Текст книги "Тайна Зыбуна"

Автор книги: Евгений Осокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Да, белка уходила на Зыбун. Почему? Зачем?

– Вот бы за ней следом, а? – произнес Хасан.

– Рано. К осени ближе – болота подсохнут..

– Чо рано? Грязь не сало, высохло – отстало.

– А что тут геологи ищут? – сорвался наконец вопрос, давно вертевшийся на Санькином языке.

– А все! Экспедиция комплексная, – важно пояснил Володька. Он с минуту помолчал, потом не удержался, бросил небрежно: – Кое-что уже наклевывается. Папа срочно на Черный Чутым уехал… Там у нас главный геолог работает. Не старый, а седой весь, – невольно перешел на шепот Володька. – Ог-громадный такой.

– Не бреши, – вяло протянул Санька. – Главному геологу в Москве дел хватит. Поедет тебе он сюда! Как же!

– Тю, знахарь! Главный геолог есть в каждой партии. – Володька даже приподнял над головой лодку, чтобы лучше видеть Санькино лицо.

– Тогда никакой он и не главный! – ничуть не смутился Санька.

Володька уже раскрыл было рот, как Хасан прыгнул вперед, крикнул:

– Смотрите!

Из старого скворечника, почему-то забракованного даже воробьями, выглядывала усатая мордочка белки. Санька обнаружил двух белок в сенях: они воровали сухие грибы и ягоды. Видимо, зверьки, подчиняясь приказам инстинкта, решили отдохнуть и основательно подзаправиться перед походом на Зыбун.

Под честное-пречестное слово о соблюдении тайны ребята показали Володьке письмо на бересте, решили расшифровать еще раз.

– Мы установили: письмо написано в 1918 году, – сказал Хасан. – А тогда на Зыбун удул жандармский полковник.

– Обождите, не подсказывайте, – остановил его Володька. – Я сам.

По Володькиному толкованию письма выходило, что на гряду надо идти с какого-то березового мыса. И дело не только в золоте. Володька пояснил:

– Ведь они, наверно, оставили письма родным, оружие – свое и взятое у белых. Может, даже пулемет или наганы есть. Точно?

– Вот здорово!

– Надо, одним словом, найти дорогу на гряду, – глубокомысленно изрек Володька.

– Сначала надо разыскать березовый мыс. С него…

– Мыс – это чепуха! Раз мыс – значит, это на краю тайги. От Щучьего озе-а пойдем к Зыбуну – и порядок! – глотая от нетерпения слоги, воскликнул Санька.

– Значит, говоришь, беляками командовал полковник?

– Да, хапнул золота и хотел скрыться. Но его догнали партизаны. Настичь-то настигли, только сами сгинули. Тиф свалил. Понял?

– Ну и жмем сегодня! Я б это дело, – Володька даже сплюнул сквозь зубы. – Такое дело, а они… в сорочьих гнездах шарятся!

– Еще б недельку-две, – начал Хасан.

– Вернется папа, и мне уже не смотаться. Поняли? А сейчас я запросто. Съезжу, одену кожанку, прихвачу консервов, свой рюкзачишко замету – и обратно. К вечеру мы уже будем… – Володька присвистнул. – Поняли?

Хасан и Санька молчали. Слишком неожиданный оборот… Конечно, к походу все готово, и все-таки ребята колебались.

– Настоящие дела так и делаются! Без лишнего трёпа, – продолжал Володька.

– А что? – заглянул в глаза Хасану Санька. – Он будет у нас главным геологом.

– Ну, давай! – тяжело, с придыханием выдавил Хасан Володьке.

Все притихли. Володька соображал: о чем бы спросить, что выяснить? Из лесу отзвуком далекого эха доносилось равномерное «ук!», «ук!». Жуванжа колол дрова.

* * *

Не успел Хасан перекусить, примчался Санька. Сообщил, что спрятанные им сухари исчезли. Санька высказал предположение, что его приготовления заметила мать.

– А где прятал? Может, мыши, крысы? Они ведь доберутся – не столь съедят, сколь переносят.

– Н-не знаю. На чердаке прятал, – совсем приуныл Санька.

– День туда, день обратно. Там день, – загнул Хасан три пальца. – Ладно. Обойдемся! На мясо нажимать будем. Возьмем два ружья.

– Патроны вот только у меня заряжены давно, могут осечки быть.

