Текст книги "Агасфер (Вечный Жид) (том 3)"

Автор книги: Эжен Сэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

– И филантропкой тоже! – сказал один из собутыльников. – Благодаря ей кредиторы начинают заботиться о здоровье своих должников... Сегодня один ростовщик, которому особенно дорого мое здоровье, принес мне множество противохолерных средств, уговаривая меня ими пользоваться.

– А меня, – начал другой, – мой портной, которому я должен тысячу экю, умолял надеть фланелевый набрюшник, но я ему ответил: "О портной! изорви мой счет, и я весь _офланелюсь_, чтобы сохранить тебе заказчика, раз ты им так дорожишь".

– О, Холера! пью за тебя! – начал Нини-Мельница шутовское моление. – Ты не отчаяние... нет, ты символ надежды... да, надежды! Сколько мужей, сколько жен рассчитывали только на один, да и то неверный номер в лотерее вдовства! Явилась ты, и они воспрянули духом; их шансы на свободу благодаря тебе увеличились во сто раз!

– А жаждущие наследства! Какую благодарность испытывают они к тебе! Легкая простуда, ерунда, пустяк, и крак... в какой-нибудь час дядюшка или побочный сонаследник переходит в число почитаемых покойных благодетелей!

– А те, кто вечно ищет занять чужое место! Какой счастливой кумой является для них холера!

– И как это укрепляет клятвы в постоянстве и вечной любви, сентиментально заметила Модеста. – Сколько каналий клялись кроткой и слабой женщине любить ее до смерти и не знали, что так близки к истине и сдержат свое слово!

– Господа! – провозгласил снова Нини-Мельница... – Так как мы, быть может, накануне конца света, по словам нашего великого художника, то я предлагаю играть в мир наизнанку: пусть эти дамы ухаживают за нами, заигрывают с нами, шалят, воруют у нас поцелуи... позволяют себе всякие вольности и даже... тем хуже, черт возьми!.. пусть они даже нас оскорбляют. Да, я призываю, приглашаю меня оскорблять... Итак, Любовь, вы можете удостоить меня самым грубым оскорблением, какое можно только нанести добродетельному и стыдливому холостяку! – прибавил духовный писатель, наклоняясь к мадемуазель Модесте, которая оттолкнула его, заливаясь безумным хохотом.

Общий смех встретил нелепое предложение Нини-Мельницы. Оргия разгоралась все больше и больше.

Во время этого оглушительного смеха официант, уже приходивший несколько раз раньше и указывавший товарищам на потолок, появился еще раз с бледной, исказившейся физиономией и, подойдя к метрдотелю, тихо промолвил взволнованным голосом:

– Они пришли...

– Кто?

– Да знаете... наверх! – и он снова показал на потолок.

– А... – протянул буфетчик с озабоченным лицом. – Где же они?

– Да уж поднялись... там теперь! – качая головой с испуганным видом, сказал слуга.

– А что сказал хозяин?

– Он в отчаянии... из-за этих, – слуга кивнул на пирующих. – Он не знает, что и делать... послал меня к вам...

– А какого черта я могу сделать! – сказал метрдотель, вытирая лоб. Надо было Этого ожидать... так неизбежно должно было случиться...

– Я здесь ни за что не останусь, если это начнется!

– И хорошо сделаешь... твоя испуганная физиономия и то начинает привлекать внимание. Иди к хозяину и скажи, что, по-моему, остается только ждать, что будет дальше.

Этот инцидент остался почти незамеченным среди разраставшегося шума веселого пиршества.

Один из гостей, впрочем, не пил и не смеялся. Это был Голыш; уставившись мрачным взором в пустое пространство и чуждый всему, что происходило вокруг него, он думал о Королеве Вакханок, которая могла бы быть такой веселой и блестящей на этой сатурналии. Только одно воспоминание об этой женщине, которую он продолжал безумно любить, еще могло вывести его из постоянного отупения. Странное дело! Жак только потому и согласился участвовать в карнавале, что этот безумный пир напоминал ему последний день, проведенный с Сефизой: тот веселый ужин после бала, когда Королева Вакханок с каким-то необъяснимым предчувствием провозгласила мрачный тост за приближающуюся к Франции эпидемию:

– За Холеру! – сказала тогда Сефиза. – Пусть она пощадит тех, кому хочется жить, и пусть убьет вместе тех, кто не хочет расставаться!

