Текст книги "Сбежавший нотариус"

Автор книги: Эжен Шаветт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

IV

От станции железной дороги до замка Кланжи было больше лье.

– Как! Карета не приезжала? – возмутился маркиз, выйдя с вокзала.

– Не твой ли это экипаж? – заметил ему живописец, указывая на коляску, быстро катившую в их сторону по длинной платановой аллее.

– Действительно, мой, – ответил Монжёз. – Но как понимать это опоздание? Жак обыкновенно чрезвычайно пунктуален.

Минуту спустя карета остановилась перед ними, и кучер, соскочив с козел, заявил в оправдание:

– Прошу прощения, господин маркиз, что не успел к прибытию поезда: маркиза попросила меня дождаться писем, которые я должен опустить в ящик.

С этими словами кучер вынул большую пачку корреспонденции. Маркиз машинально протянул руку, и кучер подал их ему. Так же машинально Монжёз стал читать адреса, потом, словно раскаявшись в своей нескромности, отдал их слуге со словами:

– Положи их поскорее в ящик, и поедем.

Ящик находился не более чем в десяти шагах от них. Кучер возвратился прежде, чем маркиз, усадивший живописца, успел сам сесть в экипаж.

– Не случилось ли чего нового за время моего отсутствия? – спросил хозяин, захлопывая дверцу.

– Госпожа маркиза почувствовала себя нездоровой, и утром посылали за доктором.

– Явился ли этот дикарь?

– Да, сударь.

– Какое счастье! – заметил с иронией маркиз, устраиваясь на подушках возле живописца.

Когда карета тронулась в путь, он продолжил, обращаясь к приятелю:

– Представь себе, мой друг: наш доктор – человек чрезвычайно суровый и угрюмый. Настоящий медведь, честное слово! Истинное мучение заставить его пожаловать в замок. А если наконец пожалует… Вежливость, любезность, предупредительность – я все пускал в ход, но не достиг ничего: всякий раз он является нахмуренный.

– Какой-нибудь старик?

– Вовсе нет! Ему лет тридцать. И он очень красив, уверяю тебя. При этом сведущ. Но медведь, повторяю тебе, медведь, которого трудно вытащить из его логова.

– Как же жители Кланжи ладят с таким нелюдимым доктором?

– В Кланжи есть свой доктор, но это совершенный невежда, которому я не доверил бы и своих свиней. Никогда Морер – так зовут нашего медведя – не делает в Кланжи и шага.

– Где же он находит пациентов?

– Нигде. Он не работает больше. Он получил наследство после тетки, оно избавило его от необходимости заниматься практикой.

– Но в таком случае… – начал было Либуа.

– Понимаю, что ты хочешь сказать: «Зачем же, если Морер больше не практикует, ты так хочешь быть его пациентом?» По двум причинам. Во-первых, потому что врач Кланжи – идиот. Во-вторых, потому что Морер лечил моего тестя, который очень ценил и уважал его.

Живописец, сам не понимая почему, сильно заинтересовался этим угрюмым доктором.

– А доктор еще при жизни твоего тестя владел наследством тетки? – спросил он.

– Он получил его накануне моей свадьбы, – ответил Монжёз, потом, засмеявшись, прибавил: – Странная штука – жизнь! Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера.

– Весьма естественно, что он бросил практику, – сказал Либуа.

– Да, и я думал, – ответил маркиз, – что доктор наконец-то заживет весело! Но ведь нет! Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, – горе или угрызения совести…

– Угрызения совести! Какое у тебя пылкое воображение!

– Да, я дурно делаю, высказывая подобное предположение, но у бедного малого такой удрученный вид. Ничто его не волнует, ничто не интересует. Я сейчас приведу пример. Я тебе уже говорил, что мой тесть по-дружески относился к нему. Однако когда я возвестил доктору о его самоубийстве, тот произнес только: «А!» Потом, после минутного молчания, сухо прибавил: «Он правильно сделал». У меня на лице невольно отразилось удивление, поэтому он поспешил сказать, очевидно намекая на неизлечимую болезнь, побудившую тестя к самоубийству: «Лучше было покончить со всем таким образом! Жизнь, как мне кажется, была ему в тягость». И знаешь ли, он говорил это таким тоном, как если бы речь шла о каких-нибудь пустяках, например: «Дыни плохо уродились в этом году». У меня мороз пробежал по спине.

