Текст книги "Земля, до восстребования Том 2"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Ну никак не могу тебя представить в фуражном складе или в вещевой кладовой. – Старостин прищурил глаз и погрозил пальцем. – Ничего общего ты, друг, с интендантством не имеешь.

– Яков Никитич, откуда ты знаешь языки?

– Окончил военную академию.

– Не слышал, чтобы там преподавали итальянский.

– Я успел еще до войны записаться в дипломаты. Думал, не придется больше воевать.

– И где же тебе пришлось воевать? На каком направлении ты попал в плен?

– Был на дипломатической работе.

– И не успел выехать?

– Вот именно, не успел.

– Из какой же страны не успело выехать наше посольство и дипломат попал в Маутхаузен?

– Сказать, Мамедов, в чем твоя ошибка? Твои вопросы слишком квалифицированные. Ты, случайно, к следственным органам отношения не имел?

– С чего ты взял, Яков Никитич?

– Насколько я заметил, ты тоже говоришь на нескольких языках.

– Да, я говорю на армянском, персидском, азербайджанском, турецком, немного знаю грузинский.

– Кажется, ты понимаешь и по–итальянски?

– Не больше, чем бывший музыкант. Крещендо, модерато, пьяниссимо, фермата.

– Я очень любил музыку. Ты на чем играл?

– На скрипке. Позже на гобое.

– Сколько позиций имеет скрипка? – спросил Старостин тоном экзаменатора.

– А сколько ты хочешь, чтобы у скрипки было позиций? Я знаю семь. Есть еще флажолет.

– Какие скрипичные концерты ты играл?

– Когда–то играл концерты Бетховена, Мендельсона, Чайковского.

– Я бы хотел еще раз услышать концерт Мендельсона–Бартольди, размечтался Старостин.

Ночь, когда два соседа по нарам вели вполголоса этот разговор, полный недомолвок, была разорвана ревом сирен.

Свет потух. Выстрелы. Крики. Стоны. И все это в близком соседстве с блоком No 17.

Вскоре стало известно, что восстали заключенные в блоке No 20, блоке смертников. На карточках тех, кого отправляли в блок No 20, стояли пометки: «Возвращение нежелательно», «Мрак и туман», «К» (от немецкого слова «кугель», то есть пуля). Все это означало смертный приговор. На работу из блока No 20 не выводили. Там сидели советские офицеры, особенно много летчиков. Сидели там и участники варшавского восстания и югославские партизаны.

Трое суток никого не выпускали из бараков, в каждого, кто подходил к окну, стреляли без предупреждения. Но как только Старостину глубокой ночью удалось выйти, он узнал о восстании в блоке No 20 трагические подробности. Он был потрясен жертвами, которые принесли восставшие, но счастлив, что не всех беглецов поймали. Может, кто–то спасется и когда–нибудь расскажет о страшном застенке?

Не только новости о восстании принес тогда Старостин. Он доверительно сообщил Мамедову, что в ту самую ночь состоялся сильнейший воздушный налет на Берлин. Бомба попала в здание гестапо, всех заключенных Моабитской тюрьмы эвакуируют в концлагеря.

И раньше Маутхаузен имел все основания для того, чтобы называться лагерем смерти. А после того как эсэсовцы подавили восстание в блоке No 20, зловонный дым, подымающийся над трубой крематория, стал еще гуще.

Отто Бауэр, старший по бараку, предупредил Старостина: ему нельзя оставаться помощником писаря, осторожности ради он должен, пока свирепствует террор, пойти работать в штайнбрух, то есть в каменоломню.

В те дни Старостин рад был узнать, что в каменоломне начали изготовлять могильные плиты, надгробья и постаменты для немецких кладбищ.

Каждый день эсэсовцы сталкивали со скалы в пропасть нескольких заключенных, их называли «парашютистами». Был случай, когда в каменоломне начали взрывать шпуры, не предупредив никого и не выведя оттуда работающих. Иногда всех заставляли бессмысленно переносить камни туда и обратно, туда и обратно.

