Текст книги "Сбежавший нотариус"

Автор книги: Эжен Шаветт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Слушая приятеля, Либуа подумал, что белокурая красавица принадлежит к категории кичливых пустышек. Но тотчас, вспомнив Венеру, выходившую из ванны, прибавил про себя: «Но какие дивные формы! Какая грация!» Все это говорило в пользу красавицы.

«Должно быть, она водит за нос этого идиота!» – решил художник, а вслух сказал:

– Значит, всякий раз, являясь к ней, ты привозишь какое-нибудь стихотворение?

– Непременно. И знаешь что? Я переписываю стихи с помарками и зачеркиваниями, чтобы убедить ее в том, что это мои произведения. Вот, посмотри.

С этими словами маркиз вынул из портмоне вчетверо сложенный лист бумаги и передал его Либуа, пояснив:

– Это сегодняшнее приношение.

Художник развернул бумагу с намерением лишь взглянуть на нее в угоду приятелю, но тут на его лице отразилось такое недоумение, что Монжёз, удивленный подобной реакцией, спросил:

– Что с тобой?

Не дожидаясь ответа, он раскрыл портмоне, быстро осмотрел его содержимое, вскрикнул и вырвал из рук Либуа бумагу, сказав отрывисто:

– Я ошибся! Это письмо идиота Легру. Впрочем, прочти. Ты увидишь, каков болван этот Легру.

Вот что было написано:

«1-е апреля. Господину маркизу Монжёзу.

Я был убит в вашем парке два месяца назад, в десять часов вечера, когда шел после подписания вашего свадебного контракта накануне свадьбы.

Меня зарыли между одиннадцатым и двенадцатым дубом с правой стороны той тропинки, которая ведет к маленькой калитке парка, выходящей на дорогу из Кланжи в Виллезар.

Реноден, нотариус».

– Что скажешь на это? – насмешливым тоном спросил Монжёз.

Художник молчал, не в силах оправиться от изумления.

«Легру немного перегнул палку», – подумал он.

– Уверен ли ты, что это писал Легру? – спросил он маркиза.

– Но кто же еще это может быть? – воскликнул Монжёз. – Уж не думаешь ли ты, что сам Реноден? По-твоему, нотариус ждал два месяца, перед тем как известить меня о своей смерти… Ах, мой бедный Либуа, ты иногда бываешь чересчур наивен. Если бы это писал Реноден, он мог бы также прислать заказное письмо с шестьюстами тысячами франков приданого моей жены, которые ему точно не нужны в загробной жизни, – добавил маркиз.

При воспоминании об украденном приданом у Монжёза внезапно пропала веселость.

– Рано или поздно Легру поплатится за свою подлую шутку! Клянусь в этом, – проворчал он.

– Шутка? – повторил Либуа, желая подразнить приятеля. – Кто может поручиться, что это шутка? Мы недавно говорили о чудесах, почему же это не может быть письмом от нотариуса? Знаешь, что бы я сделал?

– Что бы ты сделал?

– Я бы велел рыть на том месте, о котором говорит Реноден.

– Не Реноден, простофиля! Легру! – закричал маркиз, раздраженный упрямством художника.

– Легру, если тебе угодно, – согласился Либуа. – По крайней мере после этого я перестал бы сомневаться.

– Лучше не будем больше говорить об этом, ты выводишь меня из себя… Ах, честное слово! Я не думал, что ты до такой степени легковерен, – проворчал Монжёз, откинувшись на спинку сиденья.

– Может быть, я и чересчур легковерен, но я думаю… и будь против меня выставлено целое войско, оно не помешало бы мне думать так… даже на эшафоте я думал бы, что ради шестисот тысяч стоит сделать несколько ударов заступом.

Монжёз вскочил как ужаленный, крикнув:

– Но ведь я уже говорил тебе, что это фарс, невыносимый ты упрямец!

– А я повторяю, что это не доказано! – настаивал Либуа.

– Да, по-твоему, доказательств нет, но я вижу это иначе, – бросил маркиз с глубоким пренебрежением.

– Но я буду не прочь, если меня убедят, что это фарс.

