Текст книги "Земля, до востребования Том 1"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Джаннина не вслушивалась и прервала его:

– Недавно я прочитала в «Пополо д'Италия», что компания молодых американцев из Калифорнии поставила своей целью – нарушить как можно больше заповедей. Несколько парней и две девицы нарушили по восемь заповедей. Победила в этом соревновании пятнадцатилетняя девочка. Она изловчилась и нарушила все десять божеских заповедей. На тех ребят из Калифорнии можно смело надеть ваши черные рубашки. Будущие гангстеры и проститутки, у них девиз, как у фашистов: «Все в этой жизни дозволено!» Восторгаются тем, что запрещено католической верой!

– Твои красные – вообще безбожники.

– А сколько невинных душ погубили набожные фашисты в Испании?

– Итальянцев там погибло много. Но меня бог все–таки оставил в живых.

– После того, что сделали с Паскуале, у меня сердце болит от невыплаканных слез. Какой–то умный человек, хотя он и не называл себя умником, заметил: живые закрывают глаза мертвым, а мертвые открывают глаза живым. Вот так Паскуале открыл мне глаза на многое.

– Паскуале мечтал, чтобы мы повенчались…

Тоскано сказал сущую правду. Уже после несчастья Джаннина нашла в бумажнике Паскуале вырезанное им из газеты объявление одной туринской фирмы: «Изготовляем приданое для невест, постельное и столовое белье…»

Но мысль о Паскуале только ожесточила Джаннину, и она сказала отчужденно:

– Ты обещал о свадьбе не говорить.

Тоскано молча пил золотистое вино и как загипнотизированный глядел на правую руку Джаннины. Прежде она носила стальное колечко, и он, боясь услышать окончательный приговор себе, все не решался спросить – почему она сняла колечко? Хотелось думать – колечко снято потому, что оно оставляет на пальце черный след, грязнит кожу…

То было в самом конце 1935 года, если Джаннине не изменяет память, 18 декабря, в тот день женщины во всех городах и селениях Италии торжественно меняли свои золотые обручальные кольца. Джаннина уже была обручена с Тоскано.

Она тогда приехала из Турина в Рим, жила в недорогом пансионате на окраине города, училась машинописи и стенографии. Она помнит, как мальчишки зазывно выкрикивали: «Экстренный выпуск газеты «Мессаджеро!» Экстренные выпуски назывались «Мессаджеро роза», печатались на розовой бумаге и выходили только с важными сообщениями. В те дни «Мессаджеро роза» выходила часто, газета сообщала о победах в Абиссинии. Шли парады, митинги, гремели марши. Чтобы сплотить народ, дуче призвал итальянцев к добровольным жертвам, бросил лозунг: «Мы затянем пояса потуже!» – и обратился к итальянским женщинам с призывом отдать золотые кольца в обмен на стальные.

И вот многие матери, жены, сестры солдат приняли участие в шествии фанатичек. Джаннина тоже шла в колонне женщин, то и дело ощупывая золотое колечко у себя на руке. Бесконечную процессию римлянок возглавляла Елена, королева Италии. Джаннина старалась держаться ближе к королеве, она хорошо видела ее красивое чуть надменное лицо. Процессия дошла до пьяцца Венеция и остановилась у подножия белой мраморной лестницы. Королева поднялась к Алтаре делла Патриа, где погребен Неизестный солдат, и возложила венок. Джаннину еще дальше оттеснили от королевы, на верхние ступени лестницы сперва пускали только вдов и матерей погибших воинов. Джаннина видела, как Елена перекрестилась, поцеловала свое золотое кольцо, затем поцеловала другое золотое кольцо (кто–то почтительно шепнул, что это кольцо Виктора–Эммануила) и опустила оба кольца в чашу, стоящую на треножнике рядом с гробницей. Над чашей густо курился ладан, и запах его кружил голову, повергая Джаннину в религиозный экстаз. Кто–то из князей церкви, в красном одеянии, должно быть кардинал, благословил королеву Елену и надел ей на палец стальное кольцо.