Тем, кто не мог скрыть возмущения и раздражения, Старостин сказал:

– Это издевательство, но пусть никто из нас не будет подавлен, раздражен. Пусть нами владеет сознание, что мы не приносим никакой пользы фашистам.

Такие же бессмысленные злодейства совершались в лагере в конце прошлого лета, после неудачного покушения на Гитлера.

Работать в каменоломне зимой намного труднее, чем летом. А кроме всего прочего, летом, когда арестантов гнали через лес, многие отдирали кору молодых деревьев и грызли, жевали ее.

Каждый день Старостин пересчитывал ступеньки, ведущие в гору, в лагерь. Сто восемьдесят шесть ступенек. И горе, если он не сможет с ними совладать!

В один из стылых февральских вечеров, когда ветер дул со стороны невидимого, заледеневшего Дуная, ноги были налиты таким свинцом усталости, что каждая ступенька давалась Этьену с трудом.

Двадцать девятая ступенька, тридцатая, тридцать первая, тридцать вторая, тридцать третья…

Он вдруг почувствовал, как его с обеих сторон крепко взяли под руки. Вот это встреча! Он сразу потерял счет ступенькам. Справа его поддерживал сильной рукой рослый, по–прежнему могучий Зазнобин, слева – душа–парень Шостак. Бронебойщик шел молча, а Шостак не удержался:

– Ты самый последний приказ не получил, земляк?

– Какой?

– Приказ – голов не вешать и глядеть вперед!..

– Потише приказывай, Кастусь, – пробасил Зазнобин, не замечая, что предостережение его прозвучало громче, нежели присказка товарища.

Этьен не успел вдоволь обрадоваться и вдоволь удивиться, как дружеские руки вознесли его на самый верх лестницы. При дневном свете такая помощь была бы немыслима: можно насмерть подвести ослабевшего, эсэсовцы уже не раз сбрасывали таких доходяг со скалы.

Зазнобин и Шостак также мыкались в штайнбрухе. И с того вечера они не раз при окончании работы «случайно» оказывались у подножья лестницы рядом со Старостиным и, можно сказать, несли его над ступеньками, он лишь касался их колодками.

Какое он чувствовал облегчение, когда ступал ослабевшими ногами на последние ступеньки и оказывался перед воротами в лагерь.

Тут уж можно надеяться, что дойдешь до барака. Осталось подняться в самом лагере на четыре ступеньки между первым и вторым рядом бараков и еще на пять ступенек между вторым и третьим рядом бараков. Ну, а если ему трудно будет забраться к себе на нары, на третий ярус, – Мамедов поможет…

«Мамедов не был со мной откровенен, не интендант он, – размышлял Старостин, лежа на нарах. – Но можно было не обижать его своим недоверием. Он с Архиповым был в подполье лагеря Офлаг–136 С–шталаг. Он с Леонидом Панасенко спасал здесь смертников в 13–м блоке, подменяя жестяные браслеты с номерами».

– Знаешь что, Сергей, – неожиданно сказал Старостин, повертываясь лицом к соседу. – Никто из нас не знает, останется он в живых или нет. Пришло время узнать друг о друге побольше.

– Давно согласен.

– Ты вот удивляешься, почему я вожу дружбу с итальянцами, откуда знаю столько языков… Понимаешь, после войны в Испании пришлось застрять в Европе. А перед тем как меня судил специальный трибунал по защите фашизма, выдал себя за австрийца.

– Как же тебе удалось снова стать Старостиным? – насторожился Мамедов.

– Это уже когда везли в Австрию. Товарищи похоронили того австрийца в дороге. А я назвал свою фамилию. И воинское звание. Полковник.

– Может, опять взял на прокат чужую фамилию? Может, я после войны и не найду тебя нигде? Может, и не жил никогда в Москве такой человек Старостин?

– Даю слово, найдешь в Москве Якова Никитича Старостина. И мы обязательно увидимся. Конечно, – Этьен вздохнул, – при одном маленьком условии. Если оба останемся в живых.

