Текст книги "Агасфер (Вечный Жид) (том 3)"

Автор книги: Эжен Сэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Не только девушки, но и Дагобер, несмотря на его дурное настроение, почувствовал невольное расположение к любезной даме, которая с самым изящным поклоном и ласковой улыбкой спросила:

– Я имею удовольствие говорить с барышнями де Линьи?

Роза и Бланш, не привыкшие, чтобы их называли почетным титулом их отца, сконфузились и молча переглянулись.

Дагобер, желая их выручить, сказал княгине:

– Да, мадам, эти девушки – дочери маршала Симона, но они привыкли, чтобы их звали просто сестрами Симон.

– Я не удивляюсь, – отвечала княгиня, – что скромность является одной из добродетелей дочерей маршала. Но надеюсь, что они меня простят за то, что я назвала их славным именем, напоминающим о доблестной победе их отца, его бессмертном подвиге.

При этих лестных, ласковых словах Роза и Бланш с благодарностью взглянули на княгиню де Сен-Дизье, а Дагобер, гордый похвалами маршалу и его дочерям, почувствовал, что его доверие к сборщице подаяний возрастает. А она продолжала трогательно и задушевно:

– Я явилась к вам с просьбой о помощи, будучи вполне уверена, что дочери маршала Симона, следуя примеру благородного великодушия отца, не откажут в ней. Мы устроили общество вспомоществования жертвам холеры; я одна из дам-патронесс и смею уверить вас, что всякое пожертвование будет принято с живейшей благодарностью...

– Благодарить должны мы, что вы удостоили вспомнить о нас в этом добром деле, – сказала Бланш.

– Позвольте, мадам, я сейчас принесу то, что можем пожертвовать, прибавила Роза и, обменявшись взглядом с сестрой, направилась в спальню.

– Мадам, – почтительно заметил Дагобер, совсем очарованный словами и манерами княгини, – прошу вас, окажите нам честь и присядьте, пока Роза сходит за кошельком.

Затем солдат с живостью заметил:

– Извините меня, что я смею называть дочерей маршала по имени, но ведь они выросли на моих руках...

– После отца у нас нет друга лучше, нежнее и преданнее, чем Дагобер! прибавила Бланш.

– Я этому верю, – отвечала княгиня, – вы с сестрой достойны такой любви и преданности. Подобные чувства делают честь тому, кто их питает, равно как и тому, кто их умел внушить, – прибавила она обращаясь к Дагоберу.

– Клянусь, мадам, это правда... – отвечал Дагобер. – Я горжусь этим чувством... А вот и Роза со своим богатством...

В эту минуту вошла Роза с довольно туго набитым кошельком из зеленого шелка.

Княгиня несколько раз незаметно для Дагобера оглядывалась, как будто кого-то поджидала.

– Мы хотели бы, – сказала Бланш, – предложить больше... но это все, что у нас есть.

– Как, золото? – сказала святоша, увидев, как сквозь петли кошелька сверкнули луидоры. – Но ведь ваш скромный дар редкая щедрость. – Затем, глядя с умилением на девушек, княгиня добавила. – Несомненно, эта сумма предназначалась на развлечения и наряды? Дар от этого становится еще более трогательным... Я не переоценила ваши сердца... Вы обрекаете себя на лишения, которые часто столь тягостны для девушек.

– О мадам... – смущенно сказала Роза. – Поверьте, что наш дар – вовсе не лишение...

– Верю вам, – любезно перебила ее княгиня, – вы слишком хороши, чтобы нуждаться в излишних изощренностях туалета, а ваша душа слишком прекрасна, чтобы не предпочесть наслаждение, получаемое от дел милосердия – всякому другому удовольствию.

– Мадам...

– Ну полноте, не конфузьтесь, в мои годы не льстят... Я говорю вам это, как мать... да что, я вам ведь в бабушки гожусь! – сказала княгиня, улыбаясь и принимая вид _простодушной женщины_.

– Мы очень будем рады, если наше подаяние облегчит участь кого-нибудь из страдальцев, – сказала Роза. – Их мучения, несомненно, ужасны.