Думая об этих грустных словах, Жак углубился в тяжелые воспоминания. Морок, заметив его озабоченность, громко заметил:

– Жак! ты не пьешь? или вино надоело?.. может быть, хочешь водки?.. я велю подать...

– Ни вина, ни водки я не хочу! – отрывисто ответил Жак и снова впал в мрачную задумчивость.

– И то правда! – насмешливо заговорил Морок, нарочно возвышая голос. Надо поберечься... Я с ума сошел, предлагая тебе водку... В такое время быть перед бутылкой водки не менее рискованно, чем под дулом заряженного пистолета!

Голыш сердито взглянул на Морока, усомнившегося в его смелости.

– Так я не пью водки из трусости, по-твоему? – воскликнул несчастный, затуманенный ум которого проснулся для защиты того, что он считал своим _достоинством_. – Я не пью из трусости? Так, что ли, Морок? Отвечай!

– Полноте, милейший, – прервал его один из собеседников. – Мы все доказали сегодня, что не трусы, а уж особенно вы, согласившись, несмотря на болезнь, сыграть роль Холеры!

– Господа! – продолжал Морок, видя, что всеобщее внимание сосредоточилось на нем и на Голыше. – Я пошутил, так как если бы мой товарищ имел неосторожность принять мое предложение, он бы проявил не отвагу, а безумие... К счастью, он благоразумно отказался от этой опасной шутки, и я...

– Гарсон! – крикнул Голыш, в гневном нетерпении прерывая Морока. – Две бутылки водки и два стакана...

– Что ты хочешь делать? – притворился испуганным укротитель. – Зачем это две бутылки водки?

– Для дуэли... – отвечал холодным и решительным тоном Жак.

– Дуэль! – воскликнули многие с изумлением.

– Да... дуэль... на водке, – продолжал Жак. – Ты говоришь, что теперь столь же опасно выпить бутылку водки, как встать под дуло пистолета; ну вот, возьмем каждый по полной бутылке и увидим, кто первый отступит!

Необыкновенное предложение Голыша было одними принято с восхищением, другие же, казалось, смотрели на него с подлинным испугом.

– Браво, рыцари бутылки! – кричали одни.

– Нет, господа, нет, это слишком опасно! – говорили другие.

– В нынешнее время подобная дуэль... не менее серьезна, чем дуэль на смерть... – прибавляли некоторые.

– Слышишь? – с дьявольской улыбкой сказал Морок. – Слышишь, Жак?.. Отступишь теперь, небось, перед такой опасностью?

При этих словах, напомнивших ему о том, чему он подвергался, Жак невольно вздрогнул. Казалось, ему внезапно в голову пришла новая мысль. Он гордо поднял голову, его щеки слегка вспыхнули, во взоре блеснуло какое-то мрачное удовлетворение, и он твердым голосом крикнул слуге:

– Да ты оглох, что ли? черт возьми! Тебе что сказано? Давай сюда две бутылки водки!

– Сейчас, месье! – сказал слуга и вышел, испуганный предстоящими событиями этой вакхической борьбы.

Большинство тем не менее аплодировало безумной и опасной затее Голыша.

Нини-Мельница неистовствовал, топая, ногами и крича во все горло:

– Бахус и моя жажда! мой стакан и мой полуштоф! глотки открыты!.. Водку из горлышка!.. Шире! Шире, господа! Не касаясь губами!

И он поцеловал мадемуазель Модесту, как настоящий рыцарь на турнире, прибавив, чтобы извинить свою вольность:

– Любовь, вы будете королевой красоты! Я хочу попытать счастья стать победителем!

– Водку из горлышка! – кричали все хором. – Шире, шире! Не касаясь губами!

– Господа! – с восторгом продолжал Нини-Мельница. – Неужели мы не последуем благородному примеру милейшей Холеры (он показал при этом на Жака)? Он гордо провозгласил: _водку_... а мы ему гордо ответим: _пунш_!

