Текст книги "Книга теней. Роман-бумеранг"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Вы, ради бога, простите меня. – Станислав Леопольдович заунывал сразу. – Меня зовут Эмма… Эмма Ивановна… да… Эмма Ивановна Франк.

– Что само по себе очень приятно. Станислав Леопольдович.

– Видите ли в чем дело… Меня зовут Эмма Ивановна Франк. – Второй круг начался немедленно. – И это дает мне право… нет, простите, я хотела сказать… – И сбилась. И замолчала, и казалось – навеки.

– Это дает Вам все права.

– В самом деле? Вы очень любезны. Я не знаю, с чего начать. Это странно… то, что я намерена Вам сказать, и может… способно… произвести такое дикое впечатление, ужас!.. – Как-то даже немножко перепугался Станислав Леопольдович. – Но я скажу, с Вашего позволения. Вчерашней ночью я видела Вас во сне.

– Именно… меня? Спаси6о, конечно…

– Не перебивайте, умоляю Вас. Разумеется, это выглядит… ну, в смысле там… знакомства – так я не преследую этих целей, клянусь Вам!

– Верю! – присягнул Станислав Леопольдович. – Да мы с Вами и не в том возрасте, чтобы… Дама сочла необходимым обидеться.

– Это Вы, может быть, не в том возрасте, а я, извините, в том самом, в котором нужно.

В общем и целом прошел испуг у Станислава Леопольдовича. А дама была в конце концов смешной… и, как бы это обозначить, прелестной – нет, прелестною.

– Простите меня, – с огорчительностью даже исправился Станислав Леопольдович.

– Вы прощены. Так вот, я видела Вас во сне и очень хорошо запомнила. Не стану скрывать, во сне Вы произвели на меня удивительное впечатление.

– А наяву?

– И наяву, – просто сказала Эмма Ивановна Франк. Вот те раз! Кажется, начинался роман.

– Я должна рассказать Вам о себе. И о Вас, как это ни неожиданно. Выслушайте меня по возможности молча.

– Я весь внимание.

– Спасибо. Меня зовут Эмма Ивановна Франк. Эмма Ивановна Франк. ("Я уже никогда не забуду этого имени!" – с тоской подумал Станислав Леопольдович). Я живу здесь… неподалеку. Я певица, я пела… пою. Через час, например, я буду петь. Я пою в одном вокально-инструментальном ансамбле, он называется "Счастливый случай" – прекрасно, правда? Там милые мальчики и девочки, они разрешают мне спеть два-три романса за вечер… тут, в одном ресторане. И, знаете ли… у меня есть публика, на меня идут, я пользуюсь некоторым успехом, да… Но кроме этих мальчиков и девочек – я не говорю, конечно, о поклонниках, что – поклонники!.. – так вот, кроме мальчиков и девочек этих, у меня никого нет: одна я. Прежде я жила с подругой. Она умерла год назад… видите ли, рак. Теперь я совсем одинока. Мужа у меня не было никогда – по моей вине, разумеется. Знаете, почему? Потому что давно… в юности, а впрочем, не так уж и давно, я придумала себе образ – не смейтесь, умоляю Вас!..

– Ни в коем случае, – умирая от смеха, заверил Станислав Леопольдович.

– Образ… человека, которому я могла бы подарить свое сердце. Я никогда не встречала этого человека, но терпеливо ждала. Я ждала всю жизнь. Это Вы. Вы… удивлены?

– Ничуть, – сделался вдруг серьезным Станислав Леопольдович. – Потому что так оно и бывает.

– Так и есть! – усугубила Эмма Ивановна Франк. – Сначала я увидела Вас во сне и считаю своим долгом рассказать Вам, да… Там, во сне, Вы произносили речь, об эволюции человека, да… И я весь день пыталась вспомнить, однако тщетно. Зато вспоминаю другие какие-то подробности сна; там была долгая жизнь – у меня и у Вас, общая. Потом я что-то сделала – и этого не стало, то есть жизни не стало общей, да… Но после, после, а сначала она была – и забавные из нее вспоминаются вещи: все кисет вышивала.

Эмма Ивановна Франк как бы опомнилась на минутку, чтобы остановиться, может быть, – не говорить чтобы дальше.

– Пожалуйста, прошу Вас… кисет – и как же это было? – Станислав Леопольдович смотрел пристально.