– Если бы у тебя было хоть на грош наблюдательности, ты бы заметил одно обстоятельство.

– Какое?

– Число, поставленное на письме, черт побери! Обратил ли ты внимание на него?

– Да, первое апреля.

– Разве это число ничего тебе не объясняет? – торжествующим тоном проговорил маркиз. – Не первого ли апреля принято разыгрывать всех и вся?

– Так-так! – воскликнул художник. – Первое апреля, значит! Легру хотел пошутить над тобой первого апреля?

– Ах, наконец-то ты понял! Слава богу! Да, Легру, человек совершенно лишенный здравого смысла, вздумал воспользоваться для своей шутки бегством Ренодена, который похитил у меня больше полумиллиона.

Художник скорчил снисходительную гримасу и добродушно произнес:

– Ты слишком близко к сердцу принимаешь подобные проделки.

Маркиз покачал головой и сухо ответил:

– Я сержусь на него не за эту шутку.

– За что же в таком случае?

– За момент, который он выбрал.

– Какой момент?

– Он написал это письмо через неделю после самоубийства моего тестя.

– Он, может быть, не знал о самоубийстве.

– Я сам известил его письменно об этом несчастье.

– А, я понял теперь твою фразу! – воскликнул Либуа.

– Мою фразу? Какую?

– Когда ты показал Генёку место, где он должен будет похоронить бедного четвероного Нотариуса, ты пробормотал: «Таким образом идиот Легру будет почти прав».

Монжёз при воспоминании о своей выдумке, которую он считал в высшей степени остроумной, снова повеселел.

– А что? – сказал он. – Ведь хороша идея, не правда ли? По крайней мере можно будет называть это место могилой Нотариуса, пусть и четвероногого.

Поезд прибыл в Париж.

– Передай госпоже Вервен, что мне не терпится быть представленным ей, – напомнил приятелю Либуа, подавая руку на прощание.

– Я же говорил: нужно подождать два или три дня, чтобы выветрился запах краски, и тогда ты явишься в отреставрированную столовую, – ответил Монжёз, удаляясь.

Когда Либуа остался один, от всей души расхохотался при воспоминании о разговоре в купе.

– Да, этот шутник Легру отпустил чересчур грубую шутку! – решил он.

XI

Походкой праздношатающегося, который делает сто метров в час, если ему по пути встречаются галантерейные магазины, Либуа прогуливался по бульварам.

Художник вовсе не думал возвращаться в свою мастерскую. К чему идти туда, если он не чувствовал никакого расположения к работе? Сегодня он намеревался позавтракать у одного приятеля, потом навестить еще двух или трех, поболтаться там и сям до вечернего поезда и, зайдя к торговцу красками, чтобы запастись некоторыми принадлежностями, необходимыми для написания портрета маркизы, неспешно пойти на станцию.

Подумав о торговце красками, он невольно вспомнил о прейскуранте, который положил в конверт и который был украден Морером. Намерение Либуа не возвращаться в мастерскую мгновенно улетучилось.

С тех пор как он покинул Кланжи, маркиза и доктор должны были уже встретиться. Они наверняка вскрыли конверт, нашли прейскурант и встревожились. Доктор, в страхе, что их тайна находится в руках третьего лица, с первым же поездом отправится в Париж и явится к художнику в мастерскую, чтобы угрозами или просьбами возвратить маркизе компрометирующее ее письмо, так некстати замененное прейскурантом.

– Я должен быть дома, чтобы принять его, – решил художник и с такими мыслями направился в мастерскую.

Прибыв домой, художник отдал слуге следующее приказание:

– Меня ни для кого нет дома, кроме того посетителя, который приходил вчера. Ты помнишь его, не правда ли?

– Бледный и взволнованный господин, который дал мне вчера три золотых?

– Он самый. Для всех прочих моя дверь закрыта. Я в деревне. Понял?

– Да, сударь, – ответил слуга, старый солдат, строго исполнявший все приказания хозяина.

Но как убить время в ожидании Морера? Либуа недолго ломал голову в поисках развлечения: разве Монжёз со своей красавицей не были к его услугам? Он вошел в кабинет-обсерваторию и приложил глаз к окуляру. Продолжали ли маляры свою работу или запах краски еще не выветрился из столовой, только любовники опять завтракали в уборной.

