Текст книги "Тайна Зыбуна"

Автор книги: Евгений Осокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Тайна Зыбуна

БЕРЕСТЯНОЕ ПИСЬМО

У большого кедрового бора, где Зыбун выходит к берегу крутонравного таежного Чутыма, раскинулся плес. Десятками ручьев шлют болота свои ржавые воды на плес, но теплые донные ключи разбавляют черные, как кофе, потоки, прижимают их к берегам, гонят вниз. У плеса, на белопесчаном яру, в урожайные орехом, а значит, богатые и зверем годы, бывает, дымится много юрт.

Сейчас осталось две. В одной летом ночует старый охотник-селькуп Нюролька, в другой живет бабушка Эд.

– В юрте я ротилась, в юрте и помирать путу, – говорит она.

Поселение так и зовется – Юрты, или Юрты Жуванжи. Жуванжа – хант, охотник. Сын его, Санька, учится вместе с внуком Нюрольки, Хасаном, в Рыльске, за семьюдесятью плесами.

– А сколько это, деда, километров? – спросил как-то Хасан.

– А шайтан мерял, да сажень утопил.

Нынче ребята впервые за пять лет ученья проводят зимние каникулы дома.

Нюролька давно обещал взять Хасана с собой на зимнюю охоту и разбудил его наутро затемно. Кедрачи, облюбованные им, были далеко. Их так и звали: Дальние борики. Охотники сюда заглядывали редко.

Густая темень, разлохмаченная редкими проблесками невидимой луны, наползала со всех сторон; шла по пятам, забегала вперед, таилась в глухом сумраке еловых лап. Светлеющее небо рвало темень сверху, а снег – снизу, но она упорно гнездилась в подлеске, в тяжелой хвое. По ночной тайге Хасан шел впервые, и малейший шорох верхового предрассветного ветерка чудился вздохами зверя – то умирающего, то переводящего дыхание перед прыжком.

Хасан и сам не заметил, когда стянул с плеча ружье, взял его на руку. Его воображение дорисовывало то шалого медведя, то рысь, изготовившуюся к прыжку… «Вот она сжалась в комок, взметнулась!» Он, Хасан, на лету перехватит ее дуплетом. Дед зло обернется, чтобы ругнуть его за баловство с ружьем, но тут к ногам деда упадет кровожадный хищник. Мертвым. А Хасан спокойно будет перезаряжать ружье…

Но как ни вслушивается Хасан в дыхание тайги, слух ловит только два звука:

– Шшшш… Хруп! Шшшш… Хруп!

Это размеренно спокойно шагает дед.

Шли долго: урманы [1]1
  Острова старого хвойного леса.


[Закрыть]перемежались болотцами, мелколесьем. Подволожные [2]2
  Лыжи, обитые шкурой обычно с ног лося или оленя.


[Закрыть]лыжи с легким приятным похрустыванием шуршали слежавшимся за ночь снежком. Повизгивая от радости, впереди серым шаром катился Музгарка. Свежело; утренние туманные сумерки оседали быстро и бесследно. Вышли к прогалине, ровной, как стол.

– Смотри, деда, это ж, наверно, озеро!

– Озеро!

– И рыба в нем есть?

– А как же. Щучье озеро, да без рыбы!

– Деда, а где Пескарево озеро?

– А вот оно и есть.

– Так это же Щучье!

– Сейчас Щучье, а было Пескаревым. Потому голимый пескарь в нем жил. А вот лет тридцать назад невесть кто пустил в него щук – расплодились они, стервы, пожрали начисто пескаря. Теперь жрут друг друга.

Нюролька вынул из-за пояса топорик, срубил березку. Тонкие сучки обрубил, а один, потолще, оставил. Получился крюк.

– Это, деда, зачем?

– Рыбу удить.

– Ну уж!

Нюролька сделал у берега прорубь, поводил в ней березовым крюком и вытащил на лед садок. Внутри трепыхались десятка два щук-травянок.

– Ы-ы… Ты уже был здесь, – разочарованно протянул Хасан. – Деда, а это здесь нашли пулемет? – вдруг оживился он.

– Здесь. – Ссыпав травянок в лузан, Нюролька продолжал: – В восемнадцатом году наши тут одну шайку белых прижали. Награбили добра в Рыльске и бежали. Да главный только ихний полковник с проводником, немым Епишкой, и ушли на Зыбун…

– Деда, а это правда, что никто с Зыбуна не возвертался?

Нюролька крякнул, сплюнул. Не любили говорить о Зыбуне в Юртах.

Начались Дальние борики. Нюролька разыскал сложенные под кедром плашки, стал расставлять их, а Хасан присматривался к деду, помогал.