– Да, да, жженку!

– И пунш лить прямо в горло!

– Гарсон! – громовым голосом кричал духовный писатель. – Есть у вас лохань, котел, чан, словом, нечто громадное, чтобы можно было соорудить грандиозную жженку?

– Вавилонскую жженку!

– Пунш – озеро!

– Пунш – океан!

За предложением Нини-Мельницы последовали другие с честолюбивым crescendo.

– Есть, месье! – победоносно отвечал слуга. – У нас как нарочно недавно вылудили медную кастрюлю, в которую войдет по меньшей мере тридцать бутылок! Она еще не была в употреблении!

– Давай сюда, кастрюлю! – величественно приказал Нини.

– Да здравствует кастрюля! – провозгласили все хором.

– Вылить туда двадцать бутылок вишневки, давайте шесть головок сахара, двенадцать лимонов, фунт корицы и огня... огня... всюду огня! – продолжал командовать Нини-Мельница, испуская нечеловеческие вопли.

– Да, да, огня... всюду огня! – подхватывал хор.

Предложение Нини-Мельницы дало новый толчок общему веселью. Самые безумные шутки и остроты скрещивались, смешиваясь с шумом поцелуев, которые срывали и щедро возвращали под предлогом того, что, быть может, не дождаться и завтрашнего дня... что остается покориться и т.д., и т.д. Вдруг среди воцарившейся тишины, в минуту безмолвия, часто наступающую в самых шумных собраниях, послышались какие-то мерные глухие удары над залой пиршества. Все замолчали и начали прислушиваться.

7. ИЗ ГОРЛЫШКА

Спустя несколько минут странный стук, обративший на себя общее внимание, повторился снова, с большей силой и продолжительностью.

– Гарсон! – спросил один из пирующих. – Что там за чертовский грохот?

Слуга, обменявшись с товарищами испуганным и растерянным взглядом, пробормотал в ответ:

– Месье, это... это...

– Да просто какой-нибудь угрюмый и недоброжелательный квартирант, скотина, ненавидящая веселье, стучит нам палкой, чтобы мы потише пели... сказал Нини-Мельница.

– Тогда по общему правилу, – поучительно произнес ученик великого художника, – если домохозяин или жилец домогается тишины, традиция требует, чтобы ему немедленно отвечали кошачьим концертом, да с таким адским шумом, чтобы он сразу оглох. Такие правила, – скромно заявил юный живописец, – приняты в международной политике, насколько я имел случай это наблюдать, между _штукатурно-потолочными_ державами.

Этот рискованный неологизм был встречен смехом и аплодисментами.

В это время Морок, разговаривавший в стороне с одним из слуг, пронзительным голосом покрыл шумные речи:

– Требую слова!

– Разрешаем! – отвечали веселые голоса.

При молчании, последовавшем за возгласом Морока, стук наверху сделался еще сильнее и стал учащеннее.

– Жилец не виноват, – с мрачной улыбкой начал Морок. – Он не способен помешать общему веселью.

– Так зачем же он стучит, точно глухой? – спросил Нини-Мельница, опустошая свой стакан:

– Да еще глухой, потерявший палку! – прибавил юный живописец.

– Это не он стучит, – отрывисто и резко проговорил Морок. – Это заколачивают его гроб...

За этими словами наступило внезапное тяжелое молчание.

– Его гроб... нет, я ошибся, – продолжал Морок. – _Их гроб_, надо было сказать: по нынешним временам и мать и ребенок должны довольствоваться одним помещением...

– Мать!.. – воскликнула девушка, изображавшая Сумасбродство. – Значит, умерла женщина? – сказала она, обращаясь к официанту.

– Да, мадемуазель, бедная двадцатилетняя женщина, – грустно отвечал слуга. – Ее дочка, которую она кормила грудью, умерла вслед за нею, и все это меньше чем за два часа... Хозяину очень неприятно, что это может помешать вашему празднику... Но никак нельзя было это предвидеть... Еще вчера бедняжка распевала на весь дом... никого не было веселее ее!

