Текст книги "Агасфер (Вечный Жид) (том 3)"

Автор книги: Эжен Сэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

– Может быть, тогда можно будет как-нибудь справиться с этим неукротимым характером, – задумчиво произнес Роден. – До сих пор ничто не удавалось. Поверишь, что счастье делает людей неуязвимыми... – пробормотал иезуит, грызя свои плоские черные ногти.

– Но для получения желаемого результата надо довести мою гордую племянницу до сильнейшего раздражения, – сказала княгиня. – Для этого мне необходимо с ней повидаться...

– Мадемуазель де Кардовилль откажется от свидания с вами, – заметил д'Эгриньи.

– Быть может! – сказала княгиня, – ведь она так счастлива; ее дерзость теперь, вероятно, переходит всякие границы... о да! Я ее знаю!.. А впрочем, я напишу ей в таких выражениях, что она приедет...

– Вы думаете? – с сомнением спросил Роден.

– Не сомневайтесь, отец мой! Она приедет... Я знаю, чем задеть ее гордость! И тогда можно надеяться на успех!

– Так надо действовать, не теряя времени, – сказал Роден. – Минута наступает... их ненависть и подозрения возбуждены... надо действовать скорее...

– Что касается ненависти, – возразила княгиня, – то мадемуазель де Кардовилль уже знает, чем закончился процесс, который она возбудила по поводу того, что она называет помещением ее в дом сумасшедших и заточением девиц Симон в монастырь. Слава Богу, у нас везде есть друзья; я уверена, что дело будет замято, несмотря на особое усердие некоторых судейских... Эти лица, конечно, будут замечены... и очень даже...

– Отъезд маршала развязывает нам руки... – продолжал Роден. – Надо немедленно воздействовать на его дочерей.

– Каким образом? – спросила княгиня.

– Надо сперва с ними повидаться, поговорить, изучить... а затем и поступать, смотря по обстоятельствам...

– Но солдат ни на секунду их не оставляет! – сказал д'Эгриньи.

– Значит, – возразил Роден, – надо говорить с ними при солдате, завербовать также и его.

– Его? Это безумная надежда! – воскликнул д'Эгриньи. – Вы не знаете его военной честности, вы этого человека не знаете!

– Я-то его не знаю! – сказал Роден, пожимая плечами. – А разве мадемуазель де Кардовилль не рекомендовала меня ему, как своего освободителя, когда я донес на вас, как на автора всей интриги? Разве не я отдал ему его потешную имперскую реликвию... крест Почетного Легиона? Разве не я привел из монастыря этих девочек прямо в объятия их отца?

– Да! – возразила княгиня. – Но с тех пор моя проклятая племянница все узнала и разоблачила... Ведь она сама сказала вам это, отец мой...

– Что она видит во мне самого смертельного врага... это так, но сказала ли она об этом маршалу? Назвала ли мое имя? Сообщил ли об этом маршал солдату? Все это могло быть, но наверное мы этого не знаем... Во всяком случае, надо попытаться: если солдат обойдется со мной, как с открытым врагом – тогда увидим... Вот почему необходимо сначала явиться в качестве друга.

– Когда же? – спросила ханжа.

– Завтра утром, – отвечал иезуит.

– Боже! Отец мой! – со страхом воскликнула княгиня. – А если солдат видит в вас врага? Остерегитесь.

– Я всегда настороже, сударыня. Справлялся я с врагами и почище его... даже с холерой справился... – показывая свои черные зубы, отвечал Роден.

– Но... если он видит в вас врага... то он не допустит вас к дочерям маршала, – заметил д'Эгриньи.

– Не знаю, как все устроится, но это выйдет, потому что я хочу пройти к ним и пройду.

– Не попытаться ли сперва мне? – сказала княгиня. – Эти девочки меня никогда не видали. Если я не назовусь, может быть, я смогу проникнуть к ним.

– Это лишнее: я сам должен их видеть и говорить с ними, чтобы решить, как действовать... Потом... когда я составлю план, ваша помощь мне, может быть, будет очень полезна... Во всяком случае, будьте завтра утром готовы ехать со мной.

– Куда, отец мой?

– К маршалу Симону!

– К нему?

