Текст книги "Елизавета Петровна"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Она предполагала, что ей предстоит серьезная борьба, что ходят слухи о замысле Шуваловых провозгласить императором Павла, а его негодных родителей немедленно выслать в Голштинию. Этого Екатерина опасалась более всего – Россия для нее давно стала родиной, полем ожидаемой и бессмертной славы. Поэтому она все время готовила себя к борьбе, особенно когда примерно с 1756 года Елизавета стала болеть, и многие боялись, что она умрет. Екатерина установила связи с английским послом Чарльзом Уильямсом. В письме от 12 августа 1756 года великая княгиня подробно рассказывала послу, как она будет действовать в день и час смерти императрицы Елизаветы, когда Шуваловы попытаются возвести на престол Павла и устранить от власти ее с мужем. Вспоминая ограниченного в своих правах ригсдагом шведского короля Адольфа-Фредрика, она пишет: «Вина будет на моей стороне, если возьмут верх над нами. Но будьте убеждены, что я не сыграю спокойной и слабой роли шведского короля и что я буду царствовать или погибну!» (Переписка, с.25-27).

Это было кредо 25-летней женщины, уже давно мечтавшей о короне. Уильяме был самым близким ее политическим приятелем, он постоянно снабжал великую княгиню деньгами. Екатерина получила от английского правительства большие деньги – не менее тысячи золотых дукатов и 44 тысячи рублей (Щепкин, 1901, с.7). Между посланником и Екатериной шла интенсивная переписка, особенно летом и осенью 1757 года, когда Елизавета заболела.

В письмах к посланнику великая княгиня откровенно раскрывала все свои планы будущего захвата власти. Детали их теперь уже не так важны и интересны, ценнее другое – письма к Уильямсу показывают нам ту Екатерину, которой нет в ее мемуарах. Здесь она предстает в новом обличий: цинична, расчетлива, смела, готова на многое ради власти и безмерно честолюбива. В письме от 9 августа 1756 года она сообщала о том, как быстро сумеет все устроить: «Пусть даже захотят нас удалить или связать нам руки – это должно совершиться в 2-3 часа, одни они (имеются в виду Шуваловы. – Е.А.) этого сделать не смогут, а нет почти ни одного офицера, который не был бы подготовлен, и если только я не упущу необходимых предосторожностей, чтобы быть предупрежденной своевременно, это будет уже моя вина, если над нами восторжествуют». Еще через два дня: «Я занята теперь тем, что набираю, устраиваю и подготовляю все, что необходимо для события, которого вы желаете, в голове у меня хаос интриг и переговоров».

Посланник, как и его отважный адресат в фижмах, с нетерпением ждали одного – скорой смерти Елизаветы, которой великая княгиня публично говорила комплименты и стремилась всячески угодить: «Чье-то здоровье никогда не было столь расшатанным… Достоверно то, что вода поднялась в нижнюю часть живота»; английский посол на это почти радостно писал: «У кого вода поднялась в нижней части живота, тот уже обреченный человек» (Архангельский, с.341). 30 августа 1756 года Екатерина снова пишет: «Что-то здесь все хромает», а 4 октября подробно сообщает о водянке и опухоли ног, чьих – оба адресата знали. «Вчера среди дня случилось три головокружения или обморока. Она боится и сама очень пугается, плачет, огорчается и когда спрашивают у нее отчего, она отвечает, что боится потерять зрение. Бывают моменты, когда она забывается и не узнает тех, которые окружают ее». «Она, однако, волочится к столу, чтобы могли сказать, что видели ее, но в действительности ей очень плохо» (Переписка, с.186). 10 декабря – новое сообщение: «Императрица все в том же состоянии: вся вздутая, кашляющая и без дыхания, с болями в нижней части тела…»

Из этих писем видно: Екатерина убеждена, что ее час близится и Бог на ее стороне. «Невидимая рука, которая меня вела тринадцать лет по очень кочковатому пути, не допустит, чтобы я погибла, в этом я очень сильно и, может быть, очень глупо убеждена». Все затруднения и препятствия – от Елизаветы, Екатерина повторяет слова своего любовника, Станислава Августа Понятовского, появившегося в России в 1755 году: «Ох, эта колода! Она просто выводит нас из терпения. Умерла бы она скорее!» (Чечулин, с.100-101).

