Текст книги "Пространство (сборник)"

Автор книги: Евгений Винокуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Жена на той неделе умерла.

Дочь что-то, между прочим, заболела.

Зашёл бы. Как-никак...»

Я на него

Гляжу. Он козырёк надвинул. «Э, он плачет...»

...Спроси: «Как жизнь» – ответят: «Ничего...»

Но это ничего ещё не значит.

1965

Я, ЛЮДИ, С ВАМИ ЕЛ И ПИЛ

Я люди, с вами ел и пил...

Я, единица, не был дробью!

И всё же род людской лепил

Меня по своему подобью,

Чтоб я вставал во всей красе,

Подняв гранату перед дотом,

Чтоб я хихикал, как и все,

Давясь скабрёзным анекдотом.

Я в разговорах долгих вяз,

И если опустить детали,

Ведь вы меня одним из вас

По праву полному считали!

И на полу в товарняке

Меж лыж и плотницкой пилою

Дыханье ваше на щеке

Я чувствовал ночной порою.

Я, люди, с вами ел и пил...

Шёл на дневальство, покалякав.

Могучий дух над Русью плыл

Казарм, госпиталей, бараков.

Мы сами все чуть что – содом!

Мы спорим, горячимся, ропщем.

А ведь другому не даём

Над мнением подняться общим.

И будто бы мне вменено

В обязанность: в тени горсада

Играл я с вами в домино,

Поддакивал, коль было надо.

О, как ваш переменчив нрав:

Лишь крик: «Ребята, неужели?!» —

Хрипя, бросались, растоптав.

Но миг – и вы уж пожалели.

Я, люди, с вами ел и пил...

Я не гнушался хлебом-солью,

Я тоже отдавал свой пыл

Бродяжьей песне и застолью.

Галдели мы у переправ.

Сходились для ночной облавы...

Ну что ж, я в чём-то был неправ,—

Но в чём-то были вы неправы!

Бежали мы одним путём,—

В метро со злобою во взоре

Меня толкали вы локтём,

Я наступал вам на мозоли,

Я кашлял, я потел, я сип.

Нельзя быть вроде отдалённей!

Но вы передавали грипп

Сквозь вашу теплоту ладоней.

Я, люди, с вами ел и пил...

Спал под шинелькою одною

И одиночество купил

Неимоверною ценою!

Под тентом в глубине Москвы

Сидел я, пиво попивая,

Хоть кружку захватали вы,

Как ручку старого трамвая...

Я не был сладок, не был кисл.

Давался гладить по головке.

Как был противен здравый смысл

В заплесневелой поговорке!

Вне очереди влезть хотел.

Воды ждал в захрипевшем кране,

А дым от перегретых тел

Стоял до мокрых балок в бане.

Я, люди, с вами ел и пил...

Носил одежды «Москвошвея».

Стандартный галстучек купил.

До рези натиралась шея.

К чему отличия печать.

Вы люди. Правильного склада!

Вам дали право обучать:

То делай! Этого не надо!

Прислушиваясь к деревам,

Я ночью шёл в лесу, далече...

О, как меня тянуло к вам,

Где щи, где пар, где ваши речи!

А ну попробуй не уважь!

Отец! Но вы бывали строже...

Я был затерян среди вас.

Вы люди. Но и я ведь – тоже!

1965

* * *

Она жена моя,

Нет, не невеста,

Она жена.

Она встаёт чуть свет.

Она в смятенье не находит места,

Когда меня с работы долго нет...

Шла девочка со мной

Когда-то, где-то,

Беспечная.

Мы плыли по реке...

Пять лет уже ночами до рассвета

Моя жена спит на моей руке.

Она жена моя,

Нет, не подруга,

Она жена.

Рот молчаливо сжат.

Коль плохо мне, два чёрных полукруга,

Печальные, у глаз её лежат.

Шла девочка со мной.

Пред нами лютой

Пылала полночь

Лунной красотой...

Мою жену с той девочкой не спутай.

Я девочки совсем не знаю той.

1955

* * *

Ты не плачь, не плачь, не плачь. Не надо.

Это только музыка! Не плачь.

Это всего-навсего соната.

Плачут же от бед, от неудач.

Сядем на скамейку.

Синевато

Небо у ботинок под ледком.

Это всего-навсего соната —

Чёрный рупор в парке городском.

Каплет с крыши дровяного склада.

Развезло. Гуляет чёрный грач...

Это всего-навсего соната!

Я прошу: не плачь, не плачь, не плачь.

1965

ЛЮБИМЫЕ

Характер всех любимых одинаков!

Весёлые, они вдруг загрустят,

Отревновав, отмучившись, отплакав,

Они угомонятся и простят,

И зацелуют. Не дадут покою!

Руками шею крепко обовьют.

Взглянув в глаза, к щеке прильнут щекою.

Затормошат. Любимым назовут!