Управившись с плашками, перекусили и пошли промышлять с ружьями – вдвоем с одной собакой.

Вдруг «Фурр! Пуфф!» – будто старый обгорелый пень с грохотом и треском вырвался из промерзшей земли и черной тенью унесся в чащу столетних елей. Даже Музгарка на какое-то мгновение растерялся.

«Глухарь!»

Хасан от неожиданности обмер.

Дуплетом, с почти неуловимым на слух интервалом, бьет Нюролька. Музгарка взвизгнул, исчез в ельнике.

– У-ушел?

Нюролька не отвечает, молча поднимает краснобрового таежного красавца из-под самого носа Музгарки. Глухарь огромный, тяжелый. Хасан прячет его в лузан. Тяжесть добычи постоянно напоминает о себе, радует. И словно теплее, уютнее становится в просветлевшей тайге.

Музгарка уже лает на рябчиков – яростно, самозабвенно. От всей своей собачьей души.

– Деда, дай я! – просит Хасан. А сам уж обходит его. Пыхтя от азарта, он бежит на лай.

– Ишь, не успеет! – добродушно ворчит дед. – Никуда они теперича не денутся.

…Зимняя ночь подкрадывается незаметно, и едва засумерничало, Нюролька облюбовал сухостой, срубил его, раскряжевал. Подтесав кряжи, положил одно на клинья вдоль другого, а между ними насовал щепы, сушняку. Получилась нодья – зимний охотничий костер, который и тепла дает много и горит всю ночь. Спи без заботы.

– Похоже, бурелом будет, – говорит Нюролька.

– Да, – солидно подтверждает Хасан, стараясь догадаться почему.

Нюролька раскидал снег, развел огонь. Пока рябчики варились, устроил навес. Хасан нарубил пихтовых лап – спать на них тепло, удобно. А на прогалинке уже легкими струйками завихрялась пороша. Лес зашевелился.

Хасан торопливо дул на ложку и, обжигаясь, ел жадно; никогда суп не казался ему столь вкусным. Поели и легли на пихтовые лапы меж нодьей и навесом. От навеса тепло отражается и греет со всех сторон. Приятно, тепло у нодьи. А тайга уже заскрипела, зашуршала, запосвистывал ветер в шумливых вершинах. С глухим хрустом упал где-то сухостой. Поодаль тихо стонал старый кедр.

– Придавит нас, деда…

– Чудак-человек, аль я не вижу, куда наклон. И ветер.

– А если ветер переменится?

– Наклон.

Вдруг кедр всхлипнул как-то особенно жалобно.

– У-ух! – присвистнул Хасан.

Глубоко в снежный бугор врезался кедр и будто развалился надвое.

– Деда, а де… – Испуг и изумление перехватили дыхание Хасана: бугор осел, заворочался, ожил. Хочет крикнуть Хасан и не может. Бурая лохматая голова показалась из-под дерева. – А-а!

Вот-те на! Нюролька схватил ружье, взвел курок: левый ствол всегда заряжался пулей. Хасан тем временем пришел в себя, кубарем скатился под навес, схватил топорик.

А Музгарка уже «висел» на медвежьем заду. Громыхнул выстрел. Взревел косматый и, взбивая снежную пыль, завертелся на месте. Музгарка прыгал, захлебываясь от лая и визга.

«Неужели дробь? – пронеслось у Нюрольки. – Нет, левый… – Он достал новый патрон, зарядил. Медведь стоял на задних лапах, рыча тер ослепшие глаза. – Дробь и есть».

Выстрел. Косматый обмяк. Нюролька разломил ружье, вынул патроны: так и есть, с пулей оказался в правом стволе.

– Это ты баловал с ружьем?

– Я только патроны поглядел и обратно вставил.

– «Вставил»! Вот вставил бы тебе косматый, узнал бы, как патроны путать. Чего с топором-то?

– Я бы зарубил медведя, – искоса, с упрямством взглянул на деда внук.

– Ха-ха-ха! – схватился Нюролька за живот. Хотя ему и не смешно, но смех трухнувшего деда – просто нервная разрядка, и, он, скрывая дрожь в руках, хохочет так, что черная с проседью голова вздрагивает. Захохотал и Хасан. Нюролька умолк. Не годится старому таежнику скалить зубы с мальчишкой невесть над чем.

– Ладно, будет!

Закидали тушу снегом, завалили хвоей.

– Ой, сколько серы! – Хасан склонился над глубокой раной на стволе упавшего кедра. – Я, деда, сейчас, я немного отковырну. – И вдруг закричал: – Деда! Там письмо!

