Текст книги "Елизавета Петровна"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Фридрих, как и его отец, питал слабость к высоким солдатам. Эти богатыри как бы символизировали сокрушающую мощь прусских вооруженных сил. Впрочем, и в других армиях такие солдаты ценились, но в прусской армии любовь к великанам стала истинной манией. У короля было два батальона великанов общей численностью 1200 человек. Их называли «Потсдамские великаны» или, по цвету специальной формы, «Синие пруссаки». Отец Фридриха даже пытался вывести особую породу великанов – каждый высокий мужчина, согласно суровому указу короля, мог жениться только на высокой женщине. Однако не будем обольщаться относительно роста великанов. Так, для основных полков Фридрих требовал, чтобы солдаты первой шеренги были не ниже 5 футов и 8 дюймов (170,6 см), во второй шеренге 5 футов и 6 дюймов (165,4 см). Для нас такой рост считается средним и даже низким. Однако будем учитывать общую низкорослость населения в XVIII веке, которое страдало от постоянного недоедания, частых неурожаев, отсутствия витаминов.

Добиться выполнения указа короля о пополнении армии великанами было непросто. Их добывали разными, порой нечестными путями. Чтобы наладить дружбу с отцом Фридриха, Фридрихом-Вильгельмом I, и тем самым заключить союз с Пруссией и, в частности, получить Янтарную комнату, Петр Великий подарил прусскому королю несколько десятков высокорослых солдат, причем, как видно из сохранившегося списка, это были в основном украинцы.

Техника обучения солдата – дело необыкновенно тонкое, и Фридрих им владел в совершенстве. Обучение состояло из нескольких элементов: хождение в ногу строем, церемониальный и походный марш, ружейные приемы, боевое движение и стрельба залпами, четкое исполнение правил караульной службы, субординация и отдавание чести. Сделать из гражданского человека солдата всегда непросто. Нужна ласка и требовательность, сочувствие и суровое наказание за неподчинение. «Во время учения, – пишет Фридрих, – никого нельзя ни бить, ни толкать, ни ругать… солдат обучается терпением и методичностью, но не побоями». Но как только командир видит, что солдат пускается в резонерство, не хочет делать то, что ему велят, жульничает, то раздумывать не надо – следует всыпать палок, «но в меру». В армии Фридриха муштра никогда не была самоцелью, жестокой забавой, игрой в живых солдатиков. Она – лишь средство достижения необходимой в линейной тактике согласованности действий масс людей. Военный историк Г. Дельбрюк писал об армии Фридриха: «Капитан, который вымуштровал своих людей так, что рота в любой момент соответственными движениями откликалась на его команду, мог рассчитывать и на то, что по его приказу она пойдет и в неприятельский огонь, при этом на точности движения рот построены были те технические эволюции, которые давали победу полкам Фридриха» (Дельбрюк, с.222).

Столь же взыскательно относился король и к офицерам. Армия Фридриха отличалась единообразным составом офицерства. Конная полиция налетала на помещичьи дома, и мальчиков-дворян, под вой матерей, увозили в кадетские корпуса, где из них с помощью дисциплины делали настоящих мужчин, то есть офицеров. Выученный и вымуштрованный офицер не имел права на ошибку в бою. Биограф кавалерийского генерала Зейдлица пишет, что в победном для пруссаков сражении при Росбахе против французов (ноябрь 1757 года) произошел характерный для прусской армии случай. При развороте во фронт шедшей на полном карьере кавалерии под командиром одного из эскадронов лейб-кирасир замялась лошадь, «от того эскадрон стеснился, но порядок был мгновенно восстановлен, однако Зейдлиц это заметил. В полноте чувства начальника и будучи сам для всех образцом, он скачет ко фронту и со словами «Убирайтесь к черту!» отгоняет назад онемевшего ротмистра, который после сего никогда более не являлся к полку» (Энзе, с.75-76).