– Ладно, я возьму про запас пистонов. Если что – перезарядим.

…Володька и впрямь выглядел, как заправский геолог: легкая кожанка на «молниях», непромокаемая с накомарником кепка, новые яловые сапоги. Настоящий брезентовый рюкзак с кармашками. На «кавказском» ремне болтались алюминиевая фляжка и кожаные ножны, из которых торчала самодельная ручка из цветного плексигласа.

Не было у него лишь ружья.

Хасан первым делом ухватился за нож.

– Покажи!

Володька попытался оттолкнуть Хасана, но тот уже выдернул нож, взмахнул и… вернул обратно. Нож оказался столовым, тупым. Хасан подумал было предложить ему охотничий нож деда, но по лицу понял: обидится.

– А что во фляжке? – булькнул Хасан.

– Да так… граммов двести, – подмигнул Володька.

– Водка?

– А что? Это для дезинфекции ран и царапин. Я и бинт, и иод взял.

Хасан стал еще раз проверять, не забыли ли чего.

Санька притих в сторонке, помрачнел: в мыслях он сейчас стоял перед отцом.

Вспомнилось обидное «леньтяк». И он тут же, пожалуй, впервые мысленно стал возражать отцу.

«…Пойдет тебе, ежели кто ленивый, на Зыбун! Ленивый, он и над книгой уснет. А я их перечитал – на коне не увезешь. И спросит – любую расскажу…»

– Ты чего, Сань? – начал было Володька и – осекся, понял состояние товарища: шутки – шутками, а когда впервые самостоятельно решился на такое – задумаешься. Мало ли.

До сих пор Володька особенно как-то и не задумывался, какие трудности и опасности ждут их на Зыбуне, просто плохо представлял, куда, где и как придется идти.

– Ребята, а не найдется ли ружья и для меня?

– Ты чо? – удивленно посмотрел на него Хасан. – Да мы и второе-то берем уж так.

Володька нахмурил брови, стал суетливо проверять карманы…

РАННИЙ ГОСТЬ

Чуть свет прибежал к Жуванже Нюролька.

– Наш не у тебя ночует? – И заметив, что Саньки тоже нет в избе, присел на край лавки. – На плесе где разве зорюют? Все с удочками возился…

– А чо имя? – потянулся невыспавшийся Жуванжа. – Запалят костер, напекут в золе окуней. Ночь не в ночь. Чо имя… А у меня спина к дождю, видно, ноет.

Жуванжа прожил нелегкую жизнь; не раз мяли ему бока медведи. Однажды он напоролся на двоих в одной берлоге. Раненая медведица содрала со спины кусок кожи с ладонь вместе с мясом. Спасли собаки, повисшие на медвежьем заду. Зверь, огрызаясь, обернулся, и это стоило ему жизни. Для верности три раза по самую рукоять всадил ему Жуванжа свой нож. Еле добрался до дому, долго лежал в больнице. С тех пор стал побаиваться медвежьей охоты в одиночку, и к перемене погоды побаливала спина.

– Дождь, обожди, пригонит! – говорит он о ребятах спокойно, с усмешкой.

Жуванже не было и шестидесяти, а выглядел он, пожалуй, не моложе Нюрольки, хотя тому шел семидесятый. Охотничье счастье ни разу не изменяло Нюрольке. Семьдесят медведей убил он за свою жизнь. А глухарей, охоту на которых особенно любил, бывало, добывал по сотне за зиму. В последнее время, однако, и он стал сдавать: поседел, хуже видели глаза.

– Это ладно, если так, – вздохнул Нюролька. – Да ведь с рекой не шути. Всяко может.

Волосы у Жуванжи редкие, и он расчесывает их только по большим праздникам. А в будни, умываясь, смочит водой, пригладит ладонью – и ладно. У Нюрольки – волос копна: и зимой, бывает, ходит без шапки. Тряхнув волосами, черными, как смоль, с проседью, он по привычке пропускает бороденку свою через кулак.

– Ладно, коли дождь… Обождем, буди.

И уходит.

А дома Нюрольку ждал гость – охотовед Степан Мажоров. Сообщил: собрался на пенсию и в последний отпуск надумал проехать по Чутыму, посмотреть места.

– Приглянется – годок-два поживу охотой. Чего без дела-то сидеть? Лодка моторная есть, купил.