Но вскоре пришлось дать отбой. «Колода» (в другом переводе – «бревно») поправилась. Суета, поднявшаяся в кругах «молодого двора» и в окружении Бестужева-Рюмина, насторожила императрицу, и до ее ушей дошли некоторые сведения об интригах против ее власти. Императрица приказала начать расследование. Дебют Екатерины – заговорщицы оказался крайне неудачным: Елизавета выздоровела, сговор Бестужева и Екатерины был раскрыт, и хотя следователям ничего не удалось раскопать о проектах старого канцлера и молодой предприимчивой дамы, дела обоих пошли как никогда плохо. На следствии Бестужев-Рюмин защищался хорошо и отверг все обвинения (тем более что улик против него не нашли). Когда его спросили о «планах на нынешнее, так и на будущее время, о которых бывший канцлер совещался… с друзьями великой княгини», то он отвечал хладнокровно вопросом на вопрос: «Возможно ли о том думать, ибо наследство уже присягами всего государства утверждено» (Щепкин, 1902, с.458). Весной 1759 года Бестужева сослали в подмосковную деревню, откуда его вызволила только ставшая императрицей Екатерина II. Пострадали и другие люди, причастные к этому делу, которое явно квалифицировалось как заговор с целью захвата власти. Связанный с заговорщиками фельдмаршал Степан Апраксин умер на допросе в августе 1758 года, Понятовский и Уильяме были высланы за границу, а близкий Понятовскому Иван Елагин – в Казанскую губернию. Петр Федорович, страшно испуганный происшедшим, окончательно отвернулся от жены, избегая ее, как чумную.

«Бедная великая княгиня в отчаянии», «дела великой княгини плохи» – вот рефрен донесений иностранных дипломатов о Екатерине после падения Бестужева. Несколько месяцев она находилась в совершенной изоляции, фактически под домашним арестом, на грани истерики, писала императрице, прося доставить ей «неизреченное благополучие увидеть очи Вашего императорского величества». Но императрица Елизавета молчала.

Наконец, аудиенция в виде беспротокольного допроса все-таки состоялась, и Екатерина сумела, мобилизовав весь свой ум и волю, оправдаться перед высоким следователем, растопив сердце императрицы просьбой отправить ее в Германию к матери, если здесь, в России, ей совершенно не доверяют и держат за преступницу. Это был сильный ход Екатерины – кто же добровольно захочет покинуть земной рай, который был создан в России? Елизавета смилостивилась – в мае 1758 года Екатерине позволили бывать в обществе. Опаснейшая угроза всему существованию Екатерины миновала.

Для нее наступило очень тяжелое время: она переживала тяжелую драму расставания со Станиславом Августом. Но шли месяцы, потом год, другой – Станислав Август не возвращался, да как будто и не делал к этому никаких попыток. А между тем жить в одиночестве, среди врагов и равнодушных, так трудно… Тоска Екатерины постепенно стихает, скука незаметно улетучивается, и в 1760 году у нее появляется новый любовник – красавец, воин, сорвиголова отчаянной смелости: Григорий Григорьевич Орлов, артиллерийский капитан 25 лет, только что вернувшийся с войны в Пруссии, один из пяти братьев Орловых, известных своими подвигами на поле брани и успехами среди петербургских дам.

