Текст книги "Книга теней. Роман-бумеранг"

Автор книги: Евгений Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Сказали! Вы крайне непочтительно отозвались об отличной диссертации: я руководил этой диссертацией, я! Вот. – Член демонстративно отвернулся от Продавцова. Правда, тут же повернулся и напомнил: – А вы со своей избыточностью – шантрапа! – после чего отвернулся уже окончательно.

– Давайте все-таки держаться в рамках… – неуверенно предложил председатель Ученого совета.

– Да какие тут могут быть рамки! – Бородач не унимался. – Пусть дорогой товарищ Продавцов в двух словах изложит суть дела. Если весь смысл его диссертации в том, что чем больше человек повторяет, тем лучше его понимают, – так это, извините, чушь собачья. Сколько бы раз я ни повторил, что я папа римский, вы же никогда не согласитесь со мной!

– Да уж, – ввернул кто-то из членов.

– Но моя диссертация, – заверещал Продавцов, – отнюдь не сводится к объяснению избыточности как таковой! Я предлагаю же еще и пути увеличения избыточности!

Шум, возникший было в зале, смолк…

– То есть, – тихо прокомментировал бородач, – Вы предлагаете увеличить то, что и так избыточно?

– Да, – проговорил совсем убитый Продавцов. И тут его понесло: – Нужно достичь еще большей надежности и гораздо более прочной усвояемости информации. Нужно придать прессе действенный характер, активизировать ее вмешательство в жизнь, дать зеленую улицу… – Он бросил эту мысль и начал другую. – Есть ведь очевидные вещи! И я имею право судить о них: мною было найдено четыреста сорок два факта лексико-стилистической избыточности… я работал с материалами газет "Советская культура" – триста один случай, журналов "Театральная жизнь" – сто двадцать восемь случаев, и "Рыболов-спортсмен" – три случая.

– Отпа-а-ад! – восхитилась молочница. – Он все сосчитал!

– Да! – с вызовом и достоинством произнес диссертант. – В моем распоряжении тысяча карточек – они, между прочим, здесь, если кто желает убедиться…

– Когда же вы жили? – ужаснулась девушка. – Жена у вас есть?

– Девушка, позвольте просить вас не задавать… – это опять председатель вмешался, но молочница, не останавливаясь, продолжала:

– Интересно же, когда он жил! Я бы загнулась с таким мужем! А Вы мозжечок проверяли?.. Я расскажу один случай, можно? – И она затараторила с такой скоростью, что было бы самоубийством бросаться ей наперерез: – Известен эксперимент, в ходе которого проверялось, здоров у испытуемых мозжечок или нет. Людям предложили лист бумаги в клетку и попросили ставить в каждой клетке по одной точке. Нормальным это сразу надоедает, а у кого мозжечок поврежден, те весь лист точками утыкали. Им уже говорят: довольно, прекратите, а им хоть бы что, им даже нравится, у них двигательная функция нарушена. У Вас, товарищ Продавцов, тоже, наверное, с мозжечком не все в порядке, если Вы такую нудную работу – да еще с удовольствием! Тысяча карточек! Милый, Вы больной человек… Вас стационировать надо, амбулаторно уже нельзя.

– Да не тарахти ты! – прервал ее румяный бас. – Ты лучше посмотри на него: у него и мозжечка-то нет никакого – не видишь разве?

– Я в последний раз требую! – опять возник председатель…

– Подождите вы! – просто-таки грубо оборвал его субъект с галерки. – Тут не до этики, тут человека лечить надо! А вот скажите, у Вас при ходьбе голова не кружится последнее время?

Совсем уже сбитый с толку Продавцов пальцами левой руки потрогал голову – то место, где, по его представлениям, должен был находиться мозжечок.

– Мозжечок не пальпируется, – предупредительно заметила молочница. – Он заключен в черепе… если, конечно, вообще имеется.

– Я не могу защищаться в такой обстановке! – завизжал Продавцов – и, кажется, его нетрудно было понять.

Под общий шум выступил представитель ведущего учреждения и зачитал невнятный отзыв о предложенной-на-рассмотрение-Ученого-совета-диссертации.