– Не совсем к нему. Вы поедете в своей карете, я же в наемном экипаже; я попытаюсь пробраться к девушкам, а тем временем вы в нескольких шагах от дома маршала дожидайтесь меня; если я проведу дело успешно, мне нужна будет ваша помощь, и я подойду к вашей карете; вы получите инструкции, и никому в голову не придет, что мы сговорились с вами.

– Хорошо, отец мой! Но я все-таки боюсь за вашу встречу с этим грубым солдатом.

– Господь хранит своего слугу! – отвечал Роден и, обращаясь к д'Эгриньи, прибавил: – А вы перешлите скорее в Вену кому надо донесение о выезде и скором прибытии маршала. Там все предусмотрено. Вечером же я напишу подробно.

На другой день около восьми часов утра княгиня в своей карете, а Роден в фиакре направлялись к дому маршала Симона.

47. СЧАСТЬЕ

Уже два дня как маршал Симон уехал.

Восемь часов утра. Дагобер на цыпочках, чтобы паркет не скрипел, пробирается к спальне девушек и осторожно прикладывается ухом к двери. Угрюм неукоснительно следует за хозяином и, кажется, принимает такие же предосторожности, как и он.

Вид у солдата беспокойный и озабоченный. Он шепчет себе тихонько:

– Только бы бедные малютки ничего не слыхали... сегодня ночью! Это бы их испугало, а чем позже они узнают об этом событии, тем лучше. Бедняжки будут жестоко огорчены; они так радовались и веселились с тех пор, как уверились в любви отца! Они так храбро перенесли разлуку с ним... Надо от них все скрыть, а то они совсем опечалятся.

Затем, еще раз приложившись ухом к двери, солдат продолжал:

– Ничего не слыхать... решительно ничего... а между тем они всегда так рано просыпаются. Быть может, это горе...

Свежие, звонкие раскаты веселого хохота прервали размышления солдата. Они раздались в спальне девушек.

– Ну и отлично: они веселее, чем я думал... значит, ничего не слыхали ночью!.. – проговорил Дагобер, вздыхая с облегчением.

Вскоре хохот так усилился, что обрадованный Дагобер совсем растрогался. Очень давно его дети не смеялись так весело. На глазах солдата навернулись слезы при мысли, что наконец-то сироты вернулись к ясной веселости, свойственной их возрасту. Затем умиление сменилось радостью, и, наклонившись, приставив ухо к двери, упираясь руками в колени, покачивая головой, Дагобер, довольный и сияющий, сопровождал немым смехом, приподнимавшим его усы, взрывы веселости, усиливавшиеся в спальной... Наконец, так как нет ничего заразительней веселости, довольный старик не мог сдержаться и сам расхохотался во все горло, так как Роза и Бланш смеялись от всего сердца. Угрюм сначала смотрел на своего господина с глубоким и молчаливым недоумением, потому что никогда не видел, чтобы он так потешался, а затем принялся вопросительно лаять.

При этих столь знакомых звуках из спальной, где хохот прекратился, послышался голос Розы, дрожавший от нового приступа веселья:

– Вы уж очень рано встали, господин Угрюм!

– Не можете ли вы сказать нам, который час, господин Угрюм? – прибавила Бланш.

– Извольте, сударыня: восемь часов! – притворно-грубым голосом отвечал Дагобер, сопровождая шутку смехом.

Послышался возглас веселого изумления, и Роза крикнула:

– Добрый день, Дагобер!

– Добрый день, дети... Не в упрек будь вам сказано, вы сегодня совсем обленились!

– Мы не виноваты, к нам не приходила еще наша милая Августина... мы ее ждем!

– Вот оно! – прошептал Дагобер, лицо которого снова приняло озабоченное выражение.

Немного путаясь, как человек, не привыкший лгать, он отвечал:

– Дети... ваша гувернантка... уехала... рано утром... в деревню... по делам... она вернется только через несколько дней... а сегодня уже вам придется вставать одним.

– Милая Августина! А с ней не случилось какой-нибудь неприятности? Что вызвало столь ранний отъезд, Дагобер? – спрашивала Бланш.

– Нет, нет, она уехала повидать... одного родственника... по делам, путался Дагобер.

– А! Тем лучше, – сказала Роза. – Ну, Дагобер, когда мы тебя позовем, ты можешь войти.