– Ах, да я не помню как… я ведь не умею вышивать в жизни, только во сне умею. Вышивала, значит, кисет… Долго и старательно, но Вы смеялись: зачем, дескать! Вы и вообще все время надо мной смеялись, пока мы жили вместе. Но в конце концов я закончила с кисетом – и он Вам даже понравился.

– Это было, – серьезно сказал Станислав Леопольдович. – Я знаю.

– Откуда Вы можете знать?

– Знаю – и все тут.

– Ах, ну да… – Эмма Ивановна смутилась. – Вы добрый… Я вот никак не решусь спросить – жена есть у Вас? Дети?

– Нет. У меня никого нет.

– Я так и думала! – крикнула дама. – Давайте, – тут она перешла на шепот, – давайте жить вместе! Я стану заботиться о Вас, мы можем у меня жить… Вы кем работаете?

– Я… я работаю экспертом.

– Что-то очень серьезное?

– Чрезвычайно, чрезвычайно. – Станислав Леопольдович начертил в воздухе немыслимую какую-то фигуру. – И вследствие этого со мной вообще нельзя жить. Я в командировки часто уезжаю – длительные. Иногда даже на несколько месяцев… на много месяцев.

– Ну и что? – Эмма Ивановна Франк была сама невинность. – Я, естественно, буду верно ждать Вас…

– Характер у меня дрянной, кроме всего… прочего. Я ведь давно не был женат, сто с лишним… двести, нет… даже еще больше лет!

– Я тоже не сахар, – призналась Эмма Ивановна Франк. – Но я все-таки гораздо моложе – столетия на два с половиной. Раньше меня называли "чертенок". Я и сейчас, в сущности…

– Смелое признание! – рассмеялся наконец Станислав Леопольдович. – Но у меня, знаете ли, куча родственников. Очень старых. И очень больных. Эмма Ивановна Франк не отвечала.

Она достала платочек – белый, батистовый – и приложила к левому глазу. Она плакала.

– Вы же сказали, что у Вас нет никого. Не возражайте, я все поняла. Вы не хотите со мной жить. Скажите честно, Вы решили, что я… порочна?

– Господи, да о чем Вы! Поймите, со мной нельзя жить, у меня… у меня болезнь – страшная, неприятная, отвратительная!

– Я люблю Вас, – сказала Эмма Ивановна Франк в землю. – Мне неважно, какая у Вас болезнь. Я любила Вас всегда. – И – подняв уже глаза: – Ладно. Мне пора петь. Я… я не должна быть такой настойчивой, но на всякий случай Вы запомните мой адрес…

– Это ни к чему, – остановил ее Станислав Леопольдович. – Я найду Вас сам, если… если что.

И Эмма Ивановна Франк начала уходить в сторону – сухонькая старушка на тонких каблучках, с белым батистовым платочком в руке – крохотным флажком капитуляции, капитуляции, капитуляции…

– Прекрасная ты моя Дама! – тихо-тихо сказал Станислав Леопольдович, опустив голову, чтобы не смотреть ей вслед… На руку капнуло. – Слеза, – вчуже подумал он и вздрогнул: – Откуда у меня слеза, ведь я тень!

Глава СЕДЬМАЯ
У АИДА Александровича

– На каком это языке?

– Я не поняла… кажется, не по-русски. Ты какой учила?

– Английский, но… это не по-английски.

– Аид Александрович, Аид Александрович, она что-то говорит, мы не можем понять!

Аиду Александровичу было восемьдесят семь лет. Он выглядел лет на двадцать моложе: сухой, как старое дерево, и даже весь немножко поскрипывающий… нет, похрустывающий – халатом, накрахмаленным до одеревенелости. Аид Александрович носил круглые небольшие очки в тонкой стальной оправе: за стеклами были острые, стальные же глаза, впивавшиеся в собеседника, как отравленный дротик. И ходил он странно – буратиньей походкой, педантично сгибая и разгибая колени, словно голень приделана к бедру шарниром. Язык имел острый, как хирургический нож, и рассекал им все, что попадалось под руку, – причем сшивать потом было очень трудно, да и ни к чему: сшитое рассекалось снова – без сожаления. Впрочем, говорил совсем скупо: чуть ли не несколько слов за день. Однако хватало – и большего уже не хотелось. Буратиньей походкой Аид Александрович подошел, прислушался.