Повторялась старая история. Мамедов явно обижался на своего соседа по нарам: тот снова скрытничает, не посвящает в свои дела. Уже тогда Мамедов смутно догадывался, что его сосед – один из участников интернационального подполья в Маутхаузене.

После восстания в блоке No 20 узников задерживали в каменоломне до позднего вечера. Старостин возвращался обессиленный, и Мамедов видел это. Но он не знал, сколько огорчений приносили Старостину эти задержки в штайнбрухе, когда срывались подпольные встречи, когда Старостин опаздывал на явки, когда его не было на месте и связные, с риском для жизни пробиравшиеся в блок No 17, уходили ни с чем.

126

По вечерам, когда узники возвращались из штайнбруха, над входом–маяком и на караульных вышках по углам лагеря светили прожекторы. Старостину не нужно было видеть каменную стену, он помнит, что камни там уложены в четырнадцать рядов, а выше камней – пять ниток колючей проволоки. А там, где не тянется сплошная стена, где стоят вогнутые внутрь железные кронштейны с изоляторами, – двадцать пять ниток проволоки.

Старостин сам пересчитал все эти нитки, когда однажды утром его послали убирать снег совсем близко от проволочного заграждения. Его длинная тень смело перешагнула тогда через все колючки, столбы, изоляторы, через проволоку под высоким напряжением. Сам он остался в неволе, а тень его касалась свободы.

На арке первых ворот распластался над свастикой уродливый бронзовый орел. Сколько жизней унес он в своем хищном клюве?

Застекленная башня над вторыми воротами похожа на маяк, только маяк этот указывает дорогу в царство теней.

Поскрипывает жестяной флаг, на котором намалеваны скрещенные кости и череп. Черный флаг несет обязанности флюгера, он всегда поворачивается по ветру, он всегда в зловещем согласии с дымом, который вырывается из трубы крематория.

В ту ночь с 17 на 18 февраля их колонна долго торчала перед воротами в лагерь. Было не меньше двенадцати градусов мороза, и каждый градус мучительно ощущали ноги, обернутые в тряпье, в деревянных колодках.

Лишь ночью открыли ворота в лагерь, и узники прошагали под скрипучим флюгером; казалось, стучит на ветру череп с костями.

Поблизости в лагере слышались исступленные крики и стоны. Их заглушал неясный шум. Громкое журчание? Гул водопада, невесть откуда взявшегося среди зимы, вдали от Дуная?

Узники из блока No 17 стали в затылок другой колонне. Судя по обрывкам речи, впереди стояли французы и англичане. Среди тех, кого Старостин узнал, был и белобрысый английский летчик, с которым не раз оказывался рядом в штайнбрухе.

Обе колонны снова были остановлены неподалеку от ворот. Старостин стоял правофланговым в ряду из пяти полумертвецов и все видел.

Правее лагерных ворот около каменной стены метались по ледяному катку голые люди, их было не менее пятидесяти. Голые люди скользили, ковыляли или ползли из последних сил между выходом из бани, каменной стеной и шеренгой эсэсовцев с брандспойтами в руках. Вода шла под большим напором и сбивала с ног тех, кто не упал прежде под ударами резиновых дубинок. Те, кто только что нагишом выбежал, вернее сказать, кого вытолкали из бани, еще жили в облачках пара. Облачка быстро испарялись, и тогда при свете прожекторов, направленных с вышки, видны были багрово–синие полосы на голых телах. Исполосованные резиновыми дубинками, уже в полубессознательном состоянии, страдальцы попадали под ледяные струи. Иные так и не поднимались из застывающих луж, иные сопротивлялись ударам воды, сбивающей с ног, и все ближе прижимались к каменной стене.

Старостин уже понял, что колонны тут держат для устрашения. Каждого может постигнуть такая же участь. Пусть сегодняшняя казнь послужит для всех предупреждением.

Невысокий седовласый человек, держась за каменную стену, быстро и горячо говорил что–то. Он задыхался, хрипел, пытался перекрыть голосом шипение воды, крики палачей и стоны, проклятья полуобледеневших.