Цель дисциплины – растворить личность в массе, точнее – в тактической единице, лишить идущего навстречу ядрам и пулям солдата страха смерти. Как писал Фридрих, «наши войска столь превосходны и ловки, что они строятся в боевой порядок во мгновение ока, они почти никогда не могут быть застигнуты врасплох неприятелем, так как их движения очень быстры и проворны… Враги говорят, что когда приходится стоять перед нашей пехотой, то чувствуешь себя как перед разверстой пастью ада. Если вы хотите, чтобы наша пехота повела штыковую атаку без выстрела – какая же пехота лучше ее твердою поступью, не колеблясь, пойдет на противника? Где вы найдете большую выдержку в минуту величайшей опасности? А если нужно сделать захождение плечом, чтобы ударить неприятеля во фланг, то этот маневр выполняется мгновенно и завершается без малейшего труда».

Конечно, многое в этом описании – правда, но правда и то, что поле боя – не гладкий плац, и такую армию, как прусская, все же побеждали, и не раз. У пруссаков были свои слабости, о которых король предпочитал умалчивать. Дельбрюк пишет: «Чем лучше становилась дисциплина и чем больше на нее можно было полагаться, тем меньше цены стали придавать доброй воле и другим моральным качествам рекрута». Эти черты вырабатывались четкостью, виртуозностью строевых учений, «которые в своем развитии зашли так далеко, что на солдата стали смотреть как на сменяемую часть машины и соответственно с ним обращаться» (Дельбрюк, с.222-223). Опыт Семилетней войны и других войн показал, что с помощью дисциплины можно было добиться многого, но не всего. Вымуштрованные войска прекрасно шли в атаку, но плохо держали оборону. Подавленный дисциплиной солдат не был стойким в индивидуальном бою, и как только строй, сплоченный дисциплиной, под воздействием отважного противника распадался, бегство сплоченной массы строя становилось неизбежным.

Вернемся, однако, к русской армии, переживавшей в конце 1757 года позор бегства после победы. Начиная новую кампанию 1758 года, новый, назначенный вместо Апраксина главнокомандующий генерал-аншеф Виллим Фермор привел в порядок расстроенные части армии и, воспользовавшись отсутствием войск противника в Восточной Пруссии, без боя занял весь анклав, включая и Кенигсберг. Вступление русских войск в прусские города производило необычайное впечатление на немецких бюргеров. Как пишет очевидец, «их появление изумило мирных граждан Мариенвердера, привыкших к спокойствию и тишине. Сидеть покойно в креслах и читать известия о войне – совсем не то, что очутиться лицом к лицу с войною. Несколько тысяч казаков и калмыков с длинными бородами, суровым взглядом, невиданным вооружением – луками, стрелами, пиками– проходили по улице. Вид их был страшен и вместе – величествен. Они тихо и в порядке прошли город и разместились по деревням» (Теге, с.276). Войскам был дан особый приказ не чинить тех привычных насилий над жителями, которыми обычно сопровождался проход русских войск через Польшу. Армия вступала не в провинцию неприятеля, а в будущую часть Российской империи – так смотрели из Петербурга на Восточную Пруссию.

Это произошло в самом начале января 1758 года, и такой новогодний подарок внушал в Петербурге оптимизм относительно исхода будущей летней кампании против Пруссии. Правда, в ноябре 1757 года Фридрих одержал две блестящие победы – при Росбахе он разгромил французов и германские имперские войска, а при Лейтене – австрийцев. Под Росбахом король имел против 39-тысячной армии противника 22 тысячи своих войск, а при Лейтене – против 60 тысяч австрийцев маршала Дауна у него было всего 40 тысяч. Тем не менее, несмотря на такое превосходство противника, победа осталась за ним.

Летом 1758 года Фридриху приходилось большей частью заниматься австрийцами, которые оказали ему упорное сопротивление в Силезии, причем маршал Даун – «гений окапывания» – ни разу не дал пруссакам применить свои грозные тактические приемы и не позволил Фридриху ввязать себя в сражение на открытом поле боя, где пруссаки были традиционно сильнее австрийцев. Так столкнулись две философии войны: Фридрих хотел поставить все на карту и победить, а Даун, наоборот, хотел одержать победу, не рискуя.

