Текст книги "«Венгерская рапсодия» ГРУ"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

В восставшей Варшаве

Прошли годы после окончания войны. Я навестил своего старого товарища Григория Гончарова в кардиологическом отделении Главного военного госпиталя им. Бурденко, где он находился на обследовании. Мы вышли прогуляться во двор, и разговор сам собой перешел на дела давно минувших дней. «Здесь непривычно много свободного времени, – сказал Григорий, – я часто перебираю в памяти события военных лет. И знаешь, пришел к выводу, что такие разные на первый взгляд страны как Польша и Венгрия (одна – жертва гитлеровской агрессии, а вторая – союзница Германии), имели нечто общее, как бы “общий знаменатель”. И польское эмигрантское правительство в Лондоне, и хортистское руководство Венгрии главной своей задачей считали не допустить Красную армию на территоррии своих стран, сделать все возможное, чтобы сохранить у себя довоенный государственный строй и не дать компартиям укрепить влияние в своих странах.

Характерно, что и венгерские, и польские руководящие круги были убеждены, что англо-американцы в нужный момент окажут им помощь вооруженными силами».

Григорий, конечно, был прав. С Польшей все было ясно, но Венгрия оказалась в состоянии войны с Великобританией. Правда, в Англии даже после разрыва дипломатических отношений осталось около пяти тысяч венгерских подданных, работающих по найму. Попросили политического убежища некоторые сотрудники миссии, в том числе советник Болгар, первый секретарь Жилински, торговый атташе Алмаши и другие.

«Помнишь, как мы узнали о Варшавском восстании? – оживился Григорий. – Нам тогда представлялось, что это – спонтанное выступление варшавян для освобождения своей столицы объединенными усилиями вместе с частями Красной армии.

Я хорошо помню, как мы переживали за восставших, с тревогой ждали развития событий. Мы обступили майора Стрельникова, вернувшегося с совещания у начальника отдела. От него узнали, что руководители восстания не сообщили советскому командованию о готовящейся акции, не проинформировали, что немцы подтянули к Варшаве крупные силы и начали методически разрушать артиллерийским огнем и бомбардировками районы города, находившиеся под контролем повстанцев. Майор сказал, что английское радио сообщило о больших потерях среди восставшего населения польской столицы.

Примерно в то время, когда мы с тобой получили назначение на работу в разведуправление Генштаба, – продолжал Григорий, – польские правые партии создали так называемый Совет национального единства. Этот орган явно антисоветской ориентации разработал операцию, получившую кодовое название “Буря”. Суть ее заключалась в том, чтобы организовать военные действия подпольных сил против отступающих немецких частей, и за час-другой перед вступлением в города Советской армии установить в них польскую администрацию, солидарную с лондонским эмигрантским правительством. Эти городские власти должны были встречать Красную армию как законные хозяева городов, якобы освобожденных польскими вооруженными силами, то есть, как говорится, хотели на чужом горбу в рай въехать.

Во второй половине июля 1944 г. генерал Бур-Комаровский, командующий польской подпольной Армией Крайовой, телеграфировал в Лондон, что польские вооруженные отряды в Варшаве готовы начать бой за город, если их поддержит десантная бригада. Но ты помнишь, как быстро изменилась обстановка в Варшаве, – продолжал Григорий, – паническое бегство немцев прекратилось, немцы стянули к польской столице крупные силы, сосредоточив там 12 немецких дивизий.

31 июля вопрос о сроках начала восстания обсуждался на военном совете Армии Крайовой. Участники совещания констатировали, что начинать восстание 1 августа преждевременно. Бур-Комаровский доложил лондонскому руководству, что любая попытка начать восстание обречена на неудачу».

Я спросил Григория, почему же все-таки восстание началось 1 августа.

«Скорее всего, на решение о дате начала восстания повлияли два обстоятельства, – ответил Григорий. – Во-первых, из Лондона была получена телеграмма о предстоящей поездке в Москву главы польского эмигрантского правительства Миколайчика. Польский премьер явно имел в виду использовать восстание в Варшаве как козырь на переговорах с советским правительством, показать, что лондонское польское правительство контролирует обстановку в Польше и активно содействует освобождению страны.

Во-вторых, к вечеру 31 июля офицер разведки Армии Крайовой доложилл Бур-Комаровскому, что в правобережном пригороде Варшавы – Праге появились советские танки. Генерал тут же связался с делегатом лондонского эмигрантского правительства в Варшаве, без которого он не мог отдать приказ о начале восстания. В результате был подписан приказ о начале боевых действий в столице 1 августа.

