Текст книги "Ад-184 (Советские военнопленные, бывшие узники вяземских «дулагов», вспоминают)"

Автор книги: Евгения Иванова

Соавторы: Коллектив Авторов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Суп был несоленым, пах гнилью и землей. Как ни голоден был я, но съесть его не мог, отдал рядом стоящему пленному, который с жадностью его выпил.

Когда уехала кухня, на машине привезли „второе“ – грязную мороженую кормовую свеклу. Каждый пленный имел право взять только одну штуку.

Того, кто брал две или больше, настигала плеть верзилы-полицейского, который бил „провинившегося“ до тех пор, пока он не бросит всю взятую свеклу. На конце плети был прикреплен металлический предмет, который рассекал лица пленных, пробивал шинели, валил их на землю.

Некоторое время я наблюдал за „работой“ предателя, а он посматривал на меня, улучив нужный момент, когда он отвернулся, я подскочил к нему, вырвал плеть и бросился в гущу военнопленных. Они сомкнули кольцо, и полицай меня не догнал.

Изучив порядок прохода через ворота, побег я совершил на третий день. Надел на руку повязку (санитарную), взял под руку молодого, раненного в голову, ослабевшего паренька и присоединился к группе выходивших военнопленных, из ворот вышли беспрепятственно и стали отставать. Конвоир хотел загнать нас в группу, но, увидав мою повязку, ушел.

Пленный был настолько слабым, что я с трудом перевел его через улицу и посадил у дома, помогли две мимо проходивших женщины. Я им рассказал о побеге, они взяли и безоговорочно увели паренька, а я сразу ушел в Тихоново, где отдохнул у Гаврилова три дня, сходил к тайнику, который был у сарая в березе, но записки от окруженцев не было, и поэтому, забрав диплом об окончании медицинского техникума и комсомольский билет, которые хранились у Гавриловых, пошел на соединение с Красной армией, удачно добрался до Сычевки, но там меня схватили немцы и опять же в вяземский лагерь привезли. Принимал пленных тот полицай, у которого я отбирал плеть.

Он сообщил коменданту, что я был в лагере, меня избили и бросили в небольшую комнату, где уже сидело пять человек, которые сказали, что завтра всех нас будут казнить. У меня был небольшой запас продуктов, мы разделили его, поели последний раз в жизни. По очереди рассказывали про себя, все держались, не хныкали, не слюнявили. Решили перед казнью спеть песню о гибели „Варяга“. Где-то в 2–3 часа ночи в двери кто-то постучался, затем открылась дверь, и шепотом скомандовали, чтобы мы быстро выходили. От неожиданности у меня отказались двигаться ноги, и камеру смерти я покидал ползком.

Меня повел один из пленных, который сказал, что он знает о моем побеге, и попросил рассказать, как мне это удалось. Я рассказал все откровенно. Он увел меня в первый корпус, что у ворот, на второй этаж и велел быть на этом месте утром.

С рассветом пленных стали выгонять из бараков и строить, говорили, что, если не выдадут убежавших арестованных, будут расстреливать каждого десятого, но и не построили и половины, как дали команду убирать умерших, наводить порядок на территории, затем накормили более путевой баландой, видимо, кто-то должен был приехать, но никто не приезжал.

После того как построение было прекращено, я пришел на условное место, вскоре пришел товарищ, который проводил меня в барак, мы с ним отошли в сторонку и сели, он еще раз попросил подробно рассказать о побеге, а затем сказал, что подпольной организации лагеря нужно выполнить одну важную операцию, и убедительно попросил меня отдать санитарную повязку. Я растерялся: отдать повязку – значит лишиться побега и погибнуть. Не знаю, сколько я, ошеломленный этой просьбой, молчал, но, придя в себя, повязку отдал. Из разговора я понял, что кому-то надо устроить побег, предлагали это сделать одному, затем второму, в общем, перебрали всех, каждый боялся „провалить дело“, так как был абсолютно не осведомлен в медицине. Они спросили, кто я такой, посмотрев комсомольский билет и диплом фельдшера, предложили мне из лагеря вывести одного товарища. Я согласился, но сказал, что у меня опасностей не меньше, может увидеть комендант, полицай и, наконец, солдаты, при которых меня снимали с машины и направляли в камеру. Поэтому нужно все хорошо изучить, провести тщательно подготовку к побегу. На подготовку ушло три дня, участвовало в ней не менее десяти человек. В Вязьме нет никаких данных о том, что в лагере военнопленных была создана подпольная группа, но она была и действовала.