Орлов оказался подлинной находкой для Екатерины: за его широкой спиной можно было надежно спрятаться от невзгод жизни. Она обрела счастье в любви к нему – Орлов, настоящий рыцарь, мог за свою возлюбленную пойти в огонь и воду. Важно, что он был не придворный ловелас и повеса, как Салтыков, не иностранец – чужак для русских, как Понятовский, а природный русак, офицер, с которым водил компанию весь Петербург; он имел множество друзей, собутыльников, сослуживцев, его любили как доброго малого, веселого, щедрого – ведь в его распоряжении находились большие деньги артиллерийского ведомства, которые он, разумеется, тратил не только на изготовление новых артиллерийских фур… Имея уже опыт заговора и интриги, великая княгиня была спокойна. Свой лозунг «Я буду царствовать или погибну!» она не забыла, но терпеливо ждала своего часа…

И наконец, в 2 часа пополудни 25 декабря 1761 года, умерла императрица Елизавета Петровна…

ГЛАВА 14
НЕСЧАСТНОЕ РОЖДЕСТВО

Этой смерти ожидали уже давно – в конце 1750-х годов Елизавета Петровна болела все чаще и чаще. К своему 50-летнему юбилею в декабре 1759 года Елизавета сильно сдала. Все кремы, мази, пудры, ухищрения парикмахеров, портных, ювелиров были бессильны, приближалась безобразная старость. Австрийский посланник Мерси д'Аржанто осенью И ноября 1761 года писал, что государыня не занимается государственными делами, «умственные и душевные силы императрицы исключительно поглощены известными близкими ей интересами и совершенно отвлекают ее от правительственных забот. Прежде всего, ее всегдашнею и преобладающею страстью было желание прославиться своей красотой, теперь же, когда изменение черт лица все заметнее заставляет ее ощущать невыгодное приближение старости, она так близко и чувствительно принимает это к сердцу, что почти вовсе не показывается в публике». С 30 августа посланник только дважды видел ее в театре – вещь немыслимая прежде!

Годы ночной, неумеренной жизни, отсутствие всяческих ограничений в еде, питье, развлечениях – все это, рано или поздно, должно было сказаться на организме царицы. Весь двор был напуган неожиданными ударами, которые стали настигать Елизавету в самых неподходящих местах – в церкви, на приеме. Это были какие-то глубокие и довольно продолжительные обмороки. После них Елизавета подолгу не могла оправиться и оставалась в крайне слабом состоянии. Как вспоминает Екатерина II, «в то время нельзя ни говорить с ней, ни о чем бы то ни было беседовать».

И тем не менее она не соблюдала режим и старалась жить, как прежде. В декабре 1757 года французский посланник маркиз Лопиталь писал в Париж: «Императрица совершенно не придерживается режима, она ужинает в полночь и ложится в четыре утра, она много ест и часто устраивает очень длинные и строгие посты». Конечно, врачи постоянно занимались здоровьем императрицы. Они полагали, что главной причиной обмороков является тяжелый процесс климакса, неуравновешенность и истеричность больной, а также нежелание ограничивать себя в чем-нибудь. Как и надлежало врачам XVIII века, они выражались туманно и загадочно: «Несомненно, что по мере удаления от молодости жидкости в организме становятся более густыми и медленными в своей циркуляции, особенно потому, что они имеют цинготный характер». Рекомендации докторов – покой, клизмы, кровопускание, лекарства – все это было так отвратительно Елизавете, знавшей всю жизнь только приятное, вкусное и веселое. Чаще всего государыня соглашалась на кровопускание. «Отворение крови», или венесекция, было в те времена самым популярным методом лечения. В этом повинно учение прусского врача Эрнста Шталя – анимизм, согласно которому душа является причиной всех функций тела. Душа в здоровом теле находится в нормальном тонусе, то есть во взвешенном состоянии, которое при болезни нарушается. Вернуть душу в нормальный тонус можно было, по мнению врачей, с помощью кровопусканий, которые заменяли естественное кровотечение, ставшее из-за болезни затрудненным (Мирский, с.61). Но кровопускание приносило облегчение лишь людям тучным, а также тем, кто имел на теле очаги воспаления.