– Да... ужасны... – грустно проговорила ханжа. – Их утешает только общее сочувствие всех классов общества... В качестве сборщицы подаяний я могу, более чем кто-либо, оценить благородную преданность, которая является даже заразительной, потому что...

– Видите, девочки! – с победоносным видом прервал княгиню Дагобер, желая воспользоваться ее словами как предлогом для отказа девочкам. Видите, что говорит эта дама? В некоторых случаях преданность тоже становится своего рода заразой... а что может быть хуже заразы и...

Солдат не мог продолжать, потому что вошедший слуга сказал ему, что кто-то желает его немедленно видеть. Княгиня искусно скрыла радость, вызванную этим обстоятельством, ловко подстроенным ею же, благодаря которому солдат был на время удален.

Дагобер с большим неудовольствием согласился выйти. Но, уходя, он обменялся многозначительным взглядом с княгиней, и сказал:

– Благодарю вас, мадам, за ваши последние слова о том, что преданность заразительна. Прошу вас, повторите их девушкам, и вы окажете им, их отцу и мне громадную услугу... Я сейчас вернусь... я непременно желаю еще раз поблагодарить вас. – Затем, проходя мимо девочек, он шепнул им: Слушайтесь эту добрую даму, дети, лучше ничего и придумать нельзя...

И он вышел, почтительно кланяясь княгине.

Когда солдат ушел, княгиня, как ни велико было ее желание воспользоваться его отсутствием, чтобы выполнить поручения, только что полученные ею от Родена, начала, однако, очень издалека, непринужденным тоном:

– Я не совсем хорошо поняла последние слова вашего старого друга... или, лучше сказать, он не так понял мои последние слова... Когда я говорила о великодушной заразительности преданности, я была далека от мысли порицать это чувство... напротив, я глубоко им восхищаюсь.

– Не правда ли, мадам? – живо воскликнула Роза. – Мы так и поняли ваши слова.

– И как они теперь для нас кстати! – прибавила Бланш, переглянувшись с сестрой.

– Я уверена, что такие благородные сердца, как ваши, должны были меня правильно понять... – продолжала святоша. – Несомненно, преданность заразительна, но эта заразительность полна великодушия и героизма. Если бы вы знали, чему я бываю ежедневно свидетельницей: сколько я вижу трогательных, восхитительных поступков, проявлений высокого мужества! Я иногда трепещу при виде этого от радостного восторга. Да... да... Слава и благодарение Богу! – набожно добавила княгиня. – Кажется, все сословия, все возрасты соперничают в христианском усердии и в подвигах милосердия. Ах! Если бы вы видели эти больницы для оказания первой помощи заболевшим. Какие там совершаются подвиги самоотвержения! Бедные и богатые, молодые и старые, женщины и мужчины, – все стараются помочь... ухаживать за больными... поддерживать их мужество... и считают это за честь и благочестивое дело...

– И эти мужественные люди выказывают такую преданность при уходе за совершенно посторонними им людьми! – сказала Роза сестре с почтительным изумлением.

– Конечно... конечно... – продолжала ханжа. – Да вот вчера, во временную больницу, устроенную около вашего дома и переполненную больными из простонародья, пришла одна моя знакомая дама с двумя дочерьми, такими же юными, прелестными и милосердными, как вы, и они, как настоящие смиренные служительницы Господа, предложили свои услуги докторам, чтобы ходить за теми больными, каких им назначат.

При этих словах княгини, коварно рассчитанных на то, чтобы воспламенить до героизма великодушные помыслы сестер, Роза и Бланш обменялись взглядом, который нельзя описать словами, Роден из волнения, какое они выказали, узнав о внезапной болезни гувернантки, поспешил извлечь выгоду и поручил княгине действовать сообразно с обстоятельствами. Ханжа, внимательно наблюдая за производимым ею впечатлением, продолжала:

– Конечно, между этими самоотверженными людьми немало и священников... Особенно один из них... ангел по наружности... сошедший, кажется, с неба для утешения несчастных женщин... аббат Габриель...

