Текст книги "Книга теней. Роман-бумеранг"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Я Вам верю! – присягнул Аид.

– Все-таки психиатрический, крайне психиатрический тон… Впрочем, допускаю, что в заявление мое нелегко поверить нормальному человеку. Но Вы, пожалуйста, выслушайте меня. Sine ira et studio, так сказать.

– С превеликим удовольствием. Задержитесь только на минутку, можно? – он набрал номер и попросил по внутреннему телефону: – Прошу вас, до моего распоряжения не впускайте ко мне никого, я буду занят с пациентом. – И – обратясь к Станиславу Леопольдовичу: – Я весь внимание.

– Вы уверены, что я Ваш пациент? – улыбнулся Станислав Леопольдович. – М-да… Ну тогда слушайте.

Рассказывал он вещи, не оставлявшие никакого сомнения в полном и застарелом его психическом расстройстве. Это была целая шизофреническая концепция – прекрасно, надо сказать, выстроенная на основе всего-навсего одной ложной мотивации: аз есмь тень. Под столом Аида Александровича бесшумно работал магнитофон: на кассету накручивался монолог посетителя – самый потрясающий из тех, какие приходилось слышать заведующему отделением соматической психиатрии, который на сумасшедших собаку съел. А красивая, между прочим, концепция… поэтическая. Ничего удивительного: старик-то рафинированный, из недобитых. И древний очень, так что было, как говорится, время подумать. Schatten-Kultur, значит… А действительно, о тенях всерьез почти не задумываются. Вопрос, дескать, решенный. Как же решенный, когда вот сколько всего!

Станислав Леопольдович рассказывал, не останавливаясь: об Элизиуме, о порядках в "Атлантическом государстве", о своей многолетней работе. Наконец, о контактной метаморфозе – открытии, за которое его якобы наградили тенью-ордена. (Причем никакой тени-ордена… ни-тени-так-сказать-ордена на груди у старика не было!) Оказывается, сущность его открытия состояла в том, что при некоторой внешней стимуляции тень способна "материализовываться" в неотличимое от живых существо и даже создавать вокруг себя особого рода квазиреальное поле, то есть, попросту говоря, обстановку, на фоне которой данное существо удобнее всего воспринимать и которая добавляет происходящему реальности… Дальше шли какие-то немыслимые технические подробности – и в конце концов Аид Александрович понял, что речь идет о специфической разработке психологического навыка, известного под названием "выдавать желаемое за действительное". Специфика же состоит в том, что желаемое выдается за действительное не на словах, а материально – на деле, если угодно. Стало быть, достаточно живому человеку очень сильно захотеть встречи с тем, кого уже нет или еще нет, тень – путем исполнения контактной метаморфозы – может помочь ему в этом. Даже в случае, когда признаки "желаемого" не слишком хорошо осмыслены человеком, – правда, тогда и "действительное" оказывается несколько бледнее, не столь выразительным, как это-бы-нужно… Иными словами, контактная метаморфоза есть вид тончайшей духовной связи между человеком и тенью-оттуда: что, фигурально выражаясь, породил в душе своей, то и получай. И веруй в то, что кто-то опекает тебя, не дает тебе пропасть в мире эмпирических сущностей. Веруй в то, что не только они, эмпирические эти сущности, есть в мире, а и другое есть: высшее.

– Но обман же получается! – не выдержал Аид Александрович, на мгновение утратив психиатрическую дистанцию, и враз почувствовал себя самым одиноким стариком на свете.

Однако, по словам посетителя, обмана-то как раз и не получается. Какой же обман, когда действительно есть это высшее, когда действительно тень способна взять на себя заботу о человеке, опекать его!.. Правда, пока тени не делают этого, но, если оно в принципе возможно, почему бы не поставить перед ними таких задач!