Вот и Джаннина, превозмогая внезапное головокружение, поднялась на верхнюю ступеньку мраморной лестницы, судорожно сдернула колечко с пальца, поцеловала его и опустила в чашу; уже не видно было дна под золотыми кольцами, которые навсегда расстались с женскими пальцами и утратили их тепло. Кардинал, архиепископ, или кто он там был, благословил синьорину, надел ей на палец стальное колечко, и она, счастливая, не чувствуя под собой ног, сбежала с белой лестницы. А национальный гимн не только бил ей в уши, но, казалось, пронизывал все ее существо до корней волос, до ногтей. Оркестр карабинеров играл и играл не переставая, и церемония превратилась в бурную, восторженную манифестацию.

Сейчас Джаннине показалось, что все это было не два года назад, а в какую–то другую историческую эпоху.

Она не понимала, откуда у нее это ощущение, – может, она сама сильно изменилась за прожитые годы…

Тоскано спросил Джаннину насчет работы, она ответила, что если контора «Эврика» после Нового года закроется, ей придется искать себе работу в Турине. Она тотчас же пожалела о том, что сказала, – Тоскано не разделил ее огорчения, а даже обрадовался и оживленно стал доказывать, что ей давно пора отдохнуть.

– Ты рассуждаешь так, словно имеешь право распоряжаться моей судьбой.

– Я давно чувствую себя бесправным. Это ты имеешь на меня все права.

– В таком случае я имею и право тебя разлюбить… Улыбаться тебе без согласия души? А потом вести одинокие диалоги наедине с собой? Почему так случилось? Не знаю… Никто третий не стал на нашем пути.

И тут Тоскано потерял самообладание и начал кричать на Джаннину. Она, наверное, потому пренебрегает им, что ей слишком симпатичен бывший хозяин. Очень подозрительны ее заботы о том, чтобы он чувствовал себя в тюрьме как в богатом пансионе.

– Мелкий шпион! – процедил Тоскано презрительно.

– Он антифашист и вел тайную войну против вашего друга Гитлера. – Она из последних сил старалась говорить спокойно, не повышая голоса. – Ты унизился до неверия мне, до грязных подозрений. Но я не унижусь до попыток оправдаться в твоих глазах. Когда–то ты мне очень нравился… Потом ты стал богатеть и быстро умнеть в своем фашистском клубе. Ты все умнел, богател, умнел, а я оставалась такой же… Наверное, поэтому нам теперь трудно найти общий язык. Может, принести тебе справку из клиники о том, что я девственница?..

Тоскано просил ее замолчать: Джаннина неправильно его поняла, он вовсе не хотел ее обидеть.

– Если я погорячился, то лишь потому, что люблю тебя, Джан…

– Я люблю, ты любишь, он любит, мы любим, вы…

– Хватит!

– …вы любите, они любят…

– Не веришь, что люблю? Клянусь головой матери! Перед возвращением в Испанию хочу еще раз признаться тебе…

– В твоих устах «любовь» звучит слишком приблизительно… А за этим словом может скрываться и самое святое чувство и утехи купленной любви. Да, настоящая любовь жениха и невесты не должна слишком долго оставаться бесплотной. Но даже бессердечная близость должна быть совестливой, благочестивой. Даже когда «суперардити» переспал с продажной девкой, он…

– Бывает, что невинная сионьорина, – сказал Тоскано, разгоряченный вином, – обманывает, как продажная девка…

Джаннина порывисто встала с плетеного стула, пошарила дрожащими руками у себя в сумочке, ничего не нашла, закрыла сумочку и сказала, отчеканивая каждое слово:

– Жаль, кончились духи, которые ты подарил. А то выплеснула бы тебе в физиономию весь флакон. А ведь такие дорогие духи – «Вечер, когда я танцевала с принцем»…

Джаннина в одиночку продиралась сквозь шумную, веселящуюся толпу. Она шла в гору и против движения, но совсем не чувствовала, как ее толкают, и все ускоряла шаг.

