Текст книги "ДЕТИ РОССИИ"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В общем, у Лидии Алексеевны, как она считает, все интересно. И все это потому, что природный оптимизм всегда помогал ей увидеть во всех событиях, даже печальных, и хорошую сторону.

СЧАСТЬЕ У КАЖДОГО СВОЕ…

– А я считаю себя счастливой! – твердо и уверенно сказала Надежда Ильнична Ганзенко. – Ну как не считать себя счастливой, если мы выжили во время войны, если папа с войны вернулся. Я образование получила, замуж вышла за хорошего человека. Мама с нами долго жила, до 1995 года. Мама у нас очень болела, врач сказал, что ее нельзя увозить из больницы – не выдержит. А мы с мужем решили – надо рискнуть и попытаться маму вылечить. Привезли ее к нам, я ее выходила, конечно, и сестра помогала мне. И вот мама выздоровела, стала самостоятельно ходить, и хоть жила у нас уже довольно долго, а все ей родной Тормосин снился. Я ее возила ежегодно в Тормосин, и Волжский ей там никогда не снился. А Виктор, младший брат, постоянно привозил по ее просьбе воду из Тормосина или Котельникова, мама говорила, что вкуснее той воды на свете нет.

Как не будет сниться пожилой женщине село, где она прожила всю свою жизнь? Надежде Ильиничне тоже снится. Тормосин для нее – самое лучшее место на свете, хотя большую часть своей жизни она прожила в Волжском. Однажды в каком-то фильме о войне Сталин произнес: «Наши войска освободили Тормосин…» Чувство гордости переполнило Надежду Ильиничну – надо же, даже в то время был известен ее маленький городок миру! Впрочем, городок хоть и маленький, да удаленький – в нем действовали подпольные партизанские группы. Командир одной их них, бывший председатель сельсовета, был расстрелян фашистами. И память, между тем, унесла Надежду Ильиничну в те далекие, тяжелые годы.

В давние– предавние времена говорили: «Из варяг в греки», -а вот предки Надежды Ильиничны поступили наоборот – из греков в варяги. То есть в ее дедушке, Дмитрии Никитине, которого она не знает (погиб в гражданскую войну), было весьма много греческой крови. И как он попал на Дон в казачий край – неведомо. Впрочем, в России, что ни век, то обязательно наступают смутные времена, вот, наверное, и предки Дмитрия Никитина в России оказались именно в такие времена. Для него самого такие времена наступили в гражданскую войну. А вот жена его, Марфа Федоровна, следовательно, бабушка Надежды, умерла в 1944 году, пережив немецкую оккупацию. Но после Дмитрия и Марфы остался все-таки живой след на земле – дети Ефросинья, Евгения, Федор, Илья.

Илья женился на Анне Никулиной, до войны успели родиться у них Александра, Владимир, Галина, Надежда. Вот с такой оравой Анне Ильиничне пришлось остаться одной, когда муж ушел на фронт. Наденьке тогда шел четвертый год. Отца она увидела уже на исходе войны. Время было предрождественское, мама готовила к празднику избу – мыла стены, пол. И вдруг Надя увидела, как по двору идет военный. Она закричала:

– Мам, а к нам какой-то дяденька-солдат пришел!

Солдат усмехнулся и спросил:

– Ты что, папу не узнала?

А как его узнать спустя пять лет? Но это было потом, а до того момента прошло время, в которое можно было спрессовать целые десятилетия – столько всего было пережито.