Нюролька поддакивал, торопил жену. Льстило старику, что не к бригадиру Жуванже, а к нему завернул охотовед. Пропустив бороденку через кулак, хитровато скосил глаза на стол.

– Давай-кось, чем бог послал.

Когда выпили, Нюролька вспомнил о Жуванже: нехорошо – не пригласил, не известил о приезде начальства.

– Старуха, сходи-ка за ём.

– А где внук? – заинтересовался Степан.

– Пропал. Оба с Санькой, его, Жуванжи, сынишкой. Вторые сутки нету. И где пропадают – ума не приложу.

«На Зыбун ушли! – сообразил Степан. – Хитрит старик. Однако отчего же не пошел сам?»

– А что это, слыхал я, за письмо на бересте, где оно? – просто спросил Степан.

– А, – махнул рукой Нюролька. – Какое письмо, ежели без мала сорок лет прошло? Баловство одно.

– Интересно все-таки, писали люди…

– Писали да сгинули и косточек не найдешь. Не только что… Отец Жуванжи уходил с кем-то – мы у Пескарева озера были, – пояснил он. – Опять же двое наших догоняли какого-то полковника. Тоже никто не вернулся. Может, их письмо… Значит, с восемнадцатого года.

«Все ясно, все ясно, – твердил себе Степан. – Значит, на Зыбуне и шарятся ребятки!»

– Да-а, – протянул Степан. – Ушли от вас люди на Зыбун – обратно не вернулись. И никто палец о палец не ударил, не подумал поискать! Эх, вы!

Нюролька не подал виду, что его обидело обвинение Степана.

– Жуванжу медведь помял в те поры, – зажав бороду в кулак, ответил он.

– А ты что? Ведь не кто-то – единственный сосед пропал, товарищ.

– Ранен я был, – не сразу ответил Нюролька. Сердце старого таежника уловило фальшь в осуждении и необычный интерес к столь давнему прошлому. – Если б, как сейчас, – вертолеты были… – возбуждаясь, заговорил он громче.

– Что, так никто и не ходил на розыски? – прищурился Степан и отвел взгляд.

– Лежал я, – повторил Нюролька. – Оно, может, что и запамятовал. Однако кто мог? К Пескареву озеру-то я вел…

– Ну и без проводника бы можно. Люди ведь…

– Зыбун опять же. Зачем зря голова терять?

– Это ты прав, – миролюбиво закивал Степан. – Не до поисков мертвых в те годы было.

С приходом Жуванжи разговор пошел живее, но все на темы, мало интересующие Степана.

– Слушай, а ты не собирался с Хасаном на Зыбун? – вдруг спросил Жуванжа Нюрольку.

– Да я ополоумел – летом на Зыбун? – Только сейчас до него дошел смысл вопроса. – Неужто на Зыбун укатали? Вчера бы – настичь можно. А мне, старому дураку, и на ум не пришло.

Нюролька охал, качал головой. Жуванжа вспомнил о письме на бересте: «Разобрали-таки, наверно… А Санька-то, Санька – ну, варнак!»

Разговор с Нюролькой и Жуванжой окончательно убедил Степана: надо попытать счастья. И немедля!.. Тогда он уехал бы отсюда ко всем чертям. Поди, не меньше пуда унесли Куперины серебра и золотишка!

Многое из событий тех дней стерлось в памяти, но все до мелочей помнил Степан, как много суток подкарауливал он Купериных в Сухом болоте, да так и не дождался.

«Сцапали их, голубчиков, туземцы, – сокрушался он, услышав несколько выстрелов. – Гребанули золотишка!»

Были у Степана основания не попадаться на глаза «туземцам», и он тогда не вернулся в Рыльск. Три дня добирался из Сухого болота до жилых мест в соседнем крае. Сначала уехал на Амур, потом еще дальше – на Камчатку…

Грамотешка у Степана была так себе – «гимназия на дому», но торговать умел. Знал толк в мехах. И хотя охотоведом работал немного, директор Рыльской охотничье-промысловой станции говорил о нем с гордостью: «Степана у меня не проведешь». Жил безбедно, хотя все сорок лет мотался по стране – от Камчатки до Урала и от Тувы до факторий на Таймыре. Была у Степана и семья, да жена умерла, а дочь вышла замуж. Вот и потянуло в родные места. «Мало ли что было, – рассудил он. – Было, да быльем поросло…» Никто, однако, не помнил бывшего купеческого приказчика Степана Мажорова, никто не узнал. Он решил дотянуть до пенсии в Рыльске и тогда уж махнуть куда-нибудь на юг. И вдруг случайно узнает от Саньки, часто забегавшего в контору станции, что с Зыбуна никто не возвращался. «Значит, так и лежит золотишко сверкающими горками. Или, зачуяв погоню, господа Куперины сбросили мешавший груз в укромное место и начали отстреливаться. А мертвые, они молчали. Так золотишко и осталось где-нибудь в кустах неподалеку от скелетишков господ Купериных. Откуда было знать туземцам о золоте?» И, взяв отпуск, Степан Мажоров приехал в Юрты.