– Аббат Габриель? – с радостным изумлением воскликнули сестры.

– Вы его разве знаете? – притворилась изумленной княгиня.

– Как же не знать... он спас нам жизнь! Мы погибли бы без него при кораблекрушении.

– Аббат Габриель спас вам жизнь? – продолжала притворяться госпожа де Сен-Дизье. – Вы не ошибаетесь?

– О нет, нет!.. Раз вы говорите о мужественном самопожертвовании... то это, несомненно, он...

– Да его и узнать легко, – наивно заметила Роза, – он красив, как архангел!

– У него длинные белокурые локоны, – прибавила Бланш.

– И такие добрые, кроткие голубые глаза, что стоит взглянуть на них, так уже чувствуешь умиление, – сказала Роза.

– Тогда сомнения нет, это он! – продолжала святоша. – Следовательно, вы поймете, каким пламенным обожанием он окружен и как неотразимо вдохновляет пример его милосердия. Если бы вы слышали, как еще сегодня утром он говорил с восторженным удивлением о великодушных женщинах, имеющих благородное мужество приходить в обитель страдания, чтобы утешать других женщин и ухаживать за ними. Сознаюсь, что хотя Господь предписывает нам кротость и смирение, тем не менее сегодня утром, слушая аббата Габриеля, я не могла не почувствовать известной благоговейной гордости; да, я невольно приняла также и на свой счет те похвалы, с какими он обращался к женщинам, которые, по его трогательному выражению, казалось, относились к каждой больной, как к любимой сестре, и становились перед нею на колени, расточая ей свои заботы.

– Слышишь, сестра, – сказала Бланш с восторгом, – как можно гордиться, заслужив такие похвалы!

– О да! – продолжала княгиня, притворяясь невольно увлеченной. – Тем более что когда он произносит эти похвалы во имя человечества, во имя Бога, то можно думать, что его устами говорит сам Господь!

– Мадам! – сказала Роза, сердце которой трепетало от воодушевления, внушенного этими словами. – Матери у нас нет... отец в отъезде... а вы кажетесь такой доброй и благородной... Не откажите нам в совете...

– В каком совете, дитя мое? – с вкрадчивой ласковостью сказала княгиня. – Ведь вы позволите мне называть вас так?.. Это более подходит для моего возраста...

– Нам будет только приятно, если вы будете так нас звать! – сказала Бланш. Затем она продолжала: – У нас была гувернантка, очень к нам привязанная... Сегодня ночью она заболела холерой...

– О Боже! – воскликнула ханжа с притворным участием. – Как же она себя теперь чувствует?

– Увы! Мы этого не знаем!

– Как? Вы ее еще не видали?

– Не обвиняйте нас в равнодушии или в неблагодарности... – грустно заметила Бланш. – Вина не наша, что мы не около нее!

– Кто же вам помешал?

– Дагобер... наш старый друг, которого вы сейчас видели.

– Он?.. Но отчего же он не допустил вас исполнить свой долг?

– Значит, правда, что быть около нее наш долг?

Госпожа де Сен-Дизье с хорошо разыгранным изумлением смотрела поочередно на обеих девушек и, наконец, сказала:

– И это вы, вы, девушки с таким благородным, великодушным сердцем, задаете мне такой вопрос? Вы меня спрашиваете, долг ли это ваш?

– Наша первая мысль была бежать к ней, уверяем вас, сударыня, но Дагобер нас так любит, что вечно за нас дрожит и боится...

– А тем более теперь, когда нас поручил ему отец; в своей нежной заботе о нас он преувеличивает опасность, которой мы можем подвергнуться при посещении гувернантки!

– Сомнения этого достойного человека вполне понятны... – сказала святоша, – но его страх действительно преувеличен. Вот уже много дней, как я и многие мои знакомые посещаем больницы, и никто из нас не заболел... Да теперь доказывают, что холера вовсе не заразна... так что вы можете быть спокойны...

– Есть опасность или нет, – заметила Роза, – это все равно, если нас призывает долг.

