Текст книги "Искатель. 1982. Выпуск №1"

Автор книги: Евгений Гуляковский

Соавторы: Леонид Словин,Эдуард Хлысталов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Но только в сто тридцатой пробе через две недели неожиданно получился положительный результат. Что же это была за вода? Откуда? У нас нет, конечно, ее анализа. Если делать анализ для каждого опыта, не хватит никакого времени, чтобы закончить исследование. Но в журнале отбора проб должно быть зафиксировано место, откуда взята вода для этого сто тридцатого опыта. Что-то в ней было, в этой воде, что-то необычное, что-то такое, что позволило «Альфе» развиваться по чужой генетической программе. Только в том случае, если нам удастся выяснить, что именно там было, можно считать, что мы действительно добились успеха. Пока это всего лишь счастливый случай, не более, призрачный свет большой удачи… Ее еще нужно поймать… Я схватил серую клеенчатую тетрадку, «Журнал отбора проб» – было выведено на ее обложке ровным почерком Гвельтова.

И я нашел ее на шестой странице. Там шло четкое описание места отбора пробы, с точной привязкой к портовому бую, но, прежде чем я успел почитать колонки нужных мне цифр, тихо скрипнула входная дверь. Я поднял голову от журнала и с удивлением уставился на вошедшего. На пороге стоял руководитель нашего отделения профессор Мишурин.

– Поздновато работаете, доктор Лонгаров. Мешаете техникам, вахтерам, уборщицам, нарушаете распорядок института, подаете дурной пример аспирантам!..

Несколько секунд я оторопело смотрел на Мишурина, стараясь понять, что ему понадобилось в нашей лаборатории. Мишурин воплощал для меня тип людей, которым в наука делать совершенно нечего. Мне казалось, что даже администраторы обязаны хоть что-то понимать в деле, которым они пытались руководить. О Мишурине этого не скажешь. Внешне он чем-то напоминал мне стальной шар. Может быть, своей непробиваемой круглостью. Его невозможно было разгрызть или проломить. Его стальная обтекаемая поверхность неизменно отбрасывала тебя с дороги куда-то в сторону.

– Я просил вас подготовить отчет о завершении темы по «Альфе». Где он? И чем вы вообще занимаетесь?

Он шагнул к столу, бесцеремонно взял у меня из рук журнал проб и сунул его под мышку. Быстро прошел мимо термостата, заглянул в записи Артама и исчез. И только когда дверь за ним захлопнулась, я сообразил, как странно все это выглядит. Какого дьявола Мишурин делал в институте в час ночи? Почему вдруг нагрянул в нашу лабораторию? Обычно он вызывал сотрудников в свой кабинет и заставлял дожидаться аудиенции по полчаса… Все эти вопросы промелькнули у меня в голове, и только после этого до меня наконец дошло главное: Мишурин унес с собой бесценный теперь журнал… Я бросился к двери. Гвельтов не отставал от меня. На лестнице было пусто. При своей грузности Мишурин вряд ли успел уйти слишком далеко. Мы остановились на секунду, прислушиваясь. Внизу, в вестибюле, хлопнула дверь, Дежурный подтвердил, что профессор только что вышел…

– А что, собственно, случилось? Он же в отпуске.

– Кто в отпуске? – на ходу спросил я. – Мишурин?

– Ну да, уже неделю…

И тут я вспомнил, что это так и есть. Вчера я безуспешно пытался оставить на подпись докладную у его секретарши… Быстрее, Артам! Здесь что-то неладно!

Мы бросились во двор. Квадратная спина в клетчатом плаще мелькнула перед нами.

– Силвестр Танович! – крикнул я. Мишурин обернулся и вдруг припустился по дорожке бегом. Нелепо видеть, как от тебя убегает твой собственный начальник, воплощение административного высокомерия и важности. На секунду я остановился в растерянности. Артам дернул меня за рукав.

– Скорее, у него внизу машина!