Выйти из ворот мы должны были в период обеда. Со спутником меня познакомили где-то за час до ухода. Это был человек среднего роста, лет тридцати пяти – сорока, хотя и истощенный, но хорошо державшийся на ногах. Понятно, что была причина для волнения, но он был абсолютно спокоен. Одет он был в гражданскую одежду, ему забинтовали голову и повесили на повязку левую руку. На меня надели другое пальто и шапку. Мы пристроились к подходящей к воротам группе пленных, но охранник задержал колонну и заспорил с конвоиром, нам казалось, что он будет держать пленных бесконечно, но через 2–3 минуты, сказав „шнелль“, начал толкать людей в спины. Нас же он задержал и спросил меня, куда веду раненого. Я с удивленным лицом (как будто, почему он не знает) ответил:

– Как куда? В Лютовскую больницу.

Такие ответы мы слышали не раз, и после них пропускали. Пропустил и нас. Я оглянулся, но ворота закрыла подошедшая колонна, и своих спасителей не увидел, но верю, что кого-то увижу. Прочитав эту статью, кто-то из них обязательно откликнется.

Мы перешли улицу и простились с товарищем за тем же желтым домом, где я расстался с первым выведенным из лагеря пленным.

Говорить было некогда, поблагодарив меня, товарищ попросил меня назвать адрес и фамилию. Я повторил дважды, он пожал мне руку, заявив, что после войны мы встретимся, – ушел. Я же не знал, куда идти.

Немцы убеждали пленных, что Москва взята и громятся последние остатки советских войск. Но среди пленных шел настойчивый слух, что немцы отступают и скоро будет освобождена Вязьма. Конечно, я верил только последнему, но где фронт, куда идти? Чтобы хоть немножко изучить обстановку, я пошел в бараки с ранеными – филиал Лютовской больницы, кажется, возглавлял ее врач Филимонов[128]128
  Лазарет № 3.


[Закрыть]. Встретившиеся медицинские сестры и фельдшеры приняли меня хорошо, даже отвели место для ночлега. Там я точно узнал, что немецкие войска под Москвой разгромлены и наши войска перешли в наступление – какая это была радость!

Через три дня мне пришлось из больницы уйти, так как о моем присутствии узнал немец-шеф и мне опять грозил концлагерь.

Я вновь пошел в Тихоново. После двухдневного отдыха у Гавриловых (дяди Алексея уже не было, и не знали, где он) я узнал, что двое мужчин едут в сторону г. Кирова (Песочная), сначала с ними, а затем пешком добрался до деревни Бережки, после кратковременного пребывания там у гр-на Новикова Ивана Артемьевича, оказав некоторую медицинскую помощь населению. 10 января 1942 г. я встретился с Красной армией и стал продолжать службу.

Заканчивая рассказ, прошу очень отозваться тех, кто знает что-то о Кларе, всех раненых нашего госпиталя, подпольщиков и узников вяземского концлагеря, медиков Лютовской больницы, всех тех, кто имеет отношение к этому рассказу.

В период войны я выполнял спецзадание в тылу врага, многие боевые друзья найдены, встречаемся, но о многих ничего не знаем, поэтому очень прошу откликнуться десантников и партизан опергруппы НКГБ БССР „Бывалые“ и „Вихрь“»[129]129
  Тетцов А. П. Воспоминания о пребывании в «Дулаге-184» // Архив Вяземского краеведческого музея.


[Закрыть].