К этому времени русские войска, медленно продвигаясь, вступили в Бранденбург и даже осадили Кюстрин – важную крепость на пути в Берлин. Внимательно наблюдавший за действиями Фермора Фридрих решил, что пора заняться и русскими. Он стремительно двинулся из Силезии, переправился на правый берег Одера под Франкфуртом, отрезал от основных сил русских группировку генерала Румянцева, который тщетно поджидал переправы пруссаков в другом месте, и у деревни Цорндорф обошел русскую армию с тыла. Этот маневр Фридриха был вовремя замечен, и русская армия, сделав дружный поворот кругом, изготовилась к бою.

Очевидец сражения пастор Теге оставил удивительно тонкое описание томительных часов и минут, предшествовавших столкновению армий. Он, пруссак из Мариенвердера, был взят в русское войско, в котором не хватало пасторов – ведь среди офицеров находилось немало протестантов. Теге исполнял свой долг, оказавшись в стане русских.

Вот как говорит он о ночи перед битвой в русском лагере на поле у Цорндорфа: «Самая красивая полночь, которую я когда-либо запомню, блистала над нами. Но зрелище чистого неба и ясных звезд не могло меня успокоить, я был полон страха и ожидания. Можно ли меня упрекнуть в этом?… Что-то здесь будет завтра, в этот час? – думал я. Останусь ли я жив или нет? Но сотни людей, которых я знал, и многие друзья мои погибнут наверное или, может быть, в мучениях, они будут молить Бога о смерти… Но вот подошел ко мне офицер и сказал растроганным голосом: «Господин пастор! Я и многие мои товарищи желают теперь из ваших рук приобщиться Святых Тайн. Завтра, может быть, нас не будет в живых, и мы хотим примириться с Богом». Взволнованный до глубины души, я поспешил приступить к Таинству. Обоз был уложен, палатки не было, и я приобщил их под открытым небом, а барабан служил мне жертвенником. Над нами расстилалось (синее) небо, начинавшее светлеть от приближения дня… Молча расстались со мною офицеры; я принял их завещания, дорогие вещи и многих-многих из них видел в последний раз. Они пошли умирать, напутствуемые моим благословением. Ослабев от сильного душевного волнения, я крепко заснул, пока солдаты наши не разбудили меня криками: «Пруссак идет!» Солнце уже ярко светило, мы вскочили на лошадей и с высоты холма я увидел приближающееся к нам прусское войско; оружие его блистало на солнце; зрелище было страшное. Но я был отвлечен от него на несколько мгновений. Протопоп, окруженный попами и множеством слуг с хоругвями, ехал верхом… и благословлял войско, каждый солдат после благословения вынимал из-за пояса кожаную манерку, пил из нее и громко кричал: «Ура!», готовый встретить неприятеля. Никогда не забуду я тихого величественного приближения прусского войска. Я желал бы, чтобы читатель мог живо представить себе ту прекрасную, но страшную минуту, когда прусский строй вдруг развернулся в длинную кривую линию боевого порядка… До нас долетал страшный бой прусских барабанов, но музыки еще не было слышно. Когда же пруссаки стали подходить ближе, то мы услышали звуки гобоев, игравших известный гимн «Ich bin ja, Herr, in deiner Macht» («Господи, я во власти Твоей!»). Ни слова о том, что я тогда чувствовал; но я думаю, никому не покажется странным, если я скажу, что эта музыка впоследствии, в течение моей долгой жизни, всегда возбуждала во мне самую сильную горесть. Пока неприятель приближался шумно и торжественно, русские стояли так неподвижно и тихо, что, казалось, живой души не было между ними. Но вот раздался гром прусских пушек, и я отъехал внутрь четырехугольника, в свое углубление» (Теге, с.294-295).