Но лишь попробуй встретить их сурово,

Лишь руку осторожно отстрани,

Скажи: «Сейчас мне некогда!» – и снова

На целый день надуются они.

...Нет трогательней в мире беспорядка

Волос их мягких в тот рассветный час,

Когда они доверчиво и сладко

Спят, разметавшись, на руке у нас.

Любимые!

Когда мы уезжали,

Нас, юных, мешковатых и худых,

Они одни средь ночи провожали

По чёрным лужам в туфельках худых.

Мы строго шли вперёд.

Что нам, героям,

Смятенье их,– дорога далека!

Они бежали за поющим строем,

Стирая слёзы кончиком платка.

Они в ночи стояли вдоль перрона,

Рыдая,

с непокрытой головой,

Пока фонарь последнего вагона

Не потухал за хмарью дождевой.

И в час, когда на тротуарах наледь,

Возвышенных достойных судеб,

Они стояли, чтобы отоварить

Мукою серой карточки на хлеб.

И снилось нам в огне чужого края:

Их комнатка – два метра в ширину,—

Как, платье через голову снимая,

Они стоят, готовятся ко сну.

Любимых, как известно, не балуют —

Два-три письма за столько лет и зим!

Они прижмут к груди и зацелуют

Те десять строк, что мы напишем им.

Они в товарняках, по первопуткам

К нам добирались в тот далёкий год,

С убогим узелком, они по суткам

Толкались у казарменных ворот.

А часовой глядел на них сурово.

Любимые,

не зная про устав,

Молили их пустить и часового

В отчаянье хватали за рукав.

Они стоять могли бы так веками,

В платках тяжёлых, в лёгких пальтецах,

От частых стирок с красными руками,

С любовью беспредельною в сердцах.

1955

* * *

Сосед мой, густо щи наперчив,

Сказал, взяв стопку со стола:

– Ты, друг, наивен и доверчив.

Жизнь твоя будет тяжела.

Но не была мне жизнь тяжёлой.

Мне жребий выдался иной:

Едва расстался я со школой,

Я тотчас принят был войной.

И в грохоте, способном вытрясть

Из тела душу,

на войне,

Была совсем ненужной хитрость,

Была доверчивость в цене.

Я ел – и хлеб казался сладок,

Был прост – и ротой был любим...

И оказался недостаток

Большим достоинством моим.

1957

* * *

Хочу быть начинающим поэтом,

На мэтра говорящего смотреть.

Он грозный ходит, он брюзжит при этом.

Его лицо багрово, словно медь.

Он в кресло спускается устало.

Он пышет трубкой, тяжело дыша...

О, как бы я хотел, чтоб трепетала

В надежде и неведенье душа!

Он щёлкнул пальцами, ища примера,

Нашёл, и голос вверх идёт, звеня,—

Тут что-то из Шекспира, из Гомера.

Я сник. Я стих. Уже он стёр меня...

Но вот он поднимается из кресла,

С улыбкой слабой треплет по плечу.

И ожил я. Душа моя воскресла!

Счастливый, я на улицу лечу.

Средь города, средь бешеного мая

Лечу я, не скрывая торжество,

Тетрадку к сердцу крепко прижимая,

Не видя и не слыша ничего...

1960

ПРОСТОТА

Был мир перед нами обнажён,

Как жуткий быт семьи, в бараке.

Иль как холодный, из ножен,

Нож, оголяемый для драки.

Еда и женщина!..

Сняты

Покровы с жизни.

В резком свете

Мир прост!

Ужасней простоты

Нет ничего на этом свете.

Мы шли. Дорога далека!

Держались мы тогда непрочной,

Мгновенной сложности цветка

И синей звёздочки полночной.

1960

ЛЕТИМ

Звериное тепло домашнего уюта...

А комната – так будто бы каюта.

И кажется, качается диван.

Жизнь за окном – Великий океан!..

А комната? Её несёт куда-то!

На стенке календарь. Какая нынче дата?

А комната? Среди скитаний – стан.

По звёздам держим путь. Вверх подыми секстан!..

Свисают простыни. Нестойкий привкус чада.

И ползает дитя, Бьёт погремушкой. Чадо!

За стенкой холода. Но ход необратим —

И потому вперёд куда-то мы летим.

Дитя бубнит во сне. И пар от молока...

Проносятся в окне со свистом облака!

1965

ЖЕНЩИНА

Весна. Мне пятнадцать лет. Я пишу стихи.

Я собираюсь ехать в Сокольники,

Чтобы бродить с записной книжкой

По сырым тропинкам.

Я выхожу из парадного.

Кирпичный колодец двора.

Я поднимаю глаза: там вдалеке, в проруби,

Мерцает, как вода, голубая бесконечность.

Но я вижу и другое.

В каждом окне я вижу женские ноги.

Моют окна. Идёт весенняя стирка и мойка.

Весёлые поломойни! Они, как греческие празднества,

В пору сбора винограда.