Борис Григорьевич Маковейчук (1913–1994), Винницкая область, Украина

Борис Григорьевич Маковейчук родился 13 марта 1913 г. в селе Мурованные Куриловцы Винницкой области в семье крестьянина. В школьные годы, будучи комсомольцем, принимал активное участие в ликвидации неграмотности на селе. На фронте он с июня 1941 г. – техник-интендант 2-го ранга при штабе артиллерии 193-й стрелковой дивизии 5-й армии. С октября 1941 г. начальник дивизионного пункта в составе 338-й сд 33-й армии. При выходе из окружения, будучи раненым, 29 июля 1942 г. попал в плен. Находился в вяземском «Дулаге-184». Пять недель пробыл в карцере за распространения известий об успехах Красной армии на фронтах под Москвой. После вяземского лагеря до 3 апреля 1943 г. находился в лагере смерти «Шталаг-340» (Даугавпилс). Там организовал побег 18 человек, в полном составе пришедших в партизанский отряд «За Родину» в Казанские леса Западной Белоруссии. С июня 1943 г. замполит отряда, затем начальник штаба отряда № 1 4-й Белорусской партизанской бригады.

После соединения с Советской армией с 28 июля по 27 сентября 1944 г. находился в распоряжении Центрального штаба партизанского движения Белоруссии в г. Минске. По окончании войны вернулся в Днепропетровск и участвовал в восстановлении завода им. Петровского, на котором и трудился до пенсии. Имел правительственные награды: орден Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени, медаль «За оборону Киева», медаль «За оборону Москвы», медаль «Партизану Отечественной войны» I степени, медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», медаль «20 лет Победы», медаль «30 лет Победы в Великой Отечественной войне», медаль «50 лет Вооруженных сил СССР», медаль «За доблестный труд». Б. Г. Маковейчуком написана книга «По дорогам войны и партизанским тропам», отрывки из которой приводятся.

«…Переводчик начал меня снова обыскивать. Ему, по всей вероятности, понравились мои часы. Так и было. Переводчик при обыске кругом оглянулся, видно, им было дано указание у пленных личных вещей не брать. Убедившись, что никого вокруг нет, он забрал у меня часы и обратно погнал в вагон. В вагоне нас продержали до вечера, а затем направили на станцию Вязьма. В вагоне неимоверная духота, теснота и вонь.

Питание в вагоны не давали. Всю ночь мы томились в дороге, а под утро привезли нас на станцию Вязьма. К прибытию нашего состава немцы готовили усиленную охрану с собаками, а когда началась разгрузка, нас, как собак, швыряли с вагонов и прямо в строй, а затем конвоировали в лагерь для военнопленных. По пути в лагерь люди спотыкались и падали, так как был сильный дождь и дорога была очень скользкая.

В лагере началась сортировка. Офицерский состав – в один лагерь, а рядовой – через дорогу, в другой.

Что такое был лагерь. Это была территория, обнесенная в два ряда колючей проволокой, где стояла кирпичная коробка без окон, без дверей и крыши, раннее предназначавшаяся для военного завода. Внутри этой коробки были размещены двух– и трехъярусные деревянные нары. Сквозняки гуляли по всем уголкам здания. Нары были сырые, местами покрыты плесенью, образовавшейся после дождей.

В лагере свирепствовали тиф, голод и холод. По лагерю, чувствуя себя хозяевами, разгуливали полицейские русской национальности под командованием немцев. Сразу же по прибытии новой партии военнопленных эта лагерная полиция приступала к „генеральной чистке“, осмотру и грабежу имеющихся у пленных вещей. В специальную комнату, где сидело по 3–4 здоровенных полицейских с повязками на рукавах и дубинками в руках, приглашались по 2–3 военнопленных, и там они подвергались тщательной обработке. Сперва предлагали добровольно отдавать часы, бритвы, ножи и другое снаряжение, комсоставское обмундирование, а если кто-либо из военнопленных выражал свое возмущение и недовольство, его тогда со всех сторон, начиная с головы и спины, били резиновыми дубинками. Избивали до потери сознания, а когда жертва была уже готова, все снимали и складывали в угол. Взамен – рваное тряпье.

Такой жертвой оказался и я.

Полицейский родом из Смоленска по имени Борис сумел мне отпустить 20 штук дубинок за то, что я не снял комсоставское обмундирование. После такого „душа“ я уже был почти готовый. С меня сняли обмундирование, облили холодной водой и одели в б/у обмундирование цвета хаки в заплатах.

Привезли меня в этот лагерь больным, так как ноги и руки были обморожены и кисти рук забинтованы.

