Текст книги "Недавние были"

Автор книги: Евгений Коковин

Соавторы: Илья Бражнин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Чтобы выручить Линдемана на «Могучем», у которого был убит лоцман, Павлин Фёдорович, привлекая огонь на себя и в упор расстреливая врага из одной единственной уцелевшей пушки, подходил к стоявшим у берега кораблям противника на пятьдесят метров.

Бой был проведен Виноградовым дерзко, смело, искусно. Цель его – показать белоинтервентам, что красные на реке во всеоружии, и задержать врага подольше на месте – была достигнута полностью, о чём Павлин Виноградов тотчас и донёс по телеграфу в Котлас командованию войсками Котласского района. Донесение о проведенном Виноградовым удачном ночном налёте на Двинской Березник было передано временно командовавшему Северным фронтом М. Кедрову, а тот, в свою очередь, отправил донесение в Москву Ленину. На этом донесении Владимир Ильич, ещё раньше указывавший на Северную Двину, как на возможный театр военных действий, имеющий особое значение, поставил резолюцию: «В печать. Крупная победа над англичанами и белогвардейской сволочью».

Этой первой и крупной победой над врагами революции на Севере мы обязаны инициативе, блестящему организаторскому таланту и мужеству Павлина Виноградова, славным красным бойцам.

В дальнейшем – пятнадцатого, двадцатого, двадцать восьмого и двадцать девятого августа Виноградов снова схватывался на реке с противником, силы которого всё возрастали.

Но росли и наши силы. Подходили подкрепления из Центра. На Северную Двину пришёл большой отряд балтийских матросов, пришли путиловские рабочие, пришёл инженерный отряд имени Петроградского Совета, пришёл Вологодский полк. В последних числах августа из пришедших частей и местных отрядов была сформирована Северодвинская бригада, командующим которой, с подчинением ему Северодвинской флотилии, был назначен Павлин Виноградов.

К началу сентября силы противника сосредоточились близ устья реки Ваги, впадающей в Северную Двину выше Березника. От устья Ваги, в случае его захвата, врагу открывались водные пути как на Шенкурск, так и на Котлас. Павлин Виноградов в полной мере учитывал важность этой ключевой позиции, и все его усилия в августе 1918 года сводились к тому, чтобы не отдать в руки врага устье Ваги.

Ту же цель имели и боевые действия руководимых Павлином Виноградовым Северодвинской бригады и речной флотилии в первых числах сентября, включая и последнюю операцию восьмого сентября. Заметя, что в критический момент боя пушки, стоявшие близ деревни Шидрово, на правом берегу Двины, умолкли, Виноградов сам кинулся к единственному уцелевшему орудию и завязал бой с двумя кораблями противника. Один из них он подбил и вывел из строя. Но орудийный залп, произведённый вражеской канонеркой с реки, поразил героя насмерть. Он упал возле умолкшей пушки и больше уже не встал.

Так в бою, сражаясь, ведя огонь по врагам, пал двадцативосьмилетний Павлин Виноградов. Он был смел до дерзости, неукротим, неустанен