Да он умница, этот мой сумасшедший… Жалко, пленка кончилась: записать бы его рассуждения о необходимости привить человечеству знание касательно многократности появления каждого человека на Земле – тоже посредством теней, которые должны осторожно воспитывать человеческую душу. Или вот рассуждение о гениальных догадках древних… Америка, Африка… индейцы, туземцы. Азия, особенно индусы: 550 рождений Гаутамы – 4 раза в виде Мага-Брамы, 20 раз в виде дэва Секры плюс обезьяна, слон, рыба, древесный дух… Древняя Греция – четыре воплощения Пифагора, которые он помнил: Евфорб, Гермотим, петух, верблюд. Диоген Лаэртский – он помнил чуть ли не пять воплощений… Споры Гераклита с пифагорейцами… Платон и неоплатоники… "Гимны Орфея", орфико-пифагорейская традиция в "Меноне", "Федоне", "Федре"… Неосознанное знание. Древние евреи – "гилгул"… Библейские "перевоплощения" Адама в Давида и далее в мессию, Каина в Иофора, Авеля в Моисея… Раннее христианство… Манихеи. Средневековые несторианцы, друзы Гермонской горы, насаиры… Фурье, Сом-Дженинс… Отличие метемпсихозы от более культурных трансцендентальных теорий…

– Остановитесь, – сказал Аид Александрович. – Я сейчас умру.

– Ничего, – психиатрическим-тоном реагировал Станислав Леопольдович, – это ненадолго… Китай, Египет, Silicernium, апостол Павел…

"Несчастный!" – подумал Аид Александрович, а старик рассказывал уже о последних событиях своей жизни – об "ученике", встреченном им на одном из московских бульваров, о некоей прекрасной-даме…

Аид Александрович почти вырубился (да простят мне читатели это слово) и очнулся лишь тогда, когда сумасшедший вдруг запел. "Что с ним?" – подумал Аид и наконец прислушался. Голос посетителя сильно изменился: стал он вдруг молодым и очень чистым. Перед Аидом Александровичем сидел тиролец в зеленых штанах до колен, в шляпе с перышком – и распевал тирольскую песенку со старинным рефреном "дол зеленый – йо-хо!". "Когда было это?" – подумал Аид Александрович и вспомнил внезапно: было. Давно было, никто не помнит уже точно, когда именно, но – было! Все вместе рас-пе-вали… Мир еще был молодым – и мы понимали друг друга и верили друг другу! Сколько лет этому человеку? Лет… двадцать. Он рассказывает о том, как пришел к какой-то девушке и объяснялся ей в любви, а она почему-то не хотела слушать. Почему не хотела?.. Какая глупая девушка и какой несчастный молодой человек! Он поет хорошо – про дол зеленый йо-хо! Разве можно его не слушать?

И, сам не заметив как, Аид Александрович был уже побежден – врач-психиатр был побежден в нем, а остался молодой человек с пылающим лицом и густой шевелюрой, подросток… он раскачивался в такт песенке и подпевал бы, если б знал слова… Слов только не знал! Или знал?

Знал, конечно, и сейчас вспомнит: вот-вот… – Она опять называла меня "магистр", – рассказывал тиролец, – и каждый раз, когда она говорила "магистр", я чувствовал привкус мяты – знаете, холодок такой: прошлое! Доброе-старое-время! Уж не вернется больше, думаешь, как вдруг – "магистр!"… и привкус мяты. И, верите ли, время перестало быть: орфизм, сами понимаете, Нестареющее Время… гениально, гениально! Время, значит, перестало быть: сколько нам лет, забыл, который век, который год, который час, забыл. О-то-не-соловья-то-жаворонка-пенье… И знал ведь, понимал ведь, что возмездие – будет, что я тень и, стало быть, права не имел! А сам смотрел на нее – и не исчезал, не исчезал – и все. Уже темно было, и она – девочка совсем! – плакала: дескать, монтекки-и-капулетти – нам почему-то нельзя было быть вместе, а мы – были!

– Да, да! – подхватил Аид Александрович, нам с нянькой Персефоной тоже вместе никак нельзя, никак… а мы вместе! А нельзя…