Сперва Старостин разобрал только, что старый человек говорит по–французски. Затем он различил слова «немцы», «фашисты» и понял смысл фразы – это два разных понятия. Потом старик, с трудом стоящий на ногах, сказал что–то по–русски. Старостин разобрал слова «Советский Союз» и «освобождение».

Кто же этот пожилой человек, который опирается о каменную стену и говорит по–русски и по–французски? Рядом со Старостиным стоял Мамедов. Он узнал невысокого седого человека с немигающим взглядом черных глаз.

– Генерал Карбышев, Дмитрий Михайлович. Еще с Хаммельсбурга знакомы. Друг генерала Митрофанова. Вместе мы сидели…

В этот момент эсэсовец опустил шланг, шипение и журчание стихло, и до Старостина донеслось:

– Бодрей, товарищи! Думайте о своей родине, и мужество вас не покинет.

К эсэсовцу, который стоял с опущенным шлангом, подбежал палач чином повыше, оттолкнул, выхватил шланг из рук и сильной струей ледяной воды, направленной в упор, сбил с ног говорящего.

Седой человек пытался приподняться, цепляясь, как слепец, рукой за стену, но сил никаких не осталось, тело покрывалось ледяным панцирем, и последние капли жизни были заморожены.

127

Тот же самый жидкий суп из кормовой брюквы, та же баланда, та же кружка эрзац–кофе и такой же кусочек черного хлеба, похожего на торф; в нем столько отрубей и опилок, что, если его поджечь, он сгорит без остатка.

И та же самая теснота в бараке.

Под голову подложены деревянные колодки, а лежать нужно на боку, слегка подогнув ноги в коленях. Сосед укладывается точно так же, только головой в другую сторону. При такой системе на одном тюфяке помещаются четверо. Французы это называют «спать сардинками». К стене барака прибиты засохшие, обесцвеченные временем букетики цветов. Незабудки, ромашки, красный клевер были сорваны еще в Маутхаузене 14 июля – в день взятия Бастилии. Незабудки, ромашки, красный клевер – три цвета французского флага.

И крематорий в Мельке мало чем отличается от крематория в Маутхаузене. Труба сужается кверху уступами, в трубу вбиты железные скобы. Впрочем, в Мельке загрузка крематория поменьше, а прячется он в зелени, рядом раскидистые плакучие ивы.

Полковник Старостин только появился в Мельке, его еще ни разу не погнали на работу, а он уже озабочен делами.

– Что у вас здесь, в Мельке, вырабатывается? – спросил вновь прибывший у незнакомого соседа по нарам.

– У нас здесь ничего не вырабатывается, кроме смерти.

– Все–таки, что вы здесь, в штольнях делаете?

– Главным образом умираем.

– Умираем не только здесь. Но боремся, – поправил его вновь прибывший.

Он связался с французскими коммунистами Огюстом Гавезом и Андре Пишоном, с немецким адвокатом Германом, который защищал коммунистов на процессе после поджога рейхстага. Он установил также контакт со смертником Тимофеем Рымаревым. На его куртке, на спине, намалеван красный круг; такие же круги на левой стороне груди и на правой штанине, на бедре, – легче целиться, если живая мишень вздумает бежать.

Вскоре Старостин встретил своего знакомого по Маутхаузену, советского офицера Архипова. Александр Архипов вместе с политработником Иваном Додоновым и Мамедовым прошли школу подполья в штрафном лагере Оксенфурте, в Эбельсбах–Эльтене, а в Хаммельсбурге выполняли поручения Карбышева.

Старостину было приятно узнать, что Архипов и Додонов родом из Куйбышева, бывшей Самары. Почти земляки! Не исключено, что во время разрухи, когда Самара оказалась без топлива, они участвовали в одних субботниках, разгружали одну и ту же баржу с дровами на реке Самарке.

– А не слышали, земляки, про волжскую нефть? – неожиданно спросил Старостин.

– Кто же про нее не знает? – удивился Архипов. – И школьников учат. Богатейшее месторождение! Второе Баку, иначе нас теперь и не называют.