Казалось, что после этих слов картину шумного веселья разом затянуло траурным креповым покрывалом. Все эти цветущие, радостные лица затуманились печалью; ничей язык не повернулся подшутить над матерью и ребенком, которых заколачивали в один гроб. Наступила такая глубокая тишина, что стало слышно тяжелое дыхание испуганных людей; последние удары молотка болезненно отдавались в сердцах; казалось, вся эта веселость, более притворная, чем искренняя, заменилась тяжелыми и скорбными мыслями, до сих пор тщательно отгоняемыми... Настала решительная минута. Необходимо было каким-нибудь сильным средством возбудить упавший дух собеседников, потому что много хорошеньких лиц мертвенно побледнело, много ушей из красных сделались белыми. В числе последних были и уши Нини-Мельницы.

Только один Голыш, казалось, стал вдвое веселее и отважнее; он выпрямил свою сгорбленную от истощения спину, лицо его слегка покраснело, и он воскликнул:

– Ну, что же ты, братец? где же водка? Где пунш? черт возьми! Разве мертвые могут заставлять дрожать живых?

– Он прав! – воскликнуло несколько голосов, желая подбодрить себя. Прочь печали! да, да, пунш скорее!

– Пунш... вперед!

– К черту горе!

– Да здравствует радость!

– Вот и пунш, господа, – провозгласил слуга, отворяя двери.

При виде пылающего напитка, который должен был оживить ослабевшее мужество, раздались бешеные аплодисменты.

Солнце закатилось. Столовая, рассчитанная на сто мест, глубокая комната с несколькими узкими окнами, до половины завешанными бумажными занавесами; хотя время было еще не позднее, в комнате, особенно в отдаленных ее углах, было уже почти совсем темно. Двое слуг внесли на железной перекладине пунш в громадной лохани, блестевшей, как золото, и отливавшей разноцветными огнями. Огненный напиток был поставлен среди стола, к великой радости пирующих, которые начали уже забывать о страхе.

– Теперь, – вызывающим тоном обратился Голыш к Мороку, – пока жженка пылает, приступим к дуэли. Публика будет судьей... – и, показывая на две бутылки, принесенные слугой, он прибавил: – Ну... выбирай оружие!

– Выбирай ты! – отвечал Морок.

– Хорошо... получай свою бутылку... и стакан... Нини-Мельница будет считать удары...

– Я не прочь быть секундантом, – отвечал духовный писатель, – но считаю долгом заметить, мой милый, что вы затеяли серьезную игру... Право, в теперешние времена дуло заряженного пистолета, введенное в рот, менее опасно, чем горлышко бутылки с водкой, и...

– Командуйте огонь, старина, – прервал его Жак, – или я обойдусь и без вас...

– Если хотите... извольте...

– Первый, кто откажется, считается побежденным, – сказал Голыш.

– Ладно! – отвечал Морок.

– Внимание, господа... следите за _выстрелами_, как можно теперь выразиться, – сказал Нини-Мельница. – Только надо поглядеть, одинаковы ли бутылки: это главное... оружие должно быть равным...

Во время этих приготовлений глубокое молчание воцарилось в зале. Настроение многих из присутствующих, временно возбужденное появлением пунша, снова подчинилось грустным предчувствиям. Все смутно понимали, какая опасность кроется в вызове Морока Жаку. Все это вместе с впечатлением от стука заколачиваемого гроба затуманило более или менее все лица. Некоторые, конечно, храбрились, но их веселость была насильственной. Иногда, при определенных условиях, самая пустая мелочь производит глубокое впечатление. Как мы уже говорили, в зале было почти темно, и сидевшие в глубине комнаты освещались только огнем пунша, продолжавшим пылать. Это пламя, пламя спирта, придает лицам, как известно, мертвенный, синеватый оттенок. Было странно, почти страшно видеть, как большинство гостей, в зависимости от того, насколько далеко они сидели от окон, было освещено этим фантастическим светом.

Художник первый поразился _эффектом_ этого колорита и воскликнул:

– Взглянем-ка на себя, друзья: глядите, мы – точно пир умирающих от холеры! Смотрите, какие мы на этом конце зеленоватые и синеватые!

Эта шутка, видимо, не особенно понравилась. К счастью, громовой голос Нини-Мельницы, потребовавший внимания, развлек окружающих.