– Можно! – гремел тиролец. – Можно! Всем, кто любит, со всеми, кто любит, – можно. Я тоже думал: нельзя, уходить надо, сжиматься в точку и лететь в царство мертвых, на Атлантиду лететь, а быть с ней, с девочкой этой, нельзя! Она молодая, у нее волосы совсем светлые, лен – висюлечки такие, сосулечки… И голос чистый – и из хора выбивается: "дол зеленый, йо-хо!", а я старый, мне далеко за двести лет, она не для меня. И все равно оставался, оставался, оставался. Пусть что старый, пусть, что мне далеко за двести, а у нее – дол зеленый, йо-хо! Она в халатике была легком, а тут скинула и говорит: "Ужинать не будем, не хочется. Раздевайся, магистр!" – и постель была уже постелена, и цветы голубые – мелкие-мелкие – на белье цвели: на простынях, на подушках… на лице у нее, на груди – повсюду. И она передо мною – нагая, совсем святая – стояла. Я помню только, что мне раздеваться нельзя, что я труп… холодный весь, ледяной, что и вообще-то нет меня. И что я ее заморожу, убью холодом своим – эту жизнь, эту былинку с дола зеленого! И тогда она вдруг говорит мне: "Господи, магистр, какой ты красивый! Ты самый красивый на свете и юн до неприличия. Как могу я так стоять здесь перед тобой, ведь мне за шестьдесят!" И я засмеялся в ответ, от того засмеялся, что она меня так обманывает: ей ведь не может быть за шестьдесят, она ребенок, маленькая совсем девочка… деточка! А она мне пуговицы на рубашке расстегивает. И я, понимаете ли, испытываю ужас: вдруг нет ничего под рубашкой, я ведь тень, я умер несколько столетий назад!.. Но вот как-то я разделся – и мне стыдно и страшно, что она ко мне сейчас прильнет – и все поймет наконец, и испугается, и погибнет. И точно: обняла меня, вздрогнула, как будто ножом ей в сердце ударили и жизнь ушла из нее. Чувствую, слабеет она у меня в руках, тело холодным становится – что делать? Сам-то я – совсем лед, холод елисейский, но нет… вот кровь ее словно в меня перелилась – и согревает меня. Я ее в постель уложил, руку хватаю: пульс слабый, сердце останавливается… Я трясу ее, и обнимаю, и целую: очнись. Кло, очнись! Аид Александрович поднялся и пошел к окну. Он не мог больше слушать его, этого сумасшедшего, этого безумца…

– Она умерла? – спросил, глядя в окно.

– Жива, – бесконечно усталым голосом сказал старик, – жива, слава Богу. Но так мы всю ночь друг друга из Элизиума вынимали: то она меня, то я ее, а когда уже светать начало, сил совсем не осталось: лежим, смотрим друг на друга и плачем. С тех пор я… все вернулось ко мне, понимаете, – жизнь вернулась! Сначала любовь, а потом жизнь. Но я ведь не за жизнью к ней приходил: я только сказать приходил… напомнить: дол зеленый, йо-хо! А она не только вспомнила про дол зеленый – она мне жизнь дала, девочка эта. От своей жизни кусок оторвала: возьми, дескать, – могу и всю отдать, но с тобой хочу еще побыть – хоть до утра, хоть час!..

Сказать Аид Александрович не мог уже ничего – он только кивал… часто-часто кивал.

– Теперь Вы верите мне? – тиролец опять превратился в нормального сумасшедшего старика. Аид Александрович молчал и не знал.

– Тогда позовите ее, она внизу, в холле. Пусть я, по-Вашему, сумасшедший, но она… когда Вы увидите ее, Вы поймете, насколько она не сумасшедшая. – Старик снял трубку внутреннего телефона, протянул ее доктору: – Эмма Ивановна Франк, Эмма Ивановна Франк…

– Алло, – сказал Аид Александрович, – пригласите пожалуйста ко мне девушку, которая дожидается в холле. Ее зовут Эмма Ивановна Франк.

И вот – вошла: пожилая женщина, спокойная и строгая. И спокойно улыбнулась сквозь строгость. Аид Александрович озадачился и не поверил:

– Вы – Эмма Ивановна Франк?

– Да. – Одними почти глазами – нездешними, лесными глазами: подснежник? фиалка?

– Садитесь пожалуйста, – привстал врач. – Аид Александрович Медынский. Завотделением.

И что-то случилось с глазами: они выцвели. Сразу и окончательно.

– Значит, это Вы и есть Аид Александрович Медынский. Понятно. Идем, магистр. – Эмма Ивановна поднялась.

– А в чем дело? Постойте!

Но они уже уходили. Аид Александрович бросился им наперерез, загородил дверь.

– Так в чем же дело, Эмма Ивановна?