ТАЕЖНОЙ НОЧЬЮ

Пока шли охотничьими тропками, Володька то и дело вырывался вперед. Заметит куст красной смородины, прыгает, кричит:

– Чур моя! Чур моя!

На нем хотя и потертая, но кожаная куртка, яловые сапоги. Хасан с Санькой в свитерах, в броднях. Кепку Хасан не нашел, идет в одной тюбетейке.

Когда начался «целик» – пришлось идти через многовековые останки деревьев, то задубевших в воде, то до трухи сопревших. Володька даже перестал озираться по сторонам, плелся сзади. Сорвавшись со скользкой валежины в яму с водой, зачерпнул в сапог. Пройдя с полкилометра, начал просить:

– Хасан, а Хасан? Давай посидим – я подсушу портянку.

– Да ты очумел? – урезонил его Хасан. – Тут без огня за день не просохнет. Вот выберемся на мыс…

– Хлюпает, – ныл Володька.

– Ты и не выжал? – остановился Хасан.

– Ты что, оглох, не слышишь хлюпа? Тебе хорошо в броднях…

– А чо там копался! Ты же все ноги погробишь! Ходок! Скидывай.

Володька сел на кочку, стал разуваться. Чтобы не снимать с плеч лузана, Хасан прилег на спину. Санька рвал черемшу. Совсем рядом по сухостойной сосне вниз головой бежал поползень – в голубой рубашке с красным галстуком. Нос – как штык, извещает лесную братию:

– Твуть! Твуть!

Тут, мол, тут. Слетайтесь! Прыгает, сует нос в каждую дырочку. Не спрятаться, не уйти от костяного штыка врагам леса – короедам, усачам, пилильщикам.

– Твуть! Твуть! – разносится по тайге веселое, призывное.

– Ой! – вскочил Володька, растирая ягодицы. – Кто-то цапнул.

Хасан поднялся.

– А ты б еще вон на ту кочку сел. Да штанцы снял.

За соседней кочкой оказался муравейник. Ребята с любопытством понаблюдали, как эти сильные и умные санитары леса со всех сторон тащили пищу, различные стройматериалы: кусочки коры, сухие стебельки трав, всевозможных погибших козявок.

– Ноги завернул в сухие концы? – спросил Хасан.

– В сухие.

– Пошли! Мыс надо засветло найти. На нем и заночуем.

Но сколько ни искали березовый мыс, с которого ходил на Зыбун Жуванжа-дед, ничего похожего не было. Кое-где березник чуть вдавался в Зыбун, но сразу же за окружающими его тальниками начинались непроходимые топи.

Правда, километров пять назад ребята встречали большой мыс, но сплошь еловый и на край его не пошли. Между тем, солнце уже садилось, да и Володька вовсе выбился из сил. Решили найти сухостой для костра и ночевать. Горечь первой неудачи скрасило то, что совсем неожиданно Санька, срезавший пихтовые лапы для подстилки, спугнул рябчика. Солнце уж село, но в прогалинках, на фоне неба, было еще видно, и Хасану удалось его подстрелить. Проголодавшийся Санька заплясал от радости и вызвался кухарить.

– Ну вот! А ты говорил – возьмем мяса! – старался говорить как можно равнодушнее Хасан. Но и он этому рябчику радовался больше, чем медведю, убитому с дедом.

* * *

Хасан любит костры. В искусстве разжигать их тягаться с ним не может даже Нюролька. Для этого мало опыта. Нужна романтика. Страсть молодого сердца.