Но бывшей красавице угрожали не только старость и болезни – сама смерть бродила вокруг ее дворца. Очень много шума наделал припадок, который случился с императрицей в Царском Селе летом в 1757 году при выходе ее из церкви. Государыня на глазах толпы народа и придворных упала без памяти на землю и пролежала довольно долго. Столпившийся народ видел, как вокруг поверженной государыни хлопотали доктора, которых затем закрыли принесенные из дворца экраны. Стоит ли много говорить, какое впечатление на людей это произвело и какие волны слухов пошли из Царского Села. Такие глубокие обмороки неизвестного происхождения повторялись впоследствии. Они участились в 1761 году, потери сознания сделались довольно глубоки. Французский представитель России Врете иль писал 23 июля 1761 года: «Уже несколько дней назад императрица причинила всему двору особое беспокойство: у нее был истерический приступ и конвульсии, которые привели к потере сознания на несколько часов. Она пришла в себя, но лежит. Расстройство здоровья этой государыни очевидно» (Бильбасов, с.453).

Все понимали, что наступают последние дни жизни – праздника, который, казалось, никогда не кончится для веселой дочери Петра Великого. Да уж и веселой царицу назвать было трудно – все чаще уединялась она в Царском Селе, никого не принимала, была сверх меры капризна, мрачна и плаксива. «Любовь к удовольствиям и шумным празднествам, – писал французский дипломат Лефермиер, – уступила в ней место расположению к тишине и даже к уединению, но не к труду. К этому последнему императрица Елизавета Петровна чувствует большее, нежели когда-либо, отвращение. Для нее ненавистно всякое напоминание о делах, и приближенным нередко случается выжидать по полугоду удобной минуты, чтобы склонить ее подписать указ или письмо».

Не все обстояло благополучно и в императорской семье. Как мы знаем, семья эта была невелика: императрица, ее племянник великий князь Петр Федорович с женой великой княгиней Екатериной Алексеевной и сыном, цесаревичем Павлом Петровичем. Но мира в семействе не было. Д'Аржанто писал, что, кроме недомогания и страха смерти, Елизавета испытывает «еще сильное и постоянное неудовольствие, какое причиняет ей поведение великого князя и его нерасположение к великой княгине, так что императрица уже три месяца не говорит с ним и не хочет иметь никаких сношений… она попеременно предается страху, унынию и крайней подозрительности и нет никакой возможности побудить ее обратить сколько-нибудь серьезное внимание на управление и связанный с ним ход дел».

Не случайно поползли слухи о намерении императрицы воспользоваться правом самодержицы по собственному усмотрению распорядиться престолом и передать трон «мимо родителей» цесаревичу Павлу Петровичу. Планы эти созрели в кругу Шуваловых, боявшихся, и не без основания, потерять власть при вступлении на престол Петра III. Екатерина II писала, что еще при жизни Елизаветы Иван Шувалов поделился своими сомнениями с воспитателем Павла Никитой Паниным: «Фаворит… Иван Иванович Шувалов, быв окружен великим числом молодых людей… и быв убежден воплем множества людей, которые не любили и опасалися Петра III, за несколько времени до кончины Ее императорского величества мыслил и клал намерение переменить наследство, в чем адресовал к Никите Ивановичу Панину, спрося, что он думает и как бы то делать». Шувалов якобы говорил Панину, что некоторые думают выслать Петра и Екатерину из России и «сделать правление именем цесаревича». Другие же хотят «лишь выслать отца и оставить мать с сыном и что все в том единодушно думают, что великий князь Петр Федорович не способен и что кроме бедства… Россия не имеет ожидать». Осторожный Панин отвечал, что попытка помешать законному наследнику занять престол неизбежно приведет «к междоусобной погибели, что в одном критическом случае того переменить без мятежа и бедственных следствий не можно».

