместе. Я только расплачусь и простимся с супругами Леду.

– Ах, нет! – говорит Франсуаза, – я ведь и одна могу вернуться, тут всего несколько шагов. А мадам и мсье Леду будут огорчены, если мы оба так быстро уйдем.

– Это верно, – задумывается Ортис, – мадам Леду, правда, этот удар перенесет, а ему, действительно, может быть обидно, мы, фактически, совсем не успели поговорить. Хотя нет, одну я тебя не пущу, эти шакалы на тебя набросятся, как только увидят, что меня нет рядом.

Франсуаза пожимает плечами.

– Пускай набрасываются, мне-то что?

– Тоже верно. Они уже столько тебя наснимали, что могут себе позволить еще раз.

А ему так хочется и дальше пить холодное ароматное вино, и дождаться, когда печальная молодая пара покинет бистро, так хочется увидеть их, идущих рядом и как дети держащихся за руки, что он говорит:

– Хорошо, раз так, я остаюсь. Вернусь не позже, чем через полчаса. А ты сразу ложись.

Тогда Франсуаза встает со стула и с минуту стоит возле столика, маленькая, хрупкоцветная.

– Да, я лягу, но не засну.

– Я тебя люблю, – говорит он, тронутый усталым выражением ее глаз. – Я приду пожелать тебе доброй ночи.

– Да, – отзывается флейта, – я буду ждать.

Он провожает взглядом ее, уходящую, как красиво она движется, думает он, ничего от манер манекенщицы, хрупкоцветная плавность, забавно, что я своими заклятьями сотворил ее из растительных арабесок, сколько же тайн! сколько магических чар в нас и вокруг нас, неужто разум затрачивает столько усилий, чтобы, побеждая темные колдовские силы, вновь с ними сталкиваться на своем пути? я сегодня сентиментален, эх, ты, сентиментальный козел, мне нравится это вино, но я уже знаю, что в его вкусе скрыт букет всех других вин, какой глупый мальчик! зачем я ломал перед ним комедию, к чему тебе, Антонио, эта смешная спесь? впрочем, кто знает, может быть, именно спесь, холодный расчет, больше всего тебе к лицу, о, Ингрид, Ингрид, прекрасная и холодная как лед госпожа Хальворсен, а это что еще, что за отвратительный скрежет и визг, почему вдруг забегали люди, куда их несет? авария, ну конечно, и судя по топоту множества ног нешуточная, и чего несутся, куда спешат? а эта печальная парочка будто ничего не слыхала, ничто не может нарушить их безмолвное расставание. Боже, Боже ты мой, какое счастье, но они не понимают, что это счастье, поглядите, даже старина Мариус потрюхал на улицу, моим ангеламхранителям повезло, своими глазами увидят конец двух чудовищ, хоть время не потеряют зря, кто может сказать, что не терял зря время? нет, довольно! если ты еще раз продекламируешь строку о реках, которые в свой срок… я скажу: ты – обанкротившееся божество, Антонио, Антонио! твой старый коллега написал некогда иероглифами: зачем ты так трудишься, Леонардо? Антонио, не пей больше, ведь если на дне стакана, под этой зыбкой и прозрачной пеленой… лучше прикроем глаза рукою, пусть они посмотрят в прошлое, о, мой старый, оченьстарый Джузеппе, прости, что не помню твоего лица, но ведь благодаря тебе я говорю: картинки – это да! я говорил: Джузеппе, ti amo e non smetterò mai di amarti.[37]37
  Я люблю тебя и никогда не перестану тебя любить (исп.).


[Закрыть]

– Мсье Ортис! – кричит почему-то не своим голосом Андре Гажо.

И тогда божественный, бесцеремонно вырванный из доисторического времени, отнимает от лица косматую длань и как ни в чем не бывало возвращается к действительности:

– Это опять вы? – рявкает он.

И даже не замечает, что сказочный «посланец всемогущей прессы» смертельно бледен.

– Мсье Ортис, несчастье.

Кровь ударяет старикану в виски.

– Вон отсюда, сопляк! – звенящим шепотом произносит он с высокомерием суверенного владыки.

