Текст книги "ДЕТИ РОССИИ"

Автор книги: Евгения Изюмова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Не обознались, дядя Семен, – пригляделся с улыбкой Ваня к мужику. – Это я, Иван Карпов.

Сосед крепко, по-мужски обнял Ваню.

– А где наши, дядя Семен, где Надя?

– А она, как муж в армию ушел, перебралась к свекрам, чего ей одной было в пустой хате куковать? А теперь и Петр вернулся.

Ваня поблагодарил Семена и быстрыми шагами направился на другой конец хутора, где стоял дом родителей Петра. Последние метры он бежал, как перед Улаганом, взлетел на крыльцо, задыхаясь от бега. И остановился – испугался: хорошо ли встретят, нужен ли он родным, ведь у сестры своя семья. Ваня, наверное, так долго бы стоял перед дверями, если бы не вышел во двор Петр.

– Ванюха?! – всплеснул Петр руками. – Ты чего тут стоишь, в дом не идешь? – он крепко стиснул плечи паренька, а потом толкнул его в дом, крича радостно и громко: – Надя, Надя! Посмотри, кто приехал!

Но сестра, простоволосая, с передником в руке уже сама выскочила на крыльцо, увидев брата из окна кухни.

– Ванечка, братик, – плакала Надя, положив брату голову на плечо. – Вырос-то как, большой-то какой, – приговаривала Надя. Петр тоже не сдержался, смахнул слезу рукавом.

В тот день хата Петра Жидкова едва вместила всех гостей. Ваня, отогревшись в бане, сидел во главе стола, одетый в Петрово белье и рубашку, сидевшие на нем смешно, мешковато, и улыбался, здороваясь со всеми солидно, по-взрослому, за руку.

Он уже знал от сестры, что старики Жидковы умерли в голодный тридцать третий год, когда хлебушка не было, даже картошки вдоволь не ели, что Петр вернулся со службы два месяца назад и работает в колхозе трактористом, а Надя – скотница на ферме. Он и сам поведал многое, но его заставляли вновь и вновь повторять сказанное, дивясь, как смог малец (хоть и ростом здоровый, а все равно – малец) добраться из такой дали – с неведомого и страшного от того Казахстана. Ваня охотно рассказывал о своих приключениях, и с каждым словом словно занозы вынимал из души, становилось легко на сердце. Лишь одну занозу не мог вынуть – смерть матери, сознание того, что не знает даже, где она похоронена, и не мог простить себе, что хоронили мать чужие люди, не он.

Только поздней ночью, когда все разошлись, рассказал сестре и зятю, как умерла мама, как увезли ее тело из поселка, где они жили, в близлежащий городок, а он не мог уехать на ночь глядя от маленьких братьев. Договорился с возчиком, что прибежит к моргу на рассвете попрощаться с мамой. Но так уморился мальчишка за день от хлопот и горя, что заснул крепчайшим сном, а когда проснулся – за окном вовсю разгуливал день.

Бросился Ваня в городок, но было уже поздно: мать вместе с другими умершими от тифа похоронили в какой-то из многочисленных городских общих могил. Возчика, который увез тело матери из поселка, Ваня тоже не нашел. А на кладбище в тот день появились три общие могилы. В которой из них его мать? Упал мальчишка на землю и громко заплакал навзрыд так, как никогда ни до того, ни после не плакал. А потом за ними из Компанейского приехал Миша, так больше Ваня и не бывал на том кладбище.

– Прости меня, Надя, что я не сам хоронил мать!

– Ну что ты, Ваня! – заплакала сестра. – Как я могу обижаться на тебя, ведь ты и сам был маленький, да и сейчас невелик.

– Вань, – сказал вдруг Петр, – запишу-ка я тебя на свою фамилию. Знаешь, хоть и убрали потом Чурзину из сельсовета, разобрались, что к чему, а Карповы пока не оправданы. Мало ли что, мешать это будет в твоей жизни. Ни учиться, никуда. С кулацкими сынами сейчас строго обходятся. Как ты на это смотришь, чтобы стать Жидковым? Не возражаешь?