– Ты передал эти слова своей жене?

– Да, и с тех пор она невзлюбила его.

– Невзлюбила! – повторил Либуа. – Однако это не помешало ей обратиться к нему за помощью… как она сделала это сегодня.

– И я готов держать пари, что медведь, как обычно, заставил умолять себя.

Живописец мог бы ответить, что если доктор, отказавшийся от практики, заставляет умолять себя и неохотно откликается на призывы больной, к тому же невзлюбившей его, – то это весьма естественно. Однако он решил сменить тему разговора.

– Если твоя жена так часто нуждается в помощи врача, то где же хваленое железное здоровье, о котором ты говорил мне сегодня утром?

Маркиз пожал плечами и с улыбкой ответил:

– Ах, друг мой, как плохо ты знаешь женщин! Как бы сильно они ни любили, все же они чувствуют потребность помучить нас. Так же и моя жена, хоть она из лучших…

– И очень любит тебя, – договорил живописец, которому доставляло удовольствие видеть, как кичится этим маркиз.

– И очень любит меня, – самодовольно повторил маркиз, – …несмотря на это, когда я уезжаю в Париж, она прикидывается нездоровой, чтобы заставить меня беспокоиться о ней в те часы, когда я занимаюсь серьезными делами.

Все это было сказано таким хвастливым тоном, что Либуа невольно подумал: «Я считал его настолько же глупым, каким он был в пансионе. Я ошибался… он стал в десять раз глупее».

Потом прибавил вслух:

– Значит, эти болезни твоей супруги – надуманные?

– Чистая комедия, – ответил маркиз. – Она испытывает потребность помучить меня. И доказательством может служить то, что она никогда не бывает больна, пока я дома. Она хотела бы всегда держать меня возле себя, как собачонку, и для достижения своей цели придумала такое средство.

Маркиз вздохнул, а затем прибавил убежденным тоном:

– Она слишком сильно меня любит, эта добрая женщина.

Затем с насмешкой продолжил:

– Сегодня она посылала за доктором, однако недомогание не помешало ей написать пачку писем, привезенных кучером на станцию, потому что оттуда они уйдут по назначению быстрее, чем из сельского ящика. Угадай, кому были адресованы эти письма? Белошвейке, портнихе, модистке. Видишь: болезнь была не настолько сильна, чтобы преодолеть кокетство.

С этими словами Монжёз с торжествующим видом откинулся на спинку сиденья.

– Меня не заставишь верить всякому вздору, – прибавил он. – Я не так легковерен, как был прежде… Нужно быть очень хитрым, чтобы надуть меня.

«Отвесить бы ему оплеуху!» – подумал Либуа, возмущенный непроходимым самодовольством Монжёза.

Между тем вслух он сказал, пожав плечами:

– На твоем месте, маркиз, я был бы более осмотрителен.

– О чем ты?

– Ты уверен, что твоя жена притворяется больной, не правда ли?

– У Лоры железное здоровье, повторяю тебе. Она разыгрывает эту комедию лишь для того, чтобы удержать меня подле себя.

– Потому я и говорю, что на твоем месте надо быть осторожнее, – серьезно сказал Либуа.

– Почему же?

– Потому что за обожанием маркизы кроется ревность к тебе, которую породили твои частые поездки в Париж.

– Но моя жена отлично знает, что я езжу по делам о наследстве ее отца, – ответил Монжёз.

Живописец опять покачал головой.

– Да, – отозвался он, – однако ревность не поддается здравому смыслу.

Намереваясь вызвать маркиза на откровенность и заставить его заговорить о светловолосой наяде с пышными формами, Либуа невозмутимо продолжал:

– Но скажи, пожалуйста, между нами, неужели ты никогда, решительно никогда во время своих поездок в Париж не давал жене повода к ревности? Не бойся, будь откровенен.

Монжёз, как павлин, расправил свои перья и самодовольным тоном произнес:

– Время от времени мне приходилось срывать мирты, – сознался он.

Либуа понял, что допытываться о Венере еще рано, а потому держался той же темы:

– Так как ревность маркизы возникла не без оснований, то я прав, говоря, что тебе стоит быть поосторожнее.

– Да почему же?