– Древнегреческий.

– Ой, Аид Александрович, откуда Вы знаете?

Ответа не последовало. Озадаченная практиканточка подождала даже больше, чем было положено. Она не знала местных традиций и опять спросила:

– Отчего это происходит? Она ведь, вроде бы, не гречанка…

– И не похоже, чтобы древняя, – охотно на сей раз подхватил Аид Александрович. – Двадцать четыре века пролежать в земле – и так сохраниться… сомнительно, а? – Практиканточка заткнулась раз и навсегда, а врач позвал в пространство: – Рекрутов! – И возник из пространства ночи молодой розовощекий херувим.

– Здесь, Сергей Степанович, мы имеем дело с чрезвычайно интересным явлением постепенного включения сознания: сначала начинают работать глубинные клетки мозга и лишь потом – периферийные. Вы свободны.

Освобожденный Рекрутов машинально отправился восвояси, не будучи в силах осмыслить предложение-такой-длины из уст Аида Александровича и все еще заглатывая на ходу последние слова, словно желудочный зонд.

– Я не понял, – сказал он у двери, почти уже выйдя. У херувима оказался густой, подземельный какой-то бас.

– Вернитесь, – потребовал Аид Александрович. Рекрутов вернулся.

– Повторяю. Глубинные клетки мозга хранят информацию, прочно забытую, – она и выплывает прежде всего, если считать, что мозг включается постепенно – от центра к периферии. По-видимому, в глубине сознания этой девушки – греческий… гм, древнегреческий язык: она могла изучать его в кружке, на первом курсе института или где угодно, но со временем язык забылся, ушел в пассив. Когда она выйдет из состояния шока, т.е. мозг ее полностью включится, периферия активизируется – и тогда девушка, может быть, не вспомнит ни одного слова по-древнегречески. Теперь все ясно?

– Почти. Хотелось бы, однако, понять, о чем она говорит, – просто так, из любопытства.

– Что ж, если угодно… Да нет, она просто бредит. В ее словах нет смысла. Судите сами: "Они поставили опыт… он, это он поставил опыт от их имени… за тобой наблюдают… за каждым наблюдают… страшное общество; все наблюдают друг за другом, а он наблюдает за всеми… наблюдающий за наблюдателями… сорок монет"… Достаточно?

Рекрутов пожевал губами, сказал из-под земли: – Достаточно, наверное. Спасибо… А это не могут быть события какие-нибудь – те, которые с ней действительно происходили?

– Чтоб сообщать о них на древнегреческом?

– Почему бы и нет? Если предположить, например…

– Не надо ничего предполагать. Знать надо. Вы свободны опять.

Рекрутов сделал несколько шагов.

– Но, может быть…

– Да замолчите Вы наконец! – вскрикнул, почти взвизгнул Аид Александрович. – Не суйтесь не в свое дело. Выйдите отсюда! И вы тоже! – он ткнул пальцем в насмерть перепуганных практиканток, недавно присланных в отделение соматической психиатрии.

Все трое кинулись вон из палаты – что называется, взапуски. А Аид Александрович быстро опустился на одно колено, приблизил лицо свое к самому лицу бредившей. Он весь дрожал, и глаза были безумными: преступник-маньяк за несколько секунд до преступления. Он вбирал в себя древнегреческий текст, он как бы пил его, хмелея от каждого нового слова.

– …он хочет поймать тебя на невнимательности… но ты не давайся, ты обернись… нужно успеть увидеть все, успеть не пройти мимо… я погибну, но игра стоит свеч… запомни то, что увидел… оно пригодится… это твой козырь… так царь Аид играл с тобой, помнишь… и я погибла тогда… но есть нечто сильнее любви… и я опять погибаю… о, выше любви, больше любви – и я смеюсь над тобой, царь Аид…

Она говорила все тише: Аид Александрович почти припал к ее губам. Он напоминал теперь хищную птицу, вонзающую в жертву клюв, – не дай бог, чтобы кто-нибудь вошел сейчас в палату. Но кончился, кончился шепот, питавший его, – и Аид Александрович отвалился от кровати, словно напившись крови… вампир, удовлетворенный полностью. Все остальное его как бы уже и не интересовало. Он поднялся, вытер о халат вспотевшие руки и улыбнулся – не приведи господи увидеть, какою улыбкой!