Ваня покраснел. Такого он не ожидал и не знал, что ответить, хотя понимал, что Петр желает ему добра. Да не выйдет ли, что он словно отречется от родителей, сменив фамилию? Одобрит ли это решение Миша? Так и сказал.

– Соглашайся, Ванечка, – обняла его сестра, – Петя дело говорит.

Ваня согласно кивнул головой:

– Хорошо, пусть буду Жидков, – а на душе у мальчишки разливалось тепло необыкновенное, ведь брал на себя Петр обузу большую и опасную. Тяжко жилось в колхозе. За свою работу от зари до зари получали колхозники в конце года по трудодням зерна по 200-300 граммов. А приходилось налог платить натурой – за корову семь килограммов масла, за овцу – 3,5 килограмма шерсти, да сотню яиц независимо от того, есть ли в хозяйстве куры. Как же тут не быть в сердце Вани теплу и благодарности?…

Наступило такое время, что Нюрнберг стали бомбить ежедневно. Случались и ночные налеты. Пленные с надеждой смотрели в небо, ожидая, что бомбы упадут на комендатуру, на казарму охранников, на изгородь и тогда можно будет вырваться на свободу. Но самолеты улетали. А утром, шагая колонной на работу, видели, что горожане покидают свои разбитые дома и направляются на запад, и радовались:

– Ага! Драпают фрицы – жареным запахло!

К ним зачастили представители РОА, ведь им нужны были офицеры, однако сколько не зазывали они узников, сколько ни сулили хорошего, никто в РОА не записался. Когда находились в Польше, то некоторые шли туда с намерением все-таки пробраться к своим. Но сейчас представители РОА удалились ни с чем.

Март 1945 года вселил надежду в каждого узника. Они знали, что советские войска давно на немецкой территории. Неизвестно, как добывали подпольщики вести с воли, но в лагере всегда была точная информация о состоянии дел на обоих фронтах – восточном и западном. Потому ожидали освобождения с запада войсками союзников, так как Нюрнберг был ближе к ним, даже была уже слышна артиллерийская канонада.

И вдруг немцы решили эвакуировать лагерь. Как всегда, узников поделили на две части. Одну колонну отправили куда-то пешком, другую, в нее попал Иван, погнали к железнодорожной станции. А там – в какой уж раз! – товарные вагоны, перестук колес, которые бесстрастно отсчитывали километры, а куда – к свободе или смерти, никто не знал.

На одной из небольших станций, где остановился эшелон, неожиданно начался воздушный налет. Пленных выпустили из вагонов и погнали к лесу. Иван никогда не мог понять, почему немцы во время бомбежек старались загнать пленных в укрытие, ведь по логике должно быть иначе: чем больше погибнет узников, тем меньше хлопот немцам. Видимо, тут играла роль чисто немецкая аккуратность – сколько принял при отправке, столько обязан и сдать.

Вой самолетов над головой заставил Ивана упасть на землю – сработал инстинкт самосохранения. И вовремя. Грохнул взрыв. Иван почувствовал, что его словно режут пополам -так беспощадно прошлась по нему ударная волна. Одновременно с «перерезанием» Жидкова подбросило вверх, и он оказался в ручье. Придя в себя, Иван отполз в воронку, которая была неподалеку и огляделся. Эшелон горел. Вокруг ни товарищей, ни охранников. В другой воронке сидел какой-то пленный, облепленный грязью с ног до головы, как Иван, жевал равнодушно сухарь, не обращая внимания на происходящее вокруг. Иван пополз к нему.

– Бежим!

– Нет, – покачал тот головой и грустно улыбнулся. – Не выдержу я, тебе лишь помешаю, ты беги один, – он, видимо, так ослаб, что было уже все равно, где погибнуть – под взрывами бомб или в лагере. Для него гибель будет избавлением от мук.

– Прости, друг, – Иван прикоснулся к рукаву солагерника и пополз прочь, услышав сзади слабое: «Удачи тебе, товарищ!»

Скользнув в очередную воронку, Иван увидел еще одного пленного, спросил и его: «Бежим?»