– Я вернусь через четверть часа! – сказал Дагобер, уходя. "Надо предупредить Жокриса и вдолбить этому болвану, чтобы он молчал, а то это животное по глупости все разболтает", – прибавил он про себя.

Имя мнимого простака объясняет и веселый-хохот сестер. Они потешались, вспоминая бесчисленные глупости неотесанного болвана.

Девушки одевались, помогая друг другу. Роза причесала Бланш; теперь настала очередь последней причесывать Розу. Они представляли собою прелестную группу. Роза сидела перед туалетным столиком, а Бланш, стоя сзади нее, расчесывала чудные каштановые косы. Счастливый возраст, столь близкий к детству, когда радость настоящей минуты заставляет забыть прошедшее горе! А они испытывали более чем радость: это было счастье, да, глубокое счастье. Они убедились, что отец боготворит их и дорожит их присутствием, которое ему вовсе не тягостно. Да и сам он разве не убедился в нежности детей, благодаря чему он мог не опасаться никакого горя? Они все трое были теперь так счастливы и так верили друг другу, что не боялись ничего в будущем, и недолгая разлука не могла казаться им страшной. Поэтому и невинная веселость девочек, несмотря на отъезд отца, и радостное выражение очаровательных лиц, на которые вернулись угаснувшие было краски, – все это становится понятным. Вера в будущее придавала их прелестным чертам решительное, уверенное выражение, еще более усиливавшее их очарование.

Бланш уронила на пол гребенку. Она наклонилась, но Роза опередила ее, подняв гребенку раньше, и, возвращая сестре, со смехом сказала:

– Если бы она сломалась, тебе пришлось бы ее положить в _корзину с ручками_!

И девушки весело расхохотались при этих словах, намекавших на одну из глупостей Жокриса.

Дурак отбил однажды ручку у чашки и на выговор экономки отвечал:

– Не беспокойтесь, я положу ручку в _корзину с ручками_. – "В какую корзину?" – Да, сударыня, в ту корзину, которая для всех отбитых мною ручек и всех, которые я еще отобью!

– Господи, – сказала Роза, отирая слезы от смеха, – право, даже стыдно смеяться над такими глупостями!

– Но и не удержишься... что же делать? – отвечала Бланш.

– Одного жаль, что папа не слышит нашего смеха!

– Да, он так радуется нашему веселью!

– Надо ему написать про корзину с ручками.

– Да, да, пусть он видит, что мы исполняем обещание и не скучаем в его отсутствие!

– Написать!.. А ты разве забыла, что он нам напишет... а нам писать нельзя...

– Да!.. А знаешь, будем ему писать на здешний адрес. Письма будем относить на почту, и когда он вернется, он их все разом и прочитает!

– Прелестная мысль! То-то он похохочет над нашими шутками: ведь он их так любит!

– Да и мы не прочь посмеяться!..

– Еще бы, особенно теперь, когда последние слова отца придали нам столько бодрости. Не так ли, сестра?

– Я не чувствовала никакого страха, когда он говорил о своем отъезде.

– А в особенности, когда он нам сказал; "Дети, я вам доверяю, насколько имею право доверять... Мне необходимо выполнить священный долг... Но хотя я и заблуждался относительно ваших чувств, я не мог собраться с мужеством и покинуть вас... Совесть моя была беспокойна... горе так убивает, что нет сил на что-нибудь решиться. И дни мои проходили в колебаниях, вызванных тревогой. Но теперь, когда я уверен в вашей нежной любви, все сомнения кончились, и я понял, что не должен жертвовать одной привязанностью ради другой и подвергнуть себя угрызениям совести, но мне необходимо выполнить оба долга. И я выполню их с радостью и счастьем!"

– О! Говори же, сестра, продолжай! – воскликнула Бланш. – Мне кажется, что я даже слышу голос отца. Мы должны твердо помнить эти слова как поддержку и утешение, если нам когда-нибудь вздумается грустить в его отсутствие.

– Не правда ли, сестра? И наш отец продолжал: "Не горюйте, а гордитесь нашей разлукой. Я покидаю вас ради доброго и великодушного дела... Представьте себе, что есть на свете бедный, покинутый всеми сирота, которого все притесняют. Отец этого сироты был моим благодетелем... Я поклялся ему оберегать сына... Теперь же жизни его грозит опасность... Скажите, дети, ведь вы не будете горевать, если я уеду от вас, чтобы спасти жизнь этого сироты?"