Французские товарищи знали, что каменистая пыль, газы динамита после взрывов, копоть и чад из выхлопных труб моторов в штольне – все это смертельно для больных легких. И Старостин с помощью Германа не попал в штольню, а оказался в группе заключенных, которые работали на воздухе: расчищали дорогу к воинским складам, размещенным в монастыре.

Светло–желтое здание монастыря и церковь были видны от самых ворот лагеря. Круглая церковная башня, чуть пониже две колокольни, обращенные к западу. Над воротами монастыря железные часы. Сколько времени уже стоят стрелки? День? Месяц? Пять лет? Башни старой крепости под крутыми черепичными скатами. Засыпан снегом старый фонтан во дворе монастыря.

Старостину дали лопату, он весь день отгребал ноздреватый снег, тронутый мартовской чернотой. Весна 1945 года в Австрии выдалась ранняя.

Десятник в рабочей команде был из своих. Он никого не заставлял работать через силу, а высокие стены монастыря прятали от холодного ветра. Старостин возвращался в барак, не замерзнув и не измучившись.

И однако же, когда Старостин поздно вечером встретился с Огюстом Гавезом и другими товарищами, он потребовал, чтобы его перевели, хотя бы временно, на работу в штольню.

Старостин не стал ничего объяснять, но настаивал на своей просьбе и просил определить его на такую работу, при которой он мог бы осмотреть как можно больше и ознакомиться с обстановкой в подземных тоннелях. Он расспрашивал, как идет сооружение подземного завода шарикоподшипников. Ему необходимо было знать, какое там оборудование. Больше всего Старостин интересовался электропроводкой, освещением, вентиляцией и запасными выходами из подземелья.

Видимо, подпольщики из Мельке не были беспомощными, если через несколько дней Старостин отправился в штольню, сопровождая вольнонаемных австрийцев–геодезистов. Он носил за ними бело–красные рейки с делениями и теодолит.

Вечером Старостин пробрался в барак, где жили Архипов, Алексей Бель, Николай Бабин, туда же пришел из соседнего барака Додонов. Старостин был встревожен тем, что монтаж подземного завода идет успешно, и, подводя итоги тайного совещания, спокойно сказал:

– Завод должен быть уничтожен. Такова наша задача.

Он выразил беспокойство по поводу того, что Центр недостаточно хорошо знаком с расположением штолен. Подпольщики не знают всех входов в цехи и выходов, плохо ориентируются в подземном лабиринте…

Прошла неделя, и в одном из цехов подземного завода среди ночи возник пожар. Дым повалил из центральной штольни. Пожар застиг там и Додонова, он бросил отбойный молоток и побежал с товарищем, которого звал Петькой. Они вдвоем ползли по транспортеру, который выгружал землю на поверхность. С трудом добрались до соседней штольни. По ней в панике бежали узники и конвойные. Все задыхались от дыма и в угарных потемках пробирались к выходу из подземелья. Додонов подумал: хорошо, что нет Старостина, он бы уже задохнулся в штольне.

Меры, принятые немцами, были тщетны, пожар потушить не удалось, так как штольня осталась без света, оттуда валил дым, и только по чаду можно было установить, что горело масло, краска на стенах и резиновая проводка.

В официальном акте, составленном лагерной комиссией, было указано, что пожар произошел от короткого замыкания.

Но несколько узников имели свое особое мнение на этот счет. К ним относились руководители подполья, в их числе советский военнопленный Рымарев, который ходил по лагерю живой мишенью, а также заключенный R–133042. Мало кто в лагере знал, что под этим номером живет и борется полковник Старостин.

До того дня, когда заключенных, в том числе Старостина, из Мелька перегнали в Эбензее, подземный завод не подавал признаков жизни.

128

Левая рука Старостина и правая рука Мамедова схвачены одними наручниками, и точно так же скованы кандалами их ноги. Сквозь все наручники продет длинный канат. Один конвоир держит его в начале колонны, в конце колонны – другой. Таким образом, два конвоира ведут на поводке полтораста узников лагеря Эбензее. Вот почему по бокам длинной вереницы, позвякивающей цепями, шагают всего четыре конвоира с овчарками. Овчарки научены бросаться на тех, кто сбивается в сторону и ломает строй.