Они пировали, будучи весьма легко одетыми, что, впрочем, было объяснимо, ибо термометр показывал тридцать шесть градусов в тени.

Монжёз, сидевший за столом лицом к окну, снял сюртук, жилет и галстук. Что касается госпожи Вервен, то ее одеяние было еще легче: по всей видимости, кокетливый пеньюар показался ей слишком теплым при этой температуре. На ней была сорочка с эполеткой вместо рукавов, которая оставляла открытыми роскошные плечи и прекрасные руки Венеры.

– Гм, гм… – мычал художник, восхищенно созерцая безукоризненные контуры бюста, обтянутые тонким батистом.

Завороженный этим зрелищем, он не сразу расслышал голоса двух мужчин, громко споривших в его прихожей.

– Ну что за упрямец! – кричал слуга. – Сколько раз мне повторять, что господина нет дома, что он в деревне?

На это другой голос, глухой и задыхающийся, отвечал:

– А я вам повторяю, что ваш господин сегодня утром прибыл в Париж.

– Может быть, но он не приходил домой, следовательно, увидеть его вы не сможете!

Тогда посетитель в ярости закричал:

– Я переломаю тебе все ребра, любезный, если ты не пустишь меня!..

Человек, произнесший эту угрозу, был, по-видимому, способен привести ее в исполнение, потому что слуга ответил умиротворяющим тоном:

– Успокойтесь, любезный, сядьте, а я пойду посмотрю, не пришел ли господин.

Когда слуга вошел в кабинет, художник сказал ему прежде, чем тот успел открыть рот:

– Я все слышал. Что это за человек?

– Какой-то крестьянин.

– Как ты, бывший солдат, мог уступить перед угрозой? – строго спросил Либуа. – Я же запретил тебе впускать кого бы то ни было, кроме вчерашнего посетителя, у которого было расстроенное лицо…

Слуга позволил себе улыбнуться и, покачав головой, ответил:

– Если огорчение дает право на прием, то сегодняшний посетитель тоже может войти… Ах, если бы вы видели его лицо, искаженное гримасой, дикий взгляд, мертвенную бледность! И при этом он такой малый, с которым нелегко поладить. Я сначала хотел затворить дверь перед его носом, но своим кулаком – и какой кулак! – он так и отбросил меня назад. Гигант шести футов ростом!

Голос посетителя показался художнику знакомым, а слова слуги навели его на мысль, кто именно это был.

– Он сказал тебе свое имя? – осведомился Либуа.

– Да, но я забыл его…

– Не Генёк ли?

– Да-да, именно Генёк!

– Приведи его в мою мастерскую, – приказал Либуа.

Гигант, бледный, дрожащий, был в страшном волнении. Он окинул мастерскую диким взором и, задыхаясь, промолвил:

– Господина маркиза здесь нет? А я думал найти его у вас! Не знаете, где я могу отыскать его? Не сказал ли он вам, куда отправляется? Мне нужно видеть его как можно скорее, нужно предупредить его!

Послать садовника к госпоже Вервен художник и не думал. Он решил, что благоразумнее будет самому сообщить Монжёзу новость, так взволновавшую Генёка. Но сначала нужно было узнать, в чем дело, нужно заставить Генёка заговорить.

– Я расстался с маркизом на вокзале, – сказал Либуа, – и там мы должны вечером с ним встретиться. Я решительно не знаю, где он теперь находится.

– А я надеялся найти его здесь, вот и прибежал прямо сюда, – заявил садовник, потом прибавил недоверчиво: – Вы и правда не знаете, куда отправился маркиз? Мне необходимо предупредить его… Он должен решить, что делать…

Либуа видел, что садовник напуган. Что же было тому причиной?

– Разве то, что вы хотите сообщить маркизу, так спешно, что вы не можете дождаться поезда, на котором он наверняка поедет домой? – спросил художник и подумал про себя: «Этот дикарь, судя по всему, узнал о проказах маркизы и доктора и спешит доложить об этом мужу».