Тут у Иоанна Крестителя от благовещения самым постыдным образом сдают нервы, и провозвестник и одновременно пропагандист двадцати двух вознесений истерически кричит:

– Старый козел, она умерла!

Ну, вот мы и доигрались! Правда, патетическое сообщение экс-Иоанна Крестителя, вновь, хотя и в столь не похожей на прежнюю роли глашатая выступающего, объявлено было по всем правилам и не менее профессионально распространено со скоростью, присущей звуку человеческого голоса, однако реакция божественного под воздействием особого рода протуберанцев, увы, чисто субъективного свойства, дала временную осечку, не сработал условный рефлекс, этот сурово управляющий современным человеком закон, и не секунда миновала, а по крайней мере три, прежде чем божественный не без некоторого труда поднялся со стула и, обеими своими плоскими и волосатыми дланями опершись о столик, окинул взглядом ничего вокруг не замечающую печальную юную парочку, молча держащуюся за руки, а потом поднял голову и сказал:

– Что ты несешь, прощелыга? Тихо, я не желаю слышать никаких криков и визгов. Чего путаешься под ногами, коленки подкашиваются, да? Прости, Мариус, это не было предусмотрено. Нет, останься, свидетелей будет более, чем достаточно, побеседуем через год. Доброй ночи, мадам Леду. Ну что? Прекрасный вечер, прекрасная ночь. Возьмите меня под руку, прощелыга. Нет, не так, я не слепой, обыкновенно, легонько. У ваших коллег – бенефис.

– Сюда, пожалуйста, – шепчет Гажо.

– Это за тем углом? – спрашивает старик.

– Боже, – бормочет Гажо, – это не моя вина, я не такой подлец, как вы думаете.

– Говорите, – требует старик, – я вас слушаю.

– Я подошел к ней, когда она вышла из-за угла, сказал: добрый вечер, Франсуаза…

– Она знала, что вы здесь будете? Только не врать!

– Клянусь, не знала. Умоляю, поверьте мне. Я сказал: добрый вечер, Франсуаза, и тогда она попятилась…

– Продолжайте.

– Не знаю, как это произошло. Ума не приложу. Она отступила назад и упала, по-видимому, поскользнулась. И тогда…

– Понимаю, – произносит Ортис. – Замыкаем круг, прохиндей. Уберите руку, слишком много света. Подчинимся требованиям ситуации. В конце концов мы с вами – объект Истории.

– Умоляю вас, – говорит Гажо.

– Что еще? Почему вы без умолку трещите?

Тогда Гажо лезет в карман пиджака и вытаскивает небольшой картонный прямоугольник.

– Возьмите, умоляю вас.

Света уличных фонарей, усиленного вспышками блицев, достаточно, чтобы старикан мог узнать фотографию, и, когда он видит уменьшенную фигуру человека, чье лицо тщетно пытался отыскать в памяти, и собственное изображение, столь же далекое, чужое и непостижимое, его охватывает изумление, но он также видит перед собой густую толпу и светлый силуэт замершего у тротуара «пежо» и говорит:

– Значит, этот доисторический документ попал к вам. Вы мне его даете?

– Пожалуйста, не думайте обо мне плохо, – шепчет Гажо, чуть не плача. – Вы – великий человек.

– Не говорите глупостей. А за документ спасибо. Но теперь оставьте меня. Спокойной ночи, чувствительный прощелыга.