– Конечно, милые дети, иначе она вас могла бы укорить в неблагодарности и трусости. Кроме того, – прибавила лицемерно ханжа, – недостаточно заслужить уважение людей... Надо подумать, как бы заслужить милость Божью и для себя и для своих... Вы говорите, что потеряли вашу матушку?

– Увы, да!

– Ну вот! Хотя, конечно, надо надеяться, что она находится в числе избранных, как приявшая христианскую кончину... Ведь она приобщалась и исповедалась перед смертью? – добавила княгиня как бы мимоходом.

– Мы жили в глуши, в Сибири, – грустно отвечала Роза. – Матушка умерла от холеры... а священника поблизости не было...

– Неужели? – с притворным ужасом воскликнула княгиня. – Неужели мать ваша умерла без напутствия?..

– Мы с сестрой одни молились за нее, как умели, и оплакивали, а Дагобер вырыл могилу, где она и покоится! – сказала Роза с глазами, полными слез.

– Ах, бедные девочки! – воскликнула святоша с притворным отчаянием.

– Что с вами? – спросили испуганные сироты.

– Увы! Несмотря на нравственные качества вашей матери, она еще не в раю с избранными!

– Что вы говорите?

– К несчастью, она умерла без покаяния, и ее душа еще мучится в чистилище, ожидая, когда Господь смилуется над ней благодаря молитвам, воссылаемым за нее отсюда.

У госпожи де Сен-Дизье при этих словах был такой убитый, безутешный и печальный вид, что девушки, с их глубоким дочерним чувством, чистосердечно поверили страхам княгини за их мать и с наивной горестью упрекали себя в том, что так долго не имели понятия об особом значении чистилища. Святоша очень хорошо поняла, какое действие оказала на сирот ее лицемерная ложь, и продолжала с притворным участием:

– Не отчаивайтесь, дети мои: рано или поздно Господь призовет к Себе вашу мать. Кроме того, разве вы сами не можете ускорить ее освобождение?

– Мы? Но как? О, скажите! Ваши слова так напугали нас, мы испугались за нашу бедную мать!

– О бедные дети! Какие они милые! – сказала княгиня с умилением, пожимая руки сирот. – Знайте же, – продолжала она, – вы можете многое сделать для вашей матери. Скорее чем кто-либо, вы сможете умолить Господа, чтобы Он взял эту бедную душу из чистилища и водворил ее в раю.

– Каким образом, как?

– Заслужив Его милость похвальным поведением. Вот, например, исполняя долг преданности и благодарности в отношении вашей гувернантки, вы, несомненно, угодите Богу. Я убеждена, что, как говорит и аббат Габриель, это – доказательство самого высшего христианского милосердия, и оно будет зачтено Господом, которому особенно приятны молитвы дочерей за мать; благородные, добрые дела заслужат ей прощение.

– А! Значит, уже дело касается не одной нашей больной! – воскликнула Бланш.

– Вот Дагобер! – сказала Роза, прислушиваясь к шагам поднимавшегося по лестнице солдата.

– Успокойтесь, мои милые... и не говорите ничего этому превосходному человеку... – поспешно заметила княгиня. – Он только понапрасну испугается и будет препятствовать вашему великодушному намерению...

– Но как же узнать, где находится наша гувернантка? – сказала Роза.

– Доверьтесь мне... я все разузнаю, – шепнула святоша. – Я побываю у вас еще, и мы составим заговор... да, заговор... для скорейшего спасения души вашей бедной матери...

Только что она успела с лицемерной набожностью сказать эти слова, как в комнату с сияющим лицом вошел Дагобер. Он не заметил волнения девушек, несмотря на то, что они плохо его скрывали.

Госпожа де Сен-Дизье, желая отвлечь внимание солдата, подошла к нему и любезно проговорила:

– Я не хотела уходить, месье, не выразив вам похвал, каких заслуживают прекрасные качества ваших питомиц!

– Ваши слова меня не удивляют, мадам, но все же радуют. Ну, я надеюсь, вы внушили этим упрямым головкам все, что следует относительно заразы...