Но такое предположение ничем не оправдывало ужаса, написанного на лице садовника. Должно быть, причина была иной. А потому Либуа осведомился:

– Это маркиза послала вас на поиски супруга?

– Нет. Она ничего не знает. Я помчался сюда как сумасшедший, никого не предупредив, едва сделал свое открытие… – ответил Генёк.

После этого, безмолвный и мрачный, он, казалось, погрузился в размышления. Спустя мгновение Либуа услышал, как он вполголоса проговорил:

– В таком случае я напрасно обвинял его. Но если не он, то кто же? – И гигант в бешенстве сжал кулаки.

Художник, как мы уже упомянули выше, намеревался во что бы то ни стало выведать новость у садовника, и, так как вопрос о маркизе не привел ни к чему, он попробовал пойти другим путем.

– Так вы оставили замок, не исполнив приказания господина Монжёза?

Генёк недоуменно посмотрел на Либуа, не понимая, о чем идет речь. Тогда художник, намекавший на собаку, приговоренную к смерти, сделал жест, как бы прицеливаясь из ружья, и весело проговорил:

– Бах!.. Смерть Нотариусу!

При этих словах Генёк содрогнулся и, задыхаясь, повторил:

– Нотариус! Нотариус!

Совершенно расстроенный, он вдруг воскликнул:

– Я вам все расскажу, господин Либуа! Вы друг моего хозяина. Вы дадите мне совет.

Боясь выдать свое любопытство, Либуа сделал серьезный вид и кивнул. Тайна, по-видимому, душила Генёка, и он без малейшего колебания проговорил дрожащим голосом:

– Нотариус умер!

Ожидая услышать о каком-нибудь крупном скандале, затрагивающем отношения маркизы и Морера, Либуа был разочарован, услышав о смерти собаки. А потому он сказал с насмешкой:

– А, Нотариус умер! Но я ни минуты не сомневался в том, что он не избежит своей участи, ведь вы превосходный стрелок!

Генёк покачал головой и медленно промолвил:

– Но я говорю не об этом Нотариусе.

Художник навострил уши.

– Так о каком же?

– О господине Ренодене, исчезнувшем нотариусе, – произнес Генёк, бледнея.

– Как! Реноден умер? Как вы узнали об этом? Кто-нибудь нашел убежище, в котором он скрылся?

– Он скрылся недалеко, – ответил Генёк сдавленным голосом.

Потом, сделав над собой усилие, он продолжал:

– Я убил его…

– Кого? Ренодена? – прервал садовника Поль, подскочив на месте и вообразив при этих словах, что случай свел наконец нотариуса-соблазнителя с обманутым мужем, поклявшимся убить его.

– Нет, – сухо ответил Генёк, – я говорю о собаке.

Этот ответ успокоил художника.

«Ну вот… – подумал он. – Теперь речь снова идет о собаке… Очевидно, он бредит».

Между тем гигант продолжал:

– Убив собаку, я взял ее и, по приказанию господина маркиза, принес в то место, где он велел похоронить ее.

– Да, знаю, на тропинке.

– Прибыв в назначенное место, я взялся за заступ, положенный мною там заблаговременно, и принялся рыть землю. При втором ударе я остановился в изумлении…

– Почему? – спросил Либуа с тревогой.

– Потому что много лет рою землю и знаю ее свойства, а тут после двух ударов заступа, сняв верхний слой, я увидел, что земля внутри рыхлая, не осевшая. Одним словом, что она была недавно вскопана. Незадолго перед этим кто-то вырыл тут яму и снова засыпал ее. Моей первой мыслью при этом открытии было: «Я найду ружье Кутенсона». Кутенсон, должен вам сказать, браконьер, которого шесть недель назад поймали в парке сторожа`. Его подкараулили и обложили цепью. Кутенсон, вероятно, заметил, что бежать ему не удастся, и принял меры предосторожности, чтобы у него не конфисковали ружье: когда его поймали, он прогуливался, заложив руки в карманы. Ружье так и не нашли. Кутенсона посадили на полгода в тюрьму. Вот почему я вообразил, что напал на место, где браконьер спрятал свое ружье.

– И вы нашли ружье? – спросил Либуа, чтобы покончить с этими неинтересными для него подробностями.