– Наверное, Вам все-таки лучше пропустить нас, не требуя объяснений. Вам они могут не понравиться.

– Я приму любые, – буркнул Аид Александрович и обратился к одному только Станиславу Леопольдовичу: – Вы что-нибудь понимаете?

Но Станислав Леопольдович в союзники не пошел. Он только сказал: – Меня как будто не просят понимать. Я привык доверять Эмме Ивановне, мы с ней больше двухсот лет знакомы.

– Значит, Вы готовы принять объяснения, – усмехнулась Эмма Ивановна, не глядя на врача. – Было бы естественнее… в Вашем случае быть готовым их дать.

– Дать объяснения я тоже готов, – устал Аид Александрович, – но должен, по крайней мере, знать, каких именно объяснений от меня ждут. – Он сказал это мягко: ему нравилась пожилая чета – вопреки всему.

– Вы идете ва-банк? – невинно спросила Эмма Ивановна. – Понимая, что в любом случае можете упрятать в психушку нас обоих?

– Кло… – вмешался Станислав Леопольдович. – А ты… не слишком агрессивна?

– Нет, – просто ответила Эмма Ивановна. – Но этому не очень честному и, по-видимому, не очень порядочному человеку угодно играть в кошки-мышки. А я не хочу соглашаться на роль мышки в его игре.

– Знаете что, – Станислав Леопольдович немножко сконфузился смотреть на Аида Александровича. – Я уверен, Эмма Ивановна никогда бы не позволила себе, не будь у нее достаточных оснований…

– Я искренне верю, – искренне поверил Аид Александрович. – Но хотел бы все-таки узнать, каковы эти основания, – допускаю даже, что они достаточны.

– Значит, Вы склонны прибегнуть к данной стратегии. – Выцветшие глаза ее совсем утратили признак цвета. – Хорошо. – Она взглянула на Станислава Леопольдовича. – Видишь ли, магистр… Аид Александрович – это именно тот человек, который в первую нашу ночь позвонил мне… не знаю уж, откуда у него мой телефон, – и сказал, что ты сумасшедший, сбежавший из психушки, объяснил, как вести себя с тобой, и пообещал забрать тебя на машине обратно, едва лишь ты покинешь мою квартиру. Я поэтому еще тебя не отпустила никуда, хоть и поверила твоим словам окончательно гораздо позже… – Она презрительно взглянула на Аида Александровича. – В постели, с Вашего позволения. У меня – все. Очередь за вами, Аид Александрович.

– К счастью, я не стоял в этой очереди, – удалось все-таки сострить Аиду.

– Остроумно, – оценил Станислав Леопольдович. – И тем не менее…

Аид Александрович подошел к Эмме Ивановне почти вплотную: фиалка? подснежник? И перед лицом фиалки? подснежника? твердо произнес:

– Я никогда не звонил Вам, Эмма Ивановна.

Прошло время.

– Он не звонил тебе, Кло. – От голоса Станислава Леопольдовича вздрогнул даже Аид.

– Но ты же не слышал… – немножко сдаваясь, упорствовала все-таки Эмма Ивановна. – Мне представились: Аид Александрович Медынский, врач из Склифософского. Я отчетливо помню.

– Забудь, – сказал Станислав Леопольдович.

– Но почему?

Тот развел руками.

– Трудно объяснить… Аид Александрович не мог звонить. Это… как бы сказать, не вписывается в сценарий.

– В какой сценарий? Я не понимаю, магистр.

– В сценарий жизни, Кло. Есть такой сценарий. Но о нем ничего не знают живые. Только мертвые знают одни. – Он улыбнулся и прямо взглянул в глаза врача. – Инцидент исчерпан, Аид Александрович.

– Просто исчерпан – и все? – не поверил Аид. – Без выяснения того, кто же все-таки звонил в первый ваш вечер?

– Без выяснения. – Станислав Леопольдович поджал губы. – За нами подглядывают и подслушивают нас каждую минуту. Помнишь, Кло?

– Помню, – поежилась Эмма Ивановна. – Простите меня, Аид Александрович.

И тут Аид заплакал – может быть, в первый и в последний раз в жизни. Слезы текли обильно, но не было стыдно плакать! Он смотрел на двух этих святых, которые одним поступком только дали ему на старости лет самый, может быть, нужный урок – урок отказа от очевидного во имя Высших Соображений… туманных, но Высших. И тогда Аид встал, и обнял Станислава Леопольдовича, и плакать продолжал – у него на плече. Школьник. Дитя.