– Место турнира готово! – крикнул духовный писатель, встревоженный сильнее, чем хотел показать. – Готовы ли вы, храбрые рыцари?

– Готовы! – отвечали Морок и Жак.

– Целься... пли! – скомандовал Нини, хлопнув в ладоши.

Морок и Жак разом осушили по обыкновенному стакану водки. Морок и не поморщился. Его мрачное лицо по-прежнему было бесстрастно, и рука по-прежнему тверда, когда ставила пустой стакан на стол. Но Жак не мог скрыть при этом нервного, конвульсивного трепета, указывавшего на внутреннее страдание.

– Вот это ловко! – воскликнул Нини-Мельница. – Опорожнить разом четверть бутылки водки!.. Храбрые молодцы! нечего сказать... Никто из нас на это не способен... и мой совет достойным рыцарям на этом и покончить... Никто здесь не способен выказать подобную отвагу!

– Командуй огонь! – смело возразил Голыш.

Лихорадочной, трепещущей рукой он схватился за бутылку... и вдруг, не берясь за стакан, обратился к Мороку, говоря:

– Ба! долой стаканы... из горлышка!.. так смелее... хочешь?.. не струсишь?

Вместо ответа Морок поднес бутылку к губам, пожимая плечами.

Жак последовал его примеру.

Сквозь тонкое желтоватое стекло бутылки ясно было видно, как уменьшается количество жидкости.

И окаменелое лицо Морока и бледная, худая физиономия Жака, покрытая крупными каплями холодного пота, были освещены, так же как и лица других гостей, синеватым пламенем пунша. С чувством обычного при всех жестоких зрелищах варварского любопытства присутствующие невольно не сводили глаз с Морока и Жака.

Жак пил, держа бутылку в левой руке; внезапно, под влиянием невольной судороги, он свел и сжал в кулак пальцы правой руки, его волосы прилипли к оледеневшему лбу, и на лице появилось выражение жгучей боли. Однако он не переставал пить, только, не отнимая бутылки от губ, он ее на секунду опустил, как бы желая передохнуть. При этом Жак заметил насмешку во взгляде Морока, продолжавшего невозмутимо пить; Голышу показалось, что его противник торжествует, и, не желая подвергаться такому оскорблению, он высоко поднял руку и попробовал глотать большими, жадными глотками. Но силы ему изменили... страшный огонь пожирал его внутренности... страдание было невыносимо... он не мог больше противиться... Голова откинулась назад... челюсти судорожно стиснули горлышко бутылки, которое раскололось... шея вытянулась... Судороги свели все члены... он почти потерял сознание.

– Ах, Жак... дружище... это ничего!.. – воскликнул Морок. В его глазах искрилась дьявольская радость.

Поставив бутылку, укротитель подошел к Нини-Мельнице и помог ему поддержать Жака, так как у того не хватало на это сил.

Ничего похожего на симптом холеры в этом припадке, конечно, не было, но пирующими овладел панический страх; с одной из женщин сделалась истерика, другая упала в обморок, пронзительно крича.

Нини-Мельница оставил Жака на руках Морока и побежал к двери, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, как вдруг эта дверь открылась, и духовный писатель отступил при виде неожиданной посетительницы, представшей перед его глазами.

8. ВОСПОМИНАНИЯ

Возбудившая такое изумление Нини-Мельницы посетительница была не кто иная, как Королева Вакханок. Истощенная, бледная, с растрепанными волосами, с ввалившимися щеками, со впалыми глазами, одетая почти в лохмотья, веселая и блестящая героиня стольких безумных оргий казалась только тенью самой себя. Нищета и горе иссушили ее прелестное лицо.

Войдя в залу, Сефиза остановилась. Беспокойным мрачным взором она, казалось, старалась проникнуть в полумрак залы и найти того, кого искала... Вдруг девушка вздрогнула и громко вскрикнула... На другом конце стола при синеватом свете пунша она увидала Жака, бившегося в страшных конвульсиях на руках едва сдерживавшего его Морока и еще одного из пирующих. При этом зрелище Сефиза, повинуясь порыву страха и любви, поступила так, как делала часто в минуту радости и веселья: чтобы не терять времени на обход всего длинного стола, она ловким прыжком вскочила на него, быстро и легко пробежала среди бутылок и тарелок, не задевая их, и одним прыжком очутилась возле Голыша.