– А вдруг маркизе вздумается тоже сорвать мирты в отместку тебе!

– Или, прямо говоря, завести любовника? – спросил маркиз.

– Именно.

При этом ответе Монжёз затрясся от смеха и, задыхаясь, пробормотал:

– О! На этот счет я спокоен… и по весьма уважительной причине… по причине, которая служит оправданием моей неверности и в то же время ручательством против отмщения.

– Что это за причина? – с любопытством спросил живописец, ожидая услышать какую-нибудь невероятную глупость.

Монжёз открыл было рот, но вовремя вспомнил, что кучер может его услышать. Тогда он наклонился к уху Либуа и прошептал:

– У моей любезной супруги ни на грош нет темперамента.

– Вот как! – воскликнул живописец.

Потом, вспомнив слова маркиза, спросил:

– Не об этом ли недостатке ты упоминал сегодня утром?

– Без сомнения! Она лед, настоящий лед, мой друг. Понимаешь теперь, насколько смешно бояться отмщения?

Ответ маркиза вывел живописца из себя.

«Какой подлец! – подумал он. – Мне следует отбить у него и любовницу, и жену».

V

В эту минуту коляска, повернув за угол замка, остановилась у невысокого парадного подъезда. В ста метрах от старинного здания, на лужайке между двумя рядами столетних каштанов, сидели в тени две особы. При появлении экипажа они встали с мест и направились навстречу прибывшим.

– Вот и госпожа Монжёз, – объявил маркиз.

– А кто этот господин? – спросил Либуа.

Маркиз рассмеялся:

– Это же Морер, ее доктор! И как жене удалось удержать этого медведя?!

Либуа стал рассматривать госпожу Монжёз. После недавних рассказов маркиза он ожидал увидеть слабое, субтильное, бесстрастное создание, а вместо этого увидел высокую, прекрасно сложенную молодую женщину, полную задора и энергии, с черными сверкающими глазами.

«Если эта женщина – лед, то она мастерица обманывать», – подумал он.

– Представляю тебе, моя милая, – обратился к жене маркиз, – моего друга Поля Либуа, художника, о котором я говорил тебе на днях. Он был так любезен, что специально приехал в Кланжи нарисовать твой портрет.

После такого представления маркиз приблизился к жене и промолвил:

– Теперь, когда я вас познакомил, поцелуй же меня, Лоретта. Мое отсутствие показалось тебе очень долгим, да, моя милая?

При такой фамильярности во взгляде маркизы вспыхнул гнев. Она сделала вид, что не расслышала о поцелуе, и уклонилась от него. Однако поспешила ответить мягким, дружеским тоном:

– Разве ты не замечаешь господина Морера, мой друг?

– Конечно, я вижу нашего дорогого доктора и очень счастлив, что могу пожать ему руку, – отозвался Монжёз. – Надеюсь, вы останетесь с нами обедать, – обратился он к Мореру.

Подмеченного взора, поцелуя, от которого уклонились, мягкого, но неискренне звучавшего голоса – всего этого было достаточно художнику, чтобы убедиться: маркиза де Монжёз не питала к супругу всепоглощающей любви, которой тот хвастался.

«Любовница принимает его с объятиями более страстными, чем жена», – подумал он, вспомнив встречу прекрасной незнакомки и маркиза.

Если Монжёз и ошибся насчет привязанности к нему жены, то он сказал чистую правду, назвав доктора Морера красивым мужчиной. Высокий, хорошо сложенный, изящный брюнет, Морер показался Либуа настолько привлекательным, что у него невольно зародилось подозрение.

«Не любовник ли это маркизы?» – задавался он вопросом.

Ему вспомнилось все то, что маркиз говорил об угрюмом характере доктора, о его глубокой печали, о мрачной озабоченности, которая, казалось, не покидала его ни на миг и которую маркиз приписывал угрызениям совести.

«Действительно, на его лице нет и следа веселости. У него похоронный вид», – решил Либуа.

Его воображение разыгралось, и при воспоминании о том, что рассказывал маркиз про холодность, с которой доктор принял известие о самоубийстве отца маркиза, Либуа подумал: «Не был ли Морер прямой или косвенной причиной смерти?»

Пока все эти мысли мелькали в голове художника, Морер ответил на приглашение маркиза.