Оголяются руки. Зашпиливаются узлом волосы.

Подтыкаются подолы. Сверкают локти и колени.

Я думаю о тайне кривой линии.

Кривая женской фигуры!

Почему перехватывает дыхание?

О, чудовищное лекало человеческого тела!

Я опускаю глаза. Хочу пройти через двор.

Он весь увешан женским бельём на верёвках.

Это – огромная выставка интима. Музей исподнего.

Гигантская профанация женственности.

Здесь торжествуют два цвета: голубое и розовое.

В чудовищном своём бесстыдном разгуле плоть

Подняла эти два цвета, как знамя,

Коварно похитив их у наивности,

Я пытаюсь всё-таки прорваться на улицу,

Увернувшись от наволочки.

Я ныряю под ночную сорочку,

Я выныриваю так, что шёлковые,

Чуть влажноватые чулки

Проволакиваются по моему лицу.

Я поднимаю глаза. Там, вдалеке, в проруби,

Как вода, мерцает голубая бесконечность.

Я облегчённо вздыхаю.

Но вижу, что и там проплывает облако,

Округлое,

как женщина.

1962

ВСТРЕЧА НА ВОКЗАЛЕ

На продпункте я ел

По последним талонам.

Вслед печально смотрел

И махал эшелонам.

Пил пустой кипяток

С населеньем вокзала.

Кружки три – не питок!

Больше трёх не влезало.

С дальних, призрачных рощ

Ветра резкая сила

Листьев радужный дождь

На перрон заносила.

Я ходил взад-вперёд.

Всё мне было знакомо:

Жил дорожный народ

На перроне, как дома.

Рыжий парень с ножа

Кушал серое сало.

Ртом заколки держа,

Баба волос чесала.

Скучный полдень томил.

Сев со смазчиком рядом,

Я солидно дымил

Молодым самосадом.

Смех вдруг вспыхнул, звеня,

Как-то чисто и ломко:

Бросив взгляд на меня,

Мимо шла незнакомка.

Шла она стороной,

В неуклюжей, нескладной,

По колени длиной,

Грузной стёганке ватной.

Неуклюжий наряд,

Неуклюжа фигура.

Только синим был взгляд

Да коса белокура!

Я застыл, сам не свой,—

С сердцем не было слада,—

Под густой синевой

Горделивого взгляда.

Я хотел подойти,

Но проклятая робость

Пролегла на пути

Между нами, как пропасть...

Вдалеке семафор,

Предвещая разлуку,

Как усталый актёр,

Поднял горестно руку.

И под пляску колёс,

Под колёс переборы

Поезд грозно унёс

Гору дыма в просторы.

Много минуло дней

С той поры, и не скрою,

Вспоминал я о ней

С затаённой тоскою,

Вспоминал,

крепким сном

Под кустом забываясь

И в полку запасном

Поутру обуваясь.

За обедом вдруг стук

Раздавался, бывало,—

Это ложка из рук

У меня выпадала...

1955

ЦЫГАНЕ

Вот племя странное! Бредут

В Норвегии, в России, в Гане.

Взад и вперёд. То там, то тут,

Как сами же поют.

Цыгане!

Лежит с гитарою. Ленца.

Не в лад стучат в дорогу кони.

Вперёд дорога без конца,

Туда, где ель на небосклоне.

Сидит араб. Долбит Коран.

Пройтись до кирхи трудно шведу.

И лишь один индийский клан

Поднялся и пошёл по свету.

Такая уж у них стезя.

Закон, страшней кровавой мести,

Гласит: нельзя, нельзя, нельзя

Хотя бы миг стоять на месте.

Фургоны всё ползут, ползут,

Покуда спят аборигены...

Какой-то непонятный зуд!

Что гонит их? Какие гены?

Какой такой состав крови?

Воры. Гадалки. Лицедеи.

Попробуй их останови —

Погибнут без своей идеи.

Кто им предначертал перстом

Судьбу? И где-нибудь в Тайшете

Спят под разобранным мостом

Далёких Гималаев дети.

Не смахивает ли на фарс?!

Вот пляшет табор в Калидоне,

И за ракетою на Марс

Глядит цыган из-под ладони.

Ползёт их нищенская кладь

С лоскутным флагом одеяла,

Гитарой чтоб напоминать

О дальнем блеске идеала.

В корчме цыганка чарку пьёт.

Воруя, кур под юбки прячет.

Но, взяв гитару, запоёт —

И старый русский князь заплачет...

Как надо ж было обокрасть

И весь народ навек обидеть,

Чтоб дать им эту злую власть

И дар вперёд сквозь время видеть!

1964

* * *

Когда-нибудь, однажды, в «Гастрономе»

Я выбью сыра двести грамм и, руку

Протягивая с чеком продавщице,

Увижу вдруг, что рядом – это ты.