– "О нет, нет, храбрый папа! – отвечали ему мы, – продолжала, воодушевляясь, Роза. – Мы не были бы твоими дочерьми, если бы стали тебя удерживать и ослаблять твое мужество нашей печалью. Поезжай, и мы каждый день будем с гордостью повторять: "Отец покинул нас во имя благородного, великодушного дела, и нам сладко с этой мыслью ждать его возвращения".

– Как важно помнить о долге, о преданности, сестра? Подумай: она дала отцу силу расстаться с нами без печали, а нам – мужество весело ждать его возвращения!

– А какое спокойствие наступило! Нас не мучат больше сны – предвестники горя!

– Теперь, сестра, мы дожили до настоящего счастья, ведь так?

– Не знаю, как ты, а я теперь чувствую себя и сильнее, и смелее, и готовой бороться с несчастием.

– Еще бы. Подумай, сколько нас теперь: отец, мы с флангов...

– Дагобер в авангарде, Угрюм в арьергарде: целая армия...

– Напади-ка кто на нас... хоть тысяча эскадронов! – прибавил веселый бас, и на пороге появился счастливый, веселый Дагобер. Он слышал последние слова девушек, прежде чем войти в комнату.

– Ага! Ты подслушивал... Какой любопытный! – весело закричала Роза, выходя с сестрой в залу и ласково обнимая старика.

– Еще бы! Да еще пожалел, что у меня не такие громадные уши, как у Угрюма, чтобы побольше услыхать! Ах вы мои храбрые девочки! Вот такими-то я вас и люблю!.. Ах вы, черт меня возьми, бедовые мои! Скажем-ка горю: полуоборот налево! Марш!.. Черт побери!

– Славно!.. Гляди-ка! Он теперь, пожалуй, начнет нас учить браниться! смеялась Роза.

– А что же? Иногда не мешает! Это очень успокаивает, – говорил солдат. – И если бы для того, чтобы переносить горе, не было миллиона словечек, как...

– Замолчишь ли ты? – говорила Роза, зажимая своей прелестной рукой рот старика. – Что если бы тебя услыхала Августина!

– Бедняжка! Такая кроткая, робкая! – сказала Бланш.

– Она бы страшно перепугалась...

– Да... да... – с замешательством проговорил Дагобер. – Но она нас не услышит... она ведь в деревне...

– Какая хорошая женщина! – продолжала Бланш. – Она сказала один раз о тебе кое-что, и тут проявилось все ее превосходное сердце.

– Да, – прибавила Роза, – говоря о тебе, она выразилась так: "Конечно, рядом с преданностью господина Дагобера моя привязанность для вас слишком нова и ничтожна, но если вы в ней и не нуждаетесь, я имею право также испытывать ее к вам".

– Золотое сердце было... то бишь есть... золотое сердце у этой женщины, – сказал Дагобер и подумал: "Как нарочно все о ней, бедняжке, заговаривают!"

– Впрочем, наш отец знал, кого выбрать! Она – вдова его товарища по службе.

– И как она тревожилась, видя нашу печаль, как старалась нас утешить!

– Я двадцать раз видела, что у нее были глаза полны слез, когда она на нас смотрела, – продолжала Роза. – Она очень нас любит, и мы ее также... и знаешь, что мы придумали, когда папа вернется?..

– Да молчи, сестра... – прервала ее со смехом Бланш. – Дагобер не сумеет сохранить нашу тайну.

– Он-то?

– Сумеешь сохранить секрет, Дагобер?

– Знаете, – с растущим смущением заметил солдат, – лучше, если вы ничего мне не скажете...

– Ты ничего, значит, не можешь скрыть от госпожи Августины?

– Ах вы, Дагобер, Дагобер, – весело говорила Бланш, грозя ему пальцем. – Вы, кажется, кокетничаете с нашей гувернанткой!

– Я... кокетничаю?! – сказал солдат.

И тон, и выражение, с каким Дагобер произнес эти слова, были так красноречивы, что девушки расхохотались.

В эту минуту отворилась дверь в залу.

Появился Жокрис и объявил громогласно:

– Господин Роден.