Несмотря на болезни, истощение пленных и ненастную погоду, немцы выгоняли военнопленных из лагеря на разные работы. На эти работы старался попасть каждый, так как вне лагеря можно было достать у прохожих чего-либо покушать, а некоторым даже удавалось удирать от стражи и скрываться в лесах или у местного населения.

Однажды представилась и мне такая возможность – попасть на работу, где мы грузили пустые бочки из-под бензина в вагоны. Катить бочки к вагонам мне пришлось ногами, а в вагон грузили другие. Немец в защитном обмундировании, пожилого возраста, с красной повязкой с фашистской свастикой на рукаве, все время ходил рядом со мной и смотрел, как я катил бочки. Здоровых грузчиков не оказалось, все мы были больные, а некоторые еле-еле шевелили ногами.

Нас было около 75 человек. Немец, сопровождающий нас, военнопленных, на работу, помимо оружия, захватил с собой еще деревянный березовый квадрат размером 60 х 60 мм. Больных, которые плохо работали и медленно передвигались, немец избивал до смерти. Это был настоящий нацист-изверг. Так им было забито 2 военнопленных, трупы которых нам пришлось нести в лагерь. Более здоровые товарищи, видя такое издевательство, начали скрываться за бочками, вагонами и навсегда исчезали.

По окончании работы из 75 человек немец недосчитался 16 человек, в том числе 2 забитых им пленных. При сдаче военнопленных в лагерь полицейским немец-конвоир доложил о 2 трупах, что они умерли, а остальные удрали. С немца спроса было мало. Что дальше было с ним, неизвестно, но, надо полагать, что по голове не погладили.

В то время, когда я прибыл в Вязьму, за территорией лагеря уже было два больших сугроба из трупов, в которых жертвами оказались около 8000 бойцов и командиров. Питание в лагере было отвратительное.

На завтрак давали по 0,75 литра супа – баланду без хлеба. Баланда представляла собой не что иное, как помои. Картошка полугнилая, с землей и неочищенная, давалась на завтрак. Многие от такой пищи нашли себе могилу в немецком „раю“. На 100 % была заболеваемость кровавым поносом. Кормили такой пищей 2 раза в день, а хлеба давали в сутки 150–200 гр., и то хлеб был из деревянных опилок и льняного семени.

За каждой крошкой хлеба следили и дрожали, чтобы не упала. Но когда этот хлеб бросали в суп-баланду, опилки и льняное семя всплывали на поверхность и создавали плотную, серого цвета пленку. И при такой пище гнали ежедневно на тяжелую физическую работу. Одним словом, это был лагерь смерти.

Все немецкие лагеря не отличались друг от друга своими невыносимыми пытками и издевательствами.

Заболел и я кровавым поносом. Желая исправить свой желудок, я суп менял на хлеб и на одном хлебе прожил около 2 недель, но это не помогло.

Однажды во дворе лагеря разожгли костер недалеко от колючей проволоки и начали варить суп из отбросов, доставшихся им во время работы в помойных ящиках и ямах. Через некоторое время полицейский, заметивший костер, подошел к нам, костер потушил, пищу вылил, хлеб вышвырнул за проволоку и начал каждого избивать палкой. Затем всех „поносников“ построили в колонну, вывели из лагеря и погрузили в вагоны, и началась отправка. А куда? Неизвестно. Вагоны совершенно не оборудованы, даже параша отсутствовала. На полу вагона все плавало, и все мы были вынуждены ехать стоя, переступая с ноги на ногу. Это было тяжелой пыткой»[130]130
  Маковейчук Б. Г. Воспоминания о вяземском лагере военнопленных «Дулаг-184» (из личной коллекции Вяземского краеведа И. Д. Музыченко); Маковейчук Б. По дорогам войны и партизанским тропам. Дневник партизана. Б/м, 2011. С. 28–29.


[Закрыть].