Тот согласно кивнул. Они побежали, что было сил, прочь от эшелона. Пустынными, развороченными взрывами улочками, беглецы выбрались из городка, и только в лесу, отбежав от него на приличное расстояние, рухнули на землю. Познакомились. Неожиданного попутчика Ивана звали Дмитрием Старостиным*. Он прекрасно знал немецкий язык, и это, они рассчитывали, должно было помочь им в пути. Главное, сейчас надо как можно дальше уйти от городка, пока охрана не спохватилась и не стал искать беглецов. Отдохнув немного, определили восточное направление и пустились в путь.

Шли беглецы ночами, днем отсыпаясь где-нибудь в укромном месте. Оба прекрасно помнили, что говорили возвращенные в лагерь после побега: ни в коем случае не обращаться за помощью к немцам – выдадут, поэтому надеялись они только на себя, на свое везение. Продукты тоже добывали тайно, в основном – картошку. И как ни осторожничали, однажды чуть не попались.

Как– то на лесной полянке они увидели небольшой домишко, но, прежде чем войти в него, долго мокли под дождем, вглядываясь в округу, нет ли чего подозрительного, и, убедившись, что сторожка пуста, зашли. В сторожке они нашли немного продуктов и одежду, которая была как раз впору Старостину. Поев, они разомлели в тепле, и надо же такому случиться, что на эту же самую сторожку набрели двое немецких солдат.

Немцы, наверное, тоже не ожидали встретить кого-либо в сторожке, тем более, русских. Они остолбенели в первый момент, а потом старший, ему было лет сорок, он был ранен в руку, скомандовал:

– Ан дэр ванд! Вер зинд зи? К стене! Кто такие?

– Мы пленные. Нас везли в Мюнхен, – объяснил Старостин, – но в пути попали под бомбежку. Оставшихся в живых собрали в колонну и повели пешком. А тут опять налет, мы бросились в лес, а когда вернулись на дорогу, там уже никого не было. Вот и идем к Мюнхену, как приказано. Мы уважаем немецкие законы и порядок.

Молодой солдат злобно прищурился:

– Не в Мюнхен вы идете, а в Москву!

– Что вы! До Москвы далеко, да и нет нам резона возвращаться туда, мы же сами в плен сдались еще в начале войны, нам охрана доверяла, – вежливо ответил Старостин.

– Где в плен попали? – старший был настроен миролюбиво и даже предложил закурить.

– Я под Сталинградом, а он, – Старостин показал на Ивана, – под Минском.

– Я был в Сталинграде, пока не ранили. Русские там здорово воевали, – старший произнес это уважительно. – Кури, Иван.

Жидков вздрогнул: откуда он знает его имя? Потом опомнился. Для немцев Иван – все равно, что русский, как для них Фриц – немец. Он вежливо отказался от курева, а Старостин с наслаждением затянулся.

Иван немного подумал и достал из сумки алюминиевый портсигар, который подарил ему один из друзей, чтобы вещицу и на хлеб обменять. Портсигар Иван показал немцу. Тот повертел его в руках, одобрительно хмыкнул и переложил туда сигареты из своей круглой коробки. Потом полез в ранец, достал сало и хлеб, отрезал по куску и отдал Жидкову.

Пока не кончился дождь, Старостин все беседовал с немцем. Наконец, небо посветлело, дождь прекратился, и немец поднялся.

– Генюк. Эс ист хох цайт! Абер зи геэн инс Мюнхен! Ладно. Нам пора идти. А вы идите в Мюнхен, – и усмехнулся.

Кто были эти немцы? Дезертиры? Или просто не захотели грех на душу в конце войны брать, чуя конец своего рейха?

Они шли две недели, пока не наткнулись в лесу на чужие танки. Чьи? И не свои, и не фашистские. Стали осторожно наблюдать за ними из кустов, пока не поняли, что танки – американские. Выходит, они все-таки выбрались на свободу!

То был день 25 апреля 1945 года.

После разговоров и похлопываний по спине, американцы отправили беглецов, в поселок интернациональных рабочих насильно привезенных в Германию. Он был большой – несколько десятков бараков, где находились сербы, болгары, поляки. Их привели в барак, где жили семеро русских, таких же, как и они, бывших пленных. Все они были страшно измождены – кожа да кости, но очень счастливые. Увидев своих, Старостин и Жидков едва не расплакались.