Не отвечая на вопрос, гигант продолжал:

– Вы понимаете, что я стал рыть с величайшим усердием, посмеиваясь при мысли о том, как удивлен будет Кутенсон, когда вместо ружья выроет мертвую собаку. Вдруг заступ ударился о препятствие…

– И? – спросил Либуа с нетерпением, видя, что Генёк остановился и стал рукавом своей блузы вытирать пот, катившийся крупными каплями по его бледному лицу.

Горло гиганта точно свело судорогой, во рту у него пересохло. Наконец, он снова заговорил дрожащим голосом:

– Это было нечто мягкое… Тогда мне стало страшно, тем не менее я продолжал свое дело. Вместо того чтобы рыть вглубь, я стал снимать землю с поверхности. Пять минут спустя передо мной появилась голова человека…

Либуа, слушавший сидя, поднялся с места, бледный и взволнованный.

– И в его обезображенном лице я тотчас узнал нотариуса Ренодена, – произнес Генёк едва слышно.

Некоторое время мужчины безмолвно сидели друг перед другом, словно в оцепенении.

«Письмо Легру! Письмо Легру!» – думал художник, вспомнив о записке, к которой в это утро отнесся как к шутке.

Значит, в письме была написана правда? Поль не задумывался о том, как Легру узнал о драме и почему придал этому открытию форму грубой шутки. Он гадал, почему убили Ренодена.

Нотариус вышел из замка после подписания контракта с шестьюстами тысячами приданого госпожи Монжёз. Целью убийства, следовательно, было ограбление. Но кто же убил нотариуса? Кто присвоил себе деньги? Какой негодяй, убив и ограбив нотариуса, похоронил его на лесной тропинке?

В уме Либуа мгновенно родились ответы на все эти вопросы. Почему доктор Морер питает такое отвращение к тропинке и отказывается ходить по ней? Не говорит ли это о том, что он не осмеливается приблизиться к месту, где зарыл свою жертву? Что значит вся эта история с путешествием, которое доктор отложил, потому что маркиза захотела за ним последовать? Может быть, Морер задумал бегство, чувствуя, что ему грозит опасность? Следовательно, если доктор убил нотариуса, то он же и обокрал маркиза.

Затем Либуа вспомнил о фразе, брошенной Монжёзом, когда тот рассказывал ему о докторе: «Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера. Накануне моей свадьбы у него умерла тетка», – говорил маркиз, объясняя, откуда взялось состояние Морера.

А потом Монжёз прибавил, описывая угрюмый нрав доктора: «Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, – горе или угрызения совести».

Да, маркиз был прав: Морера мучили именно угрызения совести. Либуа пришел к заключению, что это Морер убил нотариуса. Оторвавшись от размышлений, он мысленно спросил себя, глядя на мрачное, взволнованное лицо садовника: «А знает ли он, кто убийца?»

Приблизившись к Генёку, художник услышал, как тот пробормотал сквозь зубы:

– Если это не Реноден, то кто же? О, когда я узнаю…

Либуа понял, о чем размышлял гигант. «Черт возьми! – подумал он. – Тигр ищет новую добычу. Теперь он возьмет другой след. Горе любовнику его жены!»

При прикосновении руки художника к его плечу Генёк вышел из оцепенения.

– Что такое? – сухо спросил он.

Но, прежде чем Либуа успел ответить, в мастерскую вошел слуга и, отведя своего господина в сторону, сказал ему на ухо:

– Он здесь.

– Кто? – спросил художник.

– Господин, которого вы приказали впустить… вчерашний гость… тот, которого вы ожидали.

«Морер! – подумал художник. – Знает ли он, что труп найден?»

Получил ли слуга еще пару золотых, нам не известно, только он настоятельно продолжал:

– Вы, сударь, хорошо сделаете, если примете его, потому что сегодня на нем совсем лица нет.

Либуа в одну секунду принял следующее решение: принять убийцу, вырвать у него признание в преступлении и, в том случае если он будет упорствовать, устроить ему очную ставку с Генёком, которого пока нужно спрятать.