– Так-так-так-так… – пропел он над почти-трупом девушки. – Все, стало быть, отлично. Рекрутов! – и не дожидаясь ответа, отправился к двери, в проеме которой белел уже херувим, с почтением врача пропустивший. – Посмотрите за ней.

– Посмотрю, – нет, неописуемый все же бас! – Посмотрю, конечно. Теперь уже Рекрутов близко-близко наклонился к постели – и вдруг с тихой улыбкой погладил девушку по щеке, тут же однако от постели отшатнувшись: Аид Александрович возвращался – и не один, а с высоким молодым человеком в случайном халате на плечах: это без двадцати-то двенадцать ночи! Ничего себе, посещение…

– Присядьте, – Аид Александрович нажал на плечо в случайном халате. – Быть здесь запрещено, но Вы побудьте недолго, Вы уговорили меня всего. – И – к Рекрутову: – Идемте.

…Первое, что увидела Эвридика, было: Orpheus – синим по белому. Она незамедлительно закрыла глаза. Ну, что ж… Тартар так Тартар. Правда, смешно немножко: полное совпадение с мифом. И даже как-то нарочито. А если бы меня назвали Афродита… Клеопатра… Надо припомнить, как я умирала: могут спросить. Смерть показалась ей экзаменом. Значит, сначала я все-таки попыталась обернуться, но, кажется, не успела: был удар по всему телу – с размаху по всему телу. Дальше – долгий полет сквозь длинный темный коридор и в конце его – слово "Orpheus ". Вроде, все так. И она опять открыла глаза: прямо перед ней сидел Статский. Эвридика вздрогнула, зажмурилась, стала наблюдать через щелочки. Действительно, Статский. В белом халате. Лацкан отогнут. Из-под лацкана – свитер. На свитере – большой значок с надписью "Orpheus". Так умерла она или не умерла?.. Эвридика не успела ничего с этим решить: все поплыло перед глазами. Частые сухие шаги по коридору…

– Доктор, – взмолился Петр, – если она открыла глаза, то…

– Глубокий шок. – Аид Александрович мельком взглянул на Эвридику. – С возможным серьезным повреждением центральной нервной системы в случае возобновления соответствующей эмоции. Пока все.

– А дальше?

– Дальше ни за что не ручаюсь. Положение очень серьезное. А Вы муж Эвридики?

– Эвридики?

– Ну да… так ведь зовут девушку?

– Так, так, – поспешил ответить Петр. – Вообще-то я пока что не муж… Но скоро буду мужем. Простите, как Ваше имя-отчество?

– Аид. Аид Александрович.

– Господи!.. – не сдержался Петр.

– Понимаю Вас, – коротко кивнул врач. – Многовато для одной ситуации: Эвридика да еще Аид. – И улыбнулся: – Мужайтесь.

Петр подхватил улыбку на лету – как успел: улыбнулся в ответ – почему-то только левой стороной губ.

– Мне можно тут быть… еще?

– Увы, нет. Я не знаю, какое впечатление произведет на нее Ваш вид. А ей сейчас нужны только слабые эмоции. До свиданья.

– До свиданья. – Петр посмотрел на Эвридику. – Но… как я узнаю, когда можно прийти?

– Вызывайте прямо меня – я все сообщу Вам.

– Спасибо. Спасибо… Аид Александрович.

– Да, – остановил его врач. – Тут вот сумочка. Сведения из студенческого билета мы выписали, пока хватит. Родителям, конечно, Вы сами сообщите?

– Сам, – сказал Петр.

– Вы не очень уж… – послал ему вслед Аид Александрович.

– Спасибо.

На улице Петр открыл сумочку. Вот он, студенческий билет: Эвридика Эристави… потрясающе! Записная книжка… на "Э" пусто. Конечно, кто ж записывает собственный телефон, надо просто позвонить по любому номеру: может быть, дадут адрес, если это вообще в Москве. В Москве, а не в Тбилиси, например! Так, буква "К"… Ну, вот хоть, скажем, Колобкова Света.

– Алло?

– Света, меня зовут Петр, здравствуйте. Простите, я поздно…

– Здравствуйте очень приятно а Вы кто?

– Я знакомый Эвридики. Мне в данный момент нужен ее адрес.