Конечно, всякий настоящий таежник разожгет костер в любую погоду, и если нужда заставит, то и без спичек. Но как будет он гореть – с шипеньем и едким дымом или с веселым треском, с пляской искр – это не всякий охотник скажет заранее. И уж вовсе обремененный заботами таежник не станет задумываться, отчего и как пахнут костры. А каждое дерево, сгорая, дает свой неповторимый запах и аромат. Не оттого ли так вкусна рыбацкая «уха с дымком»? Но ведь дым дыму рознь. Мало приятного, к примеру, в едкой горечи сгорающей осины. Самый заядлый рыбак обычно мечтает найти в сыром тальнике занесенные половодьем, сухие сосновые сучья, березовые поленья, не подозревая, что вкуснее всего и душистей уха, сваренная на костре из тонких прутьев полусухого тальника. Он и сырой горит превосходно, с веселым треском.

Дегтем пахнут жаркие сучья березы, смолой – фейерверочный костер из тяжелых сосновых лап, из желтых иголок и старых шишек. А сколько чудесных ароматов исходит от лесных кустарников и трав, которые пучками бросает Хасан на красные язычки огня! Туда же летит и чага – грибовидный нарост на старых березах. Дыма сгорающей чаги боятся комары.

У такого костра можно молчать часами. Даже живые, искрометные охотничьи байки как-то меркнут перед живой поэзией ночного костра, поддерживаемого искусной рукой таежного романтика.

Санька с Володькой легли спать, лишь разжевав все косточки бедного рябчика. Хасан примостился у костра на колодине; сидел, опершись на руку, смотрел в огонь и думал… Что если не найдут они этот мыс? Вернуться или все же рискнуть?

Косматая темень подбиралась к самым языкам огня. Лишь сзади маячил похожий на чугунную трубу двухметровый кусок гладкоствольной пихты, да чуть поодаль, когда из-под верхнего бревна вырывались золотые паруса, из темноты выступали меднокованные пластинки корабельной сосны. На фоне сизого столба дыма видно, как толчется и пляшет, предвкушая пир, неистребимое комариное племя.

– Жжжж-ж-ж…

Ни тише, ни громче. Хоть всю ночь обкуривай их дымом, лови, дави в тысячу рук, все так же будет гудеть воздух.

Дым и жар их все же отпугивают; они храбро пикируют лишь на открытую шею Хасана. Он передвигает тюбетейку с одного уха на другое, поднимает воротник свитера, глубже втягивает голову в плечи и прислушивается к звукам ночи. Но тайга затаилась. Только где-то далеко ухает филин, да изредка всхрапывает Санька. Охотясь с дедом, Хасан, обычно намаявшийся за день, всегда укладывается первым. Теперь не спалось. Воображение рисовало то обозленного на человека медведя, то голодную рысь, и Хасан-охотник мысленно спорил с Хасаном-мальчиком, доказывая, что все звери боятся человека и особенно у огня.

«А если придет кто?» Хасан-охотник соглашался, что сейчас им никакой зверь не страшен. Но почему на охоте мысли об этом даже не приходили в голову? Хасан стал доискиваться источников своей тревоги. Зимой кто попало по тайге не шатается. Не очень-то пошляешься по снегу, да в мороз. А вот летом бывает, случается… Но все-таки главное, понял Хасан, то, что и они сейчас идут не на охоту, а искать золото, разгадывать тайну гибели людей. А кто знает, когда и как они гибли?

Хорошо Саньке с Володькой: спят себе, а тут беспокойся о них, думай!

«Нет, надо все-таки уговорить деда! – решил Хасан. – Вот ведь не нашли без него мыса? Не нашли! Так и другое… Вернемся и уговорим. Ведь не просто – тайна! И письмо опять же…»

И неожиданно страхи рассеялись. Все ясно и просто: они только переночуют в тайге и вернутся. А ночевать – что? Не привыкать. Тайга человека любит. Сначала Хасан хотел разбудить Саньку – пусть теперь он подежурит, а потом подумал: костер не погаснет, а к огню какой зверь сунется? Привалившись спиной к Володьке, Хасан уснул в обнимку с ружьем.

Тихо потрескивал костер.

Медленно светлело таежное небо.

ТАЙНА ИСЧЕЗНУВШЕГО БЕРЕЗНИКА

Утром Хасан заговорил о возвращении. Санька не поверил. Разлохмаченный, с пятнами от высохших грязных брызг на лице, но превосходно выспавшийся, он кривлялся от избытка-энергии, пел, как эвенк, о том, что видел. Хасан не удивился, если бы он сейчас заорал, как однажды на пионерском сборе: «Каррамба! Я вождь исчезнувшего племени гип-гип!»