Нюролька подошел. Под янтарным наплывом, верно, слова. Писано на бересте, прибитой на затесе. Со временем письмо выцвело, а с краев затянулось. Только три полоски – в каждой по несколько букв – и сохранили смоляные слезы дерева.

«…овари… ковника… ли… яд… зер…

…ил тиф… олото… на… ел… ка… ел…

тр… ша…»

Хасан уже принялся было читать письмо, но Нюролька заторопился:

– Ладно, дома разберешь. Клади в лузан [3]3
  Лузан – особой формы охотничий рюкзак с несколькими отделениями для шкурок, а также продуктов.


[Закрыть]. Спать надо.

Наутро Нюролька разрубил тушу медведя на части. Прихватив по ноше мяса, охотники отправились домой. «Зачем пропадать добру? – рассуждал старый охотник. – Нельзя зря губить зверя». Да и у Хасана уже пропал интерес к охоте. Не терпелось увидеть Саньку, расшифровать таинственное письмо. Едва вернулись – Хасана и след простыл.

– Знаешь, дед говорит, что письму этому не меньше сорока лет, – шептал почему-то Хасан, хотя Санька воспринял рассказ о нем с откровенной насмешкой.

– Ну, и что? Кому оно теперь нужно?

Но по мере того, как, расшифровывая его, ребята стали делать различные предположения и фантазировать, настроение Саньки менялось.

Берестяное письмо Хасан с Санькой прочитали так:

«Товарищи! Полковника догнали на гряде, у озера. Но нас свалил тиф. Золото спрятали на гряде, под отдельным камнем, от ельника в трех шагах…»

– Вот только в трех, тринадцати или тридцати? – усомнился Санька.

– Это смотря где лежит отдельный камень.

– Знаешь, давай расспросим бабушку Эд и твоего деда, – предложил Санька. – Кто, когда проходил через Юрты. Выспросим все о Зыбуне.

– С дедом бы надо сначала. Только вдвоем бы… Он ведь проводником у партизан был.

* * *

Болото по-хантыйски – нарым.

– На полночь из Юрт пойдешь – нарым, на полдень ли – опять есть нарым, – неторопливо говорит Нюролька. – А вот Зыбун – только там, – машет он рукой в сторону юга. – Хмарь, топь. Сухой тайга совсем маленько.

Он заглядывает ребятам в глаза и спрашивает в упор, сердито:

– А вам для чо?

Так ни с чем и ушли ребята от Нюрольки.

ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНД

– Пойдем к бабушке Эд! – настаивает Санька.

Ну что ж, к бабушке так к бабушке.

– Ладно. Нарубим ей заодно дров. Совсем, однако, худая стала, – солидно говорит Хасан, явно подражая деду. – Пошли!

Никто не знает, сколько лет бабушке Эд.

– Шбилась я, однако, сама, – говорит она, не выпуская трубки изо рта. – Дефятой десяток, однако.

Но память у бабушки Эд – всем бы такую!

– Шама-то я, внучки, из рода Карамо, – попыхивая трубочкой, шепелявила бабушка Эд. – Кочевали мы далеко на полночь. Когда сюда пришли – не шнаю. Тавно было. На бобров шдешнее-то племя охотилось. Олешек разводило. Прогнал его наш род. Не мирно в те годы жили.

– А кто здесь жил?

– Какое племя, бабушка? – уточняет Санька.

– Этого, внучки, я не шнаю. На Сыпуне шаманы их сахоронены. Наши туда не ходят. И вам сачем? Проклятое место. Не шмейте!

– Почему, бабушка? – заискивающе ловит взгляд бабушки Эд Санька.

И а от о чем рассказала бабушка Эд.

…Давным-давно это было. Богатством у людей тогда были не олени и ружья, а огонь. Весело трещал он в юртах, обогревая людей. И однажды искра вырвалась из дерева и попала ребенку в глаз. Заревел он. Мать схватила тесло, крикнула: «Не плачь, я ему! Изрублю, залью, затушу! Я корми его дровами, а он, неблагодарный, жечь моего ребенка?! Вот ему, вот ему!» – махала женщина теслом, швыряя на огонь снег.

Покачиваясь в такт словам, бабушка Эд говорит неторопливо. В паузы скосив глаза на котел с начавшим «дымиться» мясом, она посасывает короткую самодельную трубку. Пряди седых волос обрамляют ее коричневое морщинистое лицо.