Мы пронеслись по дорожке вниз до самых ворот, со всей скоростью, на какую были способны, и увидели, как за Мишуриным захлопнулась дверца его черного «вольво». Водителя не было, он сам сел за руль… Взревел мотор, и вдруг, ломая кусты, машина прыгнула нам навстречу. Я успел отшвырнуть Гвельтова в сторону, и от этого толчка сам каким-то чудом избежал удара сверкающего бампера. Расшвыривая вырванные с корнями кусты, «вольво» развернулся, как танк, и снова понесся к нам по пешеходной дорожке. Но теперь нас защищал высокий каменный бордюр. Машина промчалась мимо, к воротам. До них было метров сто, и, к счастью, они оказались закрыты.

«Вольво» встал и вновь у меня перед глазами мелькнул клетчатый плащ. Он открывал замок… Гвельтов рванулся к воротам, я едва успел задержать его.

– Подожди. За углом у меня машина…

Пока я заводил мотор и объезжал здание института, «вольво» у ворот уже не было. Я хорошо знал эту часть города: успел заметить, что «вольво» свернул именно в нее. Это давало нам шанс… Я остановил машину так, чтобы ее полностью скрыло угловое здание. Потом выключил фары и отпустил газ. Мотор теперь работал едва слышно.

– Он обязательно вернется. Там нет ни одного поворота, в конце тупик.

– Тогда давай перекроем дорогу!

– Бесполезно. Его машина тяжелее. Она собьет нас и уйдет, зато в скорости мы ему не уступим.

– Что же это такое, как он мог? Ведь это же…

Я чувствовал, что Артама колотит нервная дрожь. Но сам почему-то не испытывал ни малейшего волнения, только холодную ярость. Минуту назад нас пытались убить. В этом не было никакого сомнения. И еще: сегодня меня предупреждали, чтобы я не приходил в лабораторию… Дважды за один день я оказался втянутым в события, плохо объяснимые с точки зрения нормальной логики. И у меня сейчас не было ни малейшего желания в них разбираться. Одно я знал совершенно точно: больше я не позволю превращать себя в пешку в чужой, непонятной игре.

Я услышал шум мотора «вольво» за несколько секунд до того, как он выскочил из-за угла, и успел приготовиться. Это дало мне возможность сразу же повиснуть у нее на хвосте, Я вел машину очень осторожно и выдерживал дистанцию, все время ожидая со стороны своего противника какой-нибудь каверзы. Первые километры Мишурин ехал спокойно, пока не понял, что мы его преследуем. Потом резко, до предела увеличил скорость. Шел третий час ночи, город словно вымер. На его пустынных, залитых дождем улицах не было ни души. Стрелка спидометра подрагивала уже возле отметки сто двадцать. Мне пришлось еще больше увеличить дистанцию, при такой скорости на мокром асфальте ничего не стоило потерять контроль над машиной. «Вольво» Мишурина сливался с асфальтом. Фары он выключил, и, чтобы не прозевать неожиданный маневр, я включил дальний свет. Видимо, отражение наших фар в зеркале ослепило Мишурина, потому что он занервничал. «Вольво» шел теперь неровно, его бросало из стороны в сторону, фонтаны из-под колес летели в стены домов, водяные брызги и грязь забивали мне смотровое стекло, щетки с трудом справлялись, обзор ограничился, пришлось еще дальше отпустить Мишурина, и он, воспользовавшись этим, резко свернул в боковую улочку. Водитель я не ахти какой, хотя в данных обстоятельствах вряд ли кто-нибудь сумел бы сделать больше. Я несколько погасил скорость перед поворотом, но на мокром асфальте нас все же занесло и буквально швырнуло в переулок. Я слышал, что опытные гонщики срезают угол и проходят поворот вот так, на заносе; я не был гонщиком, а фонарный столб оказался слишком близко к проезжей части. Удар, характерный скрежет металла, свидетельствующий о том, что нас здорово зацепило, звон разбитого стекла… Правая фара погасла, но машина, виляя, уже неслась по переулку, мы все-таки прошли поворот, удар оказался скользящим. При других обстоятельствах я бы остановился, но теперь мысль не упустить Мишурина погнала нас дальше. Только бы выдержала правая передняя покрышка, принявшая на себя основной удар и отбросившая машину от столба. Если она не выдержит на такой скорости… Не хотелось думать о том, что тогда станет с машиной и с нами.