– Послушайте, любезный, – сказал он садовнику, – ко мне пришел гость, которого я срочно должен принять, а потому я попрошу вас немного подождать. После мы решим, как нам поступить с трупом. Я постараюсь отпустить посетителя как можно скорее, и тогда я весь к вашим услугам. Войдите вот сюда на несколько минут.

Спеша принять Морера, художник, не подумав, втолкнул садовника в свой кабинет-обсерваторию. Первым, что увидел гигант, был громадный телескоп, поразивший его воображение.

«Эта подзорная труба будет побольше той, которой я пользовался во время своей таможенной службы. Впрочем, не всегда лучше те приборы, которые больше», – подумал он, приближаясь к телескопу. Вслед за тем бывший таможенный досмотрщик приложил глаз к окуляру, чтобы удостовериться в своем мнении.

XII

Без сомнения, прежде чем переступить порог мастерской, Морер постарался совладать с собой. Он вошел со спокойным видом, только глаза его горели лихорадочным блеском и губы слегка дрожали. Через все его лицо тянулся кровавый рубец.

«Это крупная дробь от ружья Генёка оставила такой след», – подумал художник, вспомнив о ночном происшествии.

Он предложил доктору стул, на который тот опустился в полном изнеможении. «Неужели он убил нотариуса?» – с сомнением подумал Либуа. Морер решился прямо приступить к делу, а потому без всяких отступлений и уверток сказал:

– Господин Либуа, я понял, что бывают обстоятельства, когда нужно не колеблясь вверить тайну честному человеку.

Эти благородные слова вызвали снисхождение со стороны Либуа, который вновь подумал с еще большим сомнением: «Неужели он убил нотариуса?»

Морер после короткой паузы продолжил:

– Потрудитесь меня выслушать…

Поль решил избавить доктора от трудности признания. Он прервал Морера жестом руки и сказал:

– Доктор, я все понял. Во время ночной грозы я видел, как маркиза де Монжёз под проливным дождем шла через сад. Утром, когда я первым нашел на мраморном столике письмо, я тотчас сообразил, что оно содержало в себе прощание супруги, бежавшей из-под супружеского крова.

Морер слушал, опустив глаза, никаким движением не подтверждая слов художника. А потому последний, задетый за живое этой сдержанностью, продолжал с иронией:

– Прошлой ночью я не спал, когда вы, доктор, приходили в мою комнату. Я только удивлялся, с какой ловкостью вы отворили окно и с какой легкостью ходили по комнате и в темноте разбирали бумаги. Прейскурант торговца красками – слишком скромная награда вам и маркизе.

Морер по-прежнему не произносил ни слова и не шевелился. Такая скрытность выводила художника из себя, и первоначальная снисходительность мало-помалу уступила место раздражению. Он вновь начал считать любовника госпожи Монжёз убийцей.

«Я тебя встряхну», – подумал он и продолжил вслух:

– Мы втроем, доктор, разыграли маленькую комедию. Когда вы горели желанием получить известный автограф, я готов был вернуть вам его. Поэтому из опасения, что он снова попадет в руки мужа, я вынул его из конверта.

С этими словами Либуа запустил руку в карман и достал оттуда бумагу.

– Вот послание госпожи Монжёз, я готов возвратить его вам.

На этот раз Морер поднял глаза, и в них светилась благодарность. Он протянул дрожащую руку и взволнованным голосом сказал:

– Благодарю вас, благодарю!

К несчастью, художник, как мы упомянули выше, был уже в плохом настроении. В ту минуту, как доктор протянул руку к бумаге, Либуа вдруг отнял ее со словами:

– Да, я готов вернуть ее вам, но на одном условии.

Морер застыл, не в состоянии вымолвить ни слова. Художник продолжал с насмешкой:

– О, не пугайтесь, мое условие не из тех, которые могут разорить человека. Оно не стоит ничего… Мне просто хочется удовлетворить свое любопытство.

Готовый на все, чтобы возвратить письмо госпоже Монжёз, доктор сказал:

– Вы уверены, что я располагаю нужной вам информацией?

– Только вы и можете это знать.

– В таком случае спрашивайте.