Здесь нужно сделать отступление и сказать несколько слов о европейской войне XVIII века. Она была кровавой, но не жестокой. Ядра, бомбы, картечь и пули делали из стоящих на открытом поле батальонов кровавое месиво, выдирали в сплошном строю солдат чудовищные зияющие провалы. Страшны были мучения умирающих людей и коней на поле боя. Широко известное «гусарство», возмущавшие обывателей кутежи воинов можно понимать как прощание гусар с жизнью, ибо каждый из них, как только раздавалась команда «Сабли наголо!», был уже смертником и шансов выйти живым из боя почти не имел.

Слепы были ядра и пули, но не люди. Войны XVIII века отличались более гуманным отношением воюющих друг к другу, чем это было раньше – в эпоху религиозных войн – или позже, когда революционная и контрреволюционная идеология, националистические доктрины стали превращать людей в зверей, делать из общих детей Марса заклятых врагов, способных в бою перегрызть друг другу глотки. При всей карикатурности изображения войны в знаменитом французском фильме «Фан-фан-Тюльпан», в нем лучше, чем в иных исторических романах, передано то непривычно легкое для нас отношение к войне, которое характерно для общества XVIII века.

Эта война не была тотальна, не охватывала всей толщи народа, не меняла его привычной жизни. Австрийские войска могли терпеть одно поражение за другим, но Вена дышала музыкой и весельем – война шла далеко, и на ней умирали люди, для которых военное дело являлось профессией. Поэтому война не считалась, как позже, несчастьем. Она была нужна солдату, который хотел трофеев, юному корнету, который жаждал славы, засидевшемуся в ротных капитану, ожидавшему нового чина. Генерал же примеривал к себе мундир фельдмаршала. И все хотели обогатиться. В условиях медленно развивающейся экономики с преимущественно аграрным строем только война давала возможность быстро нажить состояние, привезти домой побольше богатства. Многие европейские дворянские состояния стали результатом удачных военных походов, а вовсе не следствием приносящей ничтожные доходы эксплуатации крестьян, о которой так часто вспоминали советские историки.

Трофеи и грабежи – вот истинная цель войны для профессионалов той эпохи по всей Европе. Для всех офицеров разных наций, составлявших некое европейское космополитическое сообщество, война была ремеслом, и они уважали таких же, как они, профессионалов на другой стороне поля боя. Мог наступить день, когда вчерашние противники оказывались под одним знаменем. Только в те времена были возможны вежливые поклоны командиров сблизившихся шеренг. Они, подчас знакомые по прежней службе, вежливо уступали друг другу право первого залпа, благо от ружейной стрельбы толку тогда было мало. Только в те времена могли отпускать пленных офицеров под честное дворянское слово, что они не будут воевать за противника до конца войны. Пленным часто предлагалось пойти на службу к вчерашнему противнику, сменить знамя. После пленения саксонской армии в начале Семилетней войны целые ее роты включались в прусское войско, и пленные солдаты даже не успевали сменить свои красные мундиры на прусские зеленые. Это особенно характерно для офицеров-немцев. Они добровольно шли на службу короля, который стал настоящим кумиром для Германии.

Не было зверского ожесточения к неприятелю и среди солдат. Пограбить противника каждый был рад, но ведь это были трофеи. Потом наступало умиротворение. Петр Панин писал брату Никите о победном для русских Пальцигском сражении 1759 года, что раненых пруссаков наши «своим хлебом и водою, в коей сами великую нужду тогда имели… снабжали» (Письма Панина, с.71). Пастор Теге воспроизводит обычную для тех времен сценку: «Передо мною шел, опираясь на костыль, высокий прусский гренадер с простреленной ногой. Он нес под мышкою большой хлеб и ел его с аппетитом. Один из русских (пленных. – Е.А.) солдат с завистью поглядел на него и, прищелкивая языком, произнес, как умел, по-немецки: «Братец прусак, мне очень есть хочется!» Гренадер важно остановился, достал из кармана ножик, отрезал русскому половину хлеба и с достоинством сказал: «Ты, может быть, такой же молодец, как и я!» Из леса выходили голодные русские солдаты и сдавались в плен, где их кормили».