Тем, кто шагает в голове колонны, чаще удается подобрать на дороге окурок. А бывает, заключенные находят на дороге завернутые в бумагу хлебные корки или картофелины. Такие «передачи» приносят ночью и оставляют на пути лагерников сердобольные жители. Конвойные знают об этих подаяниях и обычно не препятствуют, когда заключенные их подбирают.

Но вчера какой–то заключенный, по виду татарин, нарушил порядок. Окурок лежал не под ногами, а на обочине. Татарин резко метнулся в сторону, насильно увлекая за собой напарника, нагнулся, чтобы подобрать окурок, и в этот момент на него набросилась овчарка. Татарин стал отбиваться, ему удалось свободной ногой так ударить овчарку, что она полетела кубарем, и тогда конвоир застрелил татарина. Заодно избили напарника – почему поддался, не оттянул соседа назад? А теперь, по милости застреленного, у конвоя столько хлопот: от наручников один ключ, а кандалы можно открыть лишь другим ключом. Прошло минут пятнадцать, прежде чем позвякивающая колонна двинулась. На обочине дороги остался лежать труп татарина.

Дорога под уклон, справа подножие горы. Вдоль дороги тянется железнодорожная колея, она берет начало у штольни. Первые метры колеи ржавые, там рельсы не знают прикосновения колес.

Извилистая дорога то отступает от горы, то придвигается к ней вплотную. Уже миновали железнодорожный переезд со знаком «X» на шлагбауме. Путь лежит на станцию, колонне предстоит пройти через городок. Серый предутренний час, окна и двери домов закрыты. Прошагали мимо гостиницы «При почте». Мамедов знает, что в первом этаже гостиницы обедают эсэсовцы из лагеря. Оба увидели вывеску «Ресторан», оба не могли оторвать глаз от пивной кружки с пеной, льющейся за край вывески.

Прошли совсем близко от евангелической кирхи св. Иосифа. Когда ветер дует от городка Эбензее, лагерники слышат в праздничные дни благовест. Может, не здесь звонит колокол, а в костеле, на другом краю городка?

Когда ветер дует со стороны лагеря, жители в городке закрывают окна, чтобы уберечься от зловонного дыма, вырванного ветром из трубы крематория.

Этьен может считать, что ему повезло, невероятно повезло: в Эбензее его не направили в штайнбрух, а определили в команду, которая разгружает, сортирует картошку на станции. Сытная работа! Можно вдоволь погрызть сырой картошки. Первую картофелину жадно грызли вместе с кожурой, так что песок хрустел на зубах. Следующие картофелины уже очищали зубами, ногтями.

Конечно, это не было слепым везением. Писарь Драгомир Барта перевел узника R–133042 на разгрузку и сортировку картошки, выполнив тем самым специальное задание. Подпольный центр с помощью преданных людей добивался перевода ослабевших на более легкую работу, а кое–кого подкармливали. Тем более это относилось к «офицеру из Мелька» – так называли Старостина французы и, в частности, один из вожаков интернационального подполья – Жан Лаффит. Он быстро установил контакт с французами, прибывшими 14 апреля в одном эшелоне со Старостиным.

Старостин в первый же день встретился с Костиным, военным руководителем русских. Тот выделялся и высоким ростом, и своим непреклонным мужеством, командирской волей, умной дальновидностью. От самого Костина он узнал, что настоящая его фамилия Соколов, зовут Владимиром Сергеевичем, сибиряк. Старостин был счастлив найти в подпольном центре Эбензее такого надежного соратника.

Кто–то пришел за Старостиным в блок No 15, вызвал, он ушел, долго пропадал, вернулся поздно ночью, тихонько забрался на нары и, когда заметил, что Мамедов не спит, зашептал:

– Ты не спишь?

– Нет.

– Ох, Сергей, – Старостин начал сильно трясти Мамедова, тот удивился, откуда у товарища сила в руках, – скоро мы будем с тобой дома!