– Слово имеет официальный оппонент, доктор филологических наук профессор Илья Семенович Кузин, – благушей заорал вдруг отключавшийся на время совсем-лысый-ученый секретарь.

Продавцов уселся на место, придерживая на голове прядь, перекинутую от уха до уха.

А на кафедре возник плоскоголовый какой-то крокодил, который хорошо поставленным голосом запел:

– Рецензируемая диссертация посвящена исключительно важной и чрезвычайно актуальной теме в ней ставится вопрос на который наша научная общественность давно уже ждет недвусмысленного ответа автор умело подходит к решению интересующей его проблемы работа глубока по содержанию и интересна по форме в ней открываются новые горизонты для комплексных исследований вклад диссертанта в разработку данной темы трудно переоценить в основу диссертации положены новые и оригинальные идеи методы ее выполнения также весьма и весьма новы…

Все это Илья Семенович Кузин пел совершенно обворожительно, в лучших традициях бельканто, то есть демонстрируя только голос – и ничего больше. За время пения он ни разу не изменил позы, да что там позы – пальцем не пошевелил и даже не моргнул ни разу. Сонная одурь накатила на зал: утихомиренные, убаюканные члены немели от удовольствия.

– Таким образом, – заканчивал уже крокодил, – мне кажется что рассматриваемая диссертация является серьезным научным трудом и позволяет ходатайствовать о присвоении ее автору ученой степени кандидата филологических наук.

Когда он допел свою песнь, сонные члены один за другим вернулись к неприглядной яви и насупились. Крокодил сел, не дождавшись ни аплодисментов, ни цветов, на которые, судя по угрюмому теперь выражению его лица, он явно рассчитывал.

– Вениамин Федорович, ответьте, пожалуйста, Вашему оппоненту. – Лысый включился в работу вовсю.

Продавцов поднялся на кафедру, как на гильотину.

– Во-первых, я хотел бы поблагодарить моего глубокоуважаемого оппонента за то, что он внимательно прочел мою диссертацию, и за ценные замечания, сделанные им. Я согласен, первая глава действительно немного длиннее второй, и учту это замечание при переработке диссертации в книгу…

– О-о-ох, – застонали на галерке, – он еще и книгу опубликует!

– Простите, пожалуйста, – не дав никак отнестись к стону голландской молочницы, изумительно вежливо обратился к крокодилу бородач, – Вы действительно внимательно прочли диссертацию?

– Почему этот человек позволяет себе… – начал крокодил, но тут же и умолк от следующего вопроса сверху.

– И пересказать можете? – усомнились там.

– Все, больше нет сил терпеть! – трагически запел Кузин. – Кто он такой? Кто знает этого… этого человека? Скажите, Вы кто такой в самом деле?

– Я папа римский, – смиренно ответили с галерки, – и представляю здесь Ватикан.

– Он же издевается, я сейчас покину зал заседаний. – Кузин вскочил и побежал покидать.

– Вам укол сделать надо, транквилизатор какой-нибудь! – неслось вслед.

Кузина перехватили у дверей и тоже вложили ему в ухо сведения, от которых ему пришлось остановиться и присесть на краешке первого ряда.

– Выведите этих наглецов! – заорал вдруг спавший до этого член, но другой член, бодрствовавший, взял на себя обязанность нашептать ему на ухо все необходимое – и нашептал. Заоравший пожал плечами и нахмурился.

– Садитесь, Продавцов, поблагодарили и – ладно! – взмолился председатель. – Слово предоставляется второму официальному оппоненту – Слепокуровой Глории Викторовне, кандидату филологических наук.

Слепокурова Глория Викторовна, робкое существо лет четырнадцати, боязливо переступила в сторону кафедры. На носу ее были квадратные темные очки с темными же стеклами, занимавшими большую часть поверхности лица и тем самым оказывавшими лицу неоценимую услугу. Человек, раз взглянувший на Глорию Викторовну, мог не опасаться, что ему захочется это повторить.