74

Только вчера Этьен узнал, в каком бедственном финансовом положении он находится. Хоть объявляй в Миланской торговой палате о своем полном банкротстве! Хоть сообщай о своем финансовом крахе в «Банко ди Рома»! Сколько пересудов было бы на бирже! А как удивились бы немецкие банкиры в солидном респектабельном «Дейче банк!» Какой переполох поднялся бы в «Банко Санто Спирито»!.. Да, святым духом сыт не будешь. Истрачена последняя лира, куплена последняя бутылочка молока.

Джаннина ничем не может пополнить счет 2722 в тюремной лавке, и ей нужно срочно что–то предпринять. После консультации с Тамарой она продала костюм Кертнера через комиссионный магазин; на случай полицейской проверки можно взять выписку из приходо–расходной книги.

Теперь, когда Джаннина разбогатела, появилась возможность отправить посылку.

Как бы добиться разрешения увеличить вес рождественской посылки? Джаннина помнила: до самой пасхи ничего переслать в тюрьму не удастся, и пошла на риск. Она сознательно отправила посылку полегче – четыре килограмма вместо разрешенных пяти.

Когда Джаннина в тюремной канцелярии сдавала эту посылку, она изобразила страшное огорчение по поводу того, что «ошиблась» весом.

– Я молюсь каждый день, но все–таки долго не замолю такого греха перед больным узником!

Капо гвардия разжалобился и разрешил синьорине передать номеру 2722 дополнительно маленькую посылку.

– А какой вес? – Джаннина даже затаила дыхание.

– Не больше трех килограммов!

Так удалось выиграть дополнительно два килограмма.

Джаннина вернулась в Милан в отличном расположении духа.

На этот раз Джаннина превзошла себя. Посылка была ценная, питательная. Этьен лишь удивился, что ему прислали зубной порошок, да еще в двух металлических коробках.

Никогда прежде зубного порошка ему не посылали, можно за гроши купить его в тюремной лавке. Когда каждый грамм на счету – обидно использовать вес посылки так нерационально…

Этьен и не подозревал, что во всех хлопотах с последней посылкой Джаннине помогала невеста Ренато, надежная его связная.

Для Скарбеков и Тамары знакомство девушек оказалось неожиданностью, а познакомились они в тюремной канцелярии, когда сдавали пасхальные посылки. Ну разве не удивительно, как женщины, при взаимной симпатии, быстро рассказывают о себе все–все?

Орнелла сказала тогда новой приятельнице:

– Завидую тебе, Джаннина. Жених твой цел и невредим, скучает по тебе в Испании. Можешь хоть осенью отправляться под венец! А я должна страдать без Ренато и стареть в одиночку еще два длинных года!..

– А я тебе завидую…

– Чему?!

Джаннина не ответила.

Обе были заядлыми посетительницами кинотеатров, не пропускали ни одного нового фильма, обе бывали на концертах всех заезжих джазов.

Орнелла больше интересовалась модами, дольше торчала у витрин Дома моделей, бегала на конкурс дамских парикмахеров и много времени отдавала спорту; она была пылкой болельщицей, из тех, кого в Италии называют «тиффози».

А Джаннина регулярно ходила в церковь, ежедневно молилась и ежедневно держала в руках газету, интересовалась политикой, слушала радионовости.

В чем–то синьоры схожи, но в то же время они совсем разные.

Джаннина вспыльчива, но при горячности на словах уравновешенна в чувствах. Она не чурается ругани и тем самым дает выход своему раздражению, возмущению, гневу. Может, именно кипятные слова и помогают ей избегать опрометчивых поступков?

Орнелла более непосредственна в выражении своих чувств, более откровенна, лучше помнит, что хороша собой, не стесняется заинтересованных или восхищенных взглядов мужчин, принимая их как должное. А Джаннина застенчива, смущается, когда замечает, что на нее обращают внимание, матовые щеки ее заливает румянец.

Джаннина ругается, даже сквернословит, прося при этом прощения у матери божьей, но делает это в порядке самообороны, защищаясь от несправедливости, обиды, а Орнелла делает это подчас с азартом, с удовольствием, которого не хочет скрывать. Или это разрядка после восьмичасовой чопорной вежливости, после утомительно–изысканных манер, к которым приучают продавщицу в перворазрядном мануфактурном магазине? Орнелла неуравновешенна не только на словах, но и в жестах, они могут быть и вульгарными. И походка ее чуть развязнее, она смелее покачивает бедрами, хотя можно взять в свидетели всех двенадцать апостолов – фигура у Джаннины ничуть не хуже.