…Ни одного глаза-искорки не осталось у огня. Потемнело в юрте, захолодало. Громче заплакал ребенок. Опомнилась мать, побежала в соседнюю юрту. Только вошла – очаг погас. И с тех пор к кому бы ни входила та женщина, огонь умирал… Упали тогда люди на колени: стали просить огонь у Молнии, у Ветра, у Солнца, у Сырой Земли… Сжалилось Солнце: нагрело Сырую Землю, подняло в небеса тяжелые тучи. Ветер пригнал их к людям Севера. И сказала тогда Молния: «Ладно, дам я людям Вечный Огонь! Только добуду его из сердца сына женщины, осквернившей Огонь».

С тех пор там, где стояла юрта той женщины, горит Вечный Огонь, но нет к нему людям пути…

Бабушка Эд закрывает глаза. Ребята вспоминают: в ясные морозные дни, случалось, было видно, как на Зыбуне столбом уходил ввысь туман. И впрямь, не то дым, не то пар. Бабушка Эд говорит: где горит Вечный Огонь, день и ночь кипит вода, и туда ушло побежденное племя.

Что же там – за сограми, за хлябью, за трясинами?..

– Нечего там, на Зыбуне, было делать, вот и нет пути! – сказал Хасан, выбравшись из тесной юрты бабушки Эд. – Мало ли всяких сказок!

– А помнишь, уже при нашей, при Советской власти, в Зачутымье скит нашли! – торопливо заговорил Санька. – Будто лет двести назад поселились первые-то люди там и все жили! Что на земле делалось – ничего не знали! Еще как-то по-церковному шпарили: даждь, днесь… Ткали холст из льна, а железа, говорят, и в помине не было. Повывелось все. Землю деревянной сохой пахали… Это точно!

Хасан тоже, еще совсем маленьким, слышал о ските, но ему до этой минуты и в голову не приходило, что на гряде могут быть люди. Он ответил не сразу.

– А знаешь, – оживился Санька, – если туда на лыжах, а? Уговори деда, пусть он попросит моего батьку рассказать о Зыбуне. Он что-то знает. Мой дед ведь тоже там погиб. Говорил, он знал дорогу на Зыбун – с какого-то березового мыса.

Хасан мнется.

– А ты что? Спроси сам.

– Не расскажет мне. Еще вздует…

Жуванжа мечтал воспитать из Саньки замену себе – меткого стрелка и следопыта, а у того лишь книжки на уме, в тайгу не выгонишь палкой. К охоте не лежала душа у Саньки. Бывало, идет по тайге за отцом, а мысли где-то с героями книг.

– Ты что – спишь? – сердится Жуванжа. – Уши заткнуты ватой?

Редко удавалось Жуванже выпроводить Саньку на охоту. Да и пойдет – ни с чем вернется. «Пролежал, поди, леньтяк, где-нибудь на солнышке, аль ягоду жрал, – подозревает Жуванжа сына; сопит, сердится: – Только бы читать да слушать сказки!».

Санька втайне мечтает о путешествии на космическом корабле. А на худой конец – летать на вертолете. О том, чтобы выучить Саньку на летчика, в последнее время подумывает и сам Жуванжа. «Ведь только не выучится. Лежебока», – человек прямой и грубоватый, беззлобно думает он.

– Глист в ём, – убеждала Жуванжу бабушка Эд. И советовала: – Ты помори его да шалом медвежьим горяченьким, шалом!

– Отчего ж красный-то? Вон рожу-то наел, – возражал Жуванжа. – Леньтяк он. Поморить, однако, надо. – И он ругал учителей: – Забили парню башку: летчик будешь. Анженер будешь… А он, сопляк, и рад, уши развесил.

– Весь, говорит, сыпун оплетаю, – поддакивала бабушка Эд, – на этом, вертлявом…

– Вертолете, – подсказывает Жуванжа.

– Фот, фот!

– Я ему, стервецу, облетаю!

Санька запоем читал фантастику и занимательную астрономию, возился с летающей моделью вертолета.

Но и Жуванжа не отступается. Увещевает:

– Я, бывало, в твои-то годы…

Санька слушает, но ни один мускул не шевельнется на его полном, казалось, всегда немного сонном лице. Он не оправдывается, не спорит. Единственное оружие Саньки – молчание. Жуванжа старается задеть его самолюбие:

– Хасан, вон, и учится не хуже тебя, засони, и на охоте мужику не уступит…

Учатся Хасан с Санькой в пятом классе в Рыльске и живут в интернате. И вот как-то в каникулы Жуванжа попросил Хасана:

– Походи ты с мим, приохоть…

Хасан уговорил Саньку погонять зайцев, пострелять косачей. Есть близ Чутыма большой, километра на четыре, осиновый, или заячий лог. Договорились, Хасан пойдет с одного конца, Санька – с другого. Но снег рыхлый, лыжи оседают глубоко. Не хочется Саньке идти, продираясь сквозь подлесок. Залез он на сучковатую сосну, уселся поудобнее, так чтобы сучья не мешали стрелять, и стал ждать. Но зайцы почему-то не бежали. Хасан задержался.