Позднее Бур-Комаровский признает в своем докладе, что со стороны командования Армии Крайовой не было сделано абсолютно никаких попыток информировать командование советских войск о готовящемся восстании. Это стоило варшавянам огромных жертв: в ходе боевых действий и от бомбардировок в Варшаве погибло примерно 300 тыс. поляков».

Уже в ходе Варшавского восстания стало ясно, что трагедии удалось бы избежать, если бы его руководители связались с командованием 1-го Белорусского фронта. Они бы узнали, что вышедшие к Висле советские войска прошли с боями свыше четырехсот километров, понесли большие потери в живой силе и технике, что коммуникации были предельно растянуты и требовалось значительное время для подготовки крупной наступательной операции с форсированием Вислы, левый берег которой немцы превратили в сильно укрепленную линию обороны, поскольку отдавали себе отчет в том, что сдача Варшавы откроет Красной армии дорогу на Берлин.

Лондонское польское эмигрантское правительство поспешило переложить ответственность за варшавскую трагедию на советское командование.

Сталин расценил начало восстания в Варшаве без согласования с командованием Красной армии как безответственную реакционную акцию лондонского эмигрантского правительства и прямо заявил об этом прибывшему в Москву главе лондонского польского правительства Станиславу Миколайчику. Даже начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Гудериан, которого уж никак нельзя заподозрить в благожелательном отношении к России, написал в мемуарах, что «можно предполагать, что Советский Союз не был заинтересован в укреплении пролондонских элементов в случае успешного восстания и захвата ими своей столицы. Ну как бы там ни было, попытка русских форсировать 25 июля Вислу в районе Демблина не удалась и они потеряли в ней 30 танков. У нас, немцев, создалось впечатление, что задержала противника наша оборона, а не желание русских саботировать Варшавское восстание… Советские войска всерьез пытались овладеть Варшавой в первую неделю августа… но попытка русских захватить польскую столицу посредством внезапного удара была сорвана мощью нашей обороны…»

Григорий сказал, что наша фронтовая разведка забрасывала в восставшую польскую столицу не одну разведгруппу, чтобы получить из Варшавы информацию, необходимую для согласования действий.

Ночной прыжок в неизвестность

Работая над книгой, я вспомнил, что Григорий Гончаров говорил о заброске в Варшаву нашего разведчика Ивана Колоса. Мне удалось разыскать бывшего фронтового разведчика, писателя Ивана Андреевича Колоса на подмосковной даче в Переделкино.

Он уже давно в отставке и занят литературным трудом. Написал около десятка книг, посвященных действиям советских партизан в годы Великой Отечественно войны и опасной работе наших фронтовых разведчиков.

За чашкой чая Иван Андреевич рассказал, что примерно через неделю после того как наши войска вышли к Висле в районе польской столицы, началось что-то непонятное.

Варшаву было видно невооруженным глазом. 1 августа в 5 часов вечера где-то в центре польской столицы началась беспорядочная стрельба, над городом появились немецкие самолеты и стали бомбить его центральные районы. Видны были клубы дыма, – вероятно, там начались пожары. Что происходит в Варшаве, было непонятно. По косвенным данным можно было предполагать, что в городе идет бой между подпольными вооруженными группами и немецкими карательными силами. Разведотдел фронта забросил в польскую столицу одну за другой две разведгруппы, но они не вышли на связь по радио и не вернулись к своим.

«21 сентября, – продолжал Иван Андреевич, – меня вызвали в штаб фронта. Он находился близ города Бреста. В комнате находились маршал К.К. Рокоссовский, член военного совета Телегин, начальник разведотдела генерал-майор Чекмазов и др. генералы и офицеры. Я представился. Рокоссовский сказал, что в Варшаве началось восстание. Что там происходит – неясно. “Командование, – сказал маршал, – возлагает на меня чрезвычайно важную и очень опасную миссию: вам предстоит десантироваться в Варшаву. Связаться с руководителями восстания и выяснить, чем мы можем помочь варшавянам, в чем они прежде всего нуждаются. Подробный инструктаж получите у генерала Чекмазова”. Рокоссовский внимательно посмотрел на меня, видимо хотел узнать, как я прореагирую на его слова. Я ответил, что готов выполнить любое задание командования.

Подготовкой операции руководил опытный боевой генерал Чекмазов. Это вселяло уверенность, что все будет предусмотрено. Он сообщил, что вместе со мной полетит разведчик-радист Дмитрий Стенько. Полетим на двух самолетах УТ-2 ночью. Лететь днем – это верная гибель. Самое безопасное место приземления, согласно данным авиационной разведки, – район улицы Маршалковской.