На кафедре официальная-оппонент сразу же сильно изменилась, себя-в-коня-преобразив. Она раздула мощные ноздри и направила свои телескопы сначала на галерку, а потом в сторону наиболее прытких членов.

Зал превратился в относительно-братскую могилу.

– Я надеюсь, – тихо-тихо сказала Слепокурова Глория Викторовна, – что у присутствующих хватит деликатности не перебивать женщину, чтобы мне не зачитывать одно и тоже по многу раз?

Испугав всех таким образом, она еще тише продолжала – и, между прочим, каждое слово было отчетливо слышно… наверное, даже на улице: вот как умела заставить себя слушать эта Слепокурова Глория Викторовна!

– Итак, мы имеем дело с диссертацией, актуальность которой несомненна. Несомненна, – повторила она, строго взглянув сразу на всех окружающих. – Лексико-стилистическая избыточность в газетно-журнальной публицистике конца семидесятых – начала восьмидесятых годов была предметом внимания двенадцати советских и одного зарубежного, а именно восточногерманского, исследователя. – Слепокурова упомянула их фамилии, имена, отчества, названия книг и статей, место и год их издания, издательства и количество страниц с указанием тех, на которых речь шла именно об этих материях. – Однако я заметила, – телескопы опять поблуждали по залу, – что диссертанту известно лишь десять исследований, – и это сразу внушило мне опасения. Выяснилось следующее: опасения отнюдь не беспочвенны. Я полностью не принимаю интерпретации фактов лексико-стилистической избыточности на страницах 45, 46, 47, 48, 49, 108, 114, 145, 146, 147 и 163; факты заимствованы автором из газеты "Советская культура" за номерами 18, 32, 39. 47, 58, 116, 291 и из журнала "Театральная жизнь" за номерами 1, 4 и 6. Я также не принимаю интерпретации всех фактов, заимствованных из всех номеров журнала "Рыболов-спортсмен". В каждом из упомянутых случаев мы имеем дело не с избыточностью, а с дополнительными новыми и интересными сведениями. Чтобы не быть голословной, разберу каждый из упомянутых мною примеров.

И Слепокурова Глория Викторовна начала анализ, длившийся ровно полтора часа.

– Теперь позволю себе перейти к примерам, в интерпретации которых мое мнение лишь частично расходится с мнением диссертанта.

Она опять начала называть цифры, которых автор, щадя и без того утомленных читателей, здесь приводить не станет, указав лишь, что официальная-оппонент высказала замечания по тридцати четырем случаям, касающимся всех газет и журналов. На это ушло еще два часа с минутами…

Где-то далеко пропикало одиннадцать.

Три раза приходил вахтер. Измордованные члены сонно вращали глазами: у многих были видны одни белки. Четверо храпели, и один свистел. Председатель держал голову в руках. Диссертант расстегнулся весь. Кто-то из его родственников не то скулил, не то пел во сне… На галерке молчали.

Проанализировав все спорные случаи, Слепокурова Глория Викторовна злобно оглядела сильно поредевшие ряды:

– Я позволила себе читать с листа, чтобы сэкономить ваше время и не подбирать нужных слов в процессе анализа прямо на ходу. За исключением упомянутых моментов, диссертация в целом произвела на меня хорошее впечатление: она вполне заслуживает высокого звания диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук.

– Вязать ее! – раздался на этом месте оглушительный вопль с галерки, заставивший содрогнуться тех, кто спал, и тех, кто из последних сил не спал. – Несите веревки!

Под страшные эти слова голландская молочница принялась топать ногами и улюлюкать, что произвело на всех совершенно жуткое впечатление: вскочила – и улюлюкает. И топает ногами – очень сильно… что там у нее на ногах?!

Борода засвистел в два пальца.

Слепокурова Глория Викторовна уничтожила их телескопами и робкой походкой отправилась к двери – хлопнула ею, как недюжинный молодец, и покинула помещение.

Члены зажали уши и полегли под столы, а один из них, ничего не понявший со сна, мелкими перебежками начал тоже продвигаться к двери.