Посидев с час, он замерз, слез, побегал вокруг сосны, забрался снова, а ни зайцев, ни выстрелов… Задумался: а не махнуть ли в березник за косачами? И вдруг совсем близко на полянке увидел лисицу. Лиса «мышковала». Припадая к земле, замирала, игриво взвивалась, зарывалась мордой в снег; рыжий пушистый хвост ее отражал то настороженность, то наслаждение хищницы мышиным мясом. Холодным пламенем рдел на снегу ее пушистый мех. Но стрелять Санька не решается – далековато. Авось еще подпетляет…

Стряхнув с ветвей веер золотистых снежинок, застрекотала сорока.

«У, чтоб тебе! Прорвало!»

Лиса подняла голову, подозрительно повела носом и вдруг метнулась вбок. Санька нажал спуск. Огненный ком перевернулся в воздухе и распластался. Санька заскользил вниз, перехватывая сучки через два на третий, поцарапал кожу на руке. Когда подошел, понял: можно было не спешить. В зубах хищницы завязла мертвая мышь…

Только перекинул Санька лису через плечо (чтоб виднее было!) из ельничка вышел Хасан уставший и сердитый.

– Ты чего не… – начал он и осекся.

– Понимаешь, водить меня за нос вздумала! – кивнул Санька на лису. – Пришлось задержаться.

Хасан молча потрогал мех, осмотрел лапы.

– Ты что, думаешь, из чьего-нибудь капкана вынул? – подозрительно взглянул на него Санька.

Шли молча. Хасан раздумывал, где бы около Юрт найти косачей, а размечтавшемуся Саньке не терпелось домой. Однако он не выдержал.

– Мне только неохота этим делом заниматься, – с небрежным равнодушием заговорил он. – А так… слышал? С одного выстрела, с ходу подковал.

Хасан не ответил. Санька еле сдерживал готовый прорваться поток слов. Стоило Хасану спросить его о чем-либо, и он подробно, забыв о своем «с ходу», рассказал бы, как сидел на дереве. Но Хасан ни о чем не спрашивал. И Санька изредка ронял небрежно:

– Вздумала водить меня за нос! Вот пойдем на Зыбун…

Чутьем Хасан понял: в Саньке просыпается охотничья страсть.

Увидев Саньку в окно. Жуванжа выбежал из избы, обрадованно, с неуклюжей мужской игривостью толкнул сына в грудь.

– Во, молодец! А то…

Подмигнул Хасану и вдруг нахмурился, кашлянул.

– Сам?

– А то кто еще!

Жуванжа пригласил Хасана в избу. «Сейчас и расспросим!» – решил Санька. Жуванжа потчевал ребят вяленой нельмой, горячим чаем. Разговорился.

– Не знаю, может сказка, – предупредил Жуванжа. – В детстве слышал. Старый эвенк говорил, обычай был такой. Увозили на Зыбун умершего шамана два молодых охотника и две девушки. Жена шамана с ними. Обратно, однако, никого не было. Мой отец ушел с кем-то. Не вернулся! Всех забрал Нуми-Торум, Хозяин неба. Ладно. Пусть сказка. А где ж они?.. Собирался я сам на Зыбун, как подрос, – продолжал Жуванжа. – Да все не до того было. Потом медведь помял. Плохой ходок стал. Недавно летчика просил. Маленько крюк на вертолете делал. Есть острова. Лес есть. Там, тут, – тыкал Жуванжа пальцем в сторону юга. – Нужна дорога. Ай, сколько леса при сплаве гибнет! Ищи, парень! – хлопнул он Хасана по плечу. – Найдешь – дорогу построят!

– И найдем! – горячится Санька.

– А зимой… Разве нельзя сходить на Зыбун на лыжах? – с подчеркнутой простецой удивляется Хасан.

Нахмурился Жуванжа, запосасывал потухшую трубочку. Потом достал табак, набил трубочку снова, закурил, обвел внимательным взглядом притихших ребят, словно решая: стоит ли говорить об этом?

Вот что рассказал Жуванжа. Услышал он как-то до войны еще, куропатки на Зыбуне лают. Собрался, пошел. Верно, есть. Одну, с краю, добыл, дальше идет. Опять есть. Загорелся. А отчего не пробежать по Зыбуну: что там, за хлябью, за трясинами?