– Будьте спокойны! – перебила его княгиня, обмениваясь взглядом с девушками. – Я сказала им все, что нужно, и мы друг друга теперь хорошо понимаем.

Эти слова доставили Дагоберу большое удовольствие, а госпожа де Сен-Дизье, ласково простившись с сиротами, отправилась в своей карете к Родену, ожидавшему ее неподалеку в фиакре, чтобы сообщить ему о результате свидания.

50. ГОСПИТАЛЬ

Среди многочисленных временных больниц, устроенных в разных кварталах Парижа во время холеры, одна была размешена по улице Белой Горы, в доме некого частного лица, предоставившего для этой цели просторный первый этаж.

Надо сказать, к чести парижского населения, не только всевозможные пожертвования поступали в изобилии в эти больничные филиалы, но и лица разных сословий, светские люди, рабочие, промышленники, художники приходили в них для дежурства днем и ночью, чтобы наблюдать за порядком и активно заботиться об этих импровизированных лазаретах, а также чтобы помочь докторам в исполнении противохолерных предписаний. Женщины всех сословий разделяли этот порыв великодушного братства во имя облегчения участи несчастных; и если бы не щепетильная скромность особ, о которых мы собираемся говорить, мы могли бы назвать – среди тысячи других – двух молодых очаровательных женщин, из которых одна, принадлежа к аристократии, а другая к зажиточной буржуазии, приходили каждое утро в течение тех пяти-шести дней, когда эпидемия наиболее обострилась, разделять с достойными уважения сестрами милосердия опасные и скромные заботы, которые те расточали бедным больным, приносимым в этот лазарет одного из кварталов Парижа.

Указанные факты братского милосердия и много других, происходивших в наши дни, свидетельствуют, насколько лживы и претенциозны наглые заявления некоторые ультрамонтанов. Послушать их или монахов, так кажется, что только они одни и способны, в силу отрешенности от всех земных привязанностей, дать миру чудесные примеры самоотречения и пылкого милосердия, составляющих гордость человечества. Послушать их, так нет в обществе ничего, что могло бы сравниться с мужеством и преданностью священника, который идет напутствовать умирающего; нет никого, более достойного восхищения, чем траппист, который – можно ли этому поверить! доводит евангельское самоотречение до того, что вспахивает и обрабатывает землю, принадлежащую его ордену! Разве это не божественно? Вспахивать и засеивать _землю, плоды которой будут принадлежать вам!_ Поистине это подлинный героизм; и мы восхищаемся им изо всех сил.

Признавая все то хорошее, что свойственно хорошему священнику, мы скромно спрашиваем, являются ли монахами, клириками или священниками следующие лица:

Доктора для бедных, в любой час днем и ночью посещающие нищенские жилища несчастных и во время холеры тысячи раз бесстрашно и самоотверженно рисковавшие своей жизнью? Ученые, молодые практиканты, подвергающие себя для пользы науки и человечества опасностям опытов, как показала, например, последняя эпидемия желтой горячки в Испании?..

Разве их поддерживало в великодушном рвении безбрачие? Разве им мешали жертвовать собой семейные радости домашнего очага? Нисколько. Ни один из них не отказался от радостей мира. Большинство из них имело жен и детей, и именно потому, что им были знакомы все радости отцовства, у них хватало мужества обречь себя на смерть для спасения жен и детей своих братьев; если они могли поступать столь мужественно, то потому, что поступали по вечным заветам создателя, который, сотворив человека, предназначил его для наслаждения радостями семейной жизни, а не обрек его на бесплодное одиночество монастыря.

А тысячи земледельцев и деревенских пролетариев, возделывающих в поте лица землю, _да еще не свою, а чужую_, за едва достаточную для пропитания семьи плату? Разве они трапписты?