Либуа медленно произнес:

– Скажите мне, почему вы питаете такое отвращение к тропинке в парке Монжёза – тропинке, которая кончается в ста шагах от вашего дома?

Действие этих слов на доктора было прежним: лицо его исказилось, в глазах отразился ужас, и он повторил глухим голосом:

– К тропинке?

– Да, – подтвердил Либуа, – к той тропинке, где между одиннадцатым и двенадцатым дубом заметно небольшое возвышение.

Морер задрожал. Губы его зашевелились, но он не смог произнести ни слова. После этого он упал без чувств.

«Это он убил Ренодена», – решил Либуа, убежденный таким доказательством. Потом он подумал с удивлением: «Почему же Легру, знавший об убийстве, не донес на виновного, а написал глупое письмо?»

В эту минуту художник протянул было руку к звонку, чтобы позвать слугу, который помог бы ему привести доктора в чувство, как вдруг в прихожей послышался шум борьбы, потом крик и стук захлопнувшейся двери. Вслед за этим слуга ворвался в комнату, зажимая нос рукой и крича:

– Я изуродован на всю жизнь! Он расплющил мне нос! Посмотрите, сударь, посмотрите! Я уверен, что у меня теперь вместо носа лепешка посреди лица!

Но нос слуги вовсе не был приплюснут – напротив, он распух и раздулся, словно шар.

– Кто это сделал? – спросил Либуа, едва сдерживая смех.

– Кто? Черт побери! Свирепое животное, которое вы заперли в своей обсерватории, приказав ему дожидаться.

– Как? Ты позволил ему уйти? – воскликнул художник, вспомнив про Генёка.

– Да целый батальон не в состоянии был бы удержать его. Хотел бы я посмотреть, как бы вы остановили этого слона! Да еще когда он в ярости, которая утраивала его силы!

– В ярости! Отчего?

– Он не дал мне времени спросить! У него был разъяренный вид, налитые кровью глаза, и он скрежетал зубами. Мне показалось, что сама церковь Богоматери обрушилась мне на нос.

– Иди намочи его холодной водой и зажми между этими монетами, – посоветовал Либуа, сунув слуге в руку две монеты по пять франков.

Затворяя за собой дверь, слуга крикнул напоследок:

– Я всегда буду помнить этого Генёка!

– Генёк? – раздался голос позади Либуа.

Художник порывисто обернулся. Доктор Морер пришел в себя во время этой сцены и слышал последние слова. Полагая, что перед ним убийца, Либуа ответил довольно резко:

– Да, Генёк, который с самого утра разыскивает маркиза де Монжёза, чтобы сообщить о том, что он отрыл на тропинке труп нотариуса Ренодена.

Художник ожидал, что при этом известии ужас преступника удвоится. Но, к величайшему его изумлению, во взоре Морера мелькнул луч радости.

«Уж не надеется ли он, что его не заподозрят в совершении преступления?» – подумал Либуа и поспешил прибавить вслух:

– Знают даже преступника, так как убийство совершено при свидетеле.

– При свидетеле! – повторил Морер, содрогаясь.

– Да, при господине Легру.

– Не думаю, – покачал головой доктор.

– А я в этом уверен, ибо Легру… предупреждал о том маркиза… правда, посредством очень глупого письма.

Доктор, казалось, собирался с мыслями, потом, покачав головой, произнес:

– Это не Легру писал Монжёзу.

– А кто же?

– Я, – ответил Морер.

Это заявление было весьма неожиданно, и художник подумал, что ослышался.

– Вы? – переспросил он.

– Да, я, – подтвердил доктор, – и, чтобы вы убедились в моей правдивости, я повторю вам содержание письма.

И он слово в слово повторил все, что было сказано в письме, которое маркиз утром продемонстрировал художнику. Доктор закончил свой пересказ словами:

– Я не понимаю, почему Монжёз не придал никакого значения этому письму.

– Почему? – с живостью повторил Либуа. – Потому что маркиз – признаюсь, и я поступил бы так же на его месте – принял его за первоапрельскую шутку.