Я руку с чеком опущу. В сторонку

Мы к кассе тут же отойдём и будем

О том, о сём, о пятом, о десятом

Средь толчеи негромко говорить.

И ты заметишь, что давно не брита

Седая на щеках моих щетина,

Что пуговица кое-как пришита

И обмахрились рукава пальто.

Я ж про себя отмечу, что запали

Глаза твои, что неказиста шляпка

С тряпичной маргариткой и что зонтик

Давно пора отдать бы починить.

Простимся. И когда в толпе исчезнешь,

Мне вслед тебе захочется вдруг крикнуть,

Что разошлись, ей-богу же, напрасно

С тобой мы тридцать лет тому назад.

1963

НЕУДАЧИ

Не надо говорить о своих неудачах.

Кому это интересно?

Когда их слишком много, это даже стыдно.

Сегодня удивительно неудачный день.

Видно, что-то случилось с машиной,

Отмеривающей неудачи.

Что-то сломалось.

Они посыпались на меня так, как не сыпались никогда.

– Вам завернуть? – спрашивает меня продавщица.

– Да,– отвечаю я,– да. Пожалуйста. Будьте добры! —

И горло мне что-то сдавливает.

Я выхожу на улицу. Осень.

«Вот уж, как говорится, не повезёт,

Так действительно не повезёт! – думаю я.—

А всё же надо бы кому-то рассказать.

Не жаловаться, нет!

А просто так, снять трубку и кому-то сказать:

Знаете, а мне что-то всё не везёт.

Да, что-то все не везёт и не везёт. Не везёт, и только!

Просто – до смешного».

Осень.

Иду, отражаясь в мокрой мостовой

Каким-то коротконогим,

Опрокинутым головою вниз.

«Фу, ты чёрт,– думаю я,– вот, право...»

Батон под мышкой размок. Поднимаюсь по лестнице.

Открываю дверь английским ключом.

В моей комнате никого нет. Она холодная, пустая...

«Это осень, Таня.

Да, осень. И невезенье».

1963

МУЗЫКА

Стихия музыки – могучая стихия.

Она чем непонятней, тем сильней.

Глаза мои, бездонные, сухие,

Слезами наполняются при ней.

Она и не видна и невесома,

И мы её в крови своей несём.

Мелодии всемирная истома,

Как соль в воде, растворена во всём,

Покинув помещенья нежилые,

Вселившись в дом высокий, как вокзал,

Все духи музыки – и добрые и злые —

Безумствуют, переполняя зал.

Сурова нитка музыкальной пьесы —

Верблюд, идущий сквозь ушко иглы!

Все бесы музыки, все игровые бесы,

Играючи, хотят моей игры.

Есть в музыке бездумное начало,

Призыв к свободе от земных оков.

Она не зря лукаво обольщала

Людей на протяжении веков.

И женщины от музыки зверели,

В поля бежали, руки заломив,

Лишь только на отверстия свирели

Орфей клал пальцы, заводя мотив.

Но и сейчас, когда оркестр играет

Свою неимоверную игру,

Как нож с берёзы, он с людей сдирает

Рассудочности твёрдую кору.

1962

В БУМАЖНОМ ОТДЕЛЕ ГУМА

Под потолок бумаги писчей

Пласты, пласты,—

тут на века! —

Готовы стать духовной пищей.

Для вёрстки. Для черновика.

Рулоны ватманской бумаги.

Когда б один такой рулон

Скатился,

то в универмаге

Он страшный бы нанёс урон.

Бери квадрат бумаги белой.

Размер – не меньше простыни!

Расчёты по хозяйству делай

Или трагедию начни!

...На небоскрёб бумаги глянув,

Меж глянцевитых стен зажат,

Я ахнул: миллион романов

И тыщи повестей лежат.

Здесь всё для умственного пира,

Тюки с бумагою валя,

Тут продавщицы ждут Шекспира,

Толстого, Ибсена, Золя.

Блокноты в клетку и без клеток

Лежат навалом у стены:

Для изречений, для заметок

Они, видать, припасены!

А рядом общие тетради.

Они стоят обрез в обрез.

О многотысячные рати

И с переплётами и без!

...Стою, задумчиво листая:

Для туши. Для карандаша.

А вот,– я щупаю,– простая,

Для исповеди хороша...

1961

ВЕЩИ

Я глубоко уверен в том, что вещи.

Красноречивей всяческих речей...

Вот колокол. Он собирал на вече

Лудильщиков, кожевников, ткачей.

Вот горн. Им якобинцы возвестили,

Что кончилась на свете эра зла...

Вот кочерга, которой в Освенциме

Помешивалась белая зола...

1965

АДАМ

Ленивым взглядом обозрев округу,

Он в самый первый день траву примял,

И лёг в тени смоковницы

и, руку

Заведши за голову,

задремал.

Он сладко спал. Он спал невозмутимо

Под тишиной эдемской синевы.

...Во сне он видел печи Освенцима

И трупами наполненные рвы.