На повороте Мишурин оторвался от нас метров на двести, но теперь мы его снова нагнали. Мотор «вольво» ревел свирепо, с натугой. Такие нагрузки его старой машине были явно не по плечу. Увлекшись погоней, я приблизился к «вольво» чуть больше, чем следовало, и Мишурин сразу же резко затормозил, надеясь, что мы врежемся ему в багажник. Если бы это случилось, более твердый, «вольвовский» кузов разбил бы нам двигатель. Но наши тормоза сделали свое дело, и мы остановились в двух метрах позади него.

Прошла минута-другая. Ничего не происходило. Машина Мишурина стояла неподвижно. Слышно было, как кашляет на холостых оборотах ее двигатель.

– А что, если попробовать перескочить в его машину? Дверь наверняка не заперта, он слишком спешил…

– Не успеешь. Он просто двинет дальше, и мне придется гнаться одному. Подождем. Посмотрим, у кого раньше сдадут нервы.

– Зачем мы вообще за ним гонимся? – почему-то шепотом спросил Артам, словно Мишурин мог нас услышать. – Где он живет, мы и так знаем, машину вот разбили, да и вообще… Ну, приедет он, войдет в квартиру, что дальше-то делать, дверь, что ли, ломать будем?

– В квартиру мы ему войти не дадим. Главное – вернуть журнал. Не зря все это затеяно и не так просто, как кажется. Мы еще разберемся во всем, не беспокойся. Сейчас главное – журнал. Слишком многое зависит от этих проб, вот в чем дело…

– Думаешь, он этого не знает?

Я только зло усмехнулся.

– Ну а если знает, не такой уж он дурак, чтобы дать нам перехватить себя по дороге к дому, он найдет способ от нас отделаться.

– Ладно, посмотрим. – Артам замолчал и сидел теперь съежившись, потирая ушибленное при ударе плечо. Ожидание становилось тягостным. Казалось, мы стоим в вымершем, пустом городе целую вечность… Хоть бы один прохожий, намек на какое-то движение… Ничего… Обычно в этом районе города даже ночью не бывает так пустынно… Я внимательно всмотрелся в окружавшие нас здания… Это была Дерковская. Она вела прямо на Приморский бульвар. Неудивительно, что он остановился. Это опять тупик. За бульваром набережная и дальше обрыв.

Наконец «вольво» осторожно, как большая черная кошка, двинулся вперед. Я выждал несколько секунд и тронулся следом. Теперь мы ехали очень медленно. Казалось, Мишурин все еще не решил, что предпринять… Набережная была совсем близко, до нее оставалось метров двести, не больше, когда «вольво» вновь рывком увеличил скорость. Теперь время измерялось уже на доли секунды, Мишурин не зря тащился так медленно и не зря сделал этот неожиданный рывок. Если теперь я не успею выскочить на набережную прежде, чем он развернется, таранного удара не избежать… Но, к моему удивлению, «вольво» не стал разворачиваться… Совершенно рефлекторно я до отказа нажал на тормоза, и вовремя. Вслед за «вольво» мы вылетели на набережную. Теперь от обрыва нас отделяла совсем узкая асфальтированная полоска. Как в замедленной киносъемке, я видел, что передние колеса «вольво» уже вращаются в пустоте. Потом корпус машины накренился, и она исчезла в черном провале.

Только теперь до моего сознания дошел весь смысл происшедшего. Нас еще несло вперед. Визжали тормоза. Перед самым обрывом машина остановилась. И лишь после этого мы услышали внизу тяжелый всплеск. Я развернул машину, подвел ее к обрыву. Единственная наша фара выхватывала из темноты порядочный кусок поверхности тяжелой черной воды. По ней бежала только мелкая рябь да клочки белой пены. Больше ничего не было видно.

Мы одновременно выскочили из машины и теперь молча смотрели вниз…

– Может быть, успеем? – спросил Гвельтов. – Если вытащить его из машины и откачать, может быть, успеем?

Я отрицательно покачал головой.

– Здесь глубина метров двадцать. Не донырнуть. Пойди позвони в полицию, Я останусь здесь.