Маркова (Зиновьева) Тамара Ивановна (14.05.1923 г. Павловский Посад Московской области

В 1941 г. окончила Павлово-Посадскую среднюю школу № 3 с отличным аттестатом. В школе три года, с 1939-го по 1941-й, была секретарем комсомольской организации, членом горкома ВЛКСМ. С 22 июня, дня начала Великой Отечественной войны, по 14 июля училась на курсах медсестер для фронта. Добровольцем в 17 лет пошла на фронт, была санинструктором медсанбата 2-й сдно Сталинского района г. Москвы. Тяжелораненая и контуженая, во время прорыва дивизии из окружения под с. Богородицкое 10–11 октября попала в плен. Некоторое время находилась в «Дулаге-184» в Вязьме, где советские врачи сделали ей операцию. Прошла весь ужас немецко-фашистского плена, была освобождена в конце войны. После войны проживала в г. Павловский Посад. Помощь в подготовке текста воспоминаний Т. И. Марковой (Зиновьевой) оказал Александр Борисович Сумароков.

«С аттестатами в руках мы гурьбой вышли из школы. Когда подошли к стадиону то увидели большую толпу народа, которая стояла около столба, на котором висел репродуктор. Почти все женщины плакали. Когда мы подошли, то услышали голос Левитана:

– Внимание, внимание, говорит Москва. Работают все радиостанции радио Коминтерна!

И Вячеслав Михайлович Молотов объявил, что началась война, что фашистская Германия напала на Советский Союз.

Мы стояли с аттестатами в руках, ничего не понимая: почему война? Ведь мы должны учиться дальше. И, не сговариваясь, всем классом побежали в горвоенкомат.

Военком был другом нашей семьи, полковник Гвоздев. Около военкомата стояла большая толпа людей, как на демонстрации. Я ворвалась к военкому и попросила, чтобы меня взяли добровольцем в Красную армию. Ведь в нашей семье не было братьев, а кто-то должен был защищать Родину.

На курсах медсестер я прозанималась до 14 июля, того дня, когда всех выпускников средних школ нашего города вызвали в горком комсомола и дали комсомольские путевки на трудовой фронт, и в ночь на 15 июля мы выехали на грузовиках по направлению к Смоленску. Привезли нас к реке Днепр, неподалеку от моста на шоссе Смоленск – Москва, расположили нас в колхозной конюшне на соломе, и мы уснули как убитые. Пока мы ехали по шоссе, часто приходилось делать остановки в лесу: вражеские самолеты бомбили шоссе.

Утром нас разбудили, дали нам в руки лопаты и повели на участок, где мы должны были копать противотанковые рвы. Лето было жаркое, Днепр манил к себе своей прохладой, и поле было покрыто большими белыми ромашками и крупными голубыми колокольчиками. Это был как будто ковер, вышитый искусными добрыми руками. Жалко было сбивать цветы лопатами, но мы должны были это делать, ведь нашу землю поганил враг, нужно помогать Родине, защищать ее. Много школьников и студентов из Москвы работали с нами бок о бок. Это студенты 1-го Медицинского и Архитектурного институтов. Мы копали рвы от светла до темна, наши руки покрылись кровавыми мозолями, но мы не ныли, мы были комсомольцами. Через три дня меня назначили табельщицей. Я должна была объезжать на слепой лошади Зорьке очень большое расстояние, доходящее до самого леса. Однажды, когда я выехала в лес, увидела девушек в военной форме. Неужели моя мечта сбудется? И я решила убежать с трудового фронта. На другой день я украдкой оседлала Зорьку, захватила свой небольшой вещмешок и засветло отправилась в лес. На лошади я хорошо ездила, потому что, когда училась в 6-7-м классах, около школы находился конный двор, и я часто убегала с уроков, чтобы вместе с мальчишками гнать лошадей на водопой.

Когда подъехала к лесу, уже стало светать. Я вышла на поляну, где был расположен шалаш из веток, около которого за доской, прикрепленной к пням, сидел настоящий генерал. Оставив Зорьку около дерева, я подошла к генералу и сказала:

– Товарищ генерал, примите меня в армию.

Это был генерал-майор Вашкевич, командир 2-й стрелковой дивизии народного ополчения Сталинского района г. Москвы, с которым был комиссар Крылов. Генерал улыбнулся и спросил:

– Откуда ты явилась, лесная фея? И что ты умеешь делать? Какие у тебя документы? Может, ты диверсант?

От обиды я заплакала, вынула из мешка комсомольский билет и справку о посещении курсов медсестер, показала пальцем на грудь, где висели значки „Ворошиловский стрелок“ и ГТО I степени. Я сказала, что из Павловского Посада и что сбежала с трудового фронта.