Своих детей он видел!..

В неге рая

Была улыбка на лице светла.

Дремал он, ничего не понимая,

Не знающий ещё добра и зла.

1961

ЖЕНЩИНА СМЕЯЛАСЬ

Смеялась женщина... И смех её звучал

В каморке, в блиндаже, в купе вагона.

Его сквозь сон я смутно различал

За стенкою средь гомона и звона.

О, золото! Его мне мир дарил

В теплушке. На поляне. На пароме.

Смотри: на стадионе у перил

Вот женщина хохочет и в истоме

Уж падает почти! Хохочет! Силы нет!

До слёз, в изнеможенье, на пределе,

Рукою только машет. И в ответ

Нельзя не улыбнуться в самом деле.

В метро. На танцах. На плотах. В кино.

Мелькали страны, лица, Все сменялось...

А я хотел бы только лишь одно:

Чтоб шли года,

чтоб женщина смеялась!

1961

МОНГОЛ В КРАКОВЕ

На камни костёлов, отхаркав,

Садится, кружась, вороньё...

Задумчиво смотрит на Краков

Монгол, опершись на копьё.

Морщинисто и безусо,

Лицо наконец расплылось...

...А синие ноги Иисуса

Гвоздями пробиты насквозь.

Мучительней и смертельней

Легенды не знали века...

И лик выплывает из терний

Трагического венка.

В соборы идут краковчане...

Но всадника мучает смех,

Трясутся цветы на колчане

И лисий ободранный мех.

Как вкопанный, прямо с галопа

Он замер. Ладони простри:

Лежит перед взором Европа,—

Деревни и монастыри.

В ней всякие странные вещи...

В свой первый единственный раз

Монгол наблюдает зловеще

Европу сквозь прорези глаз.

...От Тихого океана,

Как будто бы чувствуя зуд,

Храпят табуны окаянно,

И чадно кибитки ползут.

1965

* * *

Поэт бывал и нищим и царём.

Морским бродягой погибал на море.

Ушастым клерком он скрипел пером,

Уныло горбясь за полночь в конторе.

Повешен был за кражу, как Вийон,

Придворный, в треуголке, при параде,

Он фрейлин в ручку чмокал, умилён.

И с песней умирал на баррикаде.

Слепец, брёл рынком. Гусли. Борода.

По звонким тропам мчался по Кавказу.

Но кем бы ни бывал он, никогда

Ни в чём не изменил себе ни разу.

1961

* * *

В окне полуовальном – зданье,

Портал, ворота, как пролом...

И – словно школьное заданье —

Он водит нехотя пером.

Но, понемногу пламенея,

Он подошёл к такой черте...

И вдруг внезапная идея

Всё осветила на листе.

И вот огонь уже играет,

И вот котёл уже кипит.

Он только руки потирает,

И только стул под ним скрипит.

Приговорённый самосудом

К служенью, он, как Вечный жид,

И вот по жилкам, по сосудам

Истома, булькая, бежит.

И всё пройдёт: стихотворенье,

И стул, и за окном портал...

Но вечно это наслажденье,

Которое он испытал!

1966

ИНДИЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Индийская философия,—

Лес, полный зверей и лиан.

Художник сидит, разрисовывая

Мир, как цветной экран.

Индийская философия,—

Храм из узорных плит...

Фиолетовая и бирюзовая

Краска везде царит.

Гимны Махабхараты,

Рамаяны, Упанишад...

Да это как будто прохлады

Вылитый в зной ушат!

Индийская философия,—

Твои аксиомы просты!

Тысячелетья текут, спрессовывая.

Как ил, за пластами пласты...

Запевки и плачи твои, как вязь,

Надуманны, и сложны.

Главы идут, покачиваясь,

Словно идут слоны.

Стоит индуска несмелая,

Точка на лбу, как туз.

В своё воскресенье веруя,

Веки смежил индус.

Нечего делать историкам

В этом краю чужом...

Кем же он станет? Кроликом?

Кем же он был? Ежом?

Белые облачения,

Спадающие до пят.

Вечного круговращения

Льющийся водопад.

Чаша тюльпана розова...

Это ль не смысл для ноздрей?

Ведь аромат для философа

Может быть книг поважней!

Но вот скорлупу разруша,

С воплем: «А я ведь всё»! —

Вышел цыплёнок Пуруша,

Мыслью разбив яйцо.

Индийская философия,—

Река, что полна стремнин...

...Словно курильщик опия,

Дремлет с цветком брамин.

1967

БУДДА

В Индии, среди развалин храма,

где висит полупрозрачный зной,

Сакья-Муни Будда Гаутама

в зарослях предстал передо мной.

Под зазывный хохот обезьяний

он, переступивший за предел,

он, противник всяческих желаний,

ничего на свете не хотел.

Вьёт гнездо старающийся аист...

И от верха прямо до земли,

в похоти чудовищной кривляясь,

статую лианы обвили.