– Это очень странно что Вы знакомый Эвридики а адреса ее у Вас нет и как же Вы можете думать что я дам Вам ее адрес когда я не знаю в каких Вы отношениях с Эвридикой и уже ночь!

– Видите ли, тут случилось несчастье, ее машина сбила. Я с ней ни в каких отношениях.

– А откуда Вы знаете что ее машина сбила если Вы ни в каких отношениях простите конечно что я интересуюсь…

– Это долгая история, Света. Мне сейчас не до того, мне адрес нужен.

– Зачем?

– Странный вопрос. – Петр уже почти озверел. – Я должен сообщить ее родителям.

– А ее где машина сбила не около дома?

– Но Света… – взревел Петр. – Я же не знаю, где ее дом, как я могу сказать, около или не около!

– Все-то Вы наверное врете Вам просто адрес ее нужен вот Вы и… а мой телефон откуда у Вас да еще в такое время?

– Вы дура, Колобкова Света. – И Петр повесил трубку: в самом деле, невозможно больше!

Следующим был номер, состоящий почти из одних восьмерок.

– Да, – ответил низкий мужской голос, и тут только Петр заметил, что напротив номера нет ни фамилии, ни даже инициалов.

– Здравствуйте… С Вами говорит Петр… Петр Ставский. Простите, что беспокою Вас так поздно, но ситуация крайняя…

– Добрый вечер, – не представились в ответ.

– Дело в том, что… простите, я не знаю, с кем говорю, мне нужен адрес Эвридики Эристави. Или хотя бы телефон, но лучше адрес. Тут такая история… ее машина сбила на улице, мы имя узнали из студенческого билета, он в сумочке был, а адреса ее нет в записной книжке – и в университет поздно звонить: ночь уже… Ее не насмерть машина сбила, Эвридика жива. Надо как-то родителям сообщить.

– Молодой человек, а Вы были при катастрофе, позвольте спросить?

– Да, – не стал отрицать Петр, – мне едва удалось вытащить ее из-под колес.

– О, господи, – простонали в трубке, – как же Вы нерасторопны, как преступно Вы нерасторопны! Страшно, когда в такую минуту рядом оказывается увалень вроде Вас! Вот уж никому не пожелаешь!

– Я…я не понимаю… Я сделал все, что мог, – оправдывался Петр, смутно начиная чувствовать роковую какую-то свою вину.

– А… ладно, записывайте адрес, чего уж тут!.. Маму Эвридики зовут Нана Аполлоновна, а папу и бабушку… я пока не знаю или забыл. И впредь будьте внимательнее.

Трубку опустили. Петр не понял конца реплики, но вдумываться не стал, а поехал на станцию "Аэропорт": оказалось, что они с Эвридикой жили почти рядом.

Улица Черняховского, писательские дома. Пройти в арку, направо… Он остановился у подъезда: как это все сказать?.. Одно дело – по телефону неизвестно кому… Нана Аполлоновна, значит. Ох-ты-боже-мой.

Дверь в квартиру, конечно, не открыли: смотрели в глазок. Петр подождал, позвонил еще раз, хоть и ясно было, что за дверью кто-то стоит.

– Вам кого, молодой человек? – Женский голос, сильно испуганный.

– Вы Нана Аполлоновна, мама Эвридики?

– Да, но кто Вам сказал? – В голосе – ужас.

– Откройте, пожалуйста… Не могу же я объясняться через дверь!

– Я сейчас мужа позову… Сандрик!

Наконец дверь отворилась. На пороге стоял синий халат с кистями и неприветливым лицом.

– Здравствуйте, – сказал Петр. – Простите, что в такое время…

– Вас, может быть, с лестницы спустить?

Нет, это уже начинает огорчать…

– Не очень-то вы гостеприимны, – не выдержал Петр.

– Зато Вы очень развязны.

– Я? – Петр огорчился окончательно.

– Зачем Вы преследуете мою жену?

Москва – это все-таки город сумасшедших. Надо запомнить: "Москва – город сумасшедших", – и успокоиться раз и навсегда.

– Я никогда не видел Вашей жены, – смиренно отвечал Петр.

– Прекрасно видели! Вы на работе ее насмерть перепугали, теперь домой пришли? Да еще ночью!

Петр силился вспомнить, кого в своей жизни он насмерть перепугивал на работе, но вспомнить не смог.