Каждая вещь оставляет в человеке какой-то след. Веста надеялась, что вещи помогут ей все вспомнить. И хотя знала, что путь, который предстояло пройти по коридорам собственной памяти, не принесет ей ничего хорошего, упрямо продолжала поиски.

Медленно, словно каждое ее движение сковывала ледяная толща воды, Веста открыла средний ящик стола. Где-то в подсознании родилось предчувствие того, что самое нужное лежит именно здесь.

В ящике, на самом виду, валялись мелкие, отжившие свой век предметы, которые ей ничего не говорили: катушка ниток, флакон из-под духов, пустой и настолько старый, что даже запах не сохранился. Сумочка со сломанным замком. И вот наконец на самом дне, подо всем этим хламом, картонная коробка, перевязанная ленточкой. Еще не зная, что там, она почувствовала, как сильно забилось сердце. Она не решилась сразу же открыть коробку. Может быть, ей мешало сознание того, что цена окажется непомерно высокой. Стиснув зубы, она дернула ленту. Узел затянулся намертво, и вдруг рука, словно обладавшая собственной, отдельной от нее памятью, протянулась к левому ящику, достала лежавшие там ножницы и перерезала ленту. Но и после этого Веста не спешила открывать крышку. Возможно, самым разумным в ее положении было бы обратиться к врачу. Но что в конце концов сможет сделать для нее врач? Объяснить то, чего она сама не понимает? Успокоить? Прописать какие-нибудь пустяковые порошки? Разве можно порошком вернуть пропавшие месяцы? Ей придется все вспоминать самой. Никто не поможет. «Меня зовут Веста. Веста! Пока только это. Но будет и остальное». Она медленно открыла коробку. В ней лежали открытки, написанные незнакомым почерком. Какой-то чужой человек поздравлял с праздником, просил о встрече. Его имя ничего не напомнило. Это было не то, совсем не то… Тогда она перевернула коробку. На самом дне притаились старые, пожелтевшие фотографии. Она взяла всю стопку и неторопливо, методично, словно пасьянс, начала раскладывать их. Первое же фото маленькой девочки с гимназическим ранцем за плечами вызвало в ней болезненный толчок и такое ощущение, словно невидимый киномеханик запустил наконец проектор. Она бежала в гимназию первый раз в жизни. Было радостно и немного страшно. Дома ждала мама… Веста задумчиво потерла лоб. Образы прошлого, встававшие перед ее глазами, казались неестественно четкими, словно она смотрела на экране телевизора чью-то чужую жизнь.

Похороны. Гроб отца, укрытый черной материей. Ей не хватает воздуха, хочется выбежать, крикнуть, но она стоит неподвижно, и ни одной слезинки в глазах…

Впервые в жизни на ней надето взрослое платье… Это после того, как она сдала вступительные экзамены на курсы переводчиков.

Ей не хочется продолжать. Почему бы не начать с нуля, с сегодняшнего дня? Все заново и с самого начала? Нельзя! Человек без прошлого – мертвец. И потом… она не узнает самого главного… Кто и зачем проделал с ней эту страшную штуку?.. Кому-то это понадобилось?.. Если бы знать… Как они это сделали? Зачем?..

Стоп! – остановила она себя, так нельзя, нужно идти медленно, шаг за шагом. Только тогда она сможет разбудить память и вернуть ощущение собственной личности. Пока ей оставили лишь имя… Только имя.

Совершенно не хочется есть, даже мысль о пище вызывает отвращение, а ведь с того момента, как она вышла из машины, прошло уже не меньше шести часов… «Меня зовут Веста». Рука вновь тянется к коробке с фотографиями. Группа девушек у здания общежития… Здесь она жила. Почему а общежитии, почему не дома? Вот еще одно фото. Мама рядом с чужим человеком, властно держащим ее под руку… Вот и ответ… Отчим. Как его звали? И почему она думает о нем в прошедшем времени? Нет, не вспомнить… Вместо его лица перед глазами пляшут какие-то светлячки, и очень хочется пить, во рту все пересохло.