Обе долго ходили в невестах, но одна принуждена к этому тюремной стеной, а другая сама обрекла себя на терпеливое ожидание. Джаннине казалось: будь Орнелла на ее месте, она давно бы выскочила замуж за Тоскано…

По–видимому, знакомство девушек упрочилось, потому что рождественские посылки они отвозили вместе. Встретились в Милане, где у Орнеллы была пересадка.

Джаннина артистически провела операцию, позволившую дополнительно выиграть два питательных килограмма, и уехала, а Орнелла осталась: она получила разрешение на свидание с женихом, последнее в этом году.

И вдруг выяснилось – свидание отменяется. Как же так? С трудом выкроила на билет туда и обратно! С трудом отпросилась у старшего приказчика магазина!

Тюремщики нервничали, грубили, придирались ко всему на свете. Накануне пытался убежать уголовник, в тюрьме переполох, искали пилу, которой он перепилил решетку. Одновременно случилось чрезвычайное происшествие у политических: они до полусмерти избили подсаженного к ним провокатора. Вот откуда строгости и запреты!

Орнелла из приемной для посетителей не ушла – будет сидеть, пока ей не разрешат свидания. К концу дня ей, наконец, сообщили, что свидание разрешено. Но, увы, на этот раз свидание состоится через две решетки. Недоставало еще, чтобы между нею и Ренато торчали ржавые прутья!

– Я должна передать Ренато благословение матери! – кричала Орнелла на капо гвардиа, ощупывая языком секретный комочек, приклеенный жевательной резинкой. – Я должна осенить Ренато крестным знамением. Что же, я буду крестить жениха через две ваши решетки? Моя будущая свекровь тяжело больна. Не надеется увидеть сына на этом свете.

Орнелла добилась приема у капо диретторе, хотя день был неприемный. Пусть капо диретторе, если он ей не верит, выделит на ее свидание не одного тюремного офицера, а всех, кем он командует. Но – без двух решеток!

Слушая потом рассказ Орнеллы, Джаннина в этом месте самодовольно засмеялась: она все точно предсказала! Орнелла слишком хороша собой, чтобы капо диретторе мог отказать ей в просьбе. Лысый поклонник слабого пола в самом деле смилостивился. Однако настойчивость Орнеллы показалась ему подозрительной – Джордано есть Джордано! – и он послал соглядатаем на свидание того хромоногого, с перекошенным лицом, родом из Калабрии.

Хромоногий был настроен воинственно. Сперва он пытался обыскать Орнеллу, но та не разрешила прикасаться к себе. И тут он заметил, черт бы его побрал совсем, – синьорина что–то держит за щекой. Не человек, а ищейка! Он стал допытываться, что у синьорины под языком, она ответила «леденец». Он потребовал, чтобы она выплюнула леденец, и тогда ей пришлось проглотить писульку. Уже во второй раз по милости хромоногой ищейки она вынуждена давиться и глотать этакую гадость!

Ей очень хотелось повидать в тот день Ренато, но у нее хватило сообразительности и характера отказаться от свидания. Оно прошло бы без всякой пользы для дела. А вот если Орнелла нажалуется, как умеет, на хромоногого негодяя, может быть, ей удастся через два воскресенья, в начале будущего года, воспользоваться уже имеющимся разрешением. И может быть, синьора Фортуна через неделю приедет с ней в Кастельфранко, и на будущем свидании Орнелла не увидит гнусную образину, которую уже все–таки есть бог на свете! – начало перекашивать, но не перекосило до конца!

Комочек бумаги стоял у нее в горле, – или ей казалось? – и на глазах выступили слезы.

– Ненавижу твои кривые следы! – прокричала Орнелла хромоногому, испепелив его синими молниями…

На обратном пути Орнелла повидалась в Милане с Джанниной и рассказала о неудаче с запиской.