– Простите, тут какое-то недоразумение. Вы меня с кем-нибудь путаете, но дело не в этом. Я по поводу Эвридики…

– Вы знакомы с Эвридикой?

– Да. То есть… нет. Ее пришлось отвезти в больницу.

– Что с ней? – Кисти закачались, заходили ходуном.

– Небольшая авария. Легкий шок, но никаких других последствий, Вы не волнуйтесь.

– Это Вы не волнуйтесь!.. Где она?

– В Склифософского, но не в травматологии… ее уже в отделение соматической психиатрии перевели. Вот сумочка ее… Врача зовут Аид Александрович. Совпадение такое… странное.

– Пожалуйста. – Халат отступил в темную прихожую, Петр вошел. – Наночка, выйди на минутку.

Вот и вышла Нана Аполлоновна.

Правда знакомое лицо… ах, ну да, сегодняшняя дама из библиотеки – чем он так сумел ее напугать?

– Наночка, у Эвридики шок. Надо ехать в больницу.

– Ой, – сказала Нана Аполлоновна и села. На маленький стульчик.

– Наночка, нужно сосредоточиться. – Отец Эвридики натягивал короткую куртку поверх халата.

– Что там случилось? – крикнул издалека старенький голос.

– Все в порядке, мама. Закрой за нами, мы отъедем на некоторое время. – Он снял куртку. – Вас как зовут?

Петр не успел ответить: слишком стремительно начали вдруг развиваться события. "Петер-р-р!" – захрипел кто-то странным голосом… что-то свалилось на голову и задержалось на ней, прозвучала непонятная фраза "Sunt pueri pueri, pueri pueril tractant", последовали маловразумительные объяснения как из-под земли выросшей старушки: "Я его все-таки вымыла, он сделался совсем голубой… а колечко, по-моему золотое, с монограммой, не поняла какой…"

– У Вас ворон на голове, не пугайтесь… он домашний, ручной, говорящий… Поехали, – устало сказал Эвридикин папа.

Нана Аполлоновна ушла переодеваться, папа наскоро объяснял почти упавшей на пол бабушке плохо понятую им ситуацию, голубой ворон переместился на плечо к Петру и тихо говорил ему что-то на ухо по-немецки… Бред, общий бред жизни! Папа начал раздеваться в присутствии Петра, бросил на бабушку халат, остался в одних трусах, подошел к Петру, снял с его плеча ворона, тот принялся вырываться и клевать папу Эвридики в тело.

– Не беспокойтесь, – сказал Петр, вешая халат на крючок, беря под руку бабушку, подставляя свободное плечо ворону и понимая, что отныне и навсегда он свой среди этих безумных, милых, плохо говорящих по-русски и по-немецки людей и птиц, за чью жизнь он теперь несет ответственность, что бы ни случилось впредь.

Выехали сейчас же – на стареньком семейном "Москвиче": люди и птицы. Нана Аполлоновна, Александр Тенгизович, Русудана Александровна, Марк Теренций Варрон и Петр. Петру недосуг было разбираться в этой ситуации с вороном, но тот говорил "Петеррр" и совсем не разделял общего уныния. Он-то знал, как все будет!

В больницу приехали к двум. Марка Теренция Варрона оставили в машине. Еле допросились вызвать Аида, но тот вышел сразу.

– На некоторое время проснулась. Заснула… или забылась опять. К ней никому нельзя. Советовал бы вам поехать домой. Тем более что жених уже был у нее.

– Жених? – Эристави растерялись. – А кто жених?

– Прошу прощения, – взглянул Аид Александрович на Петра.

– Я жених, – сказал Петр..

– Ах, ну да…– успокоились Эристави.

– Мне бы только посмотреть на нее, – не то попросила, не то отказалась Нана Аполлоновна.

– Идемте, – подставил ей руку Аид Александрович – непредсказуемый, как выяснялось, человек. – Только ни звука, прошу Вас.

Они скоро вернулись.

– Ну как?

– Дышит, – тонюсеньким голоском сказала Нана Аполлоновна и расплакалась. Не переставая плакать, подошла к Петру: – Простите меня, ради бога. Сегодня в библиотеке у Вас безумный такой взгляд был, я испугалась. – Она развела руками. – Я, выходит, не могу отличить нормального от ненормального.