Она встает, идет на кухню и открывает кран. Долго-долго стоит перед ним неподвижно и смотрит, как струя коричневой жижи постепенно превращается в воду. Стакан, второй, третий – ей все мало. Странная, ненасытная жадность… Вода притягивает. Ей хочется не только пить. Хочется смочить пересохшую кожу, окунуть в воду лицо, волосы. В квартире есть душ… Это было первое, что она вспомнила сама, без подсказки. И почувствовала радость от своего небольшого открытия.

Пройдя в ванну, она разделась нарочито неторопливо, стараясь унять поразившую ее дрожь нетерпения. Кожа на ощупь показалась сухой и горячей. Ощущение было такое, словно она провела рукой по чему-то чужому, не имеющему к ней ни малейшего отношения. Слишком сильный напор водяных струй слегка оглушил ее. Хотя вода оказалась холодной, ей так и не пришло в голову отвернуть другой кран. Она стояла под ледяными струями совершенно неподвижно, закрыв глаза, и только жадно хватала губами водяные брызги, словно все еще не могла напиться. Неестественное, никогда раньше не испытанное наслаждение пронзило каждую клеточку тела и буквально парализовало ее. Постепенно и очень медленно к ней возвращалось ощущение собственного тела. При этом она обнаружила новую, неизвестную ей раньше возможность мысленно путешествовать внутри себя. Сознание перемещалось от мышцы к мышце. Она ощутила упругость своих легких, горячий узел солнечного сплетения. Чувствовала толчки теплой крови, разносящей по телу заряд животворной энергии, и легкое покалывание под правой коленкой, где у нее был широкий шрам, оставшийся от гвоздя, на который она упала в детстве. Вот и еще одно собственное воспоминание. Память начинает просыпаться.

Веста опустила руку, привычным жестом погладила коленку. И, вздрогнув, замерла в неестественном, согнутом положении. Под пальцами она ощутила гладкую поверхность неповрежденной кожи. Она бросилась из ванной к окну. Шрама не было. Кожа отсвечивала матовой, ровной белизной. Чудовищная мысль о том, что ее втиснули в чье-то чужое тело, потрясла ее. Но уже секундой позже в голову пришло более правдоподобное объяснение. Скорее всего ей подменили не тело, а память. И все эти фотографии, все эти картинки детства, умерший отец, гимназия и сам шрам – все это ей не принадлежит. Воспоминание насильственно втиснуто в ее сознание чьей-то чужой волей. И в конце концов она вернулась к тому, с чего начинала сегодняшний день. К полному нулю. К необходимости начинать все заново. Одно она знала твердо: ее ничто не остановит и не запугает.

* * *

– Итак, вы утверждаете, что ваши, машины не сталкивались? Полицейский инспектор Ивестер пододвинул к себе протокол допроса, посмотрел на просвет прозрачную шариковую ручку, словно проверял, много ли в ней еще осталось пасты, поудобней устроился на жестком исцарапанном стуле и всем своим видом изобразил готовность записать мой очередной ответ. Это продолжалось второй час. Я чувствовал в голове пульсирующую тяжесть. Обычную после бессонной ночи. Судя по жидкой полоске света, пробившейся сквозь занавешенное окно, утро уже наступило. Часа четыре мы прождали у обрыва, пока прибыла полиция. Потом они вызвали плавучий кран, водолазов… До сих пор у меня перед глазами стояла картина ночной набережной. Картина казалась слишком вычурной, неправдоподобной, словно нарисованной плохим художником. Кусок ослепительно белой под лучами прожекторов набережной, человек восемь усталых, продрогших людей, ржавая лебедке крана, медленно со скрипом тянувшая канат, и плотная непробиваемая темнота окружающего пространства, из которой медленно и неустанно летели сверкающие брызги дождя.

Машина стала видна еще до того, как лебедка вырвала ее из воды. Она напоминала какую-то гигантскую хищную рыбу, заглотнувшую конец каната с наживкой.

Когда корпус машины приподнялся над поверхностью моря, из всех щелей длинными белыми струями полилась вода. Теперь машина, висевшая в перекрестье прожекторных лучей, походила на хорошо освещенный аквариум. Уровень жидкости в нем постепенно понижался. Мне казалось невыносимым увидеть то, что должно было остаться на его дне. Только услышав удивленные возгласы, я вновь глянул на машину.