– Стоять! – крикнул Продавцов, и член замер, прижав к брюху лакированный портфельчик, ибо голос Продавцова и весь-его-задумчивый-вид сделался страшен: еще бы – кворум рассыпался на глазах!..

А надо всем этим гремел уже бас румяного бородача:

– Нет, вы вдумайтесь только – на минутку вдумайтесь! – что здесь происходит! Это же сумасшедший дом, глубокоуважаемые члены… Я медик, я случайно оказался на защите – и цель-то у меня была глупая… похохмить, сколько получится, – и убраться восвояси, но, товарищи-члены, вы же шизофреники тут – все как один! Я гарантирую вам точность диагноза, шизофрения – моя специальность.

– Ах-так-вот-что… никакой-он-не-сын… и никакой-он-не-зять… это-вообще-человек-с-улицы… нет-ну-подумайте-какой-хам… нашел-кого-учить-понимаете-ли…

Шепотки поползли, поползли – расползлись, как муравьи, по всему залу, защекотали, рассмешили и тут же обозлили всех, но бас гремел густо:

– Какой тут мозжечок, к чертовой матери! Тут распад уже пошел, прямо на глазах распад, я теряюсь как врач… Я не взялся бы лечить никого из вас, это все какие-то запущенные формы, застарелые: синдромы на благоприятной почве развивались, понимаете?

Никто почти уже не слушал его: сами по себе – без команды – престарелые члены выстраивались в круг, создавая оцепление; прочие – во главе с Кузиным – блокировали дверь, но румяный бас не замечал опасной передислокации: он гремел, гремел, гремел…

– Профессиональный кретинизм – вот как называется ваша общая болезнь, а защита сегодняшняя – массовый психоз на почве профессионального кретинизма. Что тут можно посоветовать? Для начала – никогда больше не собираться вместе: коллектив – это питательная среда для психов, именно в коллективе актуализируются наиболее болезненные проявления профессионального кретинизма. У всех вас, видите ли, иллюзия общего дела – такую иллюзию, поверьте мне, можно подавить лишь в одиночестве, когда очередные бредовые идеи оказывается некому сообщить. И второе – смена рода деятельности. Поскольку для какой бы то ни было интеллектуальной работы никого из вас уже нельзя использовать, вам лучше приняться за такие виды работы, которые не требуют участия интеллекта, – например, уборка-садов-и-парков-нашего-города и тому подобное. Больше ничем помочь не могу. Пойдем, – кивнул бородач голландской молочнице.

– Стойте! – крикнул председатель.

– Давайте на прорыв! – взревела заурядная-между-прочим-лич-ность. – Я прикрою вас! – Она (а это был он) бросилась к двери.

– Мы сейчас милицию вызовем, вы не выйдете отсюда, – заорал удивительно-тихий-член-на-отшибе.

Заурядную между-прочим-личность выпустили наружу, за ней выскользнул кто-то из членов, прочие члены завалили своими телами дверь. Четверо страшных аспирантов завели бородачу руки за спину. Голландская молочница смотрела на все это глазами-полными-ужаса.

– Да они же пьяные! – возопил один из четверых. – От них спиртным несет!

Бородача и молочницу оперативно сдали на руки милиции. Они не сопротивлялись и больше не качали прав – только изредка взборматывали "ужас", "кошмар", "бред какой-то" и так далее. Их увез милицейский фургон. В отделении милиции капитан Окунев снимал с них показания.

– Ваша фамилия, имя, отчество?

– Карасева Ольга Петровна.

– Ваша?

– Рекрутов. Рекрутов Сергей Степанович.

– Место работы, должность.

– Научно-исследовательский институт скорой помощи имени Склифософского. Врач.

– Лаборантка.

Снятие показаний продолжалось около часа. А в это время в зале заседаний старого корпуса МГУ шло голосование по диссертации Вениамина Федоровича Продавцова на тему "Лексико-стилистическая избыточность в газетно-журнальной публицистике конца семидесятых – начала восьмидесятых годов".

– Я надеюсь, – сказал председатель всех членов, – что грубая выходка двух подвыпивших хулиганов не повлияет на решение Ученого совета. Отзывы по диссертации в целом положительные, диссертант по существу и интересно отвечал на вопросы. Голосуем, товарищи!