На аэродроме я переоделся в гражданский костюм, получил польский паспорт на имя Юзефа Коловского. Подошел генерал Чекмазов и приказал надеть форму польского офицера. Через несколько минут я уже садился в самолет в польской униформе с погонами капитана войска польского. Летчик попросил разрешения на вылет. Но в этот момент из центра управления полетами появился генерал Чекмазов, он уходил, чтобы доложить о готовности к выброске парашютистов. Генерал замахал руками и крикнул: “Отставить!” Мне было приказано переодеться. “Полетите в советской военной форме”. Самолет взлетел и взял курс на Варшаву. Летчик выстрелил зеленую ракету – сигнал нашим средствам ПВО: “Свои, не стрелять!” Летели на предельно малой высоте. Со всех сторон с земли поднимались веера трассирующих пуль. Внизу была кромешная темень. Пилот дал сигнал, я выбрался на крыло самолета. Ветер бил в лицо и норовил оторвать меня от самолета. Пилот снова поднял руку и махнул: “Прыгай!” Я прыгнул в неизвестность. Не успел парашют раскрыться, как я почувствовал удар и потерял сознание. Через какое-то время я пришел в себя, ощупал тело. Левая рука и ноги были целы, но слушались с трудом. Правой рукой я достал нож и освободился от строп парашюта. Осмотревшись, я понял, что упал на балкон полуразрушеного дома.

Вскоре я услышал польскую речь и позвал тех, кто, как выяснилось, искал меня. Поляки заметили самолет и парашют. Меня подхватили и спустили с пятого этажа полуразрушенного дома.

Когда я пришел в себя, меня спросили, кто я и с какой целью прибыл в Варшаву. Первое, что я сделал – попросил у польских друзей, не мешкая, начать поиск моего напарника Дмитрия Стенько.

Дмитрия нашли, он упал очень неудачно, лежал на развалинах дома в очень неудобной позе, стропы парашюта обвили тело и он не мог двигаться. Его донесли до медпункта, там перевязали и оставили у себя.

Когда мы вернулись в командный пункт, там собрались уже руководители восстания. В темном углу сидели Бур-Комаровский и делегат лондонского польского правительства Янковский. Запомнилось хищное выражение лица Бур-Комаровского. Он спросил меня, имею ли я письменные полномочия на ведение политических переговоров. Услышав отрицательный ответ, он недовольно проговорил: “Тогда о чем мы будем говорить?” Я объяснил, что командование фронтом направило меня, чтобы выяснить, в чем нуждаются в первую очередь восставшие.

Бур-Комаровский исподлобья недобрым взглядом смерил меня и сказал, что необходимо прежде всего помощь оружием и боеприпасами. Продовольствие будут сбрасывать англичане, добавил он. После этого он и Янковский удалились.

Дмитрий Стенько стал поправляться и уже мог работать на рации. Мы передали первое сообщение: о встрече с командованием польских вооруженных групп, составляющих ядро восставших жителей Варшавы, информацию об укрепленных точках противника, местах сосредоточения танков и артиллерии, средств ПВО немцев, о дислокации войск.

Во время одного из сеансов связи в дом, где работал Стенько, попал снаряд. Дмитрий был тяжело контужен и не приходя в сознание умер. Польское командование сделало все, чтобы изолировать меня, не дать возможности встретиться с представителями Армии Народовой, с дружественно настроенными к нам людьми. И, несмотря на это, ко мне доброжелательно относились один из командиров повстанцев Монтэр и занимавший независимую позицию генерал Скаковский. Они уточнили районы, куда следует сбрасывать наши грузы, сказали, что восставшие нуждаются в медикаментах, рассказали, что в районах, контролируемых повстанцами, население испытывает трудности со снабжением водой.

Наша авиация и артиллерия стали прицельно бомбить и обстреливать сосредоточение и укрепленные точки немецких войск.

Я получил по радио приказ возвращаться на правый берег Вислы. Я отдавал себе отчет, с каким риском для жизни связана переправа через реку, которую противник периодически освещал ракетами и простреливал на всем протяжении оборонительного рубежа.