– Очень хочется на фронт? – спросил генерал.

– Конечно! Ведь у меня нет братьев.

Получила я и пилотку, о которой так долго мечтала. Мне выдали красноармейскую книжку и черную пластмассовую коробочку, в которой был записан мой посмертный паспорт: Зиновьева, Тамара Ивановна, 14 мая 1923 г. р., уроженка г. Павлово-Посада Московской области. Вот и все. Этот документ выдавался всем красноармейцам на случай гибели, чтобы сообщить родным.

Так я стала воином 2-й стрелковой дивизии ополчения Сталинского района города Москвы. Моя мечта сбылась: я в действующей армии, у меня есть фронтовой адрес: Действующая армия, ППС 929, медсанбат. Свои косы я аккуратно завернула в мешочек, кончики обрезала, чтобы послать маме.

Девчонки поздравили меня с принятием воинской присяги.

…1 сентября пришел приказ послать вместе с солдатами 133-й Сибирской дивизии медсестер и санинструкторов на передовую. Мы с санитарными сумками уселись в замаскированные грузовики и поехали на запад. Мы ехали лесными дорогами, покрытыми воронками из-под бомб, над головами пролетали фашистские самолеты, сбрасывая бомбы на шоссе, их истребители гонялись за каждым живым человеком, а в это время очень много беженцев шло по дорогам на восток, убегая от озверевших садистов, которые жгли населенные пункты, убивали женщин, детей, не щадили стариков. Они везли и несли свой небогатый скарб, гнали перед собой истощенный домашний скот, они были до того изнурены, что еле передвигали ноги. Шло много детей без родителей. Много раненых двигалось на восток, к Москве. И вот мы почувствовали запах гари и раскаленного железа, перед нами открылась панорама из огня, пламя, пепла и дыма. От огня ярко полыхало зарево. Мы прибыли к полевому госпиталю фронтовой полосы. Две недели не спавши, мы лазали по окопам и воронкам, вытаскивая и перевязывая раненых, затем перетаскивали их на себе к полевому госпиталю, где им оказывалась хирургическая помощь. Мы сдавали раненых и ползли обратно под пулями и минометными выстрелами, под грохот артиллерийских снарядов. Мы не знали усталости, какая-то неведомая сила влекла нас на помощь нашим родным защитникам. Две недели ползали мы по окопам и воронкам, вытаскивая раненых, откапывая заваленных землей; это мы, комсомольцы тридцатых годов, не щадя своих жизней, делали все возможное, чтобы спасти раненых. На вторую неделю я притащила своего раненого на шинели и упала у его ног. Я не могла больше двигаться, и под грохот орудийных выстрелов и свист летящих бомб я уснула как убитая.

Да, молодым все по плечу. Очень много раненых проходило через деревню, мы даже не могли всем сделать перевязки, а они все шли и шли на восток, к Вязьме. В их нестройных колоннах были красноармейцы всех родов войск – и молодые, и пожилые.

Мы проходили по 72 км в сутки, отступая к Вязьме. Фашисты без конца обстреливали нас с самолетов, раненых было очень много, я еле-еле успевала их перевязать. Не знаю, как хватило сил.

10 октября Вязьма была окружена, а вся 32-я армия (19-я армия), в которую входила наша 2-я стрелковая дивизия народного ополчения, попала в окружение, но мы продолжали бить фашистов, мы старались как можно дольше сдерживать противника, чтобы они не так быстро продвигались к нашей столице Москве.

Около деревни (с. Богородицкое) был намечен прорыв окружения. Ужас, что было в этом месте. Фашистские стервятники бомбили переправу, перемешивая на своем пути людей, лошадей и нашу технику. Воздух был накален до предела, земля была перемешана с кровью, отовсюду были слышны стоны и крики раненых. Наш батальон подошел к переправе, оставив тридцать человек заградотряда для прикрытия нашего отступления.

Вдруг! Из-за леса по нашему батальону стали стрелять из минометов, кругом свистели осколки. Я… почувствовала, как голова моя налилась свинцом, осколки около шейного позвонка и в левую лопатку сразили меня, снайперская пуля прошила мне обе коленки. Я уже больше ничего не слышала и не видела. Мне показалось, что вокруг мертвая тишина, хотя бой еще продолжался.