От волнения Джаннина даже потеряла на какое–то время дар речи, а это случалось чрезвычайно редко.

– Что с тобой? – переполошилась Орнелла. – Я же проглотила записку. Никто не заметил. В другой раз, после Нового года, можно будет передать другую записку…

– Другой раз, другой раз… – Джаннина побледнела как полотно. – Если мы с тобой ничего не придумаем, другого раза не будет. А это рождество может стать последним для моего шефа.

75

Этьен помнил стародавнюю примету: на Новый год нужно надеть на себя как можно больше обнов, чтобы год был счастливый. А какие у него сейчас могут быть обновы? Впрочем, в посылке, которая пришла к рождеству, оказалась новая зубная щетка. Вот он и решил почистить ею зубы в канун Нового года.

У итальянцев другой обычай – у них принято ругать, оскорблять, поносить разными словами старый год, рвать, ломать, разбивать, выкидывать всякую рухлядь. В новогоднюю ночь всеми овладевает демон разрушения. И сейчас где–то выбрасывают старье, под ногами прохожих валяются на тротуарах и на мостовых обломки, обноски, черепки, осколки.

А что может выбросить из своего старья заключенный? Кто–то в камере выкинул погнутую алюминиевую ложку, другой – щербатую кружку, третий просвечивающее до дыр полотенце. Оставшиеся дни Этьен будет пользоваться старой зубной щеткой, в новогоднюю ночь выкинет ее и откроет новую коробку с зубным порошком.

Обычай есть обычай. Не так уж богата развлечениями тюремная жизнь, чтобы не принять участия хоть в этой невинной игре…

Но Джаннина не знала о решении Этьена. У нее были основания для серьезной тревоги.

Собирая рождественскую посылку, она вложила туда порошок, приготовленный в «Моменто». Скарбек аккуратно распечатал две коробки, заменил зубной порошок другим порошком, с виду неотличимым, запаковал коробки вновь, рассчитывая на то, что Кертнера удастся предупредить запиской, переданной через Орнеллу и Ренато.

По всем расчетам выходило, что рождественскую посылку вручат Кертнеру спустя четыре–пять дней после свидания Орнеллы с Ренато. Кертнер будет предупрежден о содержимом посылки, так что оснований для тревоги не было.

Этьен уже давно просил переслать ему какой–нибудь реактив, чтобы читать написанное симпатическими чернилами. Не мог же он устраивать в камере целую лабораторию и проявлять тайнопись десятипроцентным раствором железа! Или при отправке секретного письма пользоваться каким–нибудь сложным реактивом, вроде десятипроцентного раствора желто–кровяной соли.

«Зубной» порошок, посланный Скарбеком, – самый удобный проявитель. Но Этьена следовало срочно предупредить о новом, неизвестном ему реактиве, и вся беда в том, что предупреждение запаздывало.

Джаннина не могла найти себе места. Вдруг он вздумает этой химией чистить зубы? А если химия ядовитая? Если он обожжет рот? Отравится?

Да, не вовремя попытался убежать уголовник, не вовремя перепилил он решетки, не вовремя подсадили провокатора к политическим, все не вовремя…

Джаннина настояла на том, чтобы Орнелла не откладывала свидание на второе воскресенье будущего года, а поехала на следующий же день.

Когда Джаннина провожала Орнеллу на поезд в Кастельфранко, то забросала ее советами:

– Кокетничай с капо гвардиа! А если ты не набожная – притворись в разговоре с капо диретторе, возьми грех на душу.

– Тем более что грех не единственный у меня, – беззаботно рассмеялась Орнелла.

– Помнишь, Орнелла, – сказала Джаннина, когда та уже стояла на площадке вагона, – помнишь, я не ответила, когда ты спросила, почему я тебе завидую… Тебе осталось тосковать в одиночестве полтора года, а потом ты всю жизнь будешь неразлучна со своим Ренато. Я же приду на твою свадьбу старой девой…

Орнелла приехала в тюрьму, тут же направилась к капо диретторе и не обманулась – ее приняли. Орнелла не поскупилась на ругательства, адресованные хромоногому надзирателю, страдающему тиком. Она смешала его с пылью и с грязью одновременно. Она не позволит себя лапать, совать ей пальцы в рот, она просит капо диретторе оградить ее от нахала. Пусть Ренато увидит ее через две решетки, но только не в слезах из–за грубой обиды. Именно так было бы в прошлый раз, если бы она сама не отказалась от долгожданного свидания!