– Никак не могу, – нерешительно произнес доктор, избегая взора маркизы, которая, безмолвная, неподвижная, с плотно сжатыми губами, не спускала с него глаз.

«Неужели она и вправду невзлюбила его?» – подумал наблюдавший за ними художник.

После минутного молчания Морер прибавил:

– Я даже попрошу у вас позволения немедленно оставить вас, потому как должен уехать, а приготовления к отъезду еще не окончены.

– Как вам угодно, – уступил маркиз.

В эту минуту приблизился слуга.

– Что нужно? – сухо спросил маркиз, делая несколько шагов навстречу лакею и таким образом отдалившись от доктора и госпожи Монжёз.

Между тем доктор низко поклонился маркизе, которая также ответила ему поклоном.

«Решительно, они терпеть друг друга не могут!» – подумал живописец при виде этой холодной вежливости.

Вдруг он насторожился. Губы маркизы зашевелились. Она тихо произнесла два или три слова. Либуа инстинктивно перевел взгляд на маркиза, чтобы понять, заметил ли он что-нибудь. Но маркиз слушал лакея. Тот доложил:

– Господин Пишевиль желает видеть господина маркиза.

– Пишевиль, старший клерк Ренодена? Он принес мне известия о своем мошеннике хозяине? – вскрикнул Монжёз.

– Он говорит, что принес бумагу на подпись господину маркизу.

– Хорошо. Попроси его подождать. Я только провожу доктора и сейчас же явлюсь к нему.

Когда Морер удалился, художник, внимательно наблюдавший за ним все время, подумал: «Этот доктор – сама таинственность!» Из-за того ли, что` прошептала Мореру маркиза, или из-за прозвучавшего имени Ренодена, только доктор вдруг побледнел и задрожал всем телом.

Маркиз, отойдя шагов на двадцать, остановился, обернулся и крикнул жене:

– Позаботься о моем друге, о Либуа! Пусть он займет комнату, где жил шутник Легру!

Услышав это имя, Либуа навострил уши и пробормотал:

– Легру… У меня есть приятель, которого зовут Легру.

– Это, должно быть, тот самый человек, о котором говорит мой муж. Он представил его мне как старого товарища по пансиону, – сказала маркиза, чье улыбающееся лицо было теперь абсолютно бесстрастно.

– Легру был в Кланжи?

– Да, он провел здесь месяц после нашей свадьбы. Он был свидетелем мужа. У него замечательный характер, он так весел! – продолжала маркиза.

– Да уж, он не страдает меланхолией. В пансионе он устраивал презабавные розыгрыши!

Либуа мог бы прибавить, что маркиз всегда был жертвой этих розыгрышей и что Легру язвительно потешался над его глупостью, но счел за лучшее пропустить эти подробности.

– Да, Легру – известный шутник, – рассмеялся он при воспоминании о проделках товарища.

– Благодаря веселости Легру мой муж не так тяжело перенес потерю денег на другой день после нашей свадьбы. Как ни жесток был удар, однако господин Легру заставил его смеяться над этим, – сказала маркиза, потом, немного помолчав, прибавила: – Робер, вероятно, рассказывал вам эту историю?

– О бегстве нотариуса? Да, – ответил Либуа. – Он рассказал мне ее во всех подробностях, упомянув и о похищении женщины. В шестьдесят-то лет!..

– Да, – сказала маркиза, с сомнением покачивая головой, – факты налицо, а между тем я не могу этому поверить.

– Почему?

– Господин Реноден был человеком благородным и справедливым. Все знали о его честности… И подумать, что в его годы…

– Старое дерево легче загорается, – прервал ее живописец с улыбкой.

Беседуя, они потихоньку приблизились к замку и хотели подняться по лестнице, когда на верхних ступеньках появился маркиз.

– Уже вернулся? – изумилась госпожа Монжёз.

– Ты удивлена тем, что я вернулся так скоро? – весело проговорил маркиз. – Причиной этому – твой доктор. Я в жизни своей не видел такого упрямца.

– Что же случилось?

– Я хотел проводить его через маленькую калитку в парке, которая находится в каких-нибудь ста шагах от его дома. Но он решительно отказался и даже рассердился на меня. Он был бледен и едва сдерживал гнев. Увидев это, я не стал спорить, а повел его к воротам, что удлиняло ему путь по крайней мере на полчаса. Потом я вернулся сюда, чтобы по требованию старшего клерка Ренодена поставить свою подпись на документах.