– Полно, – сказал Станислав Леопольдович. – Все в порядке.

– Все в порядке, – повторил Аид. – Я присягаю, что Вы в здравом уме.

– Ну… постольку-поскольку, – улыбнулся Станислав Леопольдович – и улыбнулась Эмма Ивановна, не в ответ на улыбку – сама по себе. – А исследования-то все-таки Вы вели, ведь правда? – Станислав Леопольдович подмигнул Аиду. – Во-первых, потому что ваш молодой коллега утверждал следующее: записи бреда делались в больнице тридцать лет. Не мог же он делать их с рождения – ему на вид не больше тридцати!

– И потом… он такой румяный,– рассмеялась Эмма Ивановна.

– А во-вторых? – спросил школьник-Аид.

– Во вторых… – Станислав Леопольдович вздохнул. – Во-вторых, опять же противоречие – со сценарием. Это мы с вами, дорогой Аид Александрович, шли навстречу друг другу: Вы – отсюда туда, я – оттуда сюда. Из пункта А и пункта Б два пешехода вышли навстречу друг другу с одинаковой скоростью… С одинаковой, прошу заметить. А Ваш коллега слишком молод и ходит чересчур быстро.

– И румян, – напомнила Эмма Ивановна. – Мне даже показалось, что в чертах его лица нет никакой истории.

– Да, странное лицо, – согласился Станислав Леопольдович. – Исключительно милое, но… странное. Нереалистическое, я бы сказал, лицо. А мы с Вами, Аид Александрович, – старые пешеходы.

– Может быть, и старые друзья? Или старые враги?

– Не припоминаю, – ответил Станислав Леопольдович. – Едва ли мы встречались раньше: мы ведь шли навстречу друг другу. Это, конечно, не исключает смежных витальных циклов, но исключает знакомство.

– Витальные циклы, – завороженно повторил Аид. – А я думал, что тени – это античный миф. И никогда не видел связи между поведением тени во сне и после смерти. Теперь вижу: получается, что сон – это маленькая смерть?

– Именно так. И Ваша тень, как все другие, бывала в Элизиуме каждый раз, когда Вы спали или оказывались в полной темноте. Не случайно ведь темнота рождает страхи. – Станислав Леопольдович вздохнул. – Только человеку почему-то не полагается верить снам. Их рекомендуют забывать. Человечество преступно ведет себя по отношению к снам… А мы с Эммой Ивановной – в теперешнем ее витальном цикле – во сне познакомились.

– Стало быть, Станислав Леопольдович, Вы помните все свои витальные циклы?

– К сожалению, нет. Начиная только с восемнадцатого века – тогда я умер как ученый – незначительный один ученый – и тень моя в нарушение всех законов Элизиума бросилась назад, к живым, среди которых остался мой единственный ученик. С тех пор я не совершил больше ни одного витального цикла на земле. Я, видите ли, обрек себя на то, чтобы постоянно быть лишь тенью. Тенью Ученого.

– Тенью какого-нибудь конкретного ученого?

– Увы, нет. Родовой тенью. В иерархии елисейских теней родовая тень – одна из начальных стадий эволюции конкретной тени. Сама же эволюция представляет собой постепенный отказ от индивидуальности, то есть забвение себя, или, иными словами, обобщение до предельно высокого уровня. На этом пути родовая тень – это, к счастью, не слишком далекий этап: стало быть, в какой-то мере мне удалось сохранить в себе индивидуальность, благодаря чему, собственно, я и помню прежние мои витальные циклы… правда, все-таки не слишком подробно.

– Что же, – заинтересовался Аид Александрович, – и тени великих людей подвергаются таким процедурам? Тень Дарвина, например… или тень Бетховена!