Очнулась я, лежа на соломе в каком-то сарае, рядом со мной лежала медицинская сестра с осколком снаряда в груди. Около нее сидел старший лейтенант – артиллерист. Он попрощался с ней и выбежал. Девушка прохрипела еле слышно, что она Люба Лебедева из Ленинграда, и, тяжело вздохнув, умерла на моих глазах, эта красивая молодая девушка. В сарае было много раненых и никакой медицинской помощи, и нечего было пить и есть.

Почти все раненые были ополченцами.

Крыша сарая, да и весь сарай были в больших щелях, из которых хлопьями валил снег, и мы ловили эти снежинки ртами, чтобы хотя бы утолить жажду. Я часто теряла сознание из-за осколка в правом виске, я ощупывала рукой этот кусочек металла. Сапоги мои были наполнены кровью, и я не могла повернуть голову из-за большого осколка около шейного позвонка. Немцы ворвались в сарай в своих мышиных шинелях с металлическими бляхами на груди и с автоматами в руках. Они боялись даже раненых. Переводчик стал спрашивать, есть ли комиссары, политруки, командиры и евреи. Они снимали с раненых часы и сапоги. Любу Лебедеву выбросили из сарая на снег и еще человек шестнадцать, умерших от ран красноармейцев. Живых прикладами стали выгонять из сарая. Кто не мог встать – того пристреливали. Я еще поднялась, сапоги мои сняли, комсомольский билет ночью я, разорвав на мелкие кусочки, кое-как сумела проглотить. Нас погнали к Вязьме.

Колонну раненых вели солдаты фельджандармерии в черных кожаных плащах с капюшонами и собаками на цепях. Ноги мои еле передвигались. Легкораненые матросы понесли меня на руках. Многие раненые не смогли дойти до Вязьмы, их пристреливали, и они оставались лежать на дороге.

Когда мы приехали в Вязьму, вся центральная площадь была заполнена военнопленными, кругом светили прожекторы и играли немецкие марши. Около нас остановилась машина с киноаппаратом, немцы снимали документальный фильм. К повозке подошел немецкий офицер и крикнул: „Ауфштейн, кляйне югенд, шнель ауфштейн!“ („Встать, маленький мальчик, быстро встать!“) – и два солдата подняли меня с повозки. Площадь была покрыта снегом, который таял под ногами наших родных красноармейцев.

Офицер поставил меня в круг, сделанный из фашистских солдат, переводчик стал в рупор кричать, что скоро они займут Москву, что наших солдат больше нет, а воюют одни дети. Я закрыла лицо руками. Офицер стал отдергивать их, и я впилась зубами в его жирную руку.

Он закричал от боли, ударил сапогом в живот, и я покатилась под повозку.

Очнулась я на территории военного госпиталя под лестницей инфекционного отделения, лежала на голом цементном полу. Кругом вонь. Много мертвых.

Сутки я провалялась. Наутро услышала знакомый голос комсорга нашего медсанбата Валентины Горбик. Я позвала ее, она попросила санитаров, меня положили на носилки и понесли на второй этаж, в операционную. Профессор Попов удалил два осколка из головы и один большой около шейного позвонка. Он поцеловал меня и сказал, что я родилась „в рубашке“. Меня обработали, сделали перевязки и положили в палату на солому. Палата вся была заполнена до отказа ранеными красноармейцами. Большинство из них были народные ополченцы: молодые и совсем пожилые. У некоторых раненых были оторваны руки и ноги. Рядом со мной лежал молодой моряк из морской пехоты, левая нога его была ампутирована.

…Вечером в госпиталь ворвались гестаповцы с переводчиком. Четыре гестаповца во главе с обер-лейтенантом в черных формах со свастикой на руках встали около двери, а переводчик в нашей офицерской форме спрашивал, кто коммунист, комиссар, политработник или еврей. Он прислуживал этим холуям, как купеческий приказчик. Противно было смотреть на эту предательскую рожу.