Монжёз на мгновение замолчал, а потом, потирая руки, громко заявил:

– Кстати, клерк сообщил мне, что наконец пришли известия о нотариусе.

– Обнаружили его убежище? – с живостью спросила маркиза.

– О, нет еще! Говоря, что есть известия, я немного преувеличил. Лучше было сказать, что напали на след… который, вероятно, поможет розыскам.

– Его видел кто-нибудь? – спросил Либуа.

– Его нет, но заметили прекрасную Елену, похищенную этим шестидесятилетним Парисом.

– Кто же ее заметил?

– Маленький клерк из конторы, которого отправили с поручением в Париж. Он заверяет, что встретил эту женщину на бульваре. Она проезжала мимо в карете. Клерк не смог за ней проследить.

– Значит, Реноден скрывается в Париже? – заметила госпожа Монжёз.

– Вероятно, если только горлица, ощипав старого голубя, не сбежала в Париж, – ответил со смехом маркиз. – В таком случае Реноден не замедлит покинуть свое опустевшее гнездо и вернется к нам.

Тут же оставив эту мысль, маркиз со свойственной ему фамильярностью, раздражавшей его супругу, продолжал:

– Однако, моя возлюбленная, у меня живот уже подводит. Я провожу Либуа в его комнату, а ты поторопи, пожалуйста, с обедом. – И, не дождавшись ответа, он взял живописца под руку: – Пойдем!

Монжёз, судя по всему, все еще находился под впечатлением от сцены с доктором, потому что вновь вернулся к этой теме:

– И как понять причуды этого дикаря? Не желать пройти через калитку! Я думал, он меня проглотит за то, что я настаиваю. Он был белее полотна и глядел на меня широко раскрытыми глазами, повторяя: «Нет, нет!» При этом дрожал всем телом, точно я приглашал его пройтись по горящим угольям.

– Может быть, господин Морер хотел непременно пройти через большие ворота, потому что, отправляясь домой, ему нужно было зайти в деревню Кланжи и сделать покупки, необходимые для путешествия, – предположил Либуа.

– Нет, – горячо возразил маркиз, – подойдя к воротам, он пошел налево, следовательно, повернулся спиной к деревне. Итак…

Но, вместо того чтобы продолжать, маркиз вдруг остановился.

– Что такое? – спросил изумленный Либуа.

– Мне вспомнилось, что Морер уже не раз разыгрывал такую комедию по поводу калитки, – задумчиво произнес Монжёз.

– В самом деле?

– Да. Три месяца назад он повел себя точно так же.

– Не будешь же ты ломать голову над тем, что сам называешь причудами дикаря? Не думай больше об этом докторе, он уезжает сегодня вечером. Доброго ему пути!

Но на мои слова Монжёз пожал плечами и с насмешкой возразил:

– Неужели я поверю в это? Я не думаю, что он уедет сегодня вечером. Пускай рассказывает это людям более легковерным, чем я. Хочешь, я скажу тебе, что все это значит? Медведь, недовольный тем, что нарушают его уединение, придумал этот предлог для того, чтобы его оставили в покое.

С этими словами маркиз отворил дверь и, пропустив художника вперед, сказал:

– Вот твоя комната.

VI

Комната, расположенная на нижнем этаже одного из флигелей замка, была просторной и с высоким потолком. Свет в нее проникал из двух окон, которые были широко распахнуты. Чтобы уберечь занавески и мебель от прямых солнечных лучей, жалюзи держали закрытыми.

– Здесь жил Легру? – спросил Либуа, войдя в комнату.

– Да. Он жил здесь в первый и… в последний раз, – с нескрываемой досадой произнес маркиз, делая ударение на словах «в последний раз».

– Как ты это сказал! – заметил художник. – Разве наш старый товарищ заставил тебя раскаяться в твоем гостеприимстве?

Монжёз кислым тоном произнес:

– Не люблю, когда меня держат за дурака.

Художник понял, что Легру вновь устроил какую-нибудь мистификацию в отношении своей жертвы. Он уже собрался сменить тему разговора, когда Монжёз, разгорячившийся при воспоминании о Легру, проговорил с глубочайшим презрением:

– Бывают ведь люди, которые рождаются идиотами и остаются ими на всю жизнь.