– Жак! – воскликнула она, не замечая Морока и бросаясь на шею своего возлюбленного. – Жак!.. ведь это я... Сефиза...

Этот дорогой, знакомый голос, этот раздирающий вопль, казалось, дошел до слуха Голыша. Он машинально повернул голову к Королеве Вакханок и, не открывая глаз, глубоко вздохнул. Вскоре его сведенные члены как будто отошли, легкая дрожь сменила конвульсии; через несколько секунд отяжелевшие веки поднялись, и он обвел вокруг себя блуждающим, потухшим взором.

Немые от изумления, свидетели этой сцены испытывали тревожное любопытство.

Сефиза, стоя на коленях возле своего возлюбленного, покрывала слезами и поцелуями его руки и, рыдая, повторяла:

– Жак... это я... Сефиза... я нашла тебя... я не виновата в том, что тебя покинула... Прости меня!

– Несчастная! – с гневом воскликнул Морок, испугавшись, что ее появление может помешать его пагубному плану. – Вы его, верно, убить хотите!.. в таком состоянии это потрясение будет роковым... Уйдите!

И он грубо схватил Сефизу за руку как раз в ту минуту, когда Жак, как будто очнувшись от тяжелого сна, начинал сознавать то, что происходило вокруг него.

– Вы... так это вы! – с изумлением воскликнула Сефиза, узнав Морока. Вы... разлучивший меня с Жаком!

Она замолкла, потому что мутный взор Голыша, остановившийся на ней, казалось, оживился.

– Сефиза!.. – прошептал он. – Это ты?

– Да, я... – отвечала она взволнованным голосом. – Я... я пришла... я расскажу тебе все...

Бедняжка не могла продолжать; она сжала руки, и по ее бледному, изменившемуся лицу, залитому слезами, видно было, как страшно поразили ее смертельно искаженные черты Жака.

Он понял причину ее молчания. Вглядываясь в свою очередь в страдальческое, исхудалое лицо Сефизы, он сказал:

– Бедная девочка... на твою долю пришлось верно тоже много горя... нищета... Я также не узнаю тебя... нет... не узнаю...

– Да, – отвечала Сефиза, – много горя... нищета и... хуже чем нищета... – прибавила она, содрогаясь, между тем как краска заливала ее бледное лицо.

– Хуже чем нищета? – проговорил Жак с удивлением.

– Но ты-то... ты... тоже страдал? – торопливо заговорила девушка, избегая отвечать на вопрос своего возлюбленного.

– Я... сейчас, я думал, что совсем покончил с собой... Ты меня позвала... и я ненадолго вернулся... да... ненадолго... Я знаю, вот то... что я чувствую здесь, – Жак схватился за грудь, – от этого пощады нет... Но все равно... теперь... я тебя видел... я могу умереть спокойно...

– Ты не умрешь, Жак... я теперь с тобою!

– Слушай, девочка... если бы у меня... там в желудке... был костер... из горящих углей, я не мог бы... страдать сильнее... Уж больше месяца... я горю... медленным огнем... Вот этот господин... – и головой он кивнул на Морока, – этот милый друг... очень старался раздувать это пламя... А впрочем... мне не жаль жизни... Я потерял привычку к труду, а приобрел привычку к пьянству... В конце концов... я сделался бы негодяем... Так уж лучше доставить удовольствие моему другу, который разжигает огонь в моей груди... После того, что я выпил... я уверен, что во мне все пылает, как... вот этот пунш...

– Ты сумасшедший и неблагодарный, – сказал Морок, пожимая плечами. – Ты протягивал стакан, а я наливал!.. Да полно... не раз еще вместе чокнемся и выпьем!..

Сефиза уже несколько минут не сводила глаз с Морока.