Накануне сочельника, когда Орнелла снова приехала в тюрьму, неудачник беглец уже сидел в строгом карцере, злополучную пилу и веревку нашли, все в тюрьме встало на свои места, настроение у капо диретторе улучшилось. Он был так любезен, что сам проводил очаровательную просительницу до двери.

В конце концов, кому хочется портить себе праздник и начинать Новый год неприятными объяснениями с красивой девушкой? Все стражники, кроме «Примо всегда прав», после того как получили к рождеству Христову награды и поощрения, стали приветливее. По итальянскому поверью, в последние дни и часы уходящего года лучше ни с кем не ссориться, не бросать дела на полдороге и не брать деньги в долг – все это плохие приметы. А если все время скандалить и грубить, можно попасть в грешники. Либо на тебя нажалуются в министерство юстиции, либо – господу богу.

На этот раз в роли «третьего лишнего» оказался доброжелательный надзиратель родом из Лигурии. Он не вслушивался, что там Орнелла кричала через две решетки. А она ловко, по клочкам, прокричала Ренато все, что требовалось. Лигурийцу послышалось – она напоминала жениху, что нужно каждое утро чистить зубы порошком… Или что–то в этом роде.

Предупреждение пришло вовремя. В новогоднюю ночь Этьен выкинул безнадежно полысевшую зубную щетку, порошком же по–прежнему пользовался старым.

76

Этьен перебирал в памяти минувшие новогодья, они запомнились лучше, чем прожитые Первомаи или Октябрьские годовщины. И не трудно догадаться почему: Новый год они с Надей каждый раз встречали в новом месте – то дома, с друзьями, то в клубе военной академии, то у Старостиных, то в ресторане.

И вновь его обступили воспоминания. Под вечер он пошел на Главный телеграф, чтоб послать телеграмму своим старикам в Чаусы и отправить заказные письма. Сколько народу толпилось у окошек, нужно выстоять длинную очередь. «Мне только марки купить!» – проталкивался кто–то. «Ну дайте человеку пролезть еще раз без очереди, последний раз в этом году!» – он пристыдил нахала в каракулевой шапке.

В клубе в новогодний вечер было по–настоящему весело. Толпились вокруг цыгана с попугаем. Попугай вытаскивал конверты, там лежали заготовленные впрок предсказания. Новогодняя комиссия сочиняла их несколько дней подряд. Из комнаты, где собрались прорицатели, доносились взрывы смеха.

Этьен до сих пор помнит, что было написано на бумажке, которую попугай вытащил для него: «Вы родились под знаком Ориона. Вы часто задумываетесь. Не делайте этого. Не утруждайте себя. Обращайтесь в Бюро предварительных заказов. Гастроном No 1 освобожден от приема пустой посуды». Они с Надей едва не опоздали на встречу Нового года. Извозчика найти не удалось, догнали трамвай, который на минуту задержался у остановки: номер был запорошен снегом, и вагоновожатый ждал, пока стрелочник сметет снег с номера. Разной жизнью живут в Москве ночные трамваи! Возвращается смена с фабрики «Парижская коммуна» – и в вагоне пахнет кожами; угадает трамвай под театральный разъезд – из вагона долго не выветривается запах духов. А в предновогодний час пустой, прозрачный вагон был пронизан насквозь светом. Кожаные петли, за которые уже некому держаться, согласно раскачиваются на поворотах. Пассажиры – раз, два и обчелся – нервно поглядывают на часы. Кондукторша сочувственно кивнула в сторону моторной плошадки: «Не повезло нам с Дмитрием Петровичем. Неприютное дежурство!» Надя успела поздравить: «С наступающим!» кондукторшу, Дмитрия Петровича, и тут же Лева с Надей соскочили, трамвай опустел…

Назад ехали по заснеженной Москве на извозчике уже под утро. Тогда еще над улицами не висели запретные знаки – лошадиная голова перечеркнута наискось: гужевому транспорту проезд запрещен. Помнится, на чай он дал извозчику не гривенник и не двугривенный, а целый полтинник – все–таки Новый год!..