Лес вопит в напористом комплоте...

И своё чего-то в свой черёд

молчаливо говорит природе

бронзовый, потрескавшийся рот.

Бомбей 1970

УЛЫБКА СФИНКСА

Уже я с тайной мира свыкся,

живу легко день изо дня.

И потому загадка сфинкса

уже не мучает меня.

Но видел раз, как деловито

у храма охраняла дверь

изваянная из гранита

то ль женщина, а то ли зверь.

Я был захвачен вечной спешкой.

Дал мелочь продавцу газет...

...Но странною полуусмешкой

я всё же был тогда задет.

Бомбей 1973

ТАНЕЦ ЖИВОТА

По Восточной Азии скитаясь,

В глубине одной из дальних стран

В хижину вошли мы,

где китаец

Содержал дешёвый ресторан,

И закрывши дверь того лишь ради,

Чтобы не налезла «вшивота»,

Для туристов важных на эстраде

Объявили танец живота.

Мы тихи сидели, одиноки,

В недрах непонятной стороны:

Оказалось,

что для танцев ноги

Так же, как и руки, не нужны!

Оказалось:

нужно лишь кресало

И кремень для высечки огня...

И собранье слабых мышц плясало,

Мучая и радуя меня.

Бомбей 1973

* * *

В пиджаках московского пошива.

Мы стоим и смотрим на него...

Вот он пляшет, шестирукий Шива,

Вечных превращений божество.

Средь старинных златоверхих зданий

Гид бубнит, всё зная назубок...

Разрушений или созиданий?

Кто же ты?

Чего ж ты всё же бог?

Мы стоим среди дневного лязга,

Средь нормальной спешки городской.

Отчего, окажи мне, эта пляска?

Что случилось?

С радости какой?

Курим... Неужели вечно это?

Вьётся дым московских папирос...

И, танцуя, не даёт ответа

Развесёлый бог метаморфоз.

1973

МИГ

Секунда радости, Беспечности мгновенье.

Вдруг выпавший просвет. Всего лишь миг! Пока.

Достаточно рывка,

одно лишь дуновенье —

И тотчас же сомкнутся облака.

Миг безмятежности. Момент. Прорыв куда-то.

В безмерность. В синеву. Головоломный взлёт,

Всё будни без конца – вдруг праздничная дата!

Как зайчик на стене!

Иль как на гребне плот!

И я увидел мир в ином масштабе.

О, как я ликовал! Секунду лишь одну.

Как будто предо мной вдруг расступились хляби

И быстро я прошёл – вмиг! —

по морскому дну.

1964

* * *

– Что нужно, чтоб поэтом, стать? —

Когда-то

Я с детским простодушием опросил...

Мне многословно и витиевато

Все объясняли, не жалея сил:

– Вот то-то делай. Этого не надо!

Читай вон то. Используй каждый час!..—

От этих наставлений, как от чада,

Трещала голова.

Но как-то раз

Я вышел – у киоска, где газеты,

В сосульке зайчик солнечный плясал!..

И плюнул я. И все забыл советы,

И первый стих тогда я написал.

1960

ЦИНИК

Худой малец в линялом свитере

Надвинул на глаза берет.

И где-то там, внизу, в «юпитере».

Беснуясь, заблистал балет.

За одурманенной Одеттою,

Выделывающей в небе па,

Летит толпа полуодетая,

От света бьющего слепа.

Малец – как карлик в заточении.

Он циник: верит только в свет!

Он знает: дело в освещении.

Вынь штепсель – и Одетты нет.

1964

ГЛУБИНА

Я очень поздно понял глубину.

Я на неё набрёл совсем случайно.

Я думал: на секунду загляну

И отшатнусь. И сохранится тайна.

Но глубина уже вошла в меня

И мною уже сделалась отчасти.

И я живу, в себе её храня

На самом дне.

На горе иль на счастье,

Её, и ненавидя и любя,

Я сохраняю.

Не легко мне часто.

Но без неё я б чувствовал себя,

Как шхуна в шторм, что вышла без балласта.

1961

ЖЕСТ

Идёт в сберкассу иль садится есть

Поэт, в сонете о себе поведав...

И всё же что-то варварское есть

В таких лохматых обликах поэтов!

И то, как говорит, и то, как ест,

В нём только человека выявляет.

И всё-таки великолепен жест,

С каким подчас он кепку поправляет!

Тот иль не тот? И сразу вскрикнешь: «Тот!»

Когда он, вдруг наглея понемногу,

С размаху навзничь в кресло упадёт

И на ногу когда закинет ногу...

1968

* * *

Сколько прелести есть в человеческих лицах!..

Всё смотрел бы на них и смотрел без конца.

Но в глухих городишках и в громких столицах

Вдруг на улице встретишь лицо подлеца.

И брезгливость и ужас почти не скрывая,

Отшатнёшься, стараясь с дороги свернуть.