Неизвестно, правда ли это, но то, что Шуваловы нервничали, очевидно. Они еще раньше пытались «приучить» к себе наследника и его жену. Фаворит оказывал подчеркнутые знаки внимания Петру и Екатерине, а Александр Шувалов был назначен обер-гофмаршалом «молодого двора». Это назначение искомому сближению не способствовало, а судороги лица начальника страшной Тайной канцелярии только пугали наследника и его супругу.

Что думала об этом Елизавета, мы не знаем. Известно лишь, что она взяла к себе новорожденного младенца Павла и посвящала ему много времени. Сохранившиеся письма императрицы за последние годы ее жизни говорят, что она просто пылала любовью к этому мальчику, глубоко и искренне интересовалась его здоровьем и воспитанием, думала о его будущем. Иностранные наблюдатели отмечали «поразительную нежность», которую выказывала Елизавета к Павлу публично, и ее заботу о его воспитании. Однако никаких планов заменить наследника императрица не высказывала – все оставалось по-прежнему. В глубокой любви к Павлу выражалось нерастраченное чувство материнства Елизаветы. Как видно из переписки Екатерины с английским посланником, великая княгиня не очень беспокоилась по поводу смены наследника, полагая, что у Елизаветы слишком робкий характер, чтобы решиться на такой шаг (Архангельский, с.345). В этом она не ошибалась – очень осторожная в государственных делах Елизавета никогда не рубила сплеча.

Но и времени ни на что у императрицы не оставалось. Всю осень 1761 года она безвыездно провела в Царском Селе, спасаясь от посторонних глаз. С ней неразлучно находился только Иван Иванович Шувалов. Мы почти ничего не знаем о последних днях жизни Елизаветы – Шувалов никому не рассказывал об этом. Думаю, что Елизавета была в отчаянии. Она всегда боялась смерти и никогда не могла представить, что «дама в белом» придет и за ней. К концу жизни она много молилась и впала в мистику. Австрийский дипломат Мерси д'Аржанто писал, что особое беспокойство Елизаветы связано с ее угрызениями совести и боязнью смерти. От нее старались скрывать все, напоминающее о смерти, запрещено было проходить в траурном одеянии мимо ее покоев, о смерти важных лиц ее уведомляли только через несколько месяцев (Шефер, с.769). Все это позволяло современникам предположить, что Елизавета «никогда не помирится с мыслью о смерти и не в состоянии будет подумать о каких-либо дальновидных, соответствующих этому распоряжениях». В мае 1761 года француз Лефермиер отмечал: «Ее с каждым днем все более и более расстраивающееся здоровье не позволяет надеяться, чтобы она еще долго прожила. Но это тщательно от нее скрывается и ею самой – больше всех. Никто никогда не страшился смерти более, чем она. Это слово никогда не произносится в ее присутствии. Ей невыносима сама мысль о смерти. От нее усердно удаляют все, что может служить напоминанием о конце».

К концу жизни у Елизаветы стали проявляться некоторые весьма странные привычки. Екатерина II вспоминала, что императрица Елизавета под конец жизни «елико возможно, копила деньги, держала их при себе, ничего не отпускала на государство» (Еще рассказ, с.884) и «скопила столько денег, сколько было возможно, и держала их у себя на глазах, не употребляя ни на какие государственные нужды» (Собственноручная записка, с.413). Эти сведения подтверждают и сторонние наблюдатели. Датский посланник сообщал, что после смерти Елизаветы в ее кабинете оказались большие богатства – до 600 пудов серебра, 67 пудов золота, 1,5 миллиона империалов и на 2 миллиона неотчеканенной монеты, всего денег от 3 до 4 миллионов рублей (Гастгаузен, с.273, 275). Иначе говоря, в кабинете императрицы воюющей уже пять лет державы лежали деньги годового бюджета страны. Кроме того, Иван Шувалов передал Петру III 106 тысяч рублей, которые Елизавета доверила ему хранить. «Говорят, – добавляет датский посланник, – что в потайном кабинете императрицы, ключи от которого имела только она одна, найдены были чрезвычайно странные предметы, например, всякого рода снедь, морковь, огурцы, восковая свеча, которую она держала во время обручения нынешнего императора, старинные записи ее отца и много других подобных вещей и все это среди бриллиантов огромной ценности» (Гастгаузен, с.277).