– Вообще-то я войну не особенно четко помню, – сказала Надежда Ильинична, – знаю, что фашисты пришли к нам задолго до Сталинградской битвы летом сорок второго – Тормосин как раз на пути их наступления на Сталинград был. Были они у нас лето, зиму. Дом наш по сельским меркам был немаленький – три комнаты: горница, прихожка и стряпуха, то есть прихожая и кухня. Хороший, в общем, был дом. Поэтому немцы сразу же поселились в нем, а напротив был штаб. Нас выгнали. Вот мы и устроились в летней кухне – наша семья, да бабушка, да еще бабушкин брат Дмитрий Федорович, он, кстати, был регентом церковного хора. Еще вместе с нами жила мамина сестра Ксения с дочерью Раисой – их немцы тоже выгнали из хаты. А мы ведь, как все дети, озоровали. И вот старшая сестра рассказывала, как однажды Володя что-то сделал озорное, а один из немцев схватился за пистолет, и если бы не бабушка Марфа, может быть, и убил бы его. А бабушка наша боевая была. Она словно квочка закрыла руками Володю и закричала на немца: «Я вот тебе сейчас дам, ишь чего удумал – дите стрелять! Иди и сиди в хате!» В общем, этот инцидент завершился по-доброму, немец не убил Володю, не стал мстить бабушке. Впрочем, и среди немцев были всякие – хорошие и плохие. Один из хороших, если так можно было назвать оккупанта – мама звала его Кузей, – мог по-русски изъясняться и часто говорил: «Матка, убери киндер, не давай баловаться, пусть дом сидит. Есть злой офицер, он киндер не любит. Ради бога, убери киндер». Он же всегда шепотом говорил: «Гитлер – капут, Сталин – капут, а русский и немецкий солдат – дом». Мама всегда сердилась: «Это ваш Гитлер – капут, его убить надо, а наш Сталин – хороший, не он войну затеял». Вообще немцы, которые жили в нашей хате, не причиняли нам особенного зла. Намного злее и опаснее были румыны

Тот же Кузя старался как-то подкормить детей. Немцы после обеда отдавали котелки бабушке Марфе, чтобы она их вымыла. Кузя собирал те, где больше остатков, и шепотом говорил Анне: «Возьми, матка, отдай детям». Дети же всегда соперничали за то, кому отнести вымытый котелок немцам, потому что те за это давали конфетку. Однажды выпала эта работа Наде. Она зашла с котелком в дом. Офицер мылся, денщик поливал ему воду. Надя подала денщику котелок, а офицер махнул рукой, мол, подожди, не уходи. Девочка застыла ни жива ни мертва от этого: неизвестно ведь, что немец задумал. А тот дал ей конфету и знаками показал,, дескать, смотри, у нас елка, мол, Рождество, вот тебе конфета к празднику. И это была первая в жизни девочки елка, первый новогодний подарок. Это позднее Илья Дмитриевич

привозил детям елочку, устанавливал ее посреди горницы, дети украшали ее самодельными цепями, бумажными игрушками, снежинками, а до того Надя ни разу не видела маленькое чудо – наряженную елочку.

Тормосину, который являлся крупным узлом шоссейных и грунтовых дорог, досталось и тогда, когда немцы наступали – артиллерия громила отступавшие советские войска, и тогда, когда наша армия пошла в наступление. Освобождение Тормосина имело важное значение – там у врага была база снабжения, питавшая продовольствием и боеприпасами не только Тормосинскую, но и Нижне-Чирскую группировку, причем немецкие войска, занимавшие Тормосин, нависали над правым флангом 2-й гвардейской армии, создавая угрозу ее коммуникациям.

Советская авиация старательно «утюжила» места расположения вражеских войск. Бомбы ложились, куда попало. Может быть, советские летчики и старались нанести самый малый урон мирному населению, но ведь война – есть война, с воздуха не видно, в каком доме – немцы, а в какой летней кухне – свои. Однажды бомба разорвалась на подворье Никитиных. Дом их содрогнулся, однако уцелел, только стекла вылетели, потому что немцы предусмотрительно насыпали вокруг дома земляную насыпь. Никитины же в такие минуты прятались в окопах, которыми был изрыт двор и сад, иной раз перебирались через реку Аксенец или же убегали к соседке тете Дусе, с которой Анна всю войну была роднее сестры – самая крепкая дружба возникает в момент общей опасности.