– Это и вообще-то трудно, – заметил Аид Александрович. – Поезжайте теперь, поздно.

– Пустяки, – сказал Петр Нане Аполлоновне: он только что вспомнил сцену в библиотеке с подробностями. – Пустяки… Книжка просто была странная, вот я и… Пустяки.

Всю обратную дорогу Петр, на плече которого опять сидел Марк Теренций Варрон, теперь уже в деталях рассказывал, как это случилось. И выходило, что на переходе через улицу Герцена он оказался случайно. Как бы не так! Петр шел за Эвридикой от самого подземного перехода через улицу Горького – с того момента, когда, подняв глаза от подаренного ему значка, увидел ее – девушку-с-шалью-и-вороном-над-головой, ночное-видение-через-стекло-вагона-метро. И он умолял ее на всем пути, вплоть до злополучной улицы Герцена: обернись, обернись, обернись! Она обернулась поздно, ступив уже на мостовую, когда с проспекта Маркса сворачивал на Герцена красный автомобильчик…

Водителя, кажется, отправили в милицию – Петр даже не захотел узнавать, кто он; Эвридика шла на красный свет. Не захотели узнавать этого и родители Эвридики. Правда, несколько дней спустя все-таки пришлось встретиться с водителем: им оказался какой-то неказистый человечек-из-Мытищ-у-которого-двое-детей. Однако к тому времени опасность миновала, родители не стали возбуждать судебного дела. Да и Аид Александрович утверждал, что все будет хорошо.

Так и закончить бы седьмую главу, но Рекрутов!.. Этот херувим с подземельным басом, бог знает как попавший в книгу, предназначен был, однако, для серьезного дела. И как раз на другой день, когда окончилось время дежурства и он собрался было надевать пальто, судьба подсунула ему дневник Аида Александровича. Дневник лежал в верхнем ящике стола Аида, чуть выдвинутом – как бы пригласительно выдвинутом… Рекрутов принял приглашение и на синей обложке довольно пухлой тетради прочитал написанную готическим почерком Медынского строчку: "Наблюдения. Глубокий шок". "М-да", – сказал Рекрутов. Не будем осуждать его за это "м-да": кому из нас не приходилось говорить "м-да" и по менее значительным поводам! А тут – важная, между прочим, пропозиция, особенно если учесть, что Рекрутова, кроме глубокого шока, почти ничто в жизни не интересует. Стало быть, вперед, Рекрутов, мы с Вами…

В тетради были разрозненные записи – по одной на каждой странице. Записи шли без комментариев, но с точной датировкой. Сопоставив даты, Рекрутов обнаружил, что Аид Александрович вел тетрадь уже лет тридцать: первые сведения относились к началу пятидесятых годов. Рекрутов принялся читать наугад и, кроме прочего, прочел: "Алина Сергеевна Никонова, 1930 года рождения. Несколько минут (семь-восемь) довольно связно излагала некоторые события войны 1812 года, особенно что касается Бородинского сражения, все время обращаясь к князю Сергею Петровичу Трубецкому с просьбой беречь себя для нее, поскольку она не сможет вынести разлуки с ним… На вопросы по истории, выйдя из состояния шока, не отвечала, имеет образование шесть классов, о Трубецком никогда не слышала"; "Николай Демьянович Савелов, 1911 года рождения, в продолжение трех с небольшим минут страстно требовал учесть заслуги Публия Овидия Назона и внимательно прочесть его "Письма с Понта"', чтобы вернуть его в Римскую империю. Говорил на латыни. На вопрос о том, знает ли латынь, отвечал отрицательно"; "Виктор Борисович Сокольничий. 1956 года рождения, диктовал правильную редакцию "Задонщины", утверждая, что переписчик, с которым он знаком, внес в текст много отсебятины и потомки не простят ему этого. На вопрос, изучал ли когда-нибудь древнерусский язык, отвечал отрицательно"…

Рекрутов все читал и читал стенографические эти сведения, пока капли пота одна за другой с грохотом не начали падать на страницы тетради, немедленно разъедая чернила и оставляя сиреневые потеки. Рекрутов неосторожно промокнул их рукавом халата… ну вот, теперь Аид догадается: впечатление такое, что кто-то рыдал над тетрадью!

Рекрутов захлопнул тетрадь и еще раз сказал: "М-да"… Повторим за ним это "м-да", потому как сказать, действительно, больше нечего.