Первые дни друзья, ошалевшие от свободы и сознания, что таиться нет необходимости, бродили по поселку, по лесу. А поскольку американцы снабжали их продуктами в достатке, они стали понемногу поправляться.

Одежду раздобыли в раздевалках заброшенного химического завода, на котором раньше работали и многие славяне, обосновавшиеся в поселке. Во время первых воздушных налетов немецкий персонал был так спешно эвакуирован, что на заводе осталось много полезных вещей. Именно поэтому русские решили наведаться в заводскую лабораторию и попробовать отыскать спирт, чтобы отпраздновать Первомай. Удача от них не отвернулась – спирт они отыскали.

Выйдя во двор, расположились на солнышке. Откуда-то прибрели двое американцев, тоже, видимо, желавшие выпить в уединенном месте – у них было вино и закуска. Они тут же присоединились к застолью русских. Смех и веселье их длилось долго, и лишь под вечер русские вернулись в поселок.

На следующий день оказалось, что трое из них очень плохо себя чувствуют. Ивану было намного легче, потому что он пил вино, его и послали в деревню за молоком. Но молоко не помогло – двоих отправили в госпиталь, а третий умер. Оказалось, что пили они этиловый спирт. Долго думали, что написать на самодельном памятнике. И придумали: «Умер от фашистских мук».

Американцы – веселые разбитные парни. Солдаты запросто могли обратиться к командиру по имени. В свободное от службы время «глушили» спиртное. А воинская дисциплина и субординация для них явно ничего не значила. Однажды пьяные солдаты такому же пьяному командиру опалили усы. Было смешно видеть, как паленый майор распекал всех подряд подчиненных, не зная точно, кто над ним так жестоко подшутил.

Американцы часто приходили в гости к русским парням. Как-то гость-американец вдруг заговорил на русском языке:

– Хлопцы, родные, я же украинец! – он обнимал их и совал в руки какие-то свертки.

Павло, как звали гостя, рассказал, что родители его эмигрировали в Соединенные Штаты сразу же после революции, там он и родился. До сих пор тоскуя по своей родине, его родители соблюдают обычаи своего народа, и детей научили русскому и украинскому языкам, песням.

С тех пор Павло часто навещал своих русских друзей, да и они частенько бывали в его части.

Победу над фашистами 9 мая праздновали всем поселком.

О ней русские узнали по радио. Из Москвы с Красной площади шел репортаж – звучала музыка, песни, слышался плач и смех людей. При этой вести все сначала замерли, а потом бросились обнимать, целовать друг друга. Высыпали шумной гурьбой на улицу, а там уж вовсю развернулось гулянье: болгары и сербы, узнав о Победе, устроили танцы на улице. Русских затащили в круг, каждый хотел пожать им руку, обнять, расцеловать, потому что понимали – не будь Советского Союза, фашизм, наверное, долго бы еще свирепствовал в Европе. Вскоре пришел Павло со своими друзьями и охапкой свертков с подарками в руках. Веселье царило и в американской части – там тарахтели автоматные очереди, в небо взлетали ракеты.

Вскоре рабочие-славяне стали разъезжаться по своим родным местам. А русских почему-то держали в поселке. Они стали даже роптать, требуя отправить их в зону советских войск, ведь им тоже хотелось уехать поскорее на Родину.

Наконец к русским пришел переводчик и сказал:

– У вас в стране сейчас разруха, а вы – молодые. Будете работать от темна до темна, а жизни хорошей долго не увидите, – убеждал он бывших военнопленных. – Вступайте в нашу армию, нам грамотные офицеры нужны, отслужите свое время, потом жить будете припеваючи. В России же вас ничего хорошего не ждет, вас, как бывших военнопленных, просто в тюрьму посадят. Что вы, не знаете, что ли ваших законов? У вас же нет пленных, как сказал ваш Сталин, а есть одни предатели.