Кроме пресловутых членов, каким-то чудом все-таки умудрившихся сохранить кворум, в зале заседаний осталось еще человек пять-шесть, включая самого диссертанта, официальных оппонентов и представителя ведущего учреждения. Жены членов совета (особенно две заболевшие) названивали на давно пустые кафедры по поводу исчезновения из обихода мужей. А те решали судьбу Вениамина Федоровича Продавцова…

Он был почти обнажен, поскольку, как мы помним, незадолго до прибытия милиции расстегнулся весь и решил не застегиваться больше никогда. Жизнь свою он полагал законченной. Диссертация провалилась. Надеяться было не на что. Новой написать он не сможет – и теперь навеки обречен оставаться ассистентом кафедры… впрочем, какой там кафедры, когда его завтра же выгонят! Между тем ему уже тридцать два года и поздно начинать другую жизнь. Стало быть, расстегнуться и сидеть – это все, что следует предпринять… сидеть и ждать смерти.

– Объявляю результаты голосования. – Совсем лысый ученый секретарь блестел, как сапог новобранца. Продавцов вжался в кресло и вроде перестал быть. – Одиннадцать голосов "за", девять – "против", один бюллетень испорчен. Поздравляем вас, товарищ Продавцов.

– Мне можно идти? – спросил тот, не поднимаясь.

Ему никто не ответил.

Глава ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
У ВАС не все дома

Станислав Леопольдович шел по улице и ел мороженое, которое называлось «Чебурашка»: это был пломбир в шоколаде – цилиндр, обрубленный с двух сторон. С одной стороны Станислав Леопольдович откусывал, с другой мороженое текло на брюки. Таков уж принцип действия «Чебурашки»…

Когда половина мороженого съелась, а вторая половина истекла, Станислав Леопольдович вытер липкие пальцы о брюки и увидел под ногами классики. Он добросовестно пропрыгал четыре клетки – больше не было – и прочитал слово "рай". В рай и прыгнул. "Вот я и в раю", – подумал он и улыбнулся. Рай… Смешное слово живых. Впрочем, теперь он тоже как бы живой – значит, и его слово.

Станислав Леопольдович стоял в раю и беспокоился о Петре Ставском. Вот уже третий день по телефону отвечали: "Его-нет-в-Москве", – больным мужским голосом. Между тем перемены, происшедшие со Станиславом Леопольдовичем, лишали ею недавно еще столь естественной возможности оказаться рядом с Петром в любую минуту: теперь приходилось довольствоваться общечеловеческими, так сказать, средствами коммуникации. О переменах этих автор скажет своим чередом, а сейчас и так много времени уже потеряно зря – из-за совершенно дурацких событий, которые приходилось излагать в предшествующих трех главах, нисколько, к сожалению, не продвинувших сюжет вперед.

Итак, Станислав Леопольдович стоял в раю и беспокоился. Кроме Петра, не было теперь у него долгов ни перед кем в подлунном этом мире. Мальчик Игорь из Сивцева Бражка, еще несколько раз встретившись с собакой Анатолием, получил наконец от родителей настоящую собаку – по счастливой случайности такую же большую и пеструю, как Анатолий, – и Станислав Леопольдович мог уже облегченно вздохнуть. Что же касается Эммы Ивановны Франк, то она… да и он… впрочем, это отдельная история. И только Петр так и не дождался ответов на большие свои вопросы. Правда, теперь он был с Эвридикой – может статься, ему и не нужен уже собеседник-оттуда: есть ведь прекрасный собеседник-отсюда… Ах как хороша Эвридика! До чего же повезло им обоим…

Вот и остановка у входа в маленькое кафе: за несколько последних дней Станислав Леопольдович наизусть выучил эту дорогу. Толкнул дверь, вошел. Сказал: "здравствуйте-Иван-Никитич".

– Здравия желаю, Станислав Леопольдович. – Старенький гардеробщик только что не вытянулся во фрунт: смешной он… – Как здоровье?

– Спасибо, не жалуюсь. А ваше?