Среди развалин я нашел велосипедную шину и захватил ее, чтобы использовать при переправе. Польские товарищи вывели меня по подземным канализационным коммуникациям на берег Вислы. Я надул велосипедную шину, привязал ее длинной веревкой к телу, чтобы она всплыла и привлекла внимание, если я не доплыву до противоположного берега, и показала место нахождения тела. Вода была холодная. Могло свести судорогой руки и ноги, немцы могли открыть огонь, если бы заметили меня. Я разделся, попрощался с польскими товарищами. Они сказали, что будут ждать сигнала фонариком, когда я доберусь до противоположного берега, холодная вода затрудняла движение, я чувствовал, что берег уже недалеко, но выбился из сил и понял, что не доплыву. Набрал в легкие воздух и опустился, в надежде, что под ногами окажется дно. Под ступней ноги почувствовал, что наступил на лицо утопленника, и ужас придал мне силы выскочить на поверхность и доплыть до берега. Наши разведчики помогли мне выбраться, накинули на меня шинель и просигналили фонариком на противоположный берег, что благополучно добрался к своим.

Последние дни были заняты составлением докладов и справок о положении в Варшаве, о том, в чем нуждаются повстанцы, местах выброски грузов, о том, что грузы, сбрасываемые англичанами с большой высоты, часто не доходят до поляков, а перехватываются немцами и т.д.».

За совершенный подвиг командование фронтом представило Ивана Андреевича Колоса к высшей правительственной награде – ордену Ленина с вручением Золотой Звезды Героя Советского Союза. Иван Андреевич – кавалер двух польских орденов «Крест храбры», медалей «За заслуги на поле брани» и «За освобождение Варшавы».

К сожалению, Иван Андреевич в силу трудно объяснимых причин награды Родины – орден Ленина и Звезду Героя СССР – не получил, и только через много лет его подвиг получил достойную оценку: ему вручили Золотую Звезду Героя Российской Федерации.

Безымянный разведчик?

В архивных материалах я то и дело встречал документы, подписанные майором Студенским, Студенским-Скрипкой и просто Скрипкой. Позднее я узнал, что Студенский – это партизанский псевдоним Ивана Ивановича Скрипки – представителя штаба 1-го Украинского фронта при командующем повстанческой армии в Банской Быстрице. Затем по просьбе чехословацкого командования он был назначен начальником штаба партизанского движения Чехословакии.

С генерал-майором И.И. Скрипкой мы встретились в Союзе ветеранов войны. Меня интересовало, знало ли командование партизанского движения в Чехословакии о плане вторжения немцев в Венгрию.

«О плане “Маргарет”, которым предусматривалась оккупация немцами Венгрии, у меня сведений не было, – сказал И.И. Скрипка. – Но о сосредоточении немецких войск в районе Вены близ венгерской границы мы знали. Нас эта группировка интересовала прежде всего с точки зрения вероятных действий немецких карательных сил против чехословацких партизан.

Разведка у чехословацкого командования, – рассказал И.И. Скрипка, – работала успешно. В одном из партизанских соединений, действовавшем восточнее Зволена (южнее р. Грон), начальником разведки был католический священнослужитель, профессор теологии Колоколец (Пылаек). Это был удивительно красивый человек. Высокий, стройный, элегантный, он всегда носил гражданский костюм с галстуком. Владел свободно несколькими иностранными языками. Был настоящим эрудитом и чрезвычайно интересным собеседником. Колоколец занимал высокий пост в иерархической лестнице Ватикана. Он, между прочим, предложил мне сообщить в Москву, что готов вылететь в Советский Союз, чтобы обсудить вопрос об отношениях между Ватиканом и советским правительством. Но обстоятельства сложились так, что бригада, где находился профессор Колоколец, была потеснена немцами в горы, самолеты принять было невозможно. Одним словом, разговор этот не получил продолжения.

Колоколец имел хорошие связи с представителями католической церкви в Словакии, Моравии и Чехии. Разведчики, используя его рекомендации, выезжали в Пардубице, в Вену и в Будапешт и привозили ценную разведывательную информацию.