Как сообщал француз Лопиталь, «императрица погружена в необычайное суеверие, она проводит целые часы перед одним образом, к которому она очень привязана. Она с ним разговаривает, советуется» (Бильбасов, с.440). Государыня и раньше была суеверна, но теперь это проявилось с особой силой и говорило о мучившем ее страхе смерти, прихода которой она панически боялась. Елизавету должна была страшно напугать неожиданная сильная гроза над Царским Селом, которая гремела над дворцом в необычайно позднее осеннее время, на пороге зимы. Такого не помнили старики. Возможно, в раскатах грома и мертвящих голые деревья парка вспышках молний Елизавета увидела зловещее предзнаменование. Потом она переехала в Зимний дворец, который стоял на берегу Мойки, и там уже слегла окончательно.

Конец неумолимо приближался. Датский посланник Гастгаузен, получавший достоверную информацию из дворца, писал об этой некогда неутомимой царице маскарадов: «Ноги ее покрыты чириями, так сильно распространившимися, что она совершенно не в состоянии стоять на ногах»; у нее повторяются припадки, «завершающиеся обмороками». Как всегда бывало в России, приближение смерти правителя вызывало общее беспокойство. Гастгаузен пишет: «Последние дни здесь царят печаль и уныние, написанное на каждом лице, все сидят по домам, терпеливо ожидая грядущего переворота». Были отменены все увеселения. День рождения Елизаветы 18 декабря 1761 года (53 года) – обычно веселый и красочный праздник – прошел почти незаметно, ограничились иллюминацией и небольшим салютом с бастионов Петропавловской крепости. Подобно многим правителям России, Елизавета пыталась скрыть свою болезнь от народа, но о приближающемся конце говорили все.

11 декабря 1761 года датский посланник сообщил в Копенгаген, что здоровье Елизаветы продолжает ухудшаться, она слабеет, кровопускания – традиционный способ лечения – уже не помогают. Наконец, 18 декабря Елизавета, «отказывавшаяся до сих пор от всех лекарств, уступила горячим просьбам окружающих ее лиц и согласилась принять лекарство английского врача Монсея. Благодаря этому лекарству она спокойно спит, лихорадка и кровохарканье прекратились, появилась сильная испарина и ее рана на ноге открылась»; врачи сочли, «что кризис миновал и императрица на пути к выздоровлению». Страх мнительной императрицы перед лекарствами был так велик, что сначала Монсей был призван к императрице и рассказал о действии лекарства и даже «принужден был в ее присутствии выпить более трети всего снадобья, после чего она решилась, наконец, его выпить. С тех пор императрица относится к нему не только как к человеку, спасшему ей жизнь, но как к подданному, готовому ради нее пожертвовать своей жизнью».

Но все оказалось напрасно – улучшение было временным. Несмотря на сильные боли, Елизавета оставалась верна себе: «Хотя она сильно страдает, но не сознает опасности и поэтому плохо следует советам докторов, полагаясь больше на свою сильную натуру, которая много раз ее выручала, чем на лекарства» (Гастгаузен, с.76, 79).