Пошел. Ходко идет, поет про себя. И вдруг будто кто придержал за ноги: стой, не ходи! Заскрипел, зашуршал снег под лыжами, потянулись по лыжне борозды. Снял Жуванжа лыжу, а она обледенела. Вот-те на! Намокла где-то, отсырела и враз прихватило ее морозом. Повернул Жуванжа обратно. Переступая с ноги на негу, пошел к Юртам напрямик. Задумался, загляделся, чуть не сполз в воду, одетую плотным серым, как грубая вата, туманом. Попятился Жуванжа. Испугался. Побрел назад. Свернул на старую лыжню: дальше, зато безопасней. А ноги свинцом налились, лыжи дерут снег, что терки. Сел Жуванжа, срезал с лыж кисы [4]4
  Шкурки с ног лося, которыми оклеиваются охотничьи лыжи.


[Закрыть]вместе со льдом…

Еле выбрался. Закаялся ходить на Зыбун и зимой, и летом.

– Топь, хмарь. – пояснил ом. – Ни днища у ней нет, ни крышки…

ПОКА ЖУВАНЖА КОЛЕТ ДРОВА

– Сань. Вставай!

Между русской печью и столом, где разложены горячие хлебы, снует маленькая женщина. Это Санькина мать, Марфа.

Санька слышит голос, но молчит, старается вспомнить какой-то интересный сон. Ах, да… золото! Они с Хасаном нашли его. Рыли землю ножами, руками, целый день вытаскивали цепочки, кольца, деньги. Санька припоминает: какие они? Нет, деньги – он это хорошо помнит – бронзовые, обыкновенные пятаки с серпом и молотом. А какие они, золотые-то?

Этого Санька не знает. Он хочет еще раз посмотреть клад, долго лежит с закрытыми глазами и незаметно засыпает.

Отец Саньки спозаранку ушел пилить, или, как говорит мать, резать дрова. Хотя лес рядом, но так уж заведено, что дрова в Юртах заготовляют весной и летом на весь год. Обычно выходят все от мала до велика. Ребятишки укладывают дрова в поленницы, Нюролька и Марфа пилят, Жуванжа колет. «Коммуной» веселее.

Но сейчас Санька с Хасаном отдыхают. Они недавно вернулись из школы-интерната.

– Побегайте. Ишо хватит и вам делов, – с напускной суровостью сказал на другой жо день после их приезда Жуванжа.

Просыпается Санька от неприятного ощущения скатывающейся от виска к носу капельки пота. День разгулялся такой, что на душе легко и радостно. Тут уж не до сна. Он даже не сразу вспомнил, что на Зыбун его не отпускают. Санька вытирает лицо рукавом и спускается в погреб. До чего ж приятно в такую жару пить бросающее в дрожь молоко! От стен погреба несет сыростью, холодом. Санька посидел, остыл, сунул в карман на всякий случай несколько прошлогодних морковок и отправился к Хасану – напрямик через огород и коровник, в котором сделан лаз. Сначала заглянул в юрту. Пусто. Нечастый гость в это время – солнце – греет так добросовестно, что идти в избу Саньке не хочется, и он свистит. Ждет. Хасан не появляется. Санька влазит на завалинку, смотрит в окно. Точно! Удрал. Санька идет к Чутыму. Так и есть. За яром, в заводи, Хасан верхом на коряге.

– Ха!

Хасан не оборачивается. Его рука с огромным удилищем взлетает вверх, и Санька видит, как над водой трепещет окунишка. Сняв рыбу с крючка, Хасан тихо отвечает:

– Чо?

Санька садится на песок. Хасан снова закидывает удочку. Река спокойна. Почти безоблачное небо отражается в воде, и Чутым кажется глубоким-глубоким, бездонным. Парит.

– Искупаться бы! Хасан, здорово, а?

Санька ежится, будто уже залез в воду, засучивает штаны, расстегивает единственную оставшуюся у рубашки пуговицу. Но купаться здесь опасно: ил, коряги, ямы. Да и вода еще очень холодная, Санька достает из кармана штанов брусочек лиственничной серы, стирает о рукав налипшие песчинки и бросает в рот.

– Ха-асан…

Саньке хочется сказать, что отец не пускает его на Зыбун, надо посоветоваться, как быть, но он вдруг заколебался: стыдно, столько было разговоров, планов и… да и, может, он еще убедит отца. Все равно идти еще нельзя, пусть болота подсохнут.

– Чо? – наконец откликается Хасан.

– П-шли в лес. Зоить соочьи гнезда! – не переставая жевать серу, говорит Санька.