– Я повторяю, что ты давно раздуваешь огонь, на котором я сжег свою шкуру, – слабым голосом возразил Жак. – Не надо думать, что я умер от холеры... еще скажут, что я испугался своей роли. Я ведь тебя не упрекаю, мой нежный друг, – с усмешкой прибавил он. – Ты весело копал мне могилу... Правда... бывали минуты... когда, видя перед собою пропасть... я отступал... но ты, мой верный друг, ты толкал меня по наклонной плоскости и говорил: "Да иди же... шутник ты этакий... иди!", и я шел... и вот к чему пришел наконец...

При этих словах Голыш рассмеялся таким смехом, что его слушатели, взволнованные этой сценой, оцепенели от ужаса.

– Вот что, братец, – холодно заметил Морок. – Я тебе советовал бы послушаться меня и...

– Спасибо... я знаю, каковы твои советы... и вместо того, чтобы тебя слушать... я лучше поговорю с моей бедной Сефизой... Прежде чем отправиться к червям, я лучше... скажу ей, что у меня на сердце...

– Жак!.. молчи... ты не знаешь, какое страдание доставляешь мне... говорила Сефиза. – Уверяю тебя, что ты не умрешь...

– Ну, тогда, храбрая Сефиза... спасеньем я буду обязан только тебе... серьезным и прочувственным голосом, удивившим всех окружающих, сказал Жак. – Да... когда я пришел в себя и увидал тебя в такой нищенской одежде, мне стало вдруг так отрадно на душе, и знаешь почему?.. Потому что я сказал себе: бедная девушка!.. она мужественно сдержала слово... она предпочла труд, страдания и лишения – возможности получить от другого любовника все то, что ей нужно... все то, что давал ей я, пока был в силах... И эта мысль меня оживила и подкрепила... Мне нужно было это... необходимо... нужно... потому что я горел... я горю и теперь... – прибавил он, сжимая от боли кулаки. – Ну, наконец, настала минута счастья, мне это помогло... Спасибо, дорогая... мужественная Сефиза... Да, ты, добра и мужественна... и ты честно поступила... Видишь, я никого, кроме тебя, никогда не любил... И если среди всей этой грязи... этого отупляющего разврата... у меня являлась... светлая мысль... сожаление о том, что я не был хорошим человеком... эта мысль соединялась всегда с воспоминанием о тебе... Спасибо, моя верная подруга... – и Жак протянул Сефизе холодеющую руку, причем его сухие, воспаленные глаза подернулись слезою. – Спасибо... если я умру... я умру довольный... если останусь жив... я буду жить счастливый... Дай твою руку... храбрая Сефиза... ты поступила как честное, благородное создание...

Вместо того чтобы пожать руку Жака, коленопреклоненная девушка опустила голову и не смела даже поднять глаз на своего возлюбленного.

– Ты мне не отвечаешь? – сказал он, наклоняясь к девушке. – Ты не даешь мне руки?.. Отчего?..

Несчастная отвечала только заглушенными рыданиями... Казалось, она была раздавлена бременем стыда, ее поза была смиренна и полна мольбы: она касалась лбом ног Жака.

Голыш, удивленный этим молчанием и поступками Сефизы, смотрел на Королеву Вакханок с возрастающим изумлением. Затем, с изменившимся лицом и дрожащими губами он прошептал, задыхаясь:

– Сефиза!.. я тебя знаю... Ты не берешь моей руки... значит...

У него не хватило голоса, и он глухо проговорил несколько мгновений спустя:

– Когда шесть недель тому назад меня повели в тюрьму, ты... мне сказала: "Жак! клянусь жизнью, что я буду жить честно, чего бы мне это ни стоило... я буду работать... терпеть нужду!.." Ну... теперь... я знаю, что ты никогда не лжешь... скажи мне... что ты сдержала слово... и я тебе поверю...

Сефиза отвечала только рыданиями, прижимая колени Жака к своей вздымающейся груди.

Странное противоречие... но встречающееся чаще чем думают... Этот отупевший от вина и разврата человек... человек, предававшийся всяким излишествам, следуя пагубным внушениям Морока, живший со времени выхода из тюрьмы среди постоянных оргий, почувствовал страшный, чудовищный удар, узнав по молчаливому признанию Сефизы о неверности этой девушки, любимой им, несмотря на ее первое падение, которого она, впрочем, от него не скрывала. Первое движение Голыша было ужасно; несмотря на слабость, он вскочил на ноги, схватил нож и, прежде чем могли ему помешать, замахнулся им на Сефизу. Но в ту минуту, когда он хотел нанести удар, несчастный испугался убийства, бросил нож, закрыл лицо руками и упал навзничь на свое место.