Мы все молчали. Тогда он стал обшаривать гимнастерки. У моряка был комсомольский билет, и он тут же выстрелил в него из пистолета тремя пулями. Одного пожилого еврея схватили за ногу и поволокли во двор. Обойдя всех, переводчик оттолкнул от меня моряка, залез в карман гимнастерки и стал читать вслух: „Зиновьева Тамара Васильевна, 14 мая 1923 г. р., уроженка г. Павлово-Посад Московской области. Русская“. Он прочитал, немного подумал, поднял палец и громко произнес: „Каменев, Троцкий, Зиновьев были жиды, и это жидовка“.

Перед моей фамилией был поставлен крест. Ночью Валентина вместе с санитарами вынесла меня со второго этажа, и мой комсорг, уложив меня на свою шинель, повезла меня подальше от госпиталя, недалеко от станции Вязьма, в разрушенный от бомбы двухэтажный дом, в подвал. Очнувшись в темноте, в сыром подвале, почувствовала, что на мое лицо капают теплые капельки. Открыла глаза и увидела своего комсорга, но очень изменившегося, у нее были большие круги под глазами, а в волосах серебрилась седина. Я хотела спросить ее, где мы находимся, но из гортани вырвались только хрипы. Горло было сжато словно кандалами, я закрыла глаза и подумала, что мы с Валентиной мертвые и лежим в могиле, в сырой матушке-земле.

Ночью мы проснулись от сильного взрыва бомб. На нас с комсоргом сыпались кирпичи и песок, подвал двухэтажного разбитого бомбами дома находился недалеко от вокзала. Наши бомбардировщики делали заход за заходом, даже в подвале были слышны сильные разрывы. Бомбы падали одна за одной, а мы радовались и смеялись, как дети…»[131]131
  Маркова (Зиновьева) Т. И. Воспоминания о прорыве советских войск у с. Богородицкое, лагере военнопленных «Дулаг-184». Из фондов музея 2-й сдно г. Москвы. ГБОУ Школа № 1301 (№ 434). Воспоминания подготовлены к публикации Сумароковым Александром Борисовичем.


[Закрыть].

Шинкарев Иосиф Федорович, Воронежская область

Иосиф Федорович Шинкарев – красноармеец 329-й стрелковой дивизии (с 29.01.1942 дивизия входила в состав 33-й армии. Действовала на левом фланге армии вдоль шоссе Юхнов – Вязьма. 10.02.1942 передана в состав 1 гв. кк., наступавшего на Вязьму с юга и юго-запада. Отдельная часть во главе с замкомдивом майором Ивановым продолжала вести боевые действия в составе 33-й армии до середины апреля. Расформирована 22.08.1942 как неподлежащая восстановлению (пр. НКО № 00180)).

Попал в плен в марте 1942 г. в ходе боев под Вязьмой. Нет сомнений, что совершил побег из фашистского плена, вновь воевал в рядах РККА. Ошибочно считался убитым в боях при освобождении Каунасского района Литвы (ЦАМО. Ф. 58. Оп. 18002. Д. 865). Но и здесь судьба была милосердна к нему. Остался жив! После войны приезжал в Вязьму, оставил воспоминания учащимся вяземской школы № 5.

«Вяземский концлагерь тоже встретил неласково. Обмерших[132]132
  Так в тексте; видимо, следует читать «замерзших».


[Закрыть] красноармейцев, которые хотели погреться у печки, полицаи лагерные стали бить касками и угрожать на будущее. На нарах сидели бывшие военнопленные, на которых было страшно смотреть – живые скелеты. Сколько их погибло в эту зиму? Все кладовые были забиты шинелями погибших, которыми топили печки для поддержки тепла в бараке. Немцы еще надеялись покорить нашу Родину и вели себя нахально. С русским народом, а особенно с пленными, обращались хуже и жесточе[133]133
  Так в тексте.


[Закрыть], чем римские рабовладельцы. Кормили баландой с порченой гнилой картошкой, заправленной березовыми опилками-мукой, хлеб из семян льна, который не удержишь в руках, так как он рассыпался, как песок. Но и этого давали с очень маленькой нормой – один раз в день. Вот поэтому заключенные были очень истощенные и выходили из жизни. Работа была очень тяжелая. Немцы восстанавливали разрушенные здания железнодорожного депо.