Предложение соблазнительное. Хасан ненавидит сорок. Куда ни пойди в лес, а они уж тут как тут:« Чел-ловек идет! Чел-ловек идет!» Леску с удочкой он отгрызает и сует в карман.

Лес рядом. Кедровые островки иногда перемежаются молодыми соснячками, а дальше от Чутыма – осинниками, зарослями старого тальника и черемушника или, по-местному, сограми. Километрах в двух от Юрт начинается Зыбун; здесь он клином врезается в прибрежную тайгу. Сначала ребята идут по берегу: теплее, солнечней, «просторней».

Корни кедров висят над водой. Сквозь прошлогодние иголки и листья пробивается зелень, на полянках краснеют шарики огоньков, синеют «кукушкины слезы».

– Хасан, смотри, вон! И вон!

– Это дроздиные. А маленькое, вон то – зябликов.

– А давай переменим им птенцов, – предлагает Санька.

Дрозды не умеют считать. У них можно взять половину яиц – и не заметят. У малиновок, бывает, исчезнут два-три яйца – они даже не обратят внимания. Но тронешь гнездо зяблика – родители улетят, бросив не только яйца, но и крошечных беленьких птенцов не гибель.

Это Хасан знал и даже не подходил к их гнездам.

– Не трогай, пошли! – тихо говорит он Саньке.

Гнезд много, но ребята ищут сорочьи, ястребиные, а они в таких местах, что не скоро доберешься. И комары донимают. Они тучей летят следом.

– Вон! – Хасан показывает Саньке на согру, где чернеют два больших гнезда из прутьев и палок. Обычно сорока строит несколько гнезд. Одно – настоящее и сделано «на совесть», другие – кое-как, для отвода глаз. Заметив опасность, лесная сплетница стрекочет, садится в пустое гнездо. Хасан не раз попадался на ее уловки и сейчас осведомляется у Саньки:

– В какое села? В ближнее?

Ко Санька жует морковь и только мычит, потом показывает, куда села сорока, рукой.

– Тогда лезь к тему вон, на березе, – распоряжается Хасан.

Но березу окружает непролазная чаща. Вдобавок в распадке еще не высохла вода. Санька мнется, машет рукой.

– А ну ее!

– Эх, ты! А еще – на Зыбун! Ты думаешь – что? Мне хотелось посмотреть, можно ли с тобой на такое дело.

– Сравнил! Зыбун – и какое-то паршивое гнездо. А если найдем золото – напишем письмо самому Хрущеву и попросим наделать вертолетов для охотников.

– Все одно. Важен факт! – солидно говорит Хасан.

– Важно зачем! – возражает Санька, шлепая себя по лбу. Из-под ладони на кончик носа брызнула капелька крови. – Чтобы было настоящее дело, а не сорочье! Да я сдохну, а на Зыбуне побываю! И если хочешь – без тебя. Понял?

– Ну, ладно, давай подумаем, что надо к походу, – миролюбиво предлагает Хасан и садится на поваленную ветром старую сосну. Санька ложится на спину.

– Ружья с патронами…

– Сухари дня на два, три. Соль. Коробок спичек.

– Есть, – подтверждает Санька. Хасан – «начальник», он и в школе член Совета пионерской дружины. Санька – «завхоз» экспедиции. – Только спичек надо коробка три. И один завернуть так, чтобы и в воде не отсырели!

– Организуй!.. Так, ножи, котелок прихватим, две ложки…

– Сала бы взять соленого. И нельмы вяленой, – Санька даже облизнулся.

– Тю, нельмы! Окромя сухарей и соли, в тайгу разве что берут? Ружье прокормит! Накомарники надо будет не забыть, вот что?

– Мы ж не в тайгу. Мы на Зыбун.

– Все одно. Там что, дичи нет? Помнишь, где куропатки лают? Все на Зыбуне!

– Но ведь охота сейчас запрещена, – выкладывает Санька главный свой довод. – На всякую дичь.

Он уже похрупывает сочными лентами сока, который лежа снимает ножичком с растущей рядом с валежиной сосенки. Сок холодный, сладкий.

– Нам можно. Мы, если хочешь знать, как научная экспедиция.

– Ну, а когда отчалим? Все одно надо подождать, пока подсохнут болота и ягода поспеет.

– Ясное дело!

…Вверху тихо ворчат угрюмые ели. На чистинке быстро-быстро лопочут осинки. Лесной главврач-дятел простукивает деревья: тук-тук… «Где что болит»? А от Чутыма, из старого березняка, доносится «ук!», «ук!». Это Жуванжа колет дрова.