Но навеки запомнишь: ухмылка кривая

И глаза, разбегающиеся, как ртуть.

Берегите лицо человеческое. Несите

Сквозь года – и глаза молодые и рты.

Словно с озера, с глади лица не спугните

Выражение детскости и чистоты.

1957

МИФ ОБ ИУДЕ

Когда повесился Иуда на осине,

Как горько мать заплакала о сыне!

Как слёзы материнские текли!

Кричала. Успокоить не могли.

Целует ноги синие Иуде:

– Зачем сгубили сына, злые люди?

1970

* * *

Мне быть хотелось просто честным...

Среди полей, в густой толпе,

В теплушке, и в четырёхместном

Летящем по стране купе...

А век об этом думал мало!

Все штурмовали перевал.

И честность предо мной вставала

Как невозможный идеал.

А где опора? Где перила?

Как поступить? Хотя б намёк!..

История тогда царила,

И что против неё я мог?

И вот ни доброго, ни злого.

Смотрите, спутались умы...

Но честное вдруг било слово,

Как будто молния из тьмы!

Легко ступить на край могилы,

Запеть, взойдя на эшафот...

А честным быть? Не хватит силы,—

Кровавый проступает пот!

Мне быть хотелось просто честным...

Я жил, решительно сопя.

Я о пути не думал крестном —

Мне только б уважать себя!

Легко на бреющем герою...

Рукой дрожащей, тих и мал,

Я знамя честности порою,

Трагическое,

подымал.

1967

НЕМОЕ КИНО

Рты открывают важно, словно рыбы,

Герои фильма. Не идут, бегут.

Истёрлась лента старая. Разрывы,

Включают свет на несколько минут.

Кино немое. Здесь победа жеста.

Неистовство трагического рта!

Как он кричит! Похищена невеста.

Фиакр. По грязи тянется фата...

Не надо слов. Как лента, стёрто слово,

Меня трясёт в безмолвье синема...

У сильных чувств – молчание основа.

Страданье немо. Музыка нема.

1961

ОТКРОВЕННОСТЬ

Я откровенничал с друзьями,

Был полон мрака сеновал.

Смотря открытыми глазами

Во тьму,

я душу открывал.

Но как-то вышло так: с годами

Я доверительность забыл.

Как дом аршинными гвоздями,

Себя я наглухо забил.

Лишь за бутылкою «Столичной»

В интимном дружеском кругу

Подчас вопрос сугубо личный

Легко затронуть я могу.

Вину припомню вдруг иную —

Живу,

всё в глубине тая,

Ведь откровенности взрывную

И злую силу знаю я!

Захочешь... И решишь: напрасно!

(Эмаль лишь скрипнет на зубах.)

Она же на земле опасна

Не менее, чем бензобак.

И всё ж, хоть в жизни съел собаку,

Сказать хочу я:

не крути

И не хитри,– рвани рубаху

С весёлым треском на груди!

И человечеству на милость

Вдруг сдайся:

вот моя вина!

И чтобы исповедь дымилась,

Кровава и обнажена.

1965

* * *

Что там ни говори, а мне дороже

И всё милее с каждым годом мне

И ритм деревьев, зябнущих до дрожи,

И ритм капели на моем окне...

И оттого, что сущность мира скрытна

И до сих пор темна ещё она,

Нам истина того простого ритма

Как истина последняя дана.

1966

УСТА

И было нам тогда не до красот,

когда в лицо врезается осот,

а миномёт тебя щекочет сверху,

или – стремишься:

чтоб не оплошал!

Ломая шею, словно на пожар,

несёшься на вечернюю поверку.

И всё-таки всё это неспроста...

Нас тоже помещала красота,

когда,

валяясь под кустом ракиты,

куражишься, сменившийся с поста.

И деревенской девушки уста

с доверием к тебе полураскрыты...

1973

СЛОВО

Священное уменье говорить.

Произносить слова и строить фразу.

Как просто это: стоит рот открыть,

И чудо слова возникает сразу.

Как ты проста, осмысленная речь!

Приставка, Окончание, Основа.

Вождь длань простёр вперёд:

ему увлечь

Дано людей на смерть – он знает слово!

И, принятое в множество голов,

Оно своё вершит упрямо дело.

Я знаю: люди состоят из слов,

Которые им внутрь вошли,

и тела,

И слово движет. И земля горит!

И в небо вилы вздеты! Тьма багрова.

Могильный холм учёными разрыт:

Сосуд, Потёрли. И сверкнуло слово.

И стало жить. Его нельзя назад.

Не воробей! Пошло гулять по свету!

А есть слова – по ним глаза скользят.

Стручки пустые. В них горошин нету.

1961

АККОРДЕОН

Весь золотой, кофейный,

Лиловый по краям,

Аккордеон трофейный

Попал однажды к нам.

Он индевел ночами

В седые холода,

Он обливался щами

В толкучке иногда.