– Кто сказал?

– Совинформбюро. Всю Венгрию уже освободили.

Вчера узники, бредущие на поводке, тоже работали на разгрузке картошки, и все досыта ее погрызли. Почти каждый умудрился принести по нескольку картофелин товарищам. Вчера дорога была сухая, шли босиком, несли в свободной руке деревянные колодки. Если болят ноги, колодки лучше не надевать, даже когда бредешь по каменистой дороге. Старостин нес колодки, которыми снабдил его сапожник Анри Кох. Благородная личность! В свои шестьдесят четыре года папаша Анри помогает подпольщикам, как только может. Он уже не раз отдавал свою обувь разутым: «У меня работа сидячая». Сломанных колодок никто не бросал. Не сдашь их блоковому – не получишь ни пайка, ни целых колодок.

Вчера было теплое, погожее утро, не верилось, что только середина апреля. Но и вчера вряд ли кто из бредущих любовался величественной панорамой гор, весенним пейзажем. Когда шли лесом, кандальный звон не мог заглушить щебетанья и пения птиц. Шагавший впереди Боярский вспомнил про умельца из блока No 6, который расставлял хитрые капканы, ловил щеглов, трясогузок, соловьев, нанизывал их на острый прут и жарил на костерке, как шашлык на шампуре. Однажды птицелов поймал лису, но она была такая тщедушная, будто голодала заодно с охотниками. Может, здесь, в Австрии, все лисы такие мелкие? Только по хвосту и узнаешь… А недавно лагерь был взбудоражен тем, что из лесу к самой колючей изгороди вышла косуля. Подчасок на вышке бросился к пулемету, но часовой прикрикнул на него и не позволил стрелять в косулю.

Когда дорога шла лугом, узники затеяли разговор о съедобных травах. Кто–то, кажется Донцов, с большим знанием дела принялся их перечислять. Еще мальчонкой он гонял тощую скотину на поля за подножным кормом, а заодно бродил в поисках этих трав. Может, они растут только в средней полосе России? Или здесь съедобные травы уже все съедены?

Этьен прислушивался к этим разговорам и поймал себя на том, что и сам он, живя впроголодь, стал совсем иначе воспринимать окружающий его животный и растительный мир; весь этот мир отныне делился на две половины – съедобную и несъедобную.

Уже несколько дней Этьен внимательно следил за снежной заплатой вычурной формы во впадине между двумя хвойными лесочками. Как высоко они над уровнем моря? По мере потепления съеживалась белая заплата между ними. Белые шапки на вершинах гор становились все меньше, и линия снега отступала от долины вверх. Этьен видел валуны, усеявшие крутой склон горы, поросший елями. Казалось, не ели выросли между валунами, а кто–то накидал валуны в густой лес…

Вчера солнышко грело им спины. Крыши домов, мимо которых они проходили, бурно высыхали, над черепицей подымался парок. Ах, если бы их лагерь находился под защитой гор на северной стороне долины, если бы их бараки не оставались так долго в морозной тени! А то солнце уже давно освещает склоны гор на севере долины, а лагерь по–прежнему в тени, апрельскому солнцу не под силу раньше десяти утра перевалить через высокий хребет, закрывающий лагерь с юга. А есть горные склоны, куда солнце заглядывает мимолетно, – вот так же отблеск солнца недолго лежал когда–то на полу камеры в «Реджина чели»…

129

Сегодня, когда колонна вышла из ворот лагеря, над долиной стлался промозглый туман.

Едва узники успели пройти через городок, припустил дождь, да еще холодный. Они шлепали босиком по лужам и все поглядывали на низкое небо надолго ли такой душ? И ветер пронизывает до костей.

Быстрее всего намокают плечи. Проклятая лагерная одежда вбирает воду, как губка. Мучительный холодный компресс! Что толку, если воротник поднят? С него все равно стекает холодная вода. Что толку, если руку ты засунул в карман? Карман мокрый, и рука мокрая.