В предрождественскую неделю слабость увеличилась, она уже не вставала и даже говорила тихим, «как бы угасающим голосом». И 24 декабря 1761 года, когда все церкви страны начали торжественную литургию, Елизавета стала умирать. Ей сказали об этом и, к удивлению окружающих, ранее столь нетерпимая к самому слову «смерть», она встретила новость спокойно, смиренно. Императрицу причастили и соборовали, а потом она начала прощаться с окружающими. И это было так мирно и трогательно, что все плакали. Сначала она простилась с племянником и его женой. Потом к ее постели с последним «прости» пришли ее придворные. Нельзя не заметить, что их толпа поредела – многие сановники уже не покидали наследника престола. Как сообщает австрийский посланник, перед смертью Елизавета хотела поговорить с канцлером Воронцовым наедине, но отложила это намерение. И когда с нею случился сильный приступ болезни, Воронцов «настолько поддался своей слабости и непомерной трусости, что сказался больным и слег в постель, хотя его незначительная болезнь ни в каком случае не могла помешать ему выходить из дому, но он все-таки намеренно уклонился от необходимости присутствовать при кончине государыни и расстался с ней, не повидавши ее еще раз».

24 декабря Гастгаузен пишет: «Сейчас в 4 часа пополудни я узнал из верных источников, что императрица при смерти и что она призвала к себе великого князя и великую княгиню, которые находятся сейчас у ее постели, проливая, вероятно, слезы. Это заставляет думать, что она не сделала завещания и что восшествие великого князя на престол совершится довольно спокойно. Пока все здесь в большом горе и полном отчаянии» (Гастгаузен, с.265). Когда к ее постели подошли Петр и Екатерина, государыня что-то хотела им сказать, но язык ее уже не слушался. Можно предположить, что, зная отношения супругов и беспокоясь за Павла и Россию, она пыталась сказать: «Живите дружно!» Этот совет был так кстати для будущего России… Судьбе было угодно, чтобы и смерть пришла за императрицей в праздничных одеждах 25 декабря 1761 года – в день, когда православный мир отмечал свой великий праздник, Рождество.

Согласно преданию, смерть императрицы предсказала петербургская юродивая Ксения Блаженная, говорившая накануне смерти государыни: «Пеките блины, вся Россия будет печь блины!» Все знали, что вместе с рисом-кутьей блины являются поминальным блюдом (Пыляев, 1990-1, с.167-168).

Никаких сюрпризов под конец своей жизни Елизавета родственникам не приготовила, так что великий князь стал императором Петром III, а великая княгиня – императрицей Екатериной Алексеевной. Но тревога за будущее не исчезла. Как писал французский дипломат Бретейль, «большинство горевали в душе, питая к будущему императору не любовь, но страх и робость, все трепетали и спешили заявить свою покорность ему прежде, нежели императрица закрыла глаза» (Из дипломатической переписки, с.114).

Елизавету хоронили уже в новом 1762 году. Все было как всегда на царских похоронах – многолюдно, утомительно и красиво. Все смотрели, как экстравагантно вел себя во время церемонии новый император Петр III, ломавший всю процессию то излишне медленным шагом, то бегом вприпрыжку. Покойной до всего этого уже не было никакого дела – она лежала в гробу, но и там она осталась той, кем была всю свою жизнь – кокеткой. Как писала Екатерина II, «в гробу государыня лежала, одетая в серебряной робе с кружевными рукавами, имея на голове императорскую золотую корону, на нижнем обруче с надписью: «Благочестивейшая, самодержавнейшая, великая государыня императрица Елизавета Петровна, родилась 18 декабря 1709 года, воцарилась 25 ноября 1741 года, скончалась 25 декабря 1761 года». Другой очевидец – Гастгаузен – сообщал, что корона стоила 10 тысяч рублей и что «корона эта останется на государыне и в могиле». Он же писал, что «черты лица императрицы еще нисколько не изменились, и они больше походят на человека спящего, чем на мертвого» (Гастгаузен, с.37).

И последняя цитата. Шведский граф Гордт, бывший в Петербурге в день похорон Елизаветы, сделал такую запись: «В тот день все обедали у себя дома и вечер проводили в уединении, как будто общественная скорбь была вполне искренна и действительна; но на другой же день не было и речи об императрице Елизавете Петровне, точно она никогда и не существовала. Таково обычное течение всех дел мира: все проходит, все забывается!» (Гордт, с.322).