Но я забежал вперед – сцена, описанная Теге, произошла уже после окончания битвы при Цорндорфе. Мы же вернемся к ее началу.

Итак, битва началась обстрелом прусской артиллерией правого фланга русских, а затем прусская пехота перешла в наступление. Атака пруссаками русских позиций была проведена в соответствии с принципами так называемого «косого боевого порядка», блестяще испытанного Фридрихом против австрийцев при Лейтене. Суть его состояла в том, чтобы не вести наступление лоб в лоб всеми силами, а, сосредоточив на одном из своих крыльев превосходящие силы, ударить противника по одному из его флангов и достичь там перевеса. Фридрих не открыл в этом Америки. Как писал Дельбрюк, «сама идея была проста и очень стара, трудно было осуществить ее. Ибо сделать одно крыло сильнее другого – дело простое. Но когда противник это заметит, он или сделает то же самое или, со своей стороны, атакует более слабое крыло наступающего. Действенность приобретает косой боевой порядок лишь тогда, когда удастся охватить своим наступательным крылом крыло противника». В этой ситуации и противник не будет стоять сложа руки, он начнет разворачиваться поперек захода войск противника в свой фланг. Поэтому наступающим, во-первых, нужно стремительно перебросить свои превосходящие силы на атакуемое направление и, во-вторых, одновременно связать действия противника в его центре и другом фланге, что достигалось опережающим ударом и перевесом сил на одном из флангов. Дам слово специалисту: «Я склонен формулировать дело таким образом: косой боевой порядок представляет собой такую форму сражения, решаемого на одном крыле, при которой вся боевая линия образует единый, возможно менее и даже вовсе не прерывающийся фронт. С сражением, решаемым на одном крыле, оно имеет ту общую черту, что одно из крыльев выдвигается вперед, а другое задерживается, причем атакующее крыло усиливается и стремится, по возможности, охватить неприятельский фронт с фланга и даже с тыла» (Дельбрюк, с.241).

Вот тут-то и срабатывала феноменальная подготовка прусской армии, когда ее полки и эскадроны быстро и слаженно перемещались по полю сражения, и противник Фридриха напоминал шахматиста, которому владеющий инициативой партнер своим мощным наступлением на одном из флангов не позволяет уравновесить положение. И тогда все ходы этого шахматиста – вынужденные, они только оборонительные. Но риск у наступающих огромен, захваченная инициатива еще не есть победа.

Фридрих, сосредоточив на своем левом фланге 23 тысячи солдат против 17 тысяч у Фермера (при том, что русская армия имела общее численное превосходство), отдал приказ наступать авангарду генерала Мантейфеля (8 батальонов) на правый фланг русских. По-видимому, это и видел с холма пастор Теге. Мантейфеля в этом наступлении должен был поддержать генерал Каниц, 20 батальонов которого, без интервалов, побатальонно, уступами, должны были ударить по русскому флангу и смять его. Но при движении Каница следом за авангардом его батальоны натолкнулись на горящую деревню Цорндорф и отклонились вправо от авангарда. Атаки охватывающим русский правый фланг уступом не получилось – возник разрыв в прусском фронте. Увидев это, Фермор, получивший, благодаря отставанию Каница, превосходство на своем правом фланге, ударил по Мантейфелю. Русская пехота успешно атаковала пруссаков и потеснила их авангард и даже некоторые из подошедших батальонов Каница.