«Э-эй!… Эг-гей!… А-тта!» – вдруг доносится до ребят с Чутыма.

– Идем туда!

Они побежали, как всегда обгоняя друг друга.

– Смотри! – запыхавшись, остановился Хасан, когда в просвете между сосен засинела вода. – Смотри!

По Чутыму во всю ширину его плыли зверьки, трубой подняв вверх рыжие пушистые хвосты. Еще бросок – и ребята съезжают с песчаного яра к самой воде. Только теперь они заметили какого-то охотника на резиновой надувной лодке. Вот он догнал одного зверька, легонько стукнул его веслом-лопаткой по голове, схватил за хвост и еще раз ударил о весло. Бросил в лодку и поплыл за белками к берегу, крича:

– У, чертенята!.. Эгей! Я вас!

– Да это ж Володька Око! – узнал Хасан.

– Володька! – крикнул он.

– Око за око! – заорал Санька.

В Рыльске Володька учился первый год. Геологоразведочная партия, которую возглавляет его отец, Максим Око, готовилась к летней разведке верховья Чутыма. Странная фамилия – Око – доставляла Володьке много неприятностей.

В первый же день после уроков Володька догнал Саньку, остановил.

– Хочешь, намылю шею?

– За что?

– За просто тек! – отрезал Володька, и не успел Санька раскрыть рта, как в глазах его замельтешили искры.

На Санькино счастье сзади шел Хасан. Отшвырнув сумку, он, как рысь, прыгнул на Володьку, стиснул шею. Володька – на голову выше Хасана, сильный – рванулся, повел плечами, и ноги Хасана поднялись, описывая круг. Но Хасан все же удержался. Тогда Володька через плечо закинул одну руку за спину и, пригнувшись, перебросил Хасана через голову. Не успел Володька отцепиться от свалившегося в снег Хасана, как Санька метнулся ему под ноги. Володька упал, а Хасан уже на ногах.

И вот забияка уже отплевывает набившийся в рот снег, мямлит:

– Ст-таюсь…

– Сдаются а честном бою. Понял? – петушится Санька, сидящий ка нем верхом. – А сейчас, если хочешь знать, мы с тобой, Око-белобоко, можем что хошь сделать!

– Я больше не трону.

– Никогда?

– Н-никогда.

– Никого?

– Н-никого.

– Честное-пречестное?

– Ну, что я, трепач?

– А за что Саньке закатал? – вступил в допрос Хасан.

– А что, – захныкал Володька, – я рассказывал, как слюду на Алтае нашел, а он Всевидящим Оком меня обозвал…

– Ну и что? Всевидящее – это разве обзыв? Чтоб никого интернатских не трогал! Понял?

Володька понял, и сейчас он остановился, раздумывая: «А не повернуть ли подобру-поздорову обратно?» – и стал подгребаться к берегу.

– Ты как очутился тут?

– А вы как? – не меньше ребят удивился Володька.

– Мы – понятно. Мы живем здесь, в Юртах.

Володька начал рассказывать, что база геологов теперь за поворотом, на берегу Чутыма, и он на целый месяц приехал к отцу, но ребята его уже не слушали. Не каждый день в Юртах увидишь переселение белки. Об этом Хасан, к примеру, слышал только от деда.

– От чертянята! – восхищался он.

– И почему хвосты они так?

– Если белка замочит хвост – утонет, пояснил Хасан.

– Почему?

– Не знаю.

– Наверно, оттого, что он станет очень тяжелым, – предположил Санька. – Вон какая метла!

– А чего им приспичило? Не горит же! – недоумевал Володька.

– Значит, неурожай орехов будет в Зачутымье: Белка она такая: заранее все узнает.

– Это точно! – согласился Володька. – Папа говорил, что на Зачутымские кедровники шелкопряд напал.

– Значит, конец кедрачам. Этот начисто сведет, – авторитетно подтвердил Хасан и вдруг насел на Володьку. – Ты чего браконьерствуешь?

– Подумаешь! Одну пришиб… А то станешь рассказывать, что ловил их за хвост и в лодку, – не поверят. А теперь спросят: «А ты ловил?» – «Ловил!» Пускай не верят, а я ее за хвост – и в лодку! – захлебывался он от радости.

– Слушай, Хасан, а почему белка идет прямо на Юрты? Ведь там, за нами, Зыбун? – спросил взобравшийся на яр Санька.

Хасан не ответил; пригласив Володьку в Юрты, он помог ему взвалить на голову лодку, сам взял весла.

Санька повторил свой вопрос близ Юрт и, не ожидая ответа, вскочил на пень, азартно крикнул:

– Смотрите! Смотрите!