Кран развернулся и осторожно опустил ее на набережную. Последние темные лужи растекались под колесами, ослепительно сверкал никель бампера и совершенно целые стекла салона.

Я не сразу понял, что так удивило стоявших вокруг людей. Преодолев внутреннее сопротивление, я наконец заглянул внутрь салона. Он был пуст, совершенно пуст…

– Вы собираетесь отвечать? – спросил инспектор, и я с минуту еще молчал, пытаясь вспомнить, о чем он меня только что спрашивал. Ах да, столкновение…

– Нет, столкновения не было. Крыло и фара повреждены от удара о столб. Это можно проверить.

– Мы и проверим, не беспокойтесь. Но на «вольво» тоже есть следы удара. У него смята левая часть багажника, сорван задний бампер.

– Возможно, зацепил во время падения.

– Возможно. Но куда все-таки девался водитель? Двери салона остались закрытыми. Если ему удалось выбраться после падения, вряд ли он стал бы закрывать за собой дверь.

– Логично, – одобрил я. Инспектор посмотрел на меня с раздражением.

– Но ведь именно вы остались на набережной, пока ваш сотрудник, как его… – Он заглянул в протокол. – Пока Гвельтов ходил звонить, никуда не отлучались, и вы продолжаете утверждать, что за это время никто, не замеченный вами, не мог подняться на набережную?

– Фара хорошо освещала эту часть берега. Нет, там никто не поднимался.

– Получается, что «вольво» сам собой без водителя нырнул в море или, может быть, водитель растворился?

– Ерунда получается.

– Вот именно, ерунда. Может быть, в конце концов вы расскажете, как все произошло на самом деле? Нет? Ну, тогда я вам расскажу. Вы случайно в темноте задели стоявшую на набережной машину. От удара она упала в море.

Я одобрительно посмотрел на него. В логике ему не откажешь. Я дьявольски устал в эту ночь. Если бы у меня так дико не болела голова, я бы, возможно, нашел выход из этой дурацкой истории. Хотя инспектора тоже можно понять: все происшедшее выглядело чудовищно нелепо. Однако в нагромождении нелепостей и странностей была какая-то своя логика, ускользающая от меня мысль… Если бы я мог хорошо выспаться и потом на свежую голову все как следует обдумать, может быть, я бы понял, в чем дело. Но для этого необходимо сначала избавиться от Ивестера. А судя по началу нашего знакомства, это будет непросто.

Инспектор нам попался въедливый и на редкость упрямый. Допрашивал он нас с Гвельтовым раздельно по второму разу. Все искал несоответствия и – логические провалы в наших показаниях. Их было сколько угодно. И к утру он окончательно поверил в то, что имеет дело с двумя отпетыми авантюристами, а может быть, и преступниками. Благо документов у нас с собой не оказалось и для выяснения наших личностей все равно пришлось ждать утра. Так что ночь дежурства у Ивестера прошла нескучно. Пока появилось начальство, пока звонили в институт – прошло еще часа два. Отпустили нас только в десять утра, после того как выяснилось, что Мишурин жив и здоров, благополучно отдыхает в санатории, из которого за последние два дня никуда не отлучался… Получилось, что мы с Гзельтовым угнали у уважаемого человека, доктора наук, его машину и в хулиганском разгуле сбросили ее с обрыва в море…

К сожалению, все это было не так смешно, как могло показаться со стороны, И то, что в лабораторию приходил не Мишурин, хоть и запутало все еще больше, лично для меня немало и проясняло. Это хорошо укладывалось в смутное подозрение, которое я упорно гнал от себя прочь, твердо решив заняться им вплотную только после того, как высплюсь. Самым же неприятным и, увы, непоправимым во всей этой истории было бесследное исчезновение нашего журнала.

Я давил на кнопку звонка долго, слишком долго, и ни на что уже не надеялся, когда дверь вдруг бесшумно распахнулась. Она стояла на пороге в спортивных джинсах и легкой голубой блузке. Казалось, одежда не имеет к ней ни малейшего отношения, так откровенно подчеркивала и передавала она линии ее тела.