Но Фермор недооценил противника. На левом фланге Фридриха скрытно сосредоточилась вся кавалерия под командой генерала Зейдлица. Он терпеливо ждал своего часа, отмахиваясь от указов короля выступать. В очередной раз король прислал адъютанта со словами, что Зейдлиц отвечает головой за сражение, на что генерал ответил, что после сражения его голова в распоряжении короля, но сейчас он хотел бы применить ее наилучшим образом на пользу службы. И когда русские пехотинцы, преследуя Мантейфеля, обнажили свой фланг, Зейдлиц силами 46 эскадронов нанес сокрушительный удар по русским войскам…

Читатель может представить себе эту картину, если он познакомится с Зейдлицем и его кавалерией. Фридрих Вильгельм барон фон Зейдлиц был настоящей легендой прусской армии. Великолепный наездник, отчаянный рубака, он слыл фанатиком службы. Ничего, кроме армии, для него не существовало. До старости он служил солдатам образцом для подражания. Чего только стоит его молодечество – промчаться на коне сквозь быстро вращающиеся крылья ветряной мельницы или выстрелить из пистолета на скаку по торчащей в земле курительной трубке, раз за разом отбивая у нее по небольшому кусочку.

Вот как описывает биограф его методу подготовки кавалериста. Прибывших в полк новобранцев сразу же сажали на невыезженных лошадей и, погоняя арапниками, отдавали на произвол судьбы. Если седок ломал себе шею или получал травму, о нем забывали. Того же, кто выдерживал это родео, ожидало обучение по правилам. «Из этого в скором времени оказывалось следствием, что весь полк, в особенности лейб-эскадрон, состоял из отличнейших, отважных ездоков. Каждый рядовой, умея ценить себя, имел наружность и осанку офицерскую». Щегольству, бодрой воинственной осанке придавалось особое значение. Как известно, офицеры ходили в лосинах. Было модно носить их обтянутыми так, как ныне одевают свое трико танцовщики балета. Лосины намачивали, с трудом влезали в них, а затем слуги кавалерийского модника подвешивали его за лосины к потолку. Так, в течение нескольких часов он, под действием силы тяжести, сползал в свои штаны, достигая тем самым нужной красоты облегания.

Потери личного состава при методах Зейдлица были велики, но он с этим не считался – по его мнению, шею ломали только неумехи, которым все равно сломает шею противник, но с ущербом для Пруссии. Он любил рассказывать, как его учил первый командир, некий маркграф Фридрих-Вильгельм. Они выезжали в поле в коляске, потом кучер и форейтор слезали, бросали поводья и стегали лошадей. Четверка лошадей мчалась во весь опор, коляска ломалась или опрокидывалась. Этой-то минуты и ждали стоявшие на ступеньках отважный маркграф и его юный адъютант – они были обязаны спасаться «отважным скачком, в чем и заключалась слава».

Прошедшего испытание и не сломавшего шею новобранца учили вначале всем строевым приемам пехотинца, прививали черты настоящего воина. Зейдлиц писал: «Повторяю напоминание, чтоб господа офицеры приложили возможное старание к искоренению из солдата крестьянских приемов, внушая в него как можно более честолюбия и напоминая ему, что рейтар может быть совершенным солдатом только тогда, когда вне строя и в отсутствие офицеров он будет иметь вид благопристойного, порядочного человека». Владение конем, стрельба из седла, как и умение зарядить оружие на полном скаку, – все это доводилось до автоматизма, и в итоге «весь полк, рядовые и офицеры, ездили однообразно, с одинаковою правильностью, быстро, ловко, с величайшей смелостию и отважностию. Одиночные всадники, равно как и целые эскадроны, должны были всегда сохранять совершенную власть над собою, ежемгновенно и во время самого пылкого движения повиноваться каждому мановению начальника, ежемгновенно уметь то дать полную свободу лошади, то обуздать ее пылкость».

Здоровая лошадь, по указу короля, не должна была более двух дней стоять в конюшне без движения; верховой езде и вольтижировке уделялось особое внимание. Зейдлиц хотел, чтобы «конь и всадник составляли одно (целое), чтобы неровности земли исчезали и в пылу быстрого движения господствовала обдуманная ловкость. Обучить лошадь по всем правилам искусства, укротить самую резвую и владеть самою пылкою – это было обязанностью каждого простого гусара. Надлежало перескакивать чрез глубокие рвы, чрез высокие заборы, надобно было скакать в кустарниках, плыть через воду, все это производилось неутомимо, невзирая на препятствия и повреждения» (Энзе, с.200, 190 и др.).