И вслед за ним в комнату проскользнул иезуит. Попав в залу, он считал, что игра уже выиграна, и его змеиные глазки заблестели. Трудно описать изумление сестер и гнев Дагобера при этом неожиданном появлении.

Подбежав к Жокрису, Дагобер схватил его за шиворот и закричал:

– Как смел ты кого бы то ни было впустить без позволения?

– Помилуйте, господин Дагобер! – кричал Жокрис, бросаясь на колени с самым глупым умоляющим видом.

– Вон отсюда... а главное, вы... вон!.. Слышите... вон! – угрожающе напустился солдат на Родена, уже пробиравшегося к сиротам с лицемерной улыбкой.

– Ваш слуга, – смиренно раскланялся иезуит, не трогаясь с места.

– А ты-то уберешься? – кричал солдат на Жокриса, который не поднимался с колен, зная, что в таком положении он сумеет сказать все, что надо, прежде чем Дагобер его вытолкает.

– Господин Дагобер, – жалобным голосом говорил Жокрис, – простите, что я провел этого господина... но я потерял голову от несчастия с госпожой Августиной...

– Какого несчастия? – с беспокойством воскликнули девушки, живо подходя к Жокрису.

– Уйдешь ли ты? – тряся Жокриса за ворот, кричал Дагобер.

– Говорите... говорите, что случилось с госпожой Августиной? допытывалась Бланш.

– Да ведь с ней ночью холера... – Жокрис не мог докончить, так как Дагобер обрушил на его челюсть такой славный удар, какого он уже давно никому не давал. Призвав затем на помощь свою силу, еще значительную для его возраста, бывший конногренадер мощной хваткой поставил Жокриса на ноги и здоровенным пинком в одно место пониже спины вытолкнул в соседнюю комнату.

– Теперь ваш черед!.. И если вы сейчас же не выкатитесь!.. – с пылавшим от гнева взглядом, раскрасневшимися щеками и с выразительным жестом проговорил Дагобер.

– Мое почтение, месье, мое почтение... – бормотал Роден, раскланиваясь с девушками и пятясь к двери задом.

48. ДОЛГ

Роден медленно отступал под огнем гневных взглядов Дагобера, не теряя в то же время из вида девушек, явно взволнованных умышленной бестактностью Жокриса: Дагобер строго-настрого запретил ему говорить о болезни гувернантки.

Роза с живостью подошла к солдату и спросила:

– Неужели в самом деле Августина заболела холерой?

– Не знаю... не думаю... во всяком случае, это вас не касается.

– Дагобер, ты хочешь скрыть от нас несчастье, – заметила Бланш. – Я помню, ты давеча смутился, когда говорил с нами об Августине.

– Если она больна, мы не можем ее покинуть: она сочувствовала нашей печали, и мы не можем ее оставить одну в страдании.

– Пойдем к ней, сестра... пойдем в ее комнату, – сказала Бланш, приближаясь к дверям, у которых стоял Роден, со вниманием наблюдавший за этой сценой.

– Вы отсюда не выйдете! – строго сказал сестрам солдат.

– Дагобер, – твердо возразила Бланш, – речь идет о священном долге, и не исполнить его будет низостью.

– А я говорю, что вы отсюда не выйдете! – повторял солдат, с нетерпением топнув ногой.

– Друг мой, – не менее решительно заявила девушка. – Наш отец, расставаясь с нами, дал пример, как надо исполнять свой долг; он не простит нам, если мы забудем урок!

– Как? – закричал вне себя Дагобер, бросаясь к сестрам, чтобы не допустить им уйти. – Вы воображаете, что я во имя какого-то долга пущу вас к холерной больной? Ваш долг – жить, и жить на радость отца... и на мою... Ни слова больше об этом безумии!

– Не может быть никакой опасности навестить Августину в ее комнате! сказала Роза.

– А если бы даже опасность и была, – прибавила Бланш, – то мы не можем колебаться. Будь добр, Дагобер, пропусти нас.

В это время по лицу внимательно прислушивавшегося Родена промелькнуло выражение зловещей радости; он вздрогнул, и глаза его загорелись мрачным огнем.

– Дагобер, не отказывай нам, – сказала Бланш. – Ведь ты сделал бы для нас то, что мы хотим сделать для другой; в чем же тебе упрекать нас?