Он уже не помнит, какой то был Новый год, кажется, 1925–й, но помнит, что в ту зиму на московских улицах появились первые таксомоторы «рено» и «фиат». Он тогда впервые услышал название «фиат». Можно было бы ради праздничка и потратится, прокатиться на автомобиле, как нэпману. Но разве поймаешь на московских изогнутых улицах один из тридцати автомобилей, затерявшихся среди десяти тысяч извозчиков?

Вспомнилось, они снимали полутемную комнату с окном, выходящим в коридор; неказистый дом в Девкином переулке. Хозяйки – сестры, портнихи, обе работали в костюмерной Художественного театра. Они часто ругались между собой, дрались, и квартирантам приходилось их разнимать. Но в Елоховскую церковь сестры всегда ходили под ручку, смиренные, чинные, а когда устраивали скандалы квартирантам, действовали тоже дружно, сообща. И одевались они одинаково, и присказки у обеих были одни и те же, и вкусы. Если когда–то у сестер и были разные характеры, то они успели снивелироваться. Был случай, они вывели квартиранта из равновесия, он вспылил, выхватил пистолет, хозяйки с визгом попятились из комнаты, крестясь на икону. Комнату хозяйки сдали с условием, чтобы икону со стены не снимали. Под иконой стоял фанерный столик. Маневич расстилал на столике карты, когда занимался топографией или тактикой.

У Нади не было приличного платья, не в чем пойти на новогодний вечер. Отрез синего шевиота он подарил давно, но платье не на что было сшить. И вот в начале зимы, когда хозяйкам привезли дрова, квартирант предложил им: «Все равно будете нанимать дворника. Так лучше я вам наколю дров, а вы за это сшейте Наде платье к Новому году». Отныне, приходя из академии, он брался за топор. Расколол все привезенные дрова, но хозяйки–сестры тащили и подтаскивали из сарая старые суковатые колоды, чурбаки, которых не смогли когда–то разделать дровоколы. Не так просто было превратить чудовищные коряги в поленья. Надя стояла поблизости, смотрела, как Лева мучился, и плакала. Ей стало ненавистно новое платье до того, как оно было скроено, сметано, примерено, сшито и надето…

А теперь вот наступает 1938 год, второй год он встречает за решеткой. Сколько их еще осталось, таких горемычных праздников, на его веку?..

В камере царило радостное возбуждение, оно коснулось в тот вечер всех заключенных – политических и уголовных. Под Новый год, в день святого Сильвестра, разносили праздничный обед, всем раздали по порции пасташютта и по четвертинке кьянти.

Каждый обитатель камеры, получивший праздничную посылку, внес свою долю в новогоднюю трапезу. Каждому досталось по нескольку шоколадных конфет из посылки, которую прислала секретарша. Рыжий мойщик окон угощал всех «панеттоне» – куличом, который едят и в рождественские праздники. Другой товарищ роздал по куску знаменитого торта «дзукатто»: торт этот пекут только во Флоренции, по форме он напоминает шляпу священника.

Чаяния и надежды всех неслись куда–то за тюремные стены и решетки, в родные семьи, где близкие, любимые встречали сегодня Новый год. Этьен вспомнил, что в Белоруссии канун Нового года называют «щедрым вечером». Чем новый год расщедрится для Этьена? Что новый год, то новых дум, желаний и надежд исполнен легковерный ум и мудрых, и невежд. Лишь тот, кто под землей сокрыт, надежды в сердце не таит…

Этьен таит надежду в сердце. Но к кому он должен, собственно говоря, себя причислить – к живым или к тем, кто под землей сокрыт?