По принятым Фридрихом уставам, атака начиналась за 1800 шагов до противника. Кавалерия разгонялась и последний участок проходила карьером. Команду для этого давал сам скачущий впереди своих молодцов Зейдлиц – он, на глазах тысяч своих всадников, поднимал высоко над головой свою трубку, и это означало сигнал атаки «Марш-марш!». Это была страшная для противника атака. Эскадроны шли без интервалов, сомкнутым строем, стремя к стремени, колено к колену. Только человек с крепкими нервами мог выдержать эту атаку: от бешеного топота тысяч копыт содрогалась и гудела земля, и на тебя неумолимо и стремительно, все ускоряясь и ускоряясь, мчался высокий черный вал, готовый смять и растоптать на своем пути все живое…

Перед лицом такой устрашающей атаки Зейдлица русские гренадеры не дрогнули. Они не успели построиться в каре – оборонительные боевые квадраты, а лишь успели встать кучками спина к спине и мужественно приняли на себя удар конницы Зейдлица. Как пишет его биограф, «возникло настоящее кровавое побоище, где пехота и кавалерия, смешавшись, сражались холодным железом со всеми порывами озлобления, не давая и не принимая пощады» (Энзе, с.100). Сбить и погнать русских пехотинцев не удалось. Сила прусского удара ослабла, и Зейдлиц отвел расстроенные эскадроны.

С этого момента Фермор бросил войска и покинул командный пункт – вероятно, он считал, что сражение безнадежно проиграно. Однако русские полки, несмотря на серьезные потери и панику части солдат, начавших разбивать бочки с вином и грабить полковые кассы, удержали позиции. К вечеру сражение стало по всему фронту стихать. Фридрих приказал своим потрепанным полкам отойти.

Никогда в истории России Нового времени потери русских войск не были так велики: они составили половину личного состава, причем убито было больше, чем ранено, – 13 тысяч из 22 тысяч 600 человек. Это говорит о страшной кровопролитности и ожесточенности сражения, ведь обычное соотношение убитых и раненых – один к трем. Страшно пострадал генеральский корпус: из 21 русского генерала 5 были взяты в плен, 10 убиты. В строю осталось только шесть генералов! Неприятелю досталось 85 русских пушек, 11 знамен, войсковая казна.

Но и потери пруссаков были велики – свыше 11 тысяч человек. Поэтому наутро следующего дня Фридрих не воспрепятствовал отходу русских с залитого кровью и заваленного тысячами людских и конских трупов поля беспримерно жестокой битвы. Построившись двумя походными колоннами, между которыми разместили раненых, 26 трофейных пушек и 10 знамен, русская армия, растянувшись на 7 верст, несколько часов шла перед позициями пруссаков, но великий полководец так и не решился атаковать ее, отдавая должное мужеству несломленного противника.

Битва под Цорндорфом не была победой русских – поле битвы осталось за Фридрихом II, но не стала и их поражением. Елизавета по достоинству оценила происшедшее: посредине вражеской страны, вдали от России, в кровопролитнейшем сражении с величайшим тогда полководцем, русская армия сумела проявить «дух мужества и твердости» и выстоять. Это, как говорилось в рескрипте императрицы, «суть такие великие дела, которые всему свету останутся в вечной памяти к славе нашего оружия» (Соловьев, 24, с.446). Ныне, спустя два с половиной столетия, нет оснований думать иначе.