– Да, их тени тоже. Иначе, – улыбнулся Станислав Леопольдович, – великие люди рождались бы чаще. Хотя… должен Вам сказать, что в подобных случаях отказ от индивидуальности может растянуться на несколько столетий. Например, до сих пор на все еще индивидуальном уровне в Элизиуме существует и Тень Бетховена, и Тень Эйнштейна… впрочем, Эйнштейн не слишком удачный пример, поскольку носитель этой тени совсем недавно закончил последний витальный цикл. Но, скажем, Тень Леонардо, Тень Монтеня… знаете, на самом деле, их не так уж и много – тех, чей отказ от индивидуальности трудно предвидеть даже в отдаленном будущем. В конце концов отказ, конечно, произойдет, поскольку лишь новые комбинации продуктивны. Останутся только черты сходства, на котором мы то и дело ловим знакомых и незнакомых нам людей…

– Тогда против чего же боретесь Вы, если сами признаете продуктивными лишь новые комбинации?

– Я не столько борюсь против, сколько борюсь за, – то ли всерьез, то ли в шутку откликнулся Станислав Леопольдович. – Во-первых, за то, чтобы отказ от индивидуальности происходил естественно… по мере роста самосознания тени, а не навязывался ей извне.

– Но тогда каждая тень захочет навсегда остаться индивидуальностью!

– О нет, – грустно покачал головой Станислав Леопольдович. – Сами посудите, насколько чаще люди сожалеют о, так сказать, напрасно прожитой жизни, чем приносят благодарность судьбе. А ведь тени гораздо умнее людей: они-то уж понимают, кто чего стоит!.. Да и людям – даже самым обыкновенным – за миг до смерти это становится ясно.

– А во-вторых? – спросил внимательный Аид Александрович.

– Во-вторых, я борюсь за то, чтобы тени – как более мудрые – помогали жить все-таки глуповатым, согласитесь, людям.

Аид Александрович молчал: он был потрясен совершенно. И вдруг спросил – робко и вместе решительно:

– А Бог – есть?

– Несомненно, – рассмеялся Станислав Леопольдович. – Но Бог – это явление уже другого, гораздо более высокого уровня.

Тут уж Аид совсем растерялся: для него Бога не было в этих построениях.

– Магистр, а я ведь спокойнее реагировала на Ваши слова, чем Аид Александрович! – улыбнулась Эмма Ивановна.

Станислав Леопольдович подмигнул ей, потом с тревогой взглянул на Аида.

– Вы постарайтесь, Аид Александрович, отнестись ко всему этому просто. Иначе… иначе с ума можно сойти, чего, собственно, и боятся в Элизиуме, даже на Атлантиде. Потому-то меня и преследуют как тень-нон-грата. Я слишком много напозволял себе.

– Вас могут схватить?

– Меня – не могут. Тень мою могут. Когда я сплю. Но я сплю теперь при полном свете и таким образом постоянно держу мою тень возле себя.

– А если отключат свет?

– Dum vivimus, vivamus![10] – провозгласил Станислав Леопольдович. – Кроме того, даже днем на минутку может случиться недостаток света… Будем надеяться, что они за этим не уследят.

– Но предположим, они схватят Вашу тень – и что тогда?

– Я просто не проснусь больше, – спокойно прозвучало в ответ. – Но теперь это уже не страшно: сведения в надежных руках. И будут дальше распространяться – через надежные руки. Через Ваши, например.

– Да уж, – мрачно откликнулся Аид. – Более надежных рук нет. Особенно при моей теперешней репутации. Я ведь тоже, видите ли, в некотором смысле нон-грата… психиатр-нон-грата.

– Вы об этой передаче?

– Да нет, тут до передачи хватало. Пришлось на минуточку с ума сойти – и… понравилось, представьте себе. На палочке верхом по Садовому скакал – от погони уходил, королевских почестей требовал… в качестве Фридриха II, Великого!

– Почему именно Фридриха II? Случайно?

– А что?

– Да нет, ничего. Просто я жил в те времена. И Эмма Ивановна вот… жила. Тогда, правда, никому из нас – ни ей, ни мне – не приходилось бывать при дворе, но короля все очень любили. Сына его не любили – потом, после смерти Фридриха Великого.

– А меня так один мой знакомый назвал… странное существо. Впрочем, это уже глупая история.

Отчего-то замолчавшая незадолго до окончания разговора Эмма Ивановна вдруг вскрикнула.

– Что с тобой?

– Магистр, – совсем беззвучно сказала она, – у твоих ног две тени!

– Молчи,– ответил он ей глазами, – я вижу.