А принадлежат ли (это может показаться ребяческой наивностью, но это неопровержимо) к монахам, клирикам и церковникам – люди, бесстрашно бросающиеся в пламя для спасения жизни и имущества совершенно неизвестных им лиц, рискующие жизнью тысячи раз без всякой гордости, не придавая своим подвигам никакого значения, довольствуясь за это солдатским пайком да мундиром пожарного, не приписывая себе особой монополии на мужество и самоотвержение и не ожидая причисления за это к лику святых? И все же мы думаем, что те храбрые пожарные, рисковавшие жизнью во многих пожарах, вырвавшие из пламени стариков, женщин и детей и спасшие целые города от опустошений огня, _по крайней мере_ имеют такие же заслуги перед Богом и человечеством, как святой Поликарп, святой Фрюктюе, святой Приве и другие подобные им святые.

Нет, нет! Благодаря нравственным правилам всех веков, всех народов, всех философских учений, благодаря постепенному развитию человечества, чувства милосердия, преданности и братства сделались у людей почти прирожденными инстинктами и сами собой развиваются у человека, особенно если он пользуется условиями сколько-нибудь счастливой жизни, для которой он создан Богом.

Нет, нет! Не только между ультрамонтанами, как хотят уверить некоторые интриганы и крикуны из их партии, сохранились самоотречение и самоотверженность. И в теории и на практике Марк Аврелий стоит святого Иоанна. Платон – святого Августина, Конфуций – святого Иоанна Златоуста. С древних времен до наших дней _материнство, дружба, любовь, наука, слава, свобода_ проповедовались, – если отрешиться от религиозной нетерпимости, целым рядом славных деятелей и достойных поклонения мучеников за идею, которых можно сравнить со святыми и мучениками, занесенными в календари. Да, повторяем, никогда монашествующая братия, хвастающая своим самоотречением, не сделала для людей больше, чем сделали в ужасное время эпидемии холеры эти молодые весельчаки, прелестные, кокетливые женщины, художники-язычники, ученые-пантеисты, доктора-материалисты!

Прошло два дня, с тех пор как княгиня де Сен-Дизье была у сирот. Десять часов утра. Ночные дежурные передавали дежурство дневным добровольцам.

– Ну что, господа, как дела? – спрашивал один из вновь прибывших. – Не уменьшился подвоз больных за ночь?

– Нет, к несчастью... Врачи говорят, что эпидемия достигла высшей точки.

– Остается надеяться, что она теперь начнет уменьшаться!

– А из числа тех, кого мы пришли сменять, нет заболевших?

– Нас было одиннадцать, а осталось девять.

– Грустно... А кто заразился?

– Одна из жертв... молодой офицер, кавалерист в отпуску... двадцати пяти лет... Его поразило вдруг... Через каких-нибудь четверть часа он был готов... Это нас ужасно поразило, хотя подобные вещи случались и раньше.

– Бедный молодой человек!

– И какой он был мастер утешать и поднимать дух больных... Многих, заболевших скорее от страха, ему удалось совсем поставить на ноги...

– Жаль беднягу... Зато какая благородная смерть! Она не менее мужественна, чем смерть в битве!

– Да, с ним в усердии и мужестве может, пожалуй, потягаться только тот священник с ангельским лицом, которого зовут аббатом Габриелем. Он тоже почти без отдыха переходит от одного больного к другому, ухаживая за всеми. Никого-то он не забудет! Его утешения исходят из глубины сердца, а вовсе не являются заученными банальностями, произносимыми из профессионального долга. Я видел, как он оплакивал смерть одной несчастной, которой сам и глаза закрыл после ужасной агонии. Ах! Если бы все священники походили на него!

– Еще бы! Что может быть достойнее хорошего священника!.. Ну, а другая жертва?

– Ах, какая ужасная смерть... Не будем об этом говорить... И без того эта потрясающая картина стоит у меня перед глазами.

– Холера?

– Если бы только она, я не испугался бы так этой смерти.

– Что же это за смерть?

– Ужасная история!.. Дня три тому назад сюда привезли человека, заболевшего холерой... Вы, верно, слыхали о нем? Это укротитель зверей Морок, на представления которого в Порт-Сен-Мартен сбегался весь Париж.