При крике Нини-Мельницы, который хотя поздно, но все-таки бросился, чтобы отнять нож, Сефиза подняла голову. Отчаяние Жака разрывало ей сердце; она вскочила, бросилась ему на шею, несмотря на его сопротивление и, заливаясь слезами, воскликнула:

– Жак! Боже! О! Если бы ты знал!.. если бы ты знал!.. Послушай... не обвиняй меня, не выслушав... Я все тебе скажу... клянусь, не солгу... Этот человек (и она указала на Морока) не осмелится отрицать... он пришел... он сказал мне: "Имейте настолько мужества, чтобы..."

– Я тебя не упрекаю... я не имею на это права... Оставь меня умереть спокойно... это мое единственное желание... – прервал ее Жак слабым голосом, отстраняя от себя; затем он прибавил с горькой улыбкой: – К счастью... мои счеты сведены... я знал... что делаю... когда... делал вызов... дуэль на водке.

– Нет... ты не умрешь... ты меня выслушаешь, – воскликнула Сефиза в безумном порыве. – Ты выслушаешь меня... и все они также... Вы увидите, виновата ли я... Не правда ли, господа, вы увидите, заслуживаю ли я жалости, вы заступитесь за меня перед Жаком?.. Потому что если я вынуждена была продаться, то под влиянием нужды и безработицы... не для роскоши... вы видите мои лохмотья... но чтобы достать хлеб и кров моей бедной, больной и умиравшей сестре, еще более жалкой, чем я... Есть из-за чего меня пожалеть... так как говорят, что продаются ради удовольствия! воскликнула несчастная с ужасным взрывом хохота.

Затем с дрожью отвращения она прибавила почти шепотом:

– О! Если бы ты знал, Жак... как это отвратительно, какой это постыдный торг... Словом, я решилась убить себя, чтобы только не прибегать к этому вторично... и я бы уже убила себя, если бы мне не сказали, что ты здесь...

Затем, увидя, что Жак ей не отвечает, а только печально качает головой, все более слабея, Сефиза всплеснула руками и начала умоляющим тоном.

– Жак, сжалься! Одно слово... прощения!

– Господа, пожалуйста, удалите эту женщину! – воскликнул Морок. – Ее вид слишком тяжел для моего друга.

– Послушайте, голубушка, будьте благоразумны! – заговорили некоторые из присутствующих, глубоко взволнованные сценой. – Оставьте его... подите сюда... Ему не угрожает никакой опасности... успокойтесь...

– Ах, господа! – молила несчастная, заливаясь слезами и ломая руки. Выслушайте меня... дайте мне вам сказать... я сделаю все, что хотите... я уйду... только помогите ему... пошлите за врачом... не дайте ему умереть так... Посмотрите!.. Боже!.. какие судороги... он страшно страдает...

– Она права! надо послать за доктором! – сказал кто-то.

– Где его найти... они так заняты теперь... – отвечал другой.

– А знаете, что лучше всего сделать? – предложил третий. – Больница напротив, перенесем беднягу туда... там ему окажут первую помощь... Одна из досок стола послужит носилками, а скатерть – простыней...

– Да, да, верно, – поддержали его несколько голосов.

– Перенесем его туда... пойдемте...

Жак, отравленный алкоголем, потрясенный встречей с Сефизой, испытывал нервный припадок. Несчастный был в агонии. Его пришлось привязать к доске, служившей носилками; два человека подняли их, а Сефиза выпросила как милостыню разрешения проводить Жака до больницы.

Когда эта мрачная процессия вышла из большого зала трактира, началось всеобщее бегство. Все тщательно завертывались в плащи, чтобы не видно было костюмов. К счастью, нанятые заранее кареты уже стояли у крыльца в довольно большом количестве. Дерзкий вызов был доведен до конца, смелая бравада выполнена, и можно было с честью удалиться с поля брани.