Валялся в мокрых травах,

Соскакивал в ручьи,

Среди портянок ржавых

Сушился на печи.

От края и до края

Прошла —

дорог не счесть! —

Богатая, чужая,

Сверкающая вещь.

Ремни нежны и узки,

Весь в перламутре он.

Как плакал он по-русски,

Чужой аккордеон!

Напев летел в обозы,

До сердца пробирал...

И старческие слёзы

Обозник вытирал.

Слышна по всей округе

Была его игра...

И на плече подруги

Рыдала медсестра.

1955

АКЫНЫ

1

О, как мудры акыны и наивны!..

Степенные уселись гости в ряд.

На девочке горят, как солнце, гривны,

На аксакале – дорогой наряд.

А сам акын беспечно заголяет

На пиршествах засаленный рукав

И, расшалясь, по струнам ударяет,

Как голубь чист и как змея лукав.

2

Нет никого загадочней акынов!..

Поев солидно,

Прислонясь к ковру

И сытым взглядом родичей окинув,

Он начинал настраивать домбру.

И с алых губ, лоснящихся от сала,

Под небо песнь печальная летит!..

Тоскуя, пряжу женщина бросала,

Уныло щёку подпирал джигит.

Закат вдали,

За юртой, догорает...

Но звук высокий оборвался вдруг,

И лирик пот с мясистых щёк стирает,

И плачут все сидящие вокруг.

3

Легки акыны в этой жизни краткой!..

До света, чтоб не разбудить родню,

Из юрты женской он идёт украдкой

К привязанному с вечера коню.

Ширь оглядев от края и до края,

Он запоёт,

пустив коня в намёт.

И так он скачет степью, собирая

Яд красоты и размышлений мёд.

1957

* * *

Нет, эти босиком не выбегали

К любимому, в морозы, на крыльцо

И серной кислотой не выжигали

Соперницы проклятое лицо.

В них пыл не тот,

У них спокойный норов.

Любовь не принимается всерьёз.

Сдаются без особых разговоров

И утром просыпаются без слёз.

И вспоминают молодость, старея:

Апрель. Луна. Холодный блеск реки.

За пазухой у них ладони грея,

Зевают их случайные дружки.

1957

ЖЕНЩИНЫ

Какая это канитель,

Что день идёт за днём!

Как поезд движется в тоннель,

Так в старость мы войдём.

Где прежних дней моих друзья?

Ночь. Город спит на треть.

Вдвоём с дружком, уж нам нельзя

Средь города запеть!

...Вон женщины сидят, склоня

Причёски. Брошу взгляд.

Опустят книги. Сквозь меня

Куда-то вдаль глядят...

Видать, заколдовал колдун:

Другим каким-то стал.

Ведь я-то знаю, что я – юн!

Им кажется,– что стар.

Я словно в сказке мальчик тот:

По-карличьи сипя,

Не знает он, что нос растёт,

Не видит он себя.

Но я склонюсь однажды вдруг

Над гладью ручейка

И в зыбком зеркале меж рук

Увижу старика.

Какие могут быть смешки?

Уж тут не до острот:

Подглазий дряблые мешки,

Полубеззубый рот.

Я словно ото сна восстал.

Я перешёл межу!

– Я стар! Я стар! Я стар! Я стар! —

Я в ужасе скажу.

И выкину тогда мечту

Навек из головы,

Что запою я в высоту

Среди ночной Москвы.

И уж не буду больше ждать

До гробового дня,

Что женщина откинет прядь

И глянет на меня.

1975

АБСУРД

В магазине посудном,

К завитку завиток,

В модном стиле абсурдном

Намалёван цветок...

Вы уж не обессудьте:

Выкрутасы вия,

Я считаю: в абсурде

Есть идея своя!

Выплыл бред, словно судно,

Полыхнул, как пожар.

«Верю, ибо абсурдно»,—

Некто древний оказал.

О, восторг, коль из глуби

Бородатого рта,

Не затронувши губы,

Хлынет белиберда!

Проберёт до печёнок,

Хоть темно чересчур,

Если крикнет Кручёных:

«Дыл, бул, щур, убещур».

Может, то паранойя

Или пьяны все в лоск?

Это Кафка и Гойя,

Ионеско и Босх.

Дездемона с арапом...

Вот он, чёрт побери,

Мир с горящим жирафом

Сальвадора Дали.

Взял алхимик реторту...

Тупо молится курд

Не кому-то, а чёрту!..

Это ли не абсурд?

По взметённому праху

Слышен топот бахил —

Все никак черепаху

Не догонит Ахилл.

Вьётся с пчёлами трутень...

Ведь и прямо с крыльца

Вот он мир, что абсурден

От конца до конца.

Желчью полнится печень:

Ну, возьми, хоть – верблюд...

«Мир-то, братцы, конечен!» —

«Ну уж это абсурд!»

Нос расплющен, как в боксе,