Однажды в щели набилось столько народу, что Надюшка от духоты стада задыхаться. Первой это заметила тетя Дуся, схватила девочку на руки, вынесла на улицу, давай хлестать ее по щекам, трясти за плечи, чтобы она пришла в себя. И ведь не подумала о том, что залетным осколком может ее убить, а оставшиеся в щели ее собственные дети останутся сиротами. А вот бабушка Марфа оставалась в доме, объясняя это тем, что ей уже ничего не страшно – зажилась на белом свете и так.

Наступление советских войск ощущалось во всем – в нервозности немцев, в их озлобленности, а вдали стояло зарево пожарное, и грохотала в той стороне канонада. Тормосин был освобожден войсками 2-й Гвардейской армии 31 декабря 1942 года, в самую новогоднюю ночь. Верховный Главнокомандующий вынес гвардейцам благодарность, ибо, превратив Тормосин в крупный опорный пункт, немцы ожесточенно обороняли его. И столько народу полегло в то время – нашего и иноземного, словами не передать. В балочке недалеко от села трупов было до самого верха. Сначала-то советских солдат из общей свалки выбирали да хоронили, а как стали трупы разлагаться, то просто забросали балку землей, и все. Легкое и простое решение. А потом, наверное, летели в разные конца страны извещения о пропавших без вести солдатах, ведь не видели их среди живых, и среди мертвых не находили.

Впрочем, это мы сейчас ужасаемся, а тогда, может быть, и в самом деле иного решения не было, чтобы охранить село от заразы, ведь и дети из любопытства заглядывали в ту балку, и взрослые мародеры – тоже.

Выросла Надежда, окончила школу. Она, кстати, писала письма отцу на фронт. Анна Ильинична была безграмотной, письма отца читали старшие дети. От них грамоте научилась и Надюша. Сначала рисовала свою ладошку, а потом печатными буквами и сама писать стала. После школы решила поступить в сельскохозяйственный институт. Как выяснилось позднее, поступала в одном потоке с Лидией Великой. Только Лидия поступила, а Надежде не хватало одного балла, и она, более робкая, чем Лидия, не настояла на пересмотре экзаменационной оценки. Зато училась потом вместе с Лидией Алексеевной Ерохиной (которая в то время была Бунеевой). А в молодости работала на бетонном заводе, как Зоя Алексеевна Полякова, жила в том же самом общежитии, где и Мария Ильинична Лебедева, будущий муж ее жил в том же общежитии, где жил и муж Лебедевой. И в конце концов свела всех этих женщин вместе любовь к песне в одном ансамбле. А Волжский стал городом их общей судьбы.

Время их юности – веселое, активное время, несмотря на трудности быта. Надежда познакомилась со своим суженым на волейбольной площадке. И как-то так случалось, что или ногу она подвернет, или еще какая-либо оказия произойдет, однажды ногу сломала. И как ни странно в то же самое время с переломом в больницу поступил и ее будущий муж Борис Яковлевич.

Наконец парень полушутя-полусерьезно заявил: «Ну все, пора тебе за меня замуж идти, а то никто тебя такую искалеченную и не возьмет…» Так вот и живут вместе пять десятков лет. Вырастили двоих сыновей, женили их, причем обе молодые семьи какое-то время жили вместе с ними, пока не обретали собственную крышу. И в том, что они успешно преодолели все «разводные» пороги, большая заслуга Надежды Ильиничны, которая всегда становилась на защиту невесток, говоря сыновьям: «Вы – свои, вы все от меня стерпите, как от матери, а их матери далеко, их тоже кто-то пожалеть должен». Сыновья, бывало, нахмурятся и согласятся. И теперь растут рядом с ними еще трое Ганзенко – две внучки да внук.

– Так что я – счастливая, – заключила нашу беседу Надежда Ильинична. – Грех жаловаться.