– Входите. Я ждала вас

Очередная нелепость. Час назад я сам еще не знал, что, проснувшись, первым делом брошусь сюда в полной уверенности, что никого не застану в пустой захламленной квартире, готовый поверить, что и самой встречи не было, что мне все приснилось, привиделось. Наваждение? Возможно.

Я переступил порог. Прихожая была тщательно убрана. Календарь исчез. Выцветшее пятно на обоях прикрывала пестрая дорожка. Я не стал задерживать на ней взгляд, стараясь ничем не выдать своего интереса к исчезнувшему календарю. Эта женщина обладала сверхъестественным чутьем. Я бы не удивился, если бы узнал, что она читает мои мысли.

Разговор долго не клеился, я все никак не мог решиться выложить ей свои смутные подозрения и догадки, вообще не знал, как начать разговор. Все выглядело слишком нелепо. «Вы меня вчера предупреждали не ходить в лабораторию, так вот это предупреждение имело смысл. Не могли бы вы сказать, какой?» Звучало это страшно глупо. Поэтому я сидел и молчал. Нервно курил сигарету, стряхивал пепел в предложенную пепельницу, старался не разглядывать ее слишком откровенно и молчал… Похоже, ее нисколько не смущало ни мое молчание, ни мои тщательно замаскированные взгляды. Держалась она сегодня более уверенно. Ну что же, так или иначе придется приступать к деловому разговору, не в гости же я к ней пришел. Или, может быть, все-таки в гости? Дурацкая мысль, дурацкое положение.

– Вчера вечером в лаборатории похитили журнал. Она никак не прореагировала на мое сообщение.

– Мне иногда кажется, что раньше я курила, но сейчас почему-то совершенно не хочется. – Она взяла из пачки сигарету, размяла ее, понюхала и положила обратно.

Потом провела по лицу каким-то усталым, беспомощным жестом.

– Я знала, что вы сделаете из этого неправильные выводы. А журнал, ну, подумайте сами, кому нужен ваш журнал, там же ничего не было, кроме записей о месте и времени отбора проб…

– Так, значит, вы и это знаете?!

– Знаю. Ну и что? – Она посмотрела на меня вызывающе, почти сердито. – Зачем вы пришли?

– Чтобы узнать, чтобы спросить вас…

– Не лгите. – Она подошла и села рядом со мной. – Не нужна вам эта копеечная истина, а ту, настоящую, вы все равно на узнаете. Во всяком случае, сегодня. А может быть, никогда… И поверьте, это к лучшему. Не дай вам бог когда-нибудь узнать… – Ее глаза сузились. Мне показалось, они излучают какой-то лучистый свет… – Ты хочешь знать мое имя? Меня зовут Веста. – Она взяла меня за руку, Ее рука была холодна как лед. И это было последнее ощущение, которое я запомнил.

– Спи, милый, – сказала Веста. – Мы встретились слишком поздно. Спи,

Я хотел что-то сказать, как-то воспротивиться свету, исходившему из ее глаз, но не мог уже пошевельнуть ни рукой, ни ногой, странный, мертвый сон сковал все мое тело. Сквозь смеженные веки я увидел, как она встала, подошла к стене и протянула к ней руку. По стене во все стороны пробежали радужные волны, и почти сразу после этого стена исчезла. В первую, секунду мне показалось, что за ней нет ничего, кроме темноты, но тут же я понял, что ошибся. В густом плотном мраке ворочалось нечто огромное и живое, с далекими точками голубых огней, вспыхивающих внутри его бесконечного тела, как искры. Может быть, это был космос, а может, ночное земное море…

«Ведьма! – с горечью и восхищением подумал я. – Все-таки она ведьма».