Они вежливо поблагодарили переводчика и обещали подумать. Ивану же не надо было долго думать, Уехать в Соединенные Штаты? Никогда больше не увидеть Смирновку, Эльтон, не попытаться разыскать Тосю? Нет, на это Иван пойти не мог. Да и не верилось, что их возьмут и сразу упрячут в тюрьму. Он и Дмитрий решили вернуться в Союз. Так же решили и остальные.

Через несколько дней американец-переводчик приехал опять. Осведомился, не желают ли они уехать в Штаты, и все в один голос твердо ответили: «Нет!». Переводчик с огромным сожалением оглядел их и сказал, что после подготовки соответствующих документов они будут отправлены в совет– скую зону Германии.

Переводчик не обманул. Через месяц русские были отправлены в расположение советских войск.

Всех бывших военнопленных сосредоточили в одном месте. Не было никаких проверок, допросов, и нервное напряжение в ожидании расследования, спало. Это уже позднее они поняли, что те, кто вышел недавно из боя, а тем более «сломавшие» всю войну, которым довелось освобождать узников фашистских лагерей, просто им сочувствовали, понимая, что настрадались они, может быть, даже больше, чем фронтовики на передовой.

Когда достаточно в лагере набралось бывших военнопленных, их на машинах отправили на восток. Они пересекали Европу полные надежд, что все у них сложится благополучно, ведь не теребили же допросами в Германии.

Жители поселков, которые они проезжали, относились к ним по-разному. Немцы и австрийцы смотрели зачастую неприязненно, а чехи – доброжелательно, забрасывали машины цветами, встречая их, как победителей. На стоянках подбегали к машинам, уводили к себе в дом, и радушно угощали. И они, больные, истощенные, встревоженные, с благодарностью принимали нехитрые знаки внимания, оттаивали душой, и в каждом росла гордость, что они граждане великой страны победителей.

Но чем ближе была граница Союза, тем мрачнее становились люди, тем тягостнее были мысли: как Родина встретит их?

Бывших узников разместили в палаточном лагере неподалеку от Львова. Не возникало даже мысли уехать тайком: куда же денешься без документов? И пока было свободное время, люди ходили от палатки к палатке, разыскивая знакомых, не подозревая, как пригодится это им в недалеком будущем.

Нашел знакомых и Жидков. От них узнал о страшной смерти Карбышева в Маутхаузене. При этой вести Жидкова охватило странное смешанное чувство – горечи от потери уважаемого человека, в силе духа которого черпал, как и другие пленные, мужество, терпение и стремление выжить; гордости, что не смогли фашисты сломить волю Карбышева, не сумели это сделать с тысячами других его товарищей по плену.

От Львова бывших пленных повезли дальше уже на поезде.

То, что они видели вокруг, наполняло сердца щемящей болью: сожженные деревни, разрушенные города. А жизнь уже кипела вовсю – на станциях шла бойкая торговля, и некоторые пленные, у которых были с собой трофеи, меняли вещи на продукты, что, конечно, было весомой прибавкой к их скудному пайку. И настроение было не такое уж и плохое, хоть и везут неизвестно куда, но пока свободны.

Первым сигналом, что не все сложится благополучно, и жизнь у них может сильно осложниться, послужила выгрузка из эшелона близ Невеля на станции Опухленки и мгновенное окружение прибывших охранниками-автоматчиками. Точь-в-точь, как при немцах, разве что собак не было. Командир охраны поспешил погасить возмущение объяснением, что в лесах бродят бандиты, они могут напасть на безоружных. Это объяснение мало успокоило: зачем нападать на тех, кого ограбить нельзя, а они в своей разномастной одежде выглядели совсем непривлекательно для бандитов, однако колонна спокойно тронулась вперед. Не погасшая настороженность возросла, когда колонна оказалась перед лагерем, окруженным колючей проволокой.

– Что это? Из фашистского лагеря да в свой? Опять нас за «колючку»?

Тысячи людей яростно надвигались на охрану, ощети– нившуюся автоматами. К ним вышел начальник лагеря:

– Не надо возмущаться. Здесь вы будете просто проходить проверку. Ведь никто не может гарантировать, что среди вас нет настоящих предателей, полицаев.

Спокойный голос успокоил взвинченных до предела людей. Да и вечная русская доверчивость брала верх: может, и правда – пройдут проверку, получат документы, а предатели и впрямь в лагерях были.