Бывает, привяжется к тринадцатилетнему человеку какое-нибудь мудреное слово и, смотришь, он весь в его власти.

– Каррамба! – И одобряет он что-либо и осуждает, грозит и подает сигнал помощи…

Книжные болезни эти, бывает, проходят лишь с возрастом, с годами…

Саньку в классе звали Гипотезой.. И не потому, что он любил читать научно-фантастические повести, а просто полюбилось ему это мудреное слово, и он начал вставлять его кстати и некстати. А однажды объявил всему классу:

– Есть такая гипотеза: пятого урока не будет. Немка заболела.

Незаметно сгреб учебники – и ушел. Когда начался следующий урок, в класс пришел директор – поругал, почему не ушли в перемену – будете, мол, теперь шуметь по коридору, мешать другим. Тут и выяснилось происхождение Санькиной «гипотезы»: объявить классу о конце занятий ему поручал директор.

– Эй, ты, Гипотеза! – взял его назавтра в оборот весь класс.

– Ходячая!

С тех пор Санька и стал Ходячей Гипотезой..

– Обратно? – растерянно заулыбался и Володька, щуря удивленные глаза.

Хасан обернул все в шутку: солнце так щедро оделяло землю приятно ласкающим теплом, что от ночных страхов не осталось и следа. Теперь Хасану было стыдно даже вспоминать какие-то доводы против похода, но он все же спросил:

– Слушайте, а что станем делать, если не найдем березового мыса?

– А ну-ка, где письмо? Еще посмотрим, – попросил Володька.

Он посидел над ним с минуту-две не больше, шлепнул себя по лбу:

– Олухи мы! Да яснее ж ясного: это они сообщают, что золото и оружие спрятаны на каком-то еловом мысу, а мыс – на гряде!

– Ну вот! Значит, мы правильно прочитали! – обрадовался Хасан.

– А на гряду мы вовсе не знаем дороги, – вздохнул Санька.

– Рванем напрямик! – ничуть не задумываясь, с жаром заговорил Володька. – Полезем через топь, если надо – поплывем через озера! А по готовым тропкам теперь и сопливые девчонки ходят, где хочешь!

– Пошли хоть на этот еловый мыс! Все меньше брести по болоту, – тоном, не допускающим возражений, сказал Хасан; обиделся, захотелось назло сказать Володьке: «Лезь!» Небось сразу скис бы!

Близ елового мыса наткнулись на старый затес.

– Смотри, партизанский затес! – обрадовался Санька. Он уже орудовал ножичком, отколупывая серу.

– С чего взял, что партизанский? – Хасан уже чувствовал внутреннюю потребность охлаждать пыл своих слишком опрометчивых спутников.

– Очень просто! Зачем оставлять затесы жандармам? Чтобы быстрее догнали их? А партизаны шли без проводника. Тятю медведь помял, а твой дед был ранен.

«Ишь, ты! И верно, – удивился Санькиной сообразительности Хасан. – А ханты по затесам не ходят, хант – «человек тайги».

Мыс вдавался в Зыбун на километр – полтора. За ним шло сравнительно сухое болото.

– Пойдем? – кивнул на Зыбун Володька. – Вырубим по шесту и…

– Нет, надо найти березовый мыс, с которого ходил Санькин дедушка, – не сдавался Хасан. – Может, партизаны потому и не вернулись, что пошли здесь.

– Как раз вернулись! Они же в тайге погибли! Заболели тифом, – поддержал Володьку и Санька. – Тогда, в двадцатом, и муж бабушки Эд умер от тифа.

Хасан стоял на своем. Тут надо разобраться. Прошло почти сорок лет – мало ли что могло случиться! И пожар мог быть, и… – Хасан вспомнил, как они с Санькой где-то недалеко от Щучьего искали Пескаревое озеро, не зная, что Щучье и называлось тогда Пескаревым. И тиф их, ясное дело, свалил не вдруг. Мало ли куда могли зайти?

– Обождите подсчитаем, сколько ельнику лет, – предложил Хасан. Он разрыл в нескольких местах зачем-то землю.

– Слушай, Хасан, а если так: «З олото наш ел. Зака пална еловом мысу в трех шагах…». Видишь? – совал ему Санька замусоленную копию письма. Хасан посмотрел, рассмеялся:

– Грамотей! Закопал, а не закапал.