Проснулся я весь в поту в своей постели, в которую упал шесть часов назад, вернувшись из полиции. Я долго не мог понять, что же это было… Сон обладал слишком четкими реальными подробностями: эта дорожка на том месте, где висел календарь, ее имя… Во рту стояла какая-то отвратительная сухость, словно я наглотался раскаленного песку. Виски ломило; пошатываясь, я встал, прошел на кухню и залпом выпил стакан холодной воды. Полегчало. Я все никак не мог собраться с мыслями: перед глазами стояла ее комната, узенький, закрытый пледом диванчик и какая-то скорбная беспомощность в ее опущенных плечах… Черт знает что… В семь должен прийти Артам, я едва не проспал из-за этого кошмара. Я сунул голову под кран, струя холодной воды привела меня в норму. Растеревшись жестким полотенцем, я услышал звонок и пошел открывать дверь, полностью уверившись в том, что это был всего лишь болезненный кошмар, навеянный бессонной ночью.

Мы сидели с Гвельтовым в маленьком, пропахшем рыбой кафе на набережной. Разговор не клеился. Он не клеился ужа целую неделю, с той минуты, как я открыл ему дверь посла визита в полицию… Дальше так продолжаться не могло. Я должен был или все ему рассказать, или потерять своего единственного союзника. В создавшемся положении я не мог этого допустить, хотя отлично понимал, что, рассказав Артаму все, я должен буду выдать нечто очень личное, невольно совершу предательство по отношению к Весте и, может быть, положу конец всей этой истории… Причем я вовсе не был уверен в том, что хочу этого конца. Вообще я плохо представлял, каким образом можно перевести в слова все свои ощущения и переживания этих дней. Ощущение дождя, например. Неотвратимости надвигающихся событий или этот последний полубредовый сон… В то же время я отлично сознавал, что, продолжая хранить молчание, невольно становлюсь соучастником каких-то надвигающихся на нас событий.

Словом, мы сидели в кафе, ждали заказ и хранили убийственное молчание. Единственная доступная нам тема работы была полностью исчерпана еще несколько дней назад. После пропажи журнала наша деятельность зашла в тупик. Лихорадочные попытки повторить опыт ни к чему не привели. Мы даже не смогли поддержать жизнь в той первой, случайно найденной в колбе колонии. Тепличный режим термостатов и специальных питательных сред, которыми мы старались поддержать ее развитие, оказался для нее губительным.

Я не совсем понимал отношение Гвельтова ко всему происшедшему, он чересчур легко перенес обрушившиеся на нас несчастья. Словно вся эта история не имела ни малейшего значения. Объяснял он это тем, что, собственно, открытия никакого не было. Была шальная, преждевременная удача. Она, по его мнению, просто не имела права на существование.

Сейчас Артам сидел, уставившись в пустую тарелку, и скреб вилкой по ее краю. Раздражающий, визгливый звук в конце концов вынудил меня попросить его прекратить это занятие. Тогда он отложил вилку, вздохнул и уставился мне в глаза тяжелым, немигающим взглядом.

– Я все жду, шеф, надолго ли вас хватит?

– Ты о чем?

– То, что вы от меня скрыли что-то важное, я понял еще в полиции, когда в счоих показаниях вы согласились с официальной версией и не пожалели заплатить штраф за повреждение чужой машины. Но ведь там сидел человек, человек, который погиб, как же вы можете молчать?

– Разве я молчу? Разве я не рассказал в полиции все, как было?

– Конечно, рассказали… – Гвельтов поморщился. – Я не об этом. Вы слишком быстро успокоились, слишком легко согласились с ними. Я думаю, вы знаете нечто такое, чего я не знаю. Может, вы хотя бы мне объясните, кто он, гот несчастный, упавший в обрыв вместе с машиной? Ведь мы косвенные виновники его гибели. Я места себе не нахожу с того дня…

– Ну хорошо. Предположим, в машине сидел не человек. Допускаю, что он и не думал погибать…

Впервые я осмелился оформить в четкие окончательные слова те смутные образы и мысли, которые бродили у меня в голове все последние дни. И мне стало легче от этого. Дальнейшие слова уже не требовали такого внутреннего напряжения. Гвельтов держался отлично. Он не перебил меня, не задал ни одного вопроса, даже не выдал своего изумления после моих слов, он просто ждал продолжения, и мне уже не оставалось ничего другого, как рассказать ему все с того самого первого дня, когда я свернул на раскисшую от дождя дорогу к морю.