Условия проверки на первый взгляд были пустяковыми: представить трех свидетелей своего поведения в каждом лагере, что не стал пособником фашистов, не вел антисоветской пропаганды, никого не выдал. Многие тогда вздохнули легко: такие свидетели отыскались еще под Львовом. Другие забеспокоились, ведь их солагерники могли оказаться в других проверочных лагерях, могли умереть. Допросы шли неравномерно. После первого, когда пленный рассказывал о себе, его оставляли на некоторое время в покое, пока не добывались сведения, подтверждающие эти рассказы.

Однажды Иван шел с очередной «беседы» в свой барак и вдруг услышал:

– Номер 357!

Он вздрогнул, словно оказался опять на далекой проклятой неметчине, осторожно оглянулся. К нему бежал черноволосый когда-то человек, а сейчас седой.

– Дагаев*, ты?! – не поверил своим глазам Иван.

– Откуда ты взялся? – тормошил его Дагаев. – Я же сам похоронил тебя! Там, когда под бомбежку после Нюрнберга попали!

Дагаев рассказал, что после налета не обнаружили 25 человек. Двадцать вполне можно было опознать, а пятерых собирали по кускам, видимо, угодили под прямое попадание. Дагаева направили в похоронную команду; а поскольку Жидкова не было среди живых, не было среди уцелевших трупов, то он посчитал, что Иван среди разнесенных на куски.

– Знаешь, закапывали мы трупы, а я думал, – говорил Дагаев, – как жаль, что Иван погиб, победа близко, а он не дожил. А ты – живой, это – чудо!

И уж совсем была чудесной встреча с другом детства Сашей Громовым. Узнав друг друга, они крепко обнялись. Иван и Саша просидели до глубокой ночи, рассказывая о своих мытарствах. Саша сказал, в отличие от него, успел до войны жениться на милой девушке, которую Иван знал – Зине Карповой*. А вот о Тосе Саша ничего не мог сообщить. А через несколько дней Громов вместе с другими, прошедшими проверку, уехал на Дальний Восток, где началась война с Японией. А проверка Ивана Жидкова продолжалась.

Ивану повезло. Он встретил в Опухленках многих, с кем был в Седльце, в Замостье, в Хаммельбурге и Нюрнберге, словно все тот же невидимый ангел-хранитель позаботился о нем. И все-таки каждый раз было страшно входить в кабинет «смершевца», потому что проверкой занимались молодые люди, почти одногодки Ивана, а то и моложе, и смотрели они на пленных, мягко говоря, недоверчиво.

– Ранение, контузия есть? – спросили Ивана в первый раз.

– На лице видно, что контузия была. Хотите, считайте ранением, – показал он на синюю щеку.

Лейтенант, чисто выбритый, щеголеватый, как все «смершевцы», фыркнул презрительно:

– Каждый синяк считать за ранение? Пишем: ранения и контузии не было.

– Пишите, – пожал плечами Иван.

Именно такие, как этот лейтенант, и не верили рассказам пленных, вынимали из них и без того израненную душу и своим неверием били по тем душам наотмашь. Те, которые постарше, относились к пленным более терпимо и сочувственно.

«Ну ладно, – успокоил сам себя Иван. – Голова, руки-ноги целы, чего судьбу гневить? Не такая уж она у меня злая».

А судьба и впрямь благоволила Жидкову: вскоре пришли документы из Москвы, подтверждающие слова Ивана о его назначении на границу после учебы в училище. Да и друзья-солагерники ничего плохого о нем не сказали, не заявили, что был он фашистским прихвостнем. Ивана оправдали, восстановили в прежнем звании – лейтенант. Он уже приготовился к отправке на Дальневосточный фронт, как наступило 3 сентября, день капитуляции Японии, и его в числе многих прошедших проверку, демобилизовали. И уж совсем подарком судьбы были полученные письма от сестры Нади и брата Саши Громова, который жил в Эльтоне. Он сообщил, что Тося Финогенова жива, но сильно болеет.

Постукивая колесами на стыках, мчался поезд из Саратова в Астрахань.