ВЛЮБЛЕННАЯ В ПЕСНЮ

Никогда не думала, что буду знакома с внучкой волжского купца-судовладельца. Встречалась, разговаривала с Валентиной Викторовной Гуриной, не подозревая, что у нее есть родовое гнездо, ныне ей не принадлежащее, где родилась ее мать Клавдия Федоровна Сорокина.

… Братьев Сорокиных в селе Дубовка знали и уважали, особенно Федора Яковлевича. Их кирпичный двухэтажный дом красовался на берегу Волги и был приметен в селе. После смерти отца Федор стал старшим в роду и принял на себя обязательство продолжать и преумножать отцовское дело, а также помогать братьям укрепиться в жизни. Один из них, Михаил, выбрал судьбу моряка и как покинул отчий дом, так больше там и не появился. Лишь в конце сороковых лет случайно прочли о нем в газете, что стал Михаил капитаном ледокола и в одну из навигаций вызволил из ледового плена 35 кораблей.

А вот младший Василий не жаждал путешествовать, не обладал он и особыми талантами или предпринимательской жилкой, потому просто жил на хлебах брата Федора, занимая с женой часть первого этажа, и был весьма доволен своим положением. Но, вероятно, все же завидовал старшему брату.

Федор Яковлевич имел свой пароход и занимался грузоперевозками по Волге. Мария Максимовна, тетя Лидии Алексеевны Ерохиной, хорошо помнит тот пароход – большой, красивый с крупными буквами на борту «СОРОКИНЪ». Однажды команда вернулась из рейса в Дубовку без хозяина.

Капитан сказал его жене, Марии, что заболел Федор Яковлевич в пути и умер, а поскольку нельзя было его везти на пароходе, то похоронили его вдали от родного села. Несколько раз пыталась Мария поехать к месту захоронения, однако капитан все время умудрялся отложить поездку – то руку сломает, то на вилы напорется, а без него в рейс идти на пароходе было нельзя. И тогда Василий сказал:

– Не езди никуда, Мария, бесполезно это. Видишь, как он юлит, ехать не хочет. Убили они его, наверное, да в реку бросили.

Странно: имея такое страшное предположение, Василий почему-то не заявил властям. Не стал и сам искать брата. Вот эта его пассивность и навела односельчан на мысль, что он, вероятно, причастен к исчезновению Федора, тем более что у Василия вдруг завелись большие деньги. Стал вести себя так, словно он – хозяин всего, а жена брата – бедная приживалка, хотя с ней жили трое законных наследников Федора Яковлевича, да и она по закону имела свою долю. А пароход вскоре куда-то исчез – как и когда он отчалил от пристани, никто не видел. Однажды Василий заявил:

– Я, Мария, нашел хорошую работу. Ко мне будут приходить важные люди, мои клиенты, так что я, пожалуй, буду жить на втором этаже, а ты перебирайся в мою квартиру на первом.

Время было смутное, предреволюционное, да еще, вероятно, Мария боялась Василия, потому безропотно заняла указанное место. Но в отличие от него и его жены она не привыкла бездельничать, потому стала брать заказы на шитье, тем и жила с детьми.

А дети Федора Яковлевича между тем подрастали. Дочь Клавдия заневестилась, познакомилась с хорошим парнем – Виктором Дьячковым, отец которого возглавлял сапожную артель. Однако по мнению Василия он был не парой племяннице, которой следовало искать богатого жениха, чтобы устроить свою жизнь. О том, что Клавдия и сама богата, он не заикался.

С наступлением советской власти Василий Яковлевич сразу изменил свое отношение к Виктору – парень, как и его старший брат, стал комсомольцем. С новой властью Василий Яковлевич тоже быстро поладил, и когда представители этой власти решили конфисковать дом Сорокиных для размещения в нем какого-то учреждения, то ему предоставили хороший рубленый дом неподалеку от прежнего, а законных владельцев выселили под открытое небо.

Но, слава Богу, были у Марии любящая дочь и порядочный зять, они взяли ее к себе в Сталинград, где молодые жили уже несколько лет – им выделили земельный участок для строительства дома. Виктор Дьячков имел гордый характер и, женившись на Клавдии, не желал быть зависимым ни от ее родни, ни от своей собственной, вот почему он перебрался туда. А старший сын уехал искать дядю Михаила и свое счастье, оставив Клавдии все, что имел. Уехал и сгинул неведомо где.

Виктор Дьячков имел не только гордый характер, но и золотые руки, потому на своем участке он построил сначала маленькую избушку, а потом возвел красавец-дом с красной шатровой железной крышей. Хибарка-времянка против него казалась замарашкой. И жить бы долгие годы в том доме чете Дьячковых вместе с детьми Инной, Диночкой и Валей, но…

Это «но» в 1941 году перекорежило судьбы всех советских людей, оборвало двадцать с лишком миллионов жизней. Это «но» – Великая Отечественная война. Она же, как лакмусовая бумажка, высветила все человеческие добродетели и пороки.

– Помню, папы все время не было дома, – рассказывала Валентина Викторовна. – Прибежит, бывало, поест, каждого расцелует – он маму и всех нас очень любил – и опять на завод убежит. Папа работал жестянщиком на «Баррикадах», и был оставлен для эвакуации оборудования. Однажды он вырыл во дворе большую яму, и в ту яму опустили окованный железом сундук с самыми ценными вещами – о мародерстве немецких солдат сталинградцы уже знали. И я бы не запомнила этот эпизод, если бы не положили в сундук мою любимую вязаную белую шапочку с помпончиками. Мне не понравилось, что шапочку прячут, и хотела забрать ее, потянулась за ней, и мне чуть не отдавили руки тяжелой крышкой сундука. Закопали сундук, кустик какой-то посадили для приметы.

Виктор Дьячков не успел эвакуироваться сам и семью переправить на левый берег Волги тоже не сумел. Но на всякий случай с помощью соседей соорудил во дворе блиндаж, потому что прошел слух – «немец нас скоро будет бомбить». Слух не оказался напрасным – город и в самом деле вскоре подвергся жесточайшим бомбардировкам, но заводчане продолжали работать. Одни готовили к эвакуации оборудование, другие выполняли военные заказы, прячась во время бомбежек рядом со своими станками в специальных стальных капсулах. И вот был загружен последний вагон, а сигнала к отправке не поступило. Прибежал взволнованный бригадир и закричал: «Мужики! Немец вот-вот город займет, начальство уже сбежало за Волгу! Ну его к черту, этот вагон, айда по домам!»

Виктор прибежал домой, вздохнул с облегчением, увидев семью живой и здоровой. Собрались соседи вместе и стали думать сообща, что делать. Решили ночью пробираться к своим через Разгуляевку.

Клавдия сварила во дворе обед. Сели обедать в своем блиндаже, и вдруг земля затряслась, что-то снаружи затарахтело, песок в чашки с кашей посыпался. Виктор подхватил Дину и Валю под мышки, закричал жене:

– Клавдек, беги скорее вон, это танки, нас здесь может завалить!

Это случилось, вероятно, 27 сентября, потому что именно в этот день восемьдесят немецких танков ворвались на окраину поселков заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь». Выскочили из блиндажа и впрямь вовремя – у забора стоял вражеский танк, а во дворе – солдаты. Один из них ударил Виктора в живот автоматом, тот упал от боли на колени, а девчонок подхватила Клавдия, с ужасом подумав, что пришел их смертный час. Однако Виктору велели подняться и, сунув ему в руки ведро, приказали идти за водой. Валя, ей шел тогда третий год, громко заплакала, потому что хотела есть, и тогда один из фашистов ткнул ей дулом автомата в ротик и сломал зубик. Клавдия, испугавшись, что немецкий солдат сейчас выстрелит в дочку, закрыла детей собой, стала говорить, дескать, это же дите, а дети всегда плачут. Но автоматчик и Клавдию «успокоил» пинком в лицо. Валюшка, увидев кровь на губах матери, замолчала и с перепугу так стиснула ручонкой ложку, что судорожно сжатые пальчики расслабились сами собой лишь несколько суток спустя.

Ночь прошла в страхе. Фашисты, гогоча, мылись во дворе. Воду им несколько раз приносил Виктор. Жене сказал: «Молчи, и детям не давай кричать. Они этого не любят и могут убить».

Наутро всех жителей их улицы согнали в колонну и куда-то повели, причем молодежь – отдельно. Инну Дьячкову в молодежную колонну не взяли – мала росточком была, потому и шла вместе с родными. Через несколько дней их привели к баракам, опутанным колючей проволокой. В каждый барак загнали столько людей, что взрослым оставалось лишь стоять, а детей кое-как уместили на узелках. Мужчин отделили от женщин и детей. Дети плакали, женщины причитали: «Где мы? Куда мужиков увели?»

Утром неожиданно распахнулись ворота, в сарай хлынул свет, и по сараю заметались мужчины в знакомой солдатской форме, на шапках у них светились звезды.

– Родители рассказывали потом, – вспоминает Валентина Викторовна, – что нас угнали аж в Белую Калитву. За нами шел отряд наших солдат. Папа знал о нем – видел бойцов, когда ходил за водой, но ему не велели о том говорить. Как выдался удачный момент, советские солдаты нас освободили, а мужчины из колонны им помогали. Мужчин сразу же обмундировали, и папа – его тоже взяли в армию – сказал маме, что их отправляют на фронт. А нас посадили в вагоны и привезли на какую-то станцию недалеко от Бугульмы.

В Сталинград Клавдия вернулась после завершения битвы. До того времени беженцы жили в вагонах. Днем женщины грузили вагоны, предназначенные для фронта, или разгружали прибывшие с эвакуированным оборудованием. А ночами вязали теплые вещи и шили белье для фронтовиков. Местные жители помогали беженцам, чем могли. Валюшка щеголяла в сарафане и вязаной теплой кофточке. Питались скудно. Кое-что выделял колхоз, а чаще дети под руководством одного дедушки, жившего с ними, бродили с лукошками под вагонами да собирали просыпавшиеся продукты – сушеные овощи, крупу. Обносились все, оголодали, но когда узнали, что Сталинград освобожден, единогласно решили вернуться домой.

– Женщины, – пытался их переубедить председатель колхоза, который был недалеко от станции, – подумайте о детях. Там ведь все разрушено, зимой будет холодно да голодно. А мы вас распределим по домам, будете работать в колхозе, нам рабочие руки очень нужны. А вы – работящие, мы уже убедились в том.

И все– таки сталинградцы вернулись в родной город.

Дом Дьячковых, как и вся их улица, был разрушен. Железные листы с крыши и все деревянные детали дома забрали те, кто приехал раньше. Клавдия с помощью соседки расчистила свой погреб. Дед, живший с ними возле Бугульмы, помог построить над землей невысокую стену, сделать крышу из всякого металлического и деревянного хламья, а чтобы не протекало, крышу завалил травой. Вставил в стену стеклышко, чтобы светлее было, сложил печку, ступеньки земляные отрыл. И стали жить.

– Мама на работу не могла устроиться – ее завод еще не работал. Откопала она сундук, порадовалась предусмотрительности отца, дескать, и теплая одежда будет, и сменять кое-что на продукты можно. А сундук-то пустой оказался. Наша соседка, тетя Нюся, уже работала в столовой на силикатном заводе. Вот она и сказала маме: «Ты, Клавдия, лучше дома сиди да приглядывай за своими и моими ребятишками, мне хоть на работе спокойнее будет». Старшие девочки – наша Инна и ее дочь Галя – ходили кружной дорогой через овраг к черному ходу столовой, где работала тетя Нюся, и та выносила им толстую картофельную кожуру и гороховый бульон. Мама сварит эти очистки в бульоне и накормит всех нас. Ближе к зиме мама сказала тете Нюсе, что ей стыдно у нее на шее сидеть, надо что-то придумать. И придумали – зерно на муку молоть да продавать. Тот же знакомый дедушка сделал рушалку-мукомолку с тремя колпаками. Мама вручную дробила зерно, потом, меняя колпаки, молола крупу до муки. Из обмолотков варила нам похлебку, а муку продавала. Руки у нее были в мозольных волдырях, даже рукавицы не спасали. Зимой она так сильно застудила на рынке ноги, что после войны получила инвалидность. И хоть нам стало жить легче, все равно Диночка не выдержала голода, умерла. Хоронили ее в нетесаном гробике. Маме дали старые фетровые шляпы, и она сшила ей капорок на голову и тапочки на ноги, а платье было старое. Папе написали о смерти Диночки, а тот с горя чуть не застрелился, потому что Диночка была тихая, ласковая, на маму похожа, и папа очень Диночку любил. Стали его спрашивать, что случилось, а он ответил: «Вот мы воюем здесь, а в тылу наши дети с голоду умирают. Вернемся – вообще в живых никого не будет». А что из этого вышло, – и Валентина Викторовна рассказала историю, страшную оттого, что даже в суровое время, когда простые люди помогали друг другу выживать, поддерживая морально и по мере возможностей материально, чиновники были бездушными и корыстными.

Командир части написал в Сталинград, что семья его бойца голодает. Вызвали Клавдию в районный исполком. Приняла ее женщина хорошо одетая даже по тем временам и, похоже, не знавшая голода.

– Ну что ты, Дьячкова, жалуешься, мужа беспокоишь? Всем трудно живется, война ведь. Все – для фронта, все для победы, – укорила она Клавдию. – Давай, старшую дочь определим в ФЗО, тебе работу в исполкоме найдем. Одну-то дочь сумеешь прокормить. Будешь у нас полы мыть?

– Буду, если будете платить, – ответила Клавдия.

Вечером она вернулась и принесла пару яиц.

– Вот, Нюся, – улыбнулась она подруге, – мне зарплату дали. Сейчас в похлебку покрошим – сытнее будет.

И хорошо, что не успела те яйца в похлебку покрошить – тухлые они были, черные внутри.

На следующий день Клавдия не пошла в райисполком. Просидев ночь над рушалкой, отправилась вновь на рынок продавать муку.

– Приходила, помню, к нам та тетенька, – улыбнулась Валентина Викторовна, – в землянушку нашу даже не спустилась, заглянула в окошечко, спросила, где мама, и ушла. Красивая тетя была, сытая, румяная. Больше она к нам не приходила.

Ну что же, сытый голодного всегда не разумеет, во все времена.

Валя всегда дожидалась маму, сидя на печурке у окошка – и тепло, и смотреть на улицу интересно. Однажды видит – солдат идет. Подошел к окну, спросил: «Узнаешь меня? Кто я?» – «Папа», – ответила Валя.

С возвращением отца стало жить легче, потому что он вновь стал работать на «Баррикадах», получал паек. И все-таки было голодно, потому что Клавдия не могла работать – настигли ее болезни, которые приобрела, торгуя зимней порой на рынке. И другая история – о щедрости души русской, не обремененной сознанием власти над другими.

– Папа однажды карточки продуктовые на три дня потерял. Пришел домой, упал перед мамой на колени (она как раз болела сильно, лежала в постели, не могла ходить) и заплакал: «Прости, Клавдек, что из-за меня три дня без хлеба жить будем». А мама ответила, что, мол, это очень плохо, но ничего, будем пить соленый кипяток, продержимся. На следующий день на заводе узнали про нашу беду, и рабочие тут же собрали, кто что мог – картофелину, сухарик. Да еще паек дополнительный выписали. А маму положили в больницу. Мама там несколько месяцев лежала, вернулась с маленькой девочкой на руках. Я папе и говорю: «Ой, папа, зачем вы ее принесли, нам и так кушать нечего». А он: «Помнишь, у тебя сестренка была, Диночка? И это твоя сестренка».– «Как Диночка?» – спросила я. – «Ну, значит, и этой быть Диночкой».

Свой новый дом Дьячковы строили пятнадцать лет. Виктор по-прежнему все делал своими руками, помогала ему Валя, поскольку оказалась старшей из дочерей – Инна после окончания училища уехала работать в Тюмень. Вместе с Валей Виктор Александрович даже стропила на крышу заводил. Подтянет бревно веревкой, а пока на крышу лезет, стропилину изо всех своих малых силенок держит Валя. Она ему помогала и подрабатывать, когда он крыл крыши на заказ. А Инна через несколько лет объявилась, написав, что у нее умер муж, и она осталась с полуторагодовалой дочкой на руках, и нельзя ли, папа-мама, прислать к вам Лилечку. Виктор Александрович согласился. Вскоре маленькую Лилю привезла подруга Инны, и стала у Дьячковых еще одна дочь, потому что со временем Виктор Александрович ее усыновил.

Прибавление в семействе, где единственным кормильцем был отец, не позволило Валентине получить иного образования, кроме среднего. Отец сказал: «Сама видишь, нет сил тебя дальше учить, или работать. Имеешь десять классов, и то хорошо».

А как Валентине хотелось стать врачом и вылечить маму! Не получилось. Зато всю жизнь прожила с песней. Еще в далекой Бугульме пели солдатки грустные песни, а девочка им подпевала. Ах, русская песня! Ты и работе помощница, и утеха в горе.

Валя постоянно пела в хоре – в школе, на «Баррикадах», куда поступила работать после школы. Отец воспитывал девчонок строго, но против увлечения Валентины песней не возражал, разрешал участвовать в художественной самодеятельности. Свою руководительницу, Берту Моисеевну, баррикадские девчонки звали бабушкой, но очень ее уважали, потому что она вкладывала в свою работу с ними всю душу, стремилась научить своих воспитанниц всему, что умела сама. Так и пошло дальше: где бы ни работала, в первую очередь узнавала, есть ли хор.

Муж сердился, мол, негоже замужней женщине по репетициям бегать, да и ревновал к тому же. Не нравилось ему и то, что Валентина сына Костю в музыкальную школу определила, а дочь Жанну – в музыкальную студию дворца «Волгоградгидростроя». Но иначе поступать Валентина Викторовна, ставшая Гуриной, не могла: песня стала частью ее души, вот и шла она с песней рядом всю свою жизнь, даже в самое трудное время «великой перестройки», когда ей, едва она достигла пенсионного возраста, предложили уйти с подшипникового завода, где проработала двадцать два года. Плакала Валентина, не зная, куда себя деть, ведь всю жизнь находилась в коллективе, без песен жизни не ведала, а тут – сиди в четырех стенах. Муж, к тому времени уже бывший, злорадствовал – хоть теперь по репетициям бегать не будешь, раз с завода ушла, а в других коллективах пенсионерки не нужны. Случилось это в 1994 году.

Однако тот, кто не привык замыкаться в своей семейной скорлупе, найдет возможность найти применение своим способностям. Нашла и Валентина Викторовна.

При оформлении документов в ассоциацию «Дети военного Сталинграда» ей предложили петь в хоре. Гурина с радостью согласилась. И сразу стало легче на душе, радостно, что на свете есть люди влюбленные в песню, как она, у кого такие же певучие души. И свет преобразился, вновь стал цветным.