При последних словах Либуа вдруг остановился, внезапно озаренный какой-то мыслью, потом, ударив себя по лбу, вскрикнул:

– Однако вот что пришло мне в голову: вы пишете, что Реноден был убит вечером после подписания контракта, то есть накануне свадьбы Монжёза, которая была, кажется, в конце января?

– Да, двадцать девятого января.

– В таком случае почему вы ждали два месяца после совершении преступления, чтобы заявить о нем? Ведь письмо от первого апреля!.. Или вы узнали про преступление два месяца спустя?

– Нет, – медленно ответил Морер. – Я знал о преступлении в момент его совершения… У меня есть основание утверждать это.

– Какое?

– Преступление было совершено на моих глазах.

– Ого! – воскликнул Либуа, ошеломленный таким признанием.

Морер прочел обвинение во взоре художника.

– По чести, господин Либуа, я не был соучастником преступления. Я был только свидетелем, клянусь вам, – проговорил он искренним тоном.

– Так почему же вы не пришли на помощь жертве? – воскликнул художник.

Морер молчал. Художник про себя счел его трусом.

– Положим, что вы испугались, – начал он и, не замечая, что доктор побледнел при этих словах, продолжал свой допрос: – Вы знаете виновного?

– Да, – ответил доктор.

– Почему же вы не донесли на него?

Морер с минуту колебался, потом решительно заявил:

– Это мой секрет.

– А! – промолвил разочарованный художник, но минуту спустя возобновил приступ: – А почему, вместо того чтобы сделать обычное заявление, вы написали столь странное письмо?

– Это опять-таки мой секрет, – повторил Морер решительным тоном.

– Так, – сказал Либуа, раздосадованный таким ответом, – но теперь прибудут судебные власти и узнают, кто виновный.

– Да, но не при моем содействии, – заметил доктор и после минутного молчания прибавил: – И к тому же теперь… – Он сделал полный отчаяния жест, который свидетельствовал о том, что виновному нечего бояться правосудия.

– Значит, он теперь вне преследований? – спросил Либуа.

– Да, так и есть.

Художник, как мы уже говорили, был человеком чрезвычайно нервным. Все эти недоговорки и полупризнания окончательно вывели его из себя. Он проговорил со злобной насмешкой:

– Как вам угодно, сударь! Помогайте или не помогайте правосудию, это ваше дело… тем более что, вероятнее всего, подозрение падет на вас.

– На меня? – повторил доктор. – Но какой интерес могла представлять для меня смерть Ренодена?

– О, если дело только за этим, – с иронией продолжал Либуа, – то господа судьи в поисках ответа на вопрос, кому принесло выгоду это преступление, немедленно обратят внимание на то, что вскоре после пропажи шестисот тысяч франков, имевшихся при убитом, вы вдруг разбогатели.

– Да, моя тетка оставила мне свое имение, – тотчас сказал доктор.

В эту минуту у Либуа зародилось новое подозрение:

– Уж не жена ли садовника совершила преступление? Вы, человек, знающий преступника, что скажете на это?

– Жена Генёка совершенно не виновна, уверяю вас, – ответил Морер.

– Однако ее исчезновение?..

– Да, оно совпало с исчезновением Ренодена, я это знаю, но здесь нет никакой связи.

– Монжёз говорил мне, что никогда не видел эту женщину и не может ничего сообщить о ней.

– Это правда. Маркиз прибыл в замок через сутки после ее бегства.

– Вы знали ее?

– Да.

– Какая она была?

– Очень красивая блондинка.

При слове «блондинка» Либуа тотчас вспомнил о даме, которой любовался в телескоп и которая теперь завтракала с маркизом.

«Жена Генёка, должно быть, не так красива, как эта блондинка», – подумал он.

В эту минуту дверь мастерской отворилась, и на пороге появился слуга, все еще прикрывавший нос рукой. «И как можно бить с такой силой!» – подумал художник.

– Так он был в ярости? – спросил Поль слугу, зная, что тот любит преувеличивать.

– В ярости ли он был? – повторил слуга. – О, не просто в ярости, а в бешенстве, в исступлении! У него было лицо человека, который наделает бед!

«Когда я отправил Генёка в кабинет, он был спокоен. Отчего же он вдруг пришел в ярость?» – рассуждал Либуа.