Мы получали подробную информацию по группировке немецких войск от нашего разведчика в Австрии. Он сообщал о приказах немецкого командования, связанных с развертыванием ударных частей, и приводил подробные данные о подготовке госпиталей к приему раненых. Возможно, он был связан с санитарной службой какого-то германского соединения. Характер развертывания системы госпиталей показывает, что готовит противник – наступательную или оборонительную операцию. Связь с этим разведчиком поддерживалась через систему тайников. Центр предусмотрел личную связь с ним только в самом крайнем случае…»

Мне, к сожалению, не удалось найти в архивных материалах данных о работе этого разведчика. В этой связи меня очень заинтересовал рассказ одной венгерской дамы. Война была уже давно позади, я возвращался к месту работы в Венгрию. На перроне Киевского вокзала шла посадка на скорый поезд. В купе вагона уже находились два пассажира – пожилая женщина и офицер с майорскими погонами. Четвертое нижнее место было не занято. До отправления поезда оставались считаные минуты. Проводница попросила провожающих выйти из вагона. И в этот момент на пороге купе появилась раскрасневшаяся, запыхавшаяся женщина средних лет с чемоданами в руках. Она тут же представилась нам: «Я венгерка. Меня зовут Эржи». Сделав паузу, она добавила, что сносно говорит по-русски, так как получила высшее образование в Москве. Столь непривычная манера представляться вызвала у нас невольную доброжелательную улыбку.

Наша венгерская попутчица действительно бойко и правильно говорила по-русски. Единственное, что ей не удавалось, это произношение буквы «ы». У нее получалось нечто среднее между «э» и «и». Кроме того, она к месту и не к месту вставляла в свою речь выражение «черт побери».

Неожиданно включился репродуктор. В купе зазвучали чистые, чарующие звуки рояля. Это была мелодия с ярко выраженным чувством ностальгии. Майор встал, и, не спрашивая никого, выключил радио. В купе стало тихо. Неожиданно венгерка вскочила со своего места и попросила снова включить музыку. И опять в купе зазвучали звуки рояля. Через некоторое время мелодия оборвалась, и простуженный голос диктора объявил, что в поезде работает вагон-ресторан, где подаются горячие блюда и разнообразные закуски…

Эржи была вне себя от возмущения. «Черт побери!», – воскликнула она. – Почему они так беспардонно прервали трансляцию!» Она в отчаянии обратилась ко мне: «Пожалуйста, попытайтесь узнать, кто исполнял балладу Шопена. Я потом объясню, почему для меня это важно…»

Мои попытки выяснить, в чьем исполнении звучала музыка польского композитора, оказались безуспешными. Паренек в радиорубке не имел понятия ни об авторе музыки, ни о ее исполнителе. Пленка была порвана, без начала и конца.

Эржи очень расстроилась, но решила объяснить свой интерес к исполнителю: «С этим связана целая история. До войны наша семья жила в провинциальном городе на западе Венгрии. Мой отец был директором гимназии, а мама преподавала музыку по классу рояля. Поэтому с самого раннего детства я росла в атмосфере музыки. У нас часто собирались друзья, и мама обычно играла произведения разных композиторов, в том числе и Шопена. Я подчеркиваю это потому, что после оккупации части Венгрии немецкими войсками из репертуара театров и эстрады были вычеркнуты многие патриотические произведения. В “черный список” была включена и музыка Шопена. Поэтому, когда у нас собирались друзья, и мама, опустив шторы на окна, исполняла музыку польского композитора, это воспринималось либерально настроенными провинциалами чуть ли не как политический протест против немецкой оккупации. Гости награждали маму дружными аплодисментами.

Надо сказать, что в нашем доме занимал небольшую квартиру немецкий врач, человек малообщительный, но, судя по всему, интеллигентный и приветливый.

Папа как-то обратился к нему с просьбой выделить солдат для ремонта ограды, поврежденной немецким танком. Немец приказал подчиненным отремонтировать ограду.

Папа был доволен результатом работы и сказал, чтобы я угостила солдат бутербродами. Он даже поставил на стол бутылку крепкой венгерской палинки (фруктовой водки). Солдаты энергично работали челюстями и после нескольких рюмок крепкого напитка расслабились. Из их команды резко выделялся один солдат, бывший предметом постоянных насмешек своих товарищей. Он был рыжим, его белесые ресницы окаймляли красные от конъюктивита веки глаз. Ел он вяло, от палинки отказался вообще, с удовольствием пил только горячий кофе. Судя по поведению, он был городским жителем.

Я заметила, что рыжий солдат время от времени украдкой поглядывает в нашу гостиную. У моего отца это вызвало подозрение, и он напрямую спросил солдата, что его там интересует. Немец сконфуженно ответил, что обратил внимание на прекрасный рояль, очевидно “Стенвей”. Отец был поражен, что немец безошибочно определил фирму инструмента, и более спокойным тоном предложил солдату сесть за инструмент и поиграть, если у него есть такое желание. Немец вежливо поблагодарил отца, сказав, что, Бог даст, в другой раз он воспользуется этим разрешением. Подвыпившие солдаты подзадоривали его: “Брось кочевряжиться, покажи, на что ты способен. Будет ломаться, сыграй что-нибудь повеселее…” Но рыжий солдат решительно отказался играть.