– Да неважно вот… Ноги болят. Врачи бруфен пить велели, а в аптеках нету. Прямо не знаю, что и делать. Сегодня всю ночь ныли, ноги-то, – думал, к дождю, а дождя-то и нету никакого.

– Плохо, – сказал Станислав Леопольдович и – непонятно в чей адрес, но, скорее всего, ни в чей адрес, а себе под нос – пробубнил: – Дождь, между прочим, мог бы и быть, черт бы его побрал! И бруфен мог бы быть в аптеках: эка невидаль – бруфен!.. – Ворчливый он, оказывается, старик, этот Станислав Леопольдович!

Они раскланялись – и Станислав Леопольдович вошел в зал с твердым намерением отныне приходить на полчаса раньше, чтобы успевать поговорить по душам с Иваном Никитичем, с которым, кажется, вообще никто никогда не разговаривает.

Народу в зале было мало, и в основном бабули какие-то. Семь часов – не молодежное время. А ребята уже на сцене – и, увидев Станислава Леопольдовича, кивают ему. Хорошие они… просто удивительно, до чего хорошие, – почти такие же, как Петр. Станислав Леопольдович улыбается – каждому отдельной улыбкой: под музыку, которая потихоньку набирает силу, и Станислав Леопольдович знает эту музыку, вот уже несколько дней знает, даже слова кое-какие запомнил. Впрочем, слова звучат уже из-за сцены… бормочутся уже в микрофон где-то неподалеку – понятно, что французские, но какие именно – не слышно: так точно из толпы, на улице, долетают отголоски, осколки, обломки речи, не очень внятные и совсем невнятные: голос жизни. Однако собираются в стайку отголоски – и можно уже понять: Non, je ne regrette rein! C'est paye, balaye, oublie… Je m'en fous du passe. Avec mes souvenirs j'ai allume ie feu, mes chagrins, mes plaisirs je n'ai plue besoin d'eux…

И удивительно красивая женщина выходит сразу вслед за словами… нет, не так: слова ведут за собой удивительно красивую женщину – в густо-лиловом платье и тонком белом шарфике, в узких белых туфельках. С фиалковыми глазами и седой – может быть, чуть сиреневатой – шевелюрой… эдакая очень приблизительная стрижка. И никто не может узнать в этой почти нереально прекрасной даме всеми любимую старушечку-с-придурью, каждый вечер певшую здесь романсы. Но об этой своей репутации не жалеет прекрасная дама, ни о чем она не жалеет – даже о том, что все прошло стороной, кивнуло – и пропало, мелькнуло – и нет… Впрочем, будет еще – и не однажды будет! Откуда она знает об этом? Может быть, не первую жизнь живет уже, а вторую, или даже третью – и все понимает про себя и про нас?

…Странные вещи происходили в маленьком кафе последние два года. Кажется, это Эмме Ивановне Франк дирекция была обязана тем, что более чем заурядная забегаловка превратилась чуть ли не в "Клозери-де-лила": ансамбль "Счастливый случай" собирал теперь постоянную публику – своего рода богему… да простят автору употребление этого слова применительно к российской нынешней жизни; во всяком случае какие-то в-прошлом-студенты, в-будущем-поэты-и-художники, персонажи-вне-времени-и-места приходили сюда. И появился даже особый стиль, который старались соблюдать завсегдатаи и который ощущался случайными гостями. Между прочим, с кухни перестали воровать продукты и растаскивать их по домам, а сомнительные граждане перестали подходить с заднего хода и продавать-покупать то-чего-никогда-нет…

Эмма Ивановна Франк заканчивала сегодняшнее выступление, как и всегда в последние дни, странной какой-то песней. Аккомпанировал ей один только Павел – на губной гармонике. Простая такая мелодия, и слова простые совсем, а припев непонятный – "дол зеленый, йо-хо!" Всего неделя прошла с тех пор, как возникла в грустной московской жизни песенка эта, а кафе – безымянное бог знает с каких пор – называли уже "Зеленый дол". И подумывали даже о вывеске.