Дагобер, заслонявший до тех пор дверь, вдруг отступил и довольно спокойно сказал:

– Я старый безумец!.. Идите... идите... и если вы найдете госпожу Августину у себя, можете там и остаться.

Изумленные словами и тоном Дагобера, сестры остались на месте в нерешительности.

– Но если ее нет здесь... то где же она? – спросила Роза.

– Так я вам и скажу, когда вы так взволнованы.

– Она умерла! – воскликнула Роза, побледнев.

– Да нет же, нет! – успокаивал их солдат. – Клянусь вашим отцом... что нет... Но при первом же приступе болезни она попросила, чтобы ее увезли отсюда... так как боялась заразить остальных.

– Добрая, мужественная женщина! – сказала с нежностью Роза. – А ты еще не хочешь...

– Я не хочу, чтобы вы выходили, и вы не выйдете, хотя бы мне пришлось запереть вас на ключ! – гневно воскликнул солдат и, вспомнив, что всю эту неприятную историю устроил своей болтовней Жокрис, он с яростью прибавил: – А уж палку свою я обломаю о спину этого негодяя!

Говоря это, он повернулся к двери, где молчаливо и настороженно стоял Роден, скрывавший под личиной обычного бесстрастия роковой план, уже родившийся в его голове.

Опечаленные девушки не сомневались больше в отъезде гувернантки и уверенные, что Дагобер ни за что не сообщит им, куда ее увезли, стояли в раздумье.

При виде иезуита, о котором он уже забыл, солдат опять рассердился и крикнул:

– А, вы еще здесь?

– Позвольте вам заметить, месье, – отвечал Роден с видом добродушия, какой он умел на себя напускать, – вы сами ведь стояли в дверях и не давали мне возможности пройти.

– Ну, теперь никто вам не мешает... убирайтесь.

– Я сейчас _уберусь_... месье... хотя я, конечно, вправе удивляться такому приему.

– Тут дело не в приеме, а в уходе... ну, скорее отправляйтесь!..

– Я пришел, чтобы с вами поговорить...

– Некогда мне разговаривать!

– О важном деле...

– У меня одно важное дело: не оставлять этих детей одних...

– Хорошо, – говорил Роден уже на пороге, – я не стану вам больше надоедать... Я думал, что, принеся хорошие вести о маршале Симоне, я...

– Вести о нашем отце? – с живостью сказала Роза, подходя к Родену.

– О! Расскажите... расскажите! – прибавила Бланш.

– У вас вести о маршале? – сказал Дагобер, подозрительно поглядывая на Родена. – Что же это за вести?

Но Роден, не отвечая на этот вопрос, вернулся в залу и, якобы любуясь Розой и Бланш, воскликнул:

– Какое счастье для меня, что я опять могу порадовать этих милых девушек! Сегодня я вижу их менее печальными, чем тогда, когда я увозил из монастыря, где их заперли. Но прелестны и грациозны они по-прежнему. Как мне было приятно видеть их в объятиях великого отца.

– Их место там, а ваше – не здесь! – грубо ответил Дагобер и указал Родену на дверь.

– Ну, у доктора Балейнье, – улыбаясь, тихонько сказал иезуит, надеюсь, я был на месте, когда возвратил вам ваш орден... когда мадемуазель де Кардовилль не дала вам задушить меня, назвав меня своим освободителем!.. Право, девочки, он чуть меня не задушил: несмотря на его годы, у него рука железная. Ха-ха-ха! Впрочем, пруссаки и казаки знают это еще лучше меня...

Этими словами иезуит ловко напомнил о своих услугах. Мадемуазель де Кардовилль сообщила маршалу, что Роден очень опасный человек, что она была им одурачена, но отец Розы и Бланш в заботах и огорчениях забыл предупредить Дагобера. Впрочем, солдат инстинктивно не доверял иезуиту, несмотря на все благоприятные признаки; он был слишком научен опытом, чтобы всему этому верить. Поэтому он отрывисто заметил:

– Ладно, тут дело не в том, какая у меня рука, а...

– Если я и намекнул на пылкость вашего характера, – келейно сказал Роден, продолжая приближаться к сестрам круговыми движениями пресмыкающегося, свойственными ему, – то это только при воспоминании о тех маленьких услугах, какие я имел счастье вам оказать...