– Как же, помню. Еще он разыгрывал пантомиму с участием прирученной черной пантеры.

– Ну да! Я сам был на том представлении, когда какой-то индус, говорят на пари, убил эту пантеру... Ну вот у этого самого Морока, кроме холеры, оказалась еще ужасная болезнь!

– Какая же?

– Бешенство!

– Он взбесился?

– Да... он признался, что за несколько дней до этого его укусила одна из его сторожевых собак. К несчастью, признание было сделано уже поздно, после страшного приступа, стоившего жизни несчастному, которого мы оплакиваем.

– Как же это произошло?

– Морок занимал комнату вместе с тремя другими больными. Вдруг в припадке бешенства он вскочил с ужасными криками... и как безумный бросился в коридор... Несчастный наш товарищ побежал к нему и хотел его схватить. Борьба довела бешенство Морока до страшных пределов; он бросился на нашего товарища, старавшегося его удержать, начал его кусать, грызть... и затем упал в конвульсиях.

– В самом деле ужасно... И, несмотря на помощь, жертва Морока?..

– Умер сегодня в страшных мучениях. От этого потрясения у бедняги сделалось острое воспаление мозга.

– А Морок умер?

– Не знаю... Его должны были снести в госпиталь связанного, воспользовавшись его обессиленностью после припадка. Пока его заперли в комнате наверху.

– Но он безнадежен?

– Вероятно... врачи дают ему не более суток.

Беседующие находились в большой комнате первого этажа, служившей приемной для добровольных санитаров, окна которой выходили на двор.

– Боже! Посмотрите-ка! – воскликнул один из собеседников, выглянув в окно. – Какие прелестные девушки вышли из этой красивой кареты... И как они похожи... Вот удивительное сходство!

– Верно, близнецы... Бедняжки, они в трауре... наверно, оплакивают смерть отца или матери?

– Кажется, они идут сюда...

– Да... входят на крыльцо...

Вскоре в приемную вошли Роза и Бланш, робкие, взволнованные, но с огнем лихорадочной решимости в глазах.

Один из мужчин, сжалившись над их смущением, подошел к ним и с любезной предупредительностью спросил:

– Что вам угодно, сударыни?

– Здесь больница улицы Белой Горы? – спросила Роза.

– Здесь, мадемуазель.

– Дня два тому назад сюда была привезена одна дама, Августина дю Грамблей. Можем ли мы ее видеть?

– Я должен вам заметить... мадемуазель... что посещение больных далеко не безопасно.

– Мы желаем видеть очень близкого и дорогого нам друга! – заметила Роза кротким, но твердым голосом, который достаточно говорил о презрении к опасности.

– Я не могу вам сказать, здесь ли эта дама... Но если вам угодно будет войти сюда налево, вы застанете в кабинете сестру Марту, которая может дать нужные сведения.

– Благодарю вас, месье! – сказала Бланш, грациозно кланяясь, и обе сестры вошли в указанную им комнату.

– Поистине они прелестны! – сказал их собеседник, провожая сестер взором. – Жаль будет, если...

Кончить он не успел... В соседних комнатах раздался страшный шум, сопровождаемый криками страха и ужаса. Сразу открылись двери из внутренних комнат, и толпа больных, полуодетых, бледных, худых, с искаженными от ужаса лицами, ворвалась в переднюю с криками: "Помогите... Помогите... Бешеный!"