Мало надежды, что вскоре распогодится. Тучи низко висят над долиной, гребни гор смутно угадываются, а хвойный частокол на горе Спящая Гречанка и вовсе не виден. Дождь не унимался, а когда они подошли к пакгаузу, превратился в ливень. Конвоиры с собаками спрятались под навесом, а думпкары стояли под открытым небом, и картошку полоскал дождь. Обидно, не смогут обсохнуть, пока будут работать на станции.

– Русские не боятся дождя! – весело сказал долговязый конвоир, стоя под навесом.

Конвоир был в плащ–палатке с капюшоном, и поверх нее висел автомат, блестевший так, будто был отлакирован или смазан жиром.

– А русские вообще ничего не боятся, – отозвался Старостин по–немецки. – Не боятся ни воды, – и добавил, кивнув подбородком на автомат: – ни огня.

Долговязый что–то сказал своему низенькому товарищу. Этьен расслышал слова «фойер», «крематориум», и оба захихикали, а потом долговязый сказал:

– Для таких русских, которые не боятся ни воды, ни огня, есть еще виселица.

– Никого нельзя повесить выше виселицы! – с вызовом сказал Старостин.

– Слабое утешение для того, кто уже висит. И твоя русская пословица ему не поможет.

– Это не русская пословица, это – Фридрих Шиллер. Пьеса «Заговор Фиеско». А говорит тот самый мавр, который сделал свое дело…

– Где ты так хорошо научился говорить по–немецки?

– О, это было очень давно. У меня тогда тоже был макинтош, и я имел право переждать сильный дождь под крышей.

Конвойные перебросились несколькими словами, после чего последовала неожиданная команда: прекратить работу, спрятаться под навесом и смирно стоять.

Долговязый поманил к себе пальцем образованного русского. Потом они стояли рядом и вели разговор на литературные темы. Немец с интересом слушал про Шиллера, про романтическую школу «Штурм унд дранг», а у русского при этом был вид профессора: с таким достоинством он держался и такой эрудицией блистал.

Дождь поутих. Картофель рассортировали и выгрузили. Продрогших, промокших до нитки лагерников снова нанизывали на длинный мокрый канат, и все зашлепали по лужам обратно в лагерь.

– Яков Никитич, что тебе дала такая длинная беседа с немцем? спросил Мамедов, шагая со своим соседом не в ногу, чтобы легче волочить кандалы и чтобы они не так звенели при ходьбе.

– Пока мы рассуждали о немецкой литературе, о ее романтической школе, наши товарищи отдохнули, слегка обсушились. А немец подарил три сигареты. Только бы не промокли.

– Так ты ж не куришь.

– Были бы сигареты, курильщики найдутся. Один, кажется, уже нашелся. – Старостин засмеялся и протянул сигарету.

Колонна возвращалась в лагерь, когда городок еще не спал. Они брели по самому краю Траумкирхенштрассе, потому что по этой изогнутой улице мчались машины и ходить нужно было с оглядкой. Как на жителей другой планеты смотрели лагерники на горожан, которые им встречались.

У Этьена окоченели плечи и сильно болело под лопатками, не повезло ему с сегодняшней прогулкой на станцию.

Хотя он научился согласно шагать с Мамедовым не в ногу, ходить на поводке по скользкой дороге очень утомительно. Вот если бы на запястьях и на щиколотках было побольше мяса! А то кажется, железо сквозь тонкую кожу трет кости.

Он не может сказать про себя, что худеет, худеть уже невозможно, но он продолжает терять в весе. Сколько же он теперь весит – 45, 40 килограммов или еще меньше? Интересно, кости тоже делаются легче, тоньше или все это за счет мышц и сухожилий?

Никогда еще одышка не мучила Старостина так сильно, как сегодня. Потому, может быть, что обратная дорога идет в гору? Но вот же Мамедову и тем, кто шагает рядом, подъем вовсе не кажется крутым!

Старостин шел с трудом, сдерживая кашель. Мамедов озабоченно посмотрел на напарника – какой болезненный румянец на щеках! При его плачевном здоровье, при больных легких… Каждая лужа, в которую он ступал ногами в разбитых колодках, становилась все холодней и холодней…