А комментариев, стало быть, никаких. Ни по ходу записей, ни – Рекрутов заглянул в конец тетради и убедился – после. Все комментарии – в голове у Аида: что-то он там себе настроил на этой почве… Что-то определенно настроил. Нет, Рекрутову не сделалось жутко, как сделалось, например, кому-нибудь из нас: Рекрутов почти понял, в чем дело. Дело, по-видимому, в том, что бред людей, находящихся в состоянии глубокого шока, как известно, более "реален", чем устойчивый психиатрический бред, и может быть основан на знаниях, за которые в данный момент они не несут ответственности, о которых они, скорее всего, и не подозревают. Ведь говорил же Аид: сначала включаются глубинные зоны мозга, хранящие прочно забытую информацию, потом – периферийные… Так, а что он записал по последнему случаю? Вот… "Эвридика Александровна Эристави, 1963 года рождения, в течение получаса бессвязно пересказывала миф об Орфее, не упоминая его имени, но призывая его обернуться. Постоянно обращалась к Аиду – весьма и весьма пренебрежительно…" Рекрутов на минуту остановился: вот чего не хватало ему в образе Аида Александровича! Именно этого – мотивировки имени Аид. Теперь мотивировка есть: Аид потому и Аид, что интересуется всем этим, или наоборот: он потому интересуется всем этим, что имя у него Аид. Рекрутов усмехнулся – не очень хорошей усмешкой, "…весьма и весьма пренебрежительно, даже с вызовом. Говорила по-древнегречески. На вопрос о том, изучала ли древнегреческий, ответила…" – для ответа было оставлено место, "…отрицательно", – мысленно закончил Рекрутов и заскучал.

Он подошел к окну, заглянул в темное небо: что там делается? Ничего не делалось там – и он заскучал еще больше. Не заскучал, конечно, в том смысле, что стало-скучно, а за-тос-ко-вал. И хотел взвыть или взреветь, но сдержался. А сказал – раздельно и сухо: "Не скудные воспоминания детства, но богатые картины прошлого. Снимки с истории человечества, пережитой лично. Аид напал на истину".

Да, врач непрост. Впрочем, и не следовало предполагать, что он прост. Впрочем, Рекрутов и не предполагал, что он прост. То есть все и вышло, как предполагал Рекрутов. Значит, Рекрутов молодец. Но Рекрутова это не радует. Аид – вот кто его радует. Весь такой хрустящий, стерильный Аид с буратиньей походкой, с маленькой головой и огромной – космической! – тайной в ней. Надо бы расцеловать Аида, но это то же самое, что расцеловать кактус. Вызвать бы на разговор его – пусть прокомментирует свои записи: лаконичными такими предложениями, по несколько слов. Как же, вызовешь его!.. Рекрутов тихо засмеялся.

На смех вошел Аид Александрович. Дневник раскрытым лежал на столе и был очень заметен. Рекрутов облегченно вздохнул и радостно сообщил:

– Я прочел, сколько успел. Делайте со мной, что хотите.

– Резекцию хочу, – мрачно сказал Аид Александрович. – Или трепанацию черепа.

Рекрутов хохотнул – нервически: с него станется, с Аида этого! – Считайте, пожалуйста, что я не Ваш дневник прочел, а… Вашу статью, научную…

Аид Александрович молчал. Он молчал так долго, что зима успела смениться весной, весна – летом, лето – осенью и осень – новой зимой. Когда же новая эта зима закончилась, он заговорил – причем совершенно без эмоций:

– Я не так глуп, чтобы допускать оплошности. Стол специально был приоткрыт. Надеюсь, я вошел не слишком рано – и кое в чем Вы успели уже разобраться. В остальном помогу Вам разобраться я. Вы молоды, умны и талантливы. А я стар и… не знаю, каков еще. Впрочем, не бездарен. Но через некоторое время я умру и оставлю все это Вам. Я, конечно, мог бы пригласить Вас к себе домой – тетрадь там лежала, – предложить Вам прочесть и так дальше… Однако, подумалось мне, лучше, если это произойдет случайно. Вот случайно и произошло: Вы сами заинтересовались записями. В добрый час. Здесь двести восемьдесят два листа – вполне достаточно для обобщений: зачем нам ждать, когда я умру? Вы, разумеется, поняли общую идею?