– О да! – ответил Либуа с абсолютной искренностью, которая не польстила бы хозяину, если бы он догадался, что эти слова относятся к нему.

– Этот Легру, – продолжал маркиз, – родился болваном, им и умрет. Я люблю шутки, как и всякий другой, но только если они не переходят все границы!

«Легру зашел слишком далеко», – подумал Либуа.

– Если бы ты знал чудовищную выдумку Легру по поводу бегства Ренодена! Это все равно что сказать кому-нибудь, что он последний из кретинов.

– Расскажи, пожалуйста.

Маркиз готов был начать рассказ, как вдруг воскликнул:

– Это же просто глупо! Я прихожу в бешенство при мысли, что Легру осмелился выдумать такое! И думал, что я поверю! Неужели я похож на легковерного глупца?

В ту минуту, когда было произнесено имя нотариуса, за жалюзи обрисовалась тень. Очевидно, кто-то хотел подслушать разговор. Между тем маркиз решил сменить тему.

– Нравится ли тебе комната? – спросил он. – Чтобы не ходить по коридорам, ты можешь выбираться через окно. Оно на высоте одного метра от земли – тебе стоит сделать всего лишь шаг, чтобы очутиться на свежем воздухе. Если тебе вздумается ночью совершить прогулку по парку, это будет весьма удобно. Посмотри сам!

С этими словами он быстро растворил жалюзи. Сделано это было так неожиданно, что подслушивающий их человек не успел скрыться и предстал перед приятелями. Босой, в панталонах и рубашке, распахнутой на груди, густо поросшей волосами, этот гигант держал по лейке в каждой руке.

«Здоровенный малый! Не хотел бы я, чтобы он был моим врагом!» – подумал Поль.

– Ах, это ты, Генёк! – сказал маркиз, узнав садовника.

– Да, господин. Я пришел полить цветы возле стены, – ответил гигант, приподнимая лейки.

– Делай свое дело, – произнес маркиз.

Садовник, вылив воду на герань, удалился медленной, тяжелой поступью, ни разу не обернувшись.

– Он нас подслушивал, – заметил Либуа, когда садовник отошел настолько, что не мог его слышать.

– Любопытство, однако, не входит в число его недостатков, – отозвался маркиз.

– Его выдала тень, которую я заметил за жалюзи в ту минуту, когда ты заговорил о нотариусе.

Маркиз, улыбаясь, пожал плечами.

– О, в таком случае я прощаю Генёку. У него есть важные причины интересоваться всем, что относится к этому нотариусу. Если и есть на свете человек, который всей душой желает, чтобы нотариус нашелся, так это Генёк.

– Почему?

– Потому что он муж садовницы.

Увидав недоумение, отразившееся на лице Либуа, маркиз, ударив себя по лбу, вскричал:

– Ах да! Я совсем забыл сказать тебе, что похищенная женщина – жена садовника Генёка.

– Вот как! Уф! – промолвил Либуа.

– К чему ты вздыхаешь?

– К тому, что мне жаль нотариуса. Ты хороший физиономист. Три дня назад, говоря о муже похищенной женщины, ты заметил, что это упрямый и терпеливый бретонец, который будет ждать часа отмщения и хладнокровно убьет любовника, а может быть, и свою жену.

– Посуди сам, ошибался ли я. Так какого ты мнения?

– Я пожелал бы нотариусу не попасться в громадные лапы, которые я только что видел.

– О, ему не понаслышке знакомы эти лапы! – засмеялся Монжёз. – Дней за восемь до бегства садовник застал жену беседующей с нотариусом у забора. Реноден клялся всеми святыми, что несчастная жена просила у него совета насчет развода. Правда это или ложь, все равно. Как бы то ни было, Генёк, не ожидая объяснений, схватил нотариуса за горло, и когда тот высунул язык, он объявил ему своим хриплым голосом: «Сегодня это сойдет вам с рук, господин нотариус, но в следующий раз я убью вас на месте». К несчастью для Генёка, на крики жены, видевшей, что нотариус задыхается, прибежали люди. Все они слышали произнесенную им угрозу.