Дагобер пристально взглянул на Родена, опустившего при этом свои вялые веки, и сказал:

– Во-первых, порядочный человек никогда не напомнит об услугах, какие он оказал, а вы уже в третий раз возвращаетесь к этому вопросу...

– Но, Дагобер, – шепнула ему Роза, – если речь идет об отце...

Солдат жестом попросил девушку замолчать и предоставить говорить ему. Продолжая смотреть в глаза Родену, солдат прибавил:

– Хитрая вы штучка... ну да ведь и я старый воробей.

– Я хитрый? – простодушно сказал Роден.

– Ладно... знаю. Вы думаете; вы меня обошли вашими ловкими фразами? Нет, сорвалось! Слушайте: кто-то из вашей шайки святош стащил у меня крест... вы его мне отдали... Ладно. Кто-то из той же шайки похитил девочек... вы их привели обратно... Ладно... Вы донесли на этого предателя д'Эгриньи... Так... Но что же это доказывает? Во-первых, что вы настолько низки, что были участником этой банды, во-вторых, что вы же имели низость на нее донести. Оба эти поступка достаточно гнусны, и поэтому вы мне очень подозрительны. Проваливайте, проваливайте... смотреть на вас – вредно для девочек...

– Но...

– Без "но"!.. Когда такой штукарь принимается за добрые дела, под этим скрывается какая-нибудь мерзость... Надо остерегаться, и я остерегаюсь.

– Я понимаю, – холодно заметил Роден, негодуя, что не может обойти солдата, – что это недоверие победить нельзя... Но вы хотя бы подумали, какая мне выгода вас обманывать?

– Уж не без умысла, видно, вы сюда забрались, если вас нельзя выжить отсюда.

– Да ведь я сказал вам, зачем я пришел!

– С вестями о маршале, не так ли?

– Именно так! У меня есть о нем свежие новости... – И снова отойдя к двери, Роден приблизился к девушкам: – Да, милые девочки, у меня есть вести о вашем отце!

– Пойдемте ко мне... там вы их и расскажете.

– Как? У вас хватит жестокости лишить этих милых девочек вестей об их...

– Черт возьми! – загремел Дагобер. – Неприятно мне выбрасывать за дверь человека ваших лет... а, видно, придется... Кончится это или нет?

– Ну пойдемте... пойдемте, – кротко заметил Роден, – не сердитесь на такого старика, как я... стоит ли? Пойдемте к вам; я расскажу вам все одному, и вы будете раскаиваться, что не дали мне говорить при барышнях... это будет вам наказанием... злюка вы эдакий!

И говоря это, Роден с новыми поклонами прошел вперед Дагобера, скрывая досаду и злобу на него, а солдат, уходя из комнаты, подмигнул девушкам.

Сестры остались одни. Через четверть часа, не больше, Дагобер вернулся.

– Дагобер... ну что? Какие новости об отце? – спросили девушки с живейшим любопытством.

– Этот старый колдун все знает... знает и господина Робера... Все это еще более усиливает мои подозрения... – задумчиво отвечал солдат.

– А какие же вести об отце? – спросила Роза.

– Один из друзей этого негодяя (я не могу иначе его называть) встретил маршала в двадцати пяти лье отсюда, и ваш отец, зная, что он едет в Париж, послал вам сказать, что он здоров и надеется скоро увидать вас.

– Ах, какое счастье! – воскликнула Роза.

– Видишь, ты был не прав, подозревая этого бедного старичка, прибавила Бланш; – ты так грубо с ним обошелся.

– Может быть!.. Только я в этом не раскаиваюсь.

– Отчего?

– Есть на то у меня причина... И одна из наиболее веских это та, что когда он начал около вас круги делать, меня, не знаю почему, мороз прохватил, даже кровь застыла... я, пожалуй, не так испугался бы, если бы к вам подползала змея... Я знаю, что при мне он вам зла сделать не мог бы, а все-таки, несмотря на все его услуги, я насилу сдерживался, чтобы не выкинуть его за окошко... А так как я не имею привычки высказывать таким путем свою благодарность, то поневоле станешь остерегаться людей, которые внушают своим видом такие мысли...

– Добрый Дагобер, тебя делает таким подозрительным привязанность к нам, – ласково сказала Роза. – Это доказывает, как сильно ты нас любишь!