Через несколько дней немец заявился к нам, объяснив, что воспользовался перерывом, чтобы поиграть на рояле, если разрешение отца остается в силе. Бросив на солдата недоверчивый взгляд, папа жестом пригласил его проходить. Солдат тщательно вытер ноги о коврик, снял шинель и прошел в гостиную. Он любовно погладил крышку рояля, долго потирал руки и грел их своим дыханием. Наконец его пальцы легли на клавиатуру. Он уверенно взял несколько аккордов и стал негромко наигрывать какую-то импровизацию. Не было сомнения, что за роялем сидит опытный музыкант. После разминки гость выдержал паузу и уверенно стал играть знакомую мне мелодию. Это была Баллада Шопена, которую часто играла мама. Но гость исполнял это произведение совсем в другой манере. С удивительной простотой и глубиной. И папа и я были поражены мастерством пианиста. В его игре совершенно отсутствовал показной артистизм. Наш рояль словно почувствовал талантливого музыканта и зазвучал совершенно по-другому.

Когда немец кончил играть, мы с отцом, не сговариваясь, принялись дружно аплодировать. Отец сказал, что искренне сожалеет, что его игру не услышала моя мама, уехавшая в соседний город, чтобы ухаживать за больной бабушкой. Для нас музыкант перестал быть немецким солдатом. Мы стали воспринимать его как незаурядного пианиста. Отец сказал ему, что он может в любое время приходить к нам и играть на рояле столько, сколько ему будет угодно. К сожалению, мы не расспросили немецкого пианиста, где он играл до войны, не узнали его фамилию и имя, рассчитывая, что он еще будет заходить к нам. Но события помешали этому.

На следующий день я проснулась от лязга гусениц танков, от резких голосов. Из моего окна было видно, что немцы спешно эвакуируют госпиталь. Из барака напротив выскочили несколько солдат команды, которая ремонтировала ограду школы. Немцы на ходу застегивали шинели и вслед за фельдфебелем забирались в кузов грузовика. Последним из барака выбежал рыжий пианист. Он как-то неестественно держал руки в карманах штанов.

Уже потом я поняла, что его однокашники срезали с его брюк все пуговицы. Он неловко бежал к грузовику в расстегнутой шинели под улюлюканье всей команды. Но как только он приближался к грузовику, машина, под хохот сидящих в кузове солдат, отъезжала метров на 50 вперед. И так повторялось несколько раз, и каждый раз потеха начиналась снова. Из грузовика слышались насмешливые крики: “Давай, рыжий, быстрее, а то останешься здесь. Большевики упрячут тебя в Сибирь…”

Это издевательство продолжалось снова и снова. Музыкант что-то крикнул в ответ, и из грузовика послышалась отборная брань. Пианист бессильно остановился и крикнул вслед машине: “Пропадите вы пропадом! Скоро русские дадут вам сапогом под зад!” Из кузова автомашины послышался пистолетный выстрел. Музыкант пошатнулся и упал. Два дюжих солдата выпрыгнули из кузова автомашины и волоком потащили его к грузовику. Однако недалеко разорвалась мина и солдаты, бросив раненого, влезли в кузов уже тронувшегося грузовика. Проходившая санитарная автомашина остановилась и захватила раненого солдата….

На следующий день, – продолжала Эржи, – я была удивлена, услышав рано утром, что кто-то наигрывает на рояле нехитрую шаловливую мелодию, похожую на детскую считалку. Оказалось, что это был врач из квартиры третьего этажа. Он был в гражданском костюме и одним пальцем подбирал какую-то мелодию. Я уже потом, много позже, узнала, что песенка, которая напомнила мне считалку, был всем известный в России “Чижик-пыжик”.

Немецкий врач был в хорошем настроении. Он с небольшим чемоданом вышел из дома и больше не появлялся.

Я писала в организацию “Красный Крест”, пытаясь узнать судьбу раненого пианиста, но никаких сведений о нем не получила. Вот почему, услышав по радио “Балладу” Шопена, которую кто-то исполнял в той же манере, что и рыжий солдат, я надеялась узнать имя исполнителя».

В беседе с генералом Скрипкой я поинтересовался, не было ли среди наших разведчиков в северо-западной части Венгрии врача, работавшего в немецком госпитале. Иван Иванович не помнил такого разведчика, но не исключал, что это был чешский или словацкий разведчик.