В поезде ехал молчаливый худощавый молодой, рано поседевший лейтенант в новом обмундировании. Попутчики смотрели на него восторженно: победитель! Девушки пытались развлечь его разговором. А он отделывался вежливыми словами и все о чем-то сосредоточенно думал.

Иван знал из письма сестры, что брат Саша лежит в новосибирском госпитале с ранением в обе ноги, о Леше нет никаких вестей, о Петре – тоже. Погиб двоюродный брат Андрей. Он, Иван, выжил, но пережитого хватит на десять жизней. Одним словом, судьба вновь круто обошлась с родом Карповых, вернее, Жидковых, поскольку и Саша с Лешей тоже были усыновлены Петром Жидковым.

Иван смотрел из окна на проплывающую унылую степь и думал о совпадении: сейчас ноябрь, и в 1932 году он тоже, вернулся в Эльтон как раз в. октябрьский праздник. Круг' завершился.

Эльтон был похож на западные города, через которые проезжал Иван, тоже разрушен бомбежкой – досталось ему во время битвы за Сталинград. Не было уже старой школы и интерната, где жил Иван, а на их месте – новые кирпичные здания.

Приехав в Эльтон, Иван сразу пошел в больницу, где находилась Тося Финогенова. Ему разрешили пройти в палату, и он, сдерживая бешеные толчки сердца, шагнул за порог.

Иван узнал не сразу любимую девушку: на кровати лежал худенький остриженный подросток. Лишь глаза прежние -ласковые, доверчивые.

– Ваня?… – Тося нерешительно позвала его, приподняв голову от подушки, заплакала.

– Тося, родная, ну что ты. Не надо, не плачь! – Иван бросился к девушке, поцеловал ее осторожно и замер, слушая слабый стук ее сердца.

– Ты знаешь, Ваня, – медленно, переводя дух, говорила Тося, – Я видела тебя три раза во сне. Такие сны были нехорошие. Один раз словно везли тебя убитого на телеге, а рука свесилась и качается безжизненно. А в другой раз – словно идут наши войска, и ты тоже там. Я догнала тебя, побежала рядом, спрашиваю, куда вы идете, а ты ответил что-то невнятно. В руках у меня была буханка хлеба, я ее тебе отдала. Ты поблагодарил и ушел. А я все стояла махала тебе рукой. А еще приснилось, будто мы с тобой гуляли в Астрахани у стены Кремля. Вдруг стена стала рушиться, а ты остался под стеной. Я проснулась в холодном поту, кричу: «Ваня!». А сама думаю, погиб, наверное, мой Ванечка.

Иван рассказал о своих злоключениях, и когда закончил, Тося задумчиво произнесла:

– Выходит, тебе очень трудно было, потому ты мне и приснился, поддержки просил. Вот и не верь после этого снам.

– Тося, а Сашка Громов женился перед войной. Помнишь 3ину Карпову? Мы ведь с ним встречались.

– Да, я знаю. Саша – хороший человек, но по душе всегда мне был ты.

– Ничего, Тосенька, и мы поженимся, верно? Ты выздоровеешь, поправишься, и мы поженимся.

Глаза девушки наполнились слезами.

– Спасибо, Ваня, я так этого хочу, но, – она помолчала, – чувствую, что умру.

– Что ты! – вскричал Иван, сжав в руках ее исхудавшие пальцы. – Ты обязана жить. Разве для разлуки мы встретились? Ты поправишься, тебе в Саратов надо, там медики опытные, тебя вылечат.

– Ванечка, я очень буду стараться победить болезнь. Очень. И мы будем счастливы.

На следующий день Иван, войдя в палату, сразу почувствовал неладное. Тося лежала неподвижно, закрыв глаза, и по щекам ее текли слезы. Иван ощутил, что и из его глаз тоже покатились горячие струйки.

– Тося, родная…

Девушка открыла глаза, и слезы полились еще сильнее. Вошедшая медсестра объяснила, что у нее отнялся язык, но слышит она хорошо. Иван похолодел. Это был жестокий удар судьбы. И когда? Тогда, когда они встретились после стольких лет разлуки, договорились обо всем.