И, когда недавний глашатай благой вести послушно отступает в сторону, чтобы через минуту, опомнившись от первого потрясения, шепнуть коллеге из «Ди Вохе»: у меня собачий нюх, я чувствовал: что-то случится, – на сцене все расставлено по своим местам, и в тишине и сосредоточенности, под небом, усеянном теми, что и полагается в это время года звездами, в самом сердце города Парижа, в какой-нибудь полусотне шагов от суверенной башни на площади Дофина, в узкой горловине улочки, что с площади Нового моста ведет на площадь Дофина с ее каштанами, покрытыми нежной молодой листвой, итак, в тишине и сосредоточенности, когда толпа, заметив и узнав старикана, перед ним расступается, снова, еще раз в этот день, означенный числом, выражающим условный знак преклонения перед той, которая в совершеннейшем телесном воплощении явилась на пути скачущего по горам, божественный старикан проходит сквозь толпу, предупредительно расступающуюся перед ним, точно воды Красного моря перед Моисеем, с тою лишь разницей, что он шествует в одиночестве и вид у него в этом его широченном красном свитере и пузырящихся на коленях вельветовых брюках не больно торжественный, хотя в глазах свидетелей происшествия он вне всяких сомнений остается особой сакральной и суверенной, вдвойне даже сакральной и суверенной, ибо дополнительно освящен трагедией и помазан дыханием смерти, божественный возлюбленный с головою, слегка наклоненной вперед, идет к телу своей хрупкоцветной избранницы, когда же он приближается к ней, тихо уснувшей на краю тротуара неподалеку от замершего «пежо», на виду у столпившихся вокруг безмолствующих людей, к ней, поистине выглядящей так, будто она безмятежно спит, слегка наклонив голову набок, спасительную тишину сна без сновидений сотворяя изгибом нежной шеи, итак, когда он приближается к ней, уснувшей, он еще не знает, что минуту спустя обхватит руками погруженное в сон тело и, сжимая в стариковских объятьях хрупкую земную оболочку той, которую обессмертил, будет идти, ко всем и ко всему безучастный, словно верховный жрец, несущий грозному божеству бесценную жертву, он будет идти среди тьмы и среди вспышек, озаряющих тьму наподобие свадебных фейерверков, будет идти во тьме под свадебной молодой и нежной листвою каштанов на площади Дофина, а еще он не знает, да и впоследствии не узнает, что, правда в других декорациях, повторяет финальную сцену из «Ночных забав», в которой Жан Клуар, следуя подробным указаниям Робера Нодена, идет вниз по горбатой безлюдной улице, сжимая в юношеских объятиях тело убитой девушки, итак, он всего этого еще не знает, поскольку вообще ни о чем не думает, в голове его нет ни единой мысли, и то, что у него в голове нет ни единой мысли, пугает его так, будто он летит в бездонную пропасть, и только осознав это, он думает: неправда, что человек, умирая, охватывает мысленным взором всю свою жизнь, ничего этого нет, есть только темнота и страх, темнота и страх перед темнотою, а потом, когда он уже властным движением руки отстранил рослого мужчину в смокинге, что-то лепечущего насчет того, что он не виноват, и подобным жестом заставил умолкнуть и тоже отступить в сторону полицейского, с почтением ему козырнувшего, итак, потом, постояв секунду над погруженным в сон телом и по-прежнему ни о чем не думая, действительно нагнулся и под пролетевший по толпе шепоток изумления, восхищения и ужаса поднял с тротуара погруженное в сон тело, поднял его не без некоторого усилия, хотя оно и было хрупкоцветным, а потому легоньким, как флейта, почувствовал на мгновение острую боль в крестце, надо попринимать ванны, подумал он, но, распрямившись, перестал чувствовать и боль, и тяжесть погруженного в сон тела, когда же с этим погруженным в сон телом в объятиях, еще ощущая его живое тепло, повернулся лицом к площади Дофина, толпа, успевшая сгрудиться вокруг, опять расступается, и дальше происходит то, что должно было произойти, хотя и не известно, говоря словами некоей сказки, что тому причина: слепой случай или неотвратимый, запечатленный в звездах рок, итак, это происходит: Антонио, старый старикан, гениальный козел, со своей хрупкоцветной ношей в объятиях медленно идет по направлению к башне на площади Дофина, идет по узенькой улочке, но она вскоре кончается, и он идет среди тьмы и среди вспышек, озаряющих тьму наподобие свадебных фейерверков, идет во тьме под свадебной молодой и нежной листвою каштанов на площади Дофина, и, если б спящая способна была заговорить, она могла бы подхватить слова, оброненные некогда с ожесточенным высокомерием прекрасной и холодной как лед Ингрид Хальворсен, могла бы сказать словами стародавней песни: левая рука его, у меня под головою, а правая обнимает меня, а он мог бы во тьме под свадебной молодой и нежной листвою воскликнуть: заклинаю вас, дщери Иерусалима, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно, и тогда бы она, погруженная в сон, хрупкоцветная, возносящаяся на небо Франсуаза, если б могла, воззестила городу и миру: вот он идет, скачет по горам, прыгает по холмам —