– А вдруг это партизан сделал ошибку? Ведь мог он ошибиться? Мог? – стоял на своем Санька. – Что, это зря все «ел» да «ел»? Ясно, в ельнике…

Хасан прервал его.

– Пятьдесят лет назад, когда тут проходил дедушка, этот мыс был еще безлесным, а лет сорок назад здесь рос молодой березник, – сказал он изумленным ребятам. – Это, ребята, точно. Потому что березы немного старше елей, но они уцелели только с краю, а в ельнике все погибли…

…Вот что произошло на мысе.

В десятых годах, в то время, как здесь впервые проходил отец Жуванжи, мыс уже заняли семена елей. Но на окраине тайги росли и березы, и осины. Из каждой сережки осины вылетали сотни белых парашютиков – семян. Вслед за ними целые облака березовых семян приносил сюда ветер. На влажной почве осинки и березки росли быстро, целыми стайками поднимаясь вровень с елками. Но осины и березы светолюбивы и в тени елей они быстро чахли, гибли.

Борьба, однако, продолжалась. Молодые ели боятся ветров и холода. И едва наступала осень – множество елочек с корнем повыдергали свободно гулявшие на Зыбуне ветры, а остальное довершили ранние морозы: влажная земля трескалась и рвала слабые корни. Березки и осинки, которых не сразу и заметишь в буйной поросли травы, победили. Их веселые и поначалу, казалось, разрозненные стайки, поднимаясь, смыкались все теснее, в дружный хоровод. Они лет десять радовались солнцу, торопливо тянулись навстречу свету и теплу. Таким, березово-осиновым, и видели партизаны этот мыс, далеко вдающийся в Зыбун. Он как бы показывал: «Гряда – там! Иди, придешь!»

Гордо шумели юные победители листвой, прикрыв ею от ледяных ветров новые поколения елочек. Под лиственным шатром достаточно елям и тепла, и света. И вот быстрорастущие ели, обогнав в росте березы, через тридцать лет, к пятидесятому году, заглушили их, лишили пищи и, главное, света. А осинки и вовсе плохие бойцы: вечно дрожат, робко машут хрупкими руками, словно заклиная ели не трогать их. Минуло еще десять лет, и хилые березки и осинки погибли. Лишь кое-где, по краям мыса, они еле проглядывали в мрачной стене елового леса.

Довольные собой, приятно возбужденные своим открытием, ребята выбрались на опушку, присели отдохнуть.

* * *

– Что же все-таки означает это «ка» и второе «ел»? – вслух размышлял Санька. – Искать, песка, леска, мыска… Слушайте, а вдруг они так и писали: «Надо идти с елового мыска»?

– А что тогда означает второе «ел»? «От ельника в трех шагах» не подходит. Ельник большой, – пояснил Володька.

– А если так: «…золото зарыто в конце елового мыска…» под какой-то приметной елью. Толстой или сухой.

– Все равно не получается. Если их тиф свалил на гряде, то через болото они не перешли бы. И опять же перед «ка» и «ел» стоит «зер». А на мыске нет озера.

– А озеро ли это? – включился в спор и Хасан.

– Зер… Зеркало, зерно, – опять забубнил Санька. – А если это фамилия партизана?.. «Зернова свалил тиф, через Зыбун его и золото не перенести. Он останется на еловом мысу, а я пойду к Пескаревому озеру…» Вот и «ка»: пес-ка…

Володька вскочил, потянул из рук Саньки копию письма.

Завязался спор не на шутку. Чтобы избежать ссоры, Санька притих.

– Тут мы ни до чего не дотолкуемся. Надо искать гряду, – заключил Володька. – А то у тебя выходит, что партизан товарища бросил, а золото понес. Да еще сам и пишет об этом. Ерунда у тебя получается.

…И вот Хасан, «начальник» экспедиции, вскакивает и командует:

– На Зыбун ша-а-гом марш!

– Ур-ра! – не раздумывая, кричат в ответ «завхоз» и «главный геолог».

…В небе – ни облачка. Только на синей зубчатой стене зачутымских кедрачей пасутся пушистые белые барашки; теплый южный ветерок тихо гонит их по-над Чутымом в голубую даль. Где-то в вышине радуются лету и солнцу жаворонки. И только далекий, скрипучий голос вечно чем-то раздраженного коростеля как бы фальшивит их виртуозные жизнерадостные трели…