Фермор отступил от Цорндорфа, беспрепятственно соединился с корпусом Румянцева и двинулся в Померанию, где долго и бесплодно маневрировал, избегая сражений с армией генерала Дона. Затем, не совершив более ничего важного, он ушел с армией на зимние квартиры и тем решил свою судьбу – его уволили от командования. На место Фермора назначили генерала Петра Семеновича Салтыкова. Этого генерала в армии не знали – назначен он был из украинской ландмилиции и оставлял странное впечатление. Как вспоминал Андрей Болотов, видевший Салтыкова в Кенигсберге, это был «старичок седенький, маленький, простенький, в белом ландмилицком кафтане, без всяких дальних украшений и без всяких пышностей, ходил он по улицам и не имел за собой более двух или трех человек в последствии. Привыкнувшим к пышностям и великолепиям в командирах, чудно нам сие и удивительно казалось, и мы не понимали, как такому простенькому и по всему видимому ничего не значащему старичку можно было быть главным командиром столь великой армии, какова была наша, и предводительствовать ею против такого короля, который удивлял всю Европу своим мужеством, храбростью, проворством и знанием военного искусства. Он казался нам сущей курочкой, и никто не только надеждою ласкаться, но и мыслить того не отваживался, чтоб мог он учинить что-нибудь важное» (Болотов, с.236-237). Однако Болотов и его друзья – молодые офицеры, пренебрежительно смотревшие на «курочку», – глубоко ошиблись.

Салтыков принял армию и повел ее в Германию. Две прошедшие кампании сделали для армии больше, чем десять лет учений под Петербургом. Появился омытый кровью боевой опыт. В указах Конференции при высочайшем дворе, которая ранее стремилась проконтролировать малейшие передвижения войск и требовала отчета о каждом дне кампании, появились иные, обращенные к командующему, слова: «Избегайте таких резолюций, какие во всех держанных в нынешнюю компанию военных советах были принимаемы, а именно с прибавлением ко всякой резолюции слов: «…если время, обстоятельства и неприятельские движения допустят». Подобные резолюции показывают только нерешительность. Прямое искусство генерала состоит в принятии таких мер, которым бы ни время, ни обстоятельства, ни движения неприятельские препятствовать не могли».

Конечно, в ходе войны в армии проявились многие недостатки, неразбериха и глупости. Как и всегда, в тылу царило воровство. Но тем не менее, несмотря на огромные потери русской армии, ресурсы ее были неисчерпаемы, а воинский опыт и мастерство солдат и офицеров непрерывно совершенствовались, и потому русские войска все увереннее и увереннее шли к конечной победе в войне. Елизаветинские полководцы и дипломаты сумели внести необходимые коррективы в политику и тактику.

Перемены не заставили себя ждать. Войска стали маневреннее, проходили за кампанию около тысячи верст, улучшилась система снабжения. Энергичный П. И. Шувалов за короткое время сумел перевооружить артиллерию пушками усовершенствованного образца – единорогами, более легкими и скорострельными, чем прежние. В организации артиллерии произошли коренные изменения, были созданы специальные части прикрытия артиллерии, солдаты которых были обучены пушкарскому делу и могли заменить выбывших с поля боя артиллеристов.

Общая цель, которую поставили перед Салтыковым в кампании 1759 года, состояла в том, чтобы двигаться в Силезию, соединиться с австрийской армией Дауна и вести совместные действия против Фридриха. Последний преследовал иную цель – не дать русским и австрийцам соединиться. Вначале командовавший прусскими войсками генерал Ведель пытался маневрами оттеснить Салтыкова от Одера, через который лежал прямой путь для соединения с австрийцами. Но это не удалось – русские медленно продвигались к своей цели. Тогда им был дан бой. Ведель, имея значительно меньшие, чем Салтыков, войска (27 тысяч у пруссаков и 40 тысяч у русских при 284 орудиях), 12 июля при деревне Пальциг стремительно атаковал русскую армию, как с фронта, так и с фланга. Все эти атаки, исполненные в лучших традициях прусской армии, потерпели неудачу – русские устояли, а затем обратили неприятеля, потерявшего более 4 тысяч человек, в бегство. Как писал Петр Панин, «атаки его (противника. – Е.А.) были самые смелые, наступление наипорядочное, и производил их одну после другой пять, не взирая на то, что храбростию и преудивительнейшим постоянством, терпением и послушанием наших войск он всегда с великим уроном и расстройкою отбит был» (Письма Панина, с.70). Это была нежданная, воодушевляющая победа!