– Да... как ты любишь своих деток, – прибавила Бланш, подходя к Дагоберу и обмениваясь с сестрой многозначительным взглядом, как будто обе они затеяли какой-то заговор в отсутствие солдата.

Но Дагобер, на которого нашла недоверчивость, взглянул на сироток и, покачав головой, проговорил:

– Гм, что-то вы уж больно ластитесь... верно, о чем-нибудь просить будете?

– Ну да... ты знаешь, мы ведь никогда не лжем... только будь справедлив, Дагобер, это самое главное...

И обе девушки подошли к солдату, обняли его и улыбнулись ему самым обольстительным образом, заглядывая в глаза.

– Ну, ну, говорите уж скорее, что вам надобно? – сказал Дагобер, взглянув на них поочередно. – Я должен крепко держаться... должно быть, просьба нешуточная... по всему видно.

– Слушай: ты, такой храбрый, добрый, справедливый, ты, который всегда нас хвалил за то, что мы мужественны, как и следует дочерям солдата...

– К делу скорее... к делу! – говорил Дагобер, которого не на шутку напугало красноречивое вступление.

Девушка хотела продолжать, когда в дверь тихонько постучали: урок, данный Жокрису, которого Дагобер сейчас же выгнал из дома, явился спасительным примером.

– Кто там? – спросил Дагобер.

– Я, Жюстен, господин Дагобер, – отвечал голос за дверью.

– Войдите.

Вошел слуга. Это был человек преданный и честный.

– Что надо? – спросил Дагобер.

– Господин Дагобер, – сказал Жюстен, – приехала какая-то дама в карете. Она послала своего выездного лакея спросить, не может ли она видеть его светлость герцога и барышень... Когда же ей сказали, что герцога нет дома, она просила доложить барышням, что приехала за сбором пожертвований.

– А вы видели эту даму? Как ее фамилия?

– Она этого не сказала, но видно, что барыня важная... Прекрасная карета... слуги в ливрее.

– Эта дама приехала за сбором пожертвований, – сказала Роза Дагоберу, вероятно, для бедных. Ей сказали, что мы дома... Мне кажется, что неудобно будет не принять ее?

– Как ты думаешь, Дагобер? – спросила Бланш.

– Дама... Ну, это другое дело... это не тот старый колдун... да ведь, кроме того, я буду с вами... Жюстен, проси ее сюда...

Слуга вышел.

– Что это, Дагобер, ты, кажется, уже не доверяешь и этой незнакомой даме?

– Послушайте, дети: кажется, я не имел никакого основания не доверять своей жене, такой превосходной женщине? Не правда ли? А это не помешало ей предать вас в руки святош... причем она совсем не думала, что делает дурное дело, а желала только угодить негодяю-духовнику...

– Бедная женщина! А ведь это правда... хотя она очень нас любила!.. задумчиво промолвила Роза.

– Давно ли ты имел от нее весточку? – спросила Бланш.

– Третьего дня. Она здорова; воздух той деревеньки, где находится приход Габриеля, ей очень полезен.

В это время дверь отворилась и в комнату вошла княгиня де Сен-Дизье, любезно раскланиваясь.

В руке у нее был красный бархатный мешочек, какие обыкновенно употребляют для сбора в церквах.

49. СБОР ПОДАЯНИЙ

Мы уже говорили, что княгиня де Сен-Дизье умела, когда нужно, быть очаровательной и надевать маску благожелательности. Кроме того, сохранив с юности галантные привычки и на редкость вкрадчивое кокетство, она так же применяла их для своих ханжеских интриг, как раньше извлекала из них выгоду в любовных похождениях. Будучи светской дамой, с присущей для них сдержанностью, она умела присоединять к обаянию внешности оттенок сердечной простоты и благодаря этому получала возможность превосходно разыгрывать роль _простодушной женщины_. Такой она появилась перед дочерьми маршала Симона и перед Дагобером. Изящное платье из серого муара, очень туго стягивавшее чересчур полную талию, черная бархатная шляпа и белокурые локоны, обрамлявшие лицо с тройным подбородком, хорошо сохранившиеся зубы, приветливая улыбка и ласковый взгляд придавали ей выражение самого любезного благожелательства.