И подумывали даже о том, чтобы "Счастливому случаю", срочно переименованному в "Зеленый дол", участвовать в конкурсе вокально-инструментальных ансамблей – не победить, конечно, а просто участвовать: ни-за-чем. Опять же для разнообразия грустной московской жизни – и предъявить ей, этой грустной московской жизни, другую жизнь – жизнь в розовом свете. Причем ровно-через-три-дня!

Жизнь в розовом свете действительно была предъявлена и показана по телевизору: телевидение транслировало конкурс не целиком, но короткую программу ансамбля "Зеленый дол" представило без купюр.

Итак, ансамбль "Зеленый дол". Солистка – Эмма Ивановна Франк. Медленно вышли на сцену девушка и молодые люди, одетые в черное – с головы до ног. Заиграли тихо, нестройно, словно впервые встретились и сейчас только приноравливаются, приспосабливаются друг к другу. Кажется, еще и мелодии не было никакой – не получалось пока мелодии, не вырисовывалось… извините, дескать, мы тут случайно, мы уйдем сейчас, но вот уже и немножко мелодии – рисунок ее становится четче, уже видны контуры будущей песни, но только контуры, а что за песня – непонятно еще… Где-то почти за пределами зрения, в отдаленнейшей кулисе принимается звучать голос – очень низкий и разбитый… неэстрадный, немолодежный вовсе уж голос, которому тут не место.

И надо бы освистать этот голос, да нет сил свистеть: все силы уходят на то, чтобы слушать – слушать, вытягивая шеи… кто там поет в отдаленнейшей кулисе и о чем поет? По-французски поет, не понять о чем, но уже и неважно, о чем, только бы увидеть источник голоса, завернутый в черное, – теперь не имеет значения, каков он, источник этот! Пусть будет стар, пусть будет убог… все равно. Ну, хорошо, мы согласимся с любой видимостью, мы го-то-овы – и тогда… Источник голоса начинал приближаться – совсем незаметно, будто плыл по воздуху, и глаза болели вглядываться, мучительно вглядываться и гадать, какая же все-таки она, эта жизнь-в-розовом-свете, о которой полкуплета по-русски спел голос.

Она была черной, но вот уже на авансцене, где все видно совсем теперь ясно, она подняла голову и открыла лицо свое, эта черная-жизнь-в-розовом-свете, и сбросила к ногам накидку. В розовом – ах, в рискованно розовом платье дошкольницы, коротеньком, до колен, – предстала старая женщина Эмма Ивановна Франк перед самой молодой на свете аудиторией. Когда человеку под семьдесят, можно ли в розовом, Эмма Ивановна Франк!..

А она стояла на краешке сцены – и ослепительный свет шел от нее, нарочитый ослепительно розовый свет, в котором особенно зримо становилось все, что было в ней ветхого, дряхлого, некрасивого и вместе высокого, трогательного. Так вот какая она – жизнь-в-розовом-свете, жизнь в розовом платье, старая наша жизнь… Маленький маскарад накануне гибели!

В задних рядах привстали: там не могли поверить глазам своим. И все шли и шли люди вдоль проходов, все подтягивались и подтягивались к сцене – и замерли с прижатыми к груди руками. А кинокамера торжественно и грустно запоминала лица медленной этой процессии, идущей увидеть жизнь.

И кончилась песня. Ни единого хлопка, ни единого шороха. Зал ждал, что дальше. В полной тишине старенькая фея произнесла в микрофон одно только слово: – Милорд.

Подняла черную свою накидку, набросила на плечи: дошкольное платьице снова исчезло из виду. И опять заговорила по-французски – небрежно, легко, только-для-французов… ах, вы не француз, месье, какая жалость, но ведь вы говорите по-французски, это же так естественно! Что? Вы не говорите по-французски… но тогда я теряюсь, месье, и не знаю, как я вам могу помочь, ведь дело в том, что я уже пою…il s'agit d'un milord, monsieur… – и все вдруг замечают, что действительно поет уже дама и пела давно, и музыка звучала, только не замечалась как-то – шарманочная такая музыка. А потом совсем забыла дама про накидку, и замелькало – редко, намеком – то самое розовое платьице из-под накидки черной, и все чередовалось розовое-черное, розовое-черное, и опять перемешивались любовь-печаль, жизнь-смерть… Но не горюйте, господа, пройдет и это, господа, не отчаивайтесь! И – фиалковые слезы из фиалковых глаз.