– Я могу угадать остальное, – прервал его художник. – Когда нотариус исчез, судебные власти арестовали садовника и обвинили его в убийстве.

– Именно так! Но через два часа его выпустили, потому что исчезновение жены свидетельствовало о его невинности. Становилось очевидным, что нотариус жив и именно он похитил жену Генёка.

– Хорошо еще, что правосудие не обвинило Генёка в убийстве нотариуса и жены.

– А случилось это вследствие того, что, покидая супружескую кровлю, жена оставила записку, в которой заявляла, что уезжает в поисках счастливой жизни. Реноден, как видно, устроил ей счастливое существование благодаря шестистам тысячам приданого моей жены.

– И этот почтенный старик опозорил себя из-за какой-то неказистой простолюдинки, от которой наверняка пахло навозом! – воскликнул художник.

– О, нет, нет! Ты ошибаешься! – с живостью возразил маркиз.

– Она была красива?

– Очень красива! Все, кто знал ее, могут это подтвердить. Я сам никогда не видел жены Генёка. Замок Кланжи принадлежал маркизе, и я поселился в нем в день свадьбы. Накануне я приезжал сюда, чтобы подписать брачный контракт, но вышел из экипажа у подъезда и тут же опять сел в него… А так как нет обычая, чтобы при подписании брачного контракта присутствовали садовницы, то я ее и не увидел. В ночь накануне свадьбы нотариус и садовница исчезли. Выходит, она меня тоже не видела.

В эту минуту во дворе замка зазвонил колокол.

– Пойдем за стол, звонят к обеду, – сказал маркиз и, взяв приятеля под руку, увел из комнаты.

В коридоре Монжёз указал Полю на первую дверь направо:

– Это были комнаты моего тестя. Сейчас они пустуют. Так что тебя ничто не потревожит.

По случаю сильной жары госпожа Монжёз приказала накрыть стол возле дома в саду. Обед прошел тихо. В старом замке, где два месяца тому назад было совершено самоубийство, атмосфера была печальной. Госпожа Монжёз, серьезная и молчаливая в своем траурном платье, мало-помалу перестала принимать участие в беседе и погрузилась в задумчивость.

«О чем она думает?» – спрашивал себя Либуа. Он вспомнил о словах, которые женщина шепотом сказала доктору, когда тот раскланивался с ней.

Что касается маркиза, то он пользовался всеобщим молчанием для того, чтобы не отвлекаться от поглощения пищи. В середине обеда он вдруг вскрикнул:

– А каплун? Почему нет каплуна? Разве повар забыл о нем? Справьтесь в кухне.

Две минуты спустя слуга возвратился и почтительно доложил:

– Нотариус стащил каплуна.

– Ах, разбойник! – заворчал Монжёз.

Увидев удивленное лицо художника, маркиз расхохотался.

– Я назвал свою охотничью собаку Нотариусом – она такая же воровка, как и этот негодяй.

Погруженная в задумчивость, госпожа Монжёз очнулась от своих размышлений лишь в конце обеда, когда муж спросил ее:

– В котором часу завтра ты будешь позировать Полю, Лора?

– Завтра? – повторила она. – Разве господин Либуа так спешит, что не может дать мне времени до послезавтра?

«Завтрашний день уже расписан, – подумал художник, – а между тем завтра ее супруг должен остаться дома». Вслух же он сказал:

– Я должен поблагодарить маркизу за отсрочку. Разбирая свой ящик с красками, я заметил, что кое-чего недостает. Завтра мне придется съездить в Париж.

– Отлично! – воскликнул Монжёз. – Я поеду с тобой.

Обернувшись к жене, он прибавил:

– Ты позволишь, Лоретта?

Луч радости мелькнул в глазах госпожи Монжёз, но тут же потух. Она спокойно ответила:

– Разве я когда-нибудь стесняла тебя, Робер?

«Вот муж, который, сам о том не подозревая, доставил жене большое удовольствие», – подумал художник, не переставая наблюдать за супругами.

Ободренный своим успехом, Монжёз продолжал тем же фамильярно-насмешливым тоном:

– Только завтра, моя милая, не вздумай заболеть в мое отсутствие. Как ты знаешь, завтра Морер не сможет сюда явиться.

При этих словах в глазах маркизы вспыхнул гнев.