Трудно описать отчаянную и яростную свалку, происходившую в единственных дверях комнаты, через которые стремилась разом выйти вся эта толпа людей, объятых паническим ужасом, толкавших, валивших и топтавших друг друга, чтобы скорее скрыться от угрожавшей им опасности. И в ту минуту, когда последний из больных, полураздавленный и смятый бежавшими во время этой свалки, прополз через зал на окровавленных руках, Морок, причина этого ужаса... Морок показался. Он был ужасен... Кусок одеяла опоясывал бедра. Бледный израненный торс был обнажен, как и ноги, на которых видны были обрывки веревок, только что разорванных им. Густые желтые волосы Морока стояли дыбом... Борода торчала во все стороны, словно в лихорадке, глаза, налитые кровью и безумно вращавшиеся в своих орбитах, блестели как стеклянные; пена клубилась изо рта; время от времени он испускал гортанные хриплые крики; вены на его железных руках напряглись так, что готовы были лопнуть; крючковатые пальцы судорожно хватали воздух, а двигался он скачками как хищный зверь. В ту минуту, когда Морок достиг уже двери, через которую спаслись убегавшие, кто-то из прибежавших на шум успел ее запереть так же как и двери, которые соединяли залы лазарета. Морок оказался пленником. Он бросился к окну, чтобы выломать его и выпрыгнуть во двор, но при виде зеркальной поверхности стекол он внезапно остановился и отступил, охваченный непобедимым ужасом, какой чувствуют страдающие водобоязнью ко всем блестящим предметам, особенно к зеркалам.

Вскоре больные, столпившиеся на дворе, увидали через окно, как мечется по комнате бешеный, изнемогая в яростных усилиях отворить какую-нибудь из запертых дверей; увидав безуспешность своих попыток, он начинал быстро кружиться по зале, как зверь в клетке, испуская дикие крики. Вдруг в толпе послышался возглас отчаяния и страха. Морок увидал маленькую дверь, ведущую в комнату сестры Марты, куда прошли Роза и Бланш. Он рванул за ручку и успел немного приотворить, несмотря на то, что ее держали изнутри. И толпа с ужасом увидала напряженные изо всех сил руки сестры Марты и девушек, ухватившихся за дверь и пытавшихся ее удержать.

51. БЕШЕНСТВО

Когда больные, наблюдавшие за бешеным, увидали, с каким остервенением Морок силился отворить дверь комнаты сестры Марты, их ужас удвоился.

– Сестра погибла! – закричали они.

– Дверь не выдержит...

– А другого выхода нет...

– С ней еще какие-то две девушки в трауре...

– Нельзя же оставлять женщин в добычу этому зверю!.. За мной, друзья!.. – крикнул один из здоровых зрителей, бросаясь к крыльцу.

– Поздно!.. Вы погибнете понапрасну!.. – кричали другие, стараясь его удержать.

В эту минуту раздались новые крики:

– Вот аббат Габриель!

– Он спускается сверху... он бежит на шум!

– Спрашивает, что такое...

– Что он хочет делать?..

Габриель во время этой суматохи напутствовал умирающего. Узнав, что Морок разорвал веревки, которыми его связали, и вылез через слуховое окно из комнаты, в которой он был заперт, молодой миссионер, надеясь только на свое мужество, бросился предупредить большое несчастье. За ним следом, по его приказанию, бежал служитель с жаровней, полной горящих углей, на которых калилось добела железо. К прижиганию приходилось прибегать в отчаянных случаях при заболевании холерой.

Ангельское лицо Габриеля было бледно, но неустрашимое спокойствие сияло на благородном челе. Отстраняя на своем пути всех, кто мешал ему пройти, он прямо направился к двери в приемную. В ту минуту, когда он к ней подходил, один из больных сказал ему жалобным голосом:

– Ах, господин аббат, все кончено. Те, кто находятся во дворе и смотрят через окна, говорят, что сестра Марта погибла...

Габриель ничего не ответил и тронул ключ двери. Но прежде чем проникнуть в комнату, где был заперт Морок, он быстро обернулся к служителю и спросил твердым голосом:

– Железо накалено?

– Да... господин аббат.

– Ждите меня здесь... и держитесь наготове. А вы, друзья, – обратился он к остальным больным и здоровым, дрожавшим от страха, – тотчас же как я войду, заприте за мной дверь. Я отвечаю за все... а вы... служитель... придите туда, когда я вас крикну... не раньше...

Молодой миссионер повернул ключ в замке. Наблюдавшие с улицы и стоявшие в комнате разом закричали от ужаса при виде того, как Габриель, взглянув на небо и точно призывая Бога на помощь, отворил дверь и переступил через порог. Дверь захлопнулась, и он очутился один на один с Мороком.