Новогодний вечер был для Этьена праздником прежде всего потому, что он твердо знал: в этот вечер все близкие – и Надя с Таней и Старостины мысленно с ним. А недавно ему переправили в тюрьму и привет от семьи:

«Мой дорогой, с Новым годом. Я и дочь любим тебя, ждем и будем ждать.

Н. Т.»

Вместе с приветом Этьен получил подтверждение, что его последняя шифрованная записка дошла по назначению, и это тоже была немаловажная причина, почему он встречал Новый год в приподнятом настроении.

Хотелось думать, что и Старик не забудет его сегодня, в новогоднюю ночь.

77

На следующий день после того, как Гитлер оккупировал Австрию, 12 марта 1938 года, Бруно показал Кертнеру записку, тайно полученную из камеры No 3:

«Эпидемия в городе Штрауса».

Для Кертнера, для Бруно, для других политзаключенных оккупация Австрии не явилась неожиданностью. Еще в середине февраля фашистские газеты напечатали сообщение о том, что федеральный канцлер Шушниг вызван из Вены к Гитлеру, ему предъявлен ультиматум: в течении трех дней он должен включить в свой кабинет министров–наци. 9 марта Шушниг еще высказывался за плебисцит, а вчера эсэсовцы схватили канцлера прямо в его резиденции Ам Бальхаузплац. Гитлер оккупировал Австрию, не поставив об этом в известность Италию, и аншлюс явился для Муссолини неприятным сюрпризом.

Политзаключенные понимали, какими кровавыми последствиями чревата оккупация Австрии. Но во всей тюрьме не было человека, для которого эта новость прозвучала столь трагически, как для Кондрада Кертнера. Бруно сразу понял: он принес своему другу зловещую новость. Ведь по приговору Особого трибунала Кертнер после того, как кончится его тюремное заключение, должен быть выслан из Италии. Навряд ли Кертнера согласятся выслать в страну, которую он изберет. Скорее всего, его вышлют в Австрию, поскольку он числился австрийским гражданином. А после аншлюса такая высылка – смерть.

16 марта Муссолини сказал в парламенте: «Границы священны, о границах не спорят, их защищают». Но пафос его быстро слинял, негодование стало смирным, дуче стал покладистым и примирился с аншлюсом.

После мартовских событий в Вене Кертнера несколько раз вызывали на допросы какие–то чины из ОВРА, которые специально приезжали в Кастельфранко. Из Турина пожаловал Де Лео, тот самый доктор юриспруденции, который присутствовал на первых допросах Кертнера. Заканчивая свой новый допрос, доктор сказал:

– Теперь вам уже ничто не может помочь. Вы неудачно выбрали себе родину. Австрии больше не существует. Во всяком случае – для вас.

Прошло еще несколько дней, и Кертнера вызвал к себе капо диретторе.

В тот день дежурил Карузо, и он сопровождал заключенного 2722 в канцелярию. Пока они шли по длинным коридорам, по лестнице, через тюремный двор, Карузо успел выложить заключенному 2722 множество музыкальных новостей. На днях миланская фирма «Воче дель падроне» записала на грампластинки всю «Богему» с участием Джильи. Что ни говорите, а Джина Чинья поет в «Аиде» лучше, чем Мария Канилья. Джина Чинья – лучшая Аида, какую слышали когда–либо в «Ла Скала». Заключенный 2722 имел неосторожность похвалить какого–то модного провинциального певца.

– Вы считаете, что у этого тенора хороший голос? Может быть, может быть… – ядовито сказал Карузо. – Но только, выходя наружу, голос сразу портится…

Карузо выразил свой восторг по поводу последних гастролей русского певца Шаляпина, а потом неожиданно спросил у заключенного 2722 тоном заговорщика:

– Почему Баттистини пел до семидесяти лет и голос у него оставался молодым? – Карузо остановился возле чахлого персикового дерева, выдержал паузу и пояснил: – Потому, что он двадцать шесть зим подряд жил в России. На русском морозе сохраняется и молодость и хороший голос. Впрочем, что я с вами об этом говорю, – он сдержал улыбку. – Вы же в России никогда не были, и не знаете, что такое настоящий русский мороз. А я слышал, в России можно даже глаза обморозить…