Вторая кончилась песня. И опять ждал зал – только весь уже подошел к сцене, мало кто остался сидеть, и забыли о них – сидевших – навеки.

– Старинная тирольская песня "Дол зеленый", – сказал в микрофон посторонний мужской голос. Девушка и молодые люди в черном отступили в глубь сцены – были, не были? – один остался: долговязый, с гармоникой губной. А из ближней кулисы вышел старик в тирольской шапочке с перышком и взял солистку за руку, как ребенок на детском празднике – подружку. Меж тем она пела уже под губную гармонику:

Дол зеленый – йо-хо,

Дол зеленый – йо-хо…

И тут старик подхватил мягким басом:

Собирались вместе, начинали песню про зеленый дол.

Так и стояли рядом: пели, держась за руки, – дети на лужке… А птица – веселая одна птица – подхватила и унесла их песню. Куда? Они не знали куда и горевали немножко, но горевать бросили, потому что птицы всегда возвращаются, вернется и эта птица… и мы еще споем с вами, вот уже и поем, и нам хорошо вместе – двум старым-старым детям и тем, кто с ними… А с ними уже девушка и несколько молодых людей – были, оказывается! – они скинули черные плащи, и обнаружились под плащами зеленые костюмы, похожие на тирольские, – со штанами чуть ниже колен.

И когда окончилась песня, а старики начали вдруг под губную гармонику тихонечко эдак переступать, как бы танцуя, – Господи, что сделалось в зале! Все захлопали и закричали ааааааа – и, кажется, даже члены жюри закричали ааааааа: скучные мужчины и женщины из каких-то клубов, дворцов-и-домов-культуры, которые пришли судить музыку, но теперь не хотели и этим своим ааааааа отказывались судить: они хотели на зеленый луг, в кружок – рас-пе-вать!..

Глядя концерт по телевизору в записи еще через три дня (это был уже второй показ), Эмма Ивановна плакала, и кашлял Станислав Леопольдович, и хлюпала носом Бес, и молчали с суровыми-в-общем-лицами ребята из "Зеленого дола" – все они собрались в квартире Эммы Ивановны и Станислава Леопольдовича: вместе посмотреть концерт и выпить чайку. Концерт, стало быть, посмотрели, принялись чай пить – тут как бы выключить телевизор, да забыли выключить, и началась передача о встрече в одной из московских школ – ой какая странная передача!.. Замерли с чашками в руках гости, замерла Эмма Ивановна, замер магистр (прозвище это прижилось-таки к Станиславу Леопольдовичу).

Однако сейчас автор не станет занимать время пересказом телевизионной программы – может быть, потом когда-нибудь, а теперь нет настроения… да и важные дела впереди. Магистр одевается, одевается Эмма Ивановна, одеваются ребята. Хозяева хотят проводить гостей? Да нет, не похоже: гости в одну сторону, хозяева – в другую, к метро, опять же "Кропоткинская". Куда отправляются Эмма Ивановна и Станислав Леопольдович?

Куда бы там ни было, но часа через четыре Эмма Ивановна вернется одна: Станислав Леопольдович задержится в булочной на углу Гоголевского и Кропоткинской – и всего-то навсего хлеба купить… половинку черного да французский батон за двадцать две копейки. Ах, Станислав Леопольдович, нельзя вам сейчас задерживаться: перепутались уже случайности и никто больше не отвечает за них. Оставьте вы эту очередь, есть ведь дома какой-то хлеб – тем более, что у Аида Александровича… ну да, об этом же пока уговорились молчать.

Но стоит в очереди Станислав Леопольдович. Боже, как много в жизни нашей иногда зависит от половинки-черного-да-французского-батона-за-двадцать-две-копейки! И вот они уже в авоське, а Станислав Леопольдович пересекает булочную, выходит на улицу.