Иван сел рядом с девушкой, как прежде, и начал ее успокаивать. Разум твердил, что Тося не поправится, но сердце бунтовало против такого исхода.

Вечером того же дня родители увезли Тосю в Саратов.

Иван считал дни, когда они вернутся, ежедневно встречал поезд. А когда увидел их на перроне, понял: свершилось самое ужасное в его жизни – любимая умерла. Мать девушки с плачем упала Ивану на грудь, а отец, сдерживая рыдания, рассказывал, что Тося умерла в Саратове. Поздно ее туда повезли.

Иван с вокзала пошел на берег озера, туда, где они часто гуляли с Тосей. Дул сильный ветер, мела поземка. Было неуютно и холодно. Иван тоскливо подумал – жива была бы Тося, его первая любовь, и тепло было бы, и солнце бы сияло. Умерла – и наступил холод, который подбирался к самому сердцу. Он шел к ней долгие страшные пять лет, думал о ней ночами в лагере, мечты о встрече с ней поддерживали его и помогали переносить лагерные лишения, и вот он здесь, куда так стремился всем сердцем, а Тоси нет. И не будет никогда.

В течение следующих семи лет со дня возвращения Ивана Жидкова в Эльтон утекло много воды.

Иван устроился работать в начальную школу. Закончив экстерном Саратовский физкультурный техникум, поступил в Астраханский пединститут на физико-математическое отделение. Казалось бы, ему верили, если разрешили работать в системе народного образования. Однако вызовы в комитет безопасности не прекращались. Он покорно шел на «беседу», думая, какие на сей раз зададут вопросы. Его спрашивали, почему он Жидков, а не Карпов, дескать, не потому ли поменял фамилию, что родители были раскулаченными, а он скрыл свое происхождение. Иван терпеливо разъяснял историю раскулачивания своей семьи по оговору, и то, почему стал Жидковым – его и братьев усыновил муж сестры, так как они были несовершеннолетними. Его снова и снова заставляли писать объяснения, где и как он попал в плен. Это злило, выбивало из колеи. Порой возникала мысль – уж пусть бы лучше сразу посадили, отбыл бы наказание, и сейчас не выворачивали бы ему душу бесконечными вызовами и бестолковыми однообразными вопросами. А следователи, как он заметил, были очень похожи на «смершевцев» своей молодостью,, напористостью. И нескрываемым недоверием в глазах.

Вызовы на допросы продолжались до 1953 года. Этот год стал переломным в истории страны и жизни всех советских людей.

3 марта весь коллектив педагогов и учащихся школы, где работал Иван Васильевич Жидков, выстроился в коридоре. Такие построения были обычны во время праздников или посещения инспекторов, но на сей раз ребята почувствовали нечто страшное: у директора слезы на глазах, руки дрожат. Директор еле выговорила срывающимся голосом:

– Умер наш вождь и учитель, товарищ Сталин…

Мертвая тишина повисла над строем. Ум отказывался верить сказанному до такой степени, что двое учеников неожиданно свалились без сознания на пол. Впрочем, учителя, в том числе и Жидков, сами были на грани обморока: «Как будем жить без Сталина? Разве кто-то сможет его заменить?»

С именем Сталина жили, шли в бой и умирали, он в сознании многих был равен Богу, и вдруг – смерть. Разве Боги умирают? В газетах постоянно упоминалось имя Сталина, по радио звучали его изречения, на собраниях избирался всегда почетный президиум в составе Политбюро во главе с товарищем Сталиным. А те, кто сомневался в гениальности вождя или, не дай Бог, рассказывал про него анекдоты, неожиданно исчезали, падали, словно камни, на дно, а «круги» захватывали друзей и родных. И все-таки, когда наступила смерть этого человека, многие растерялись.

Но в тот момент ни Жидков, ни его друзья не знали, что со смертью Сталина резко затормозила хорошо отлаженная машина репрессий и убийств неугодных людей, которых всегда предостаточно на всех жизненных уровнях от правительства до рабочей среды, и на каждом уровне всегда есть люди, готовые утопить в мутной воде себе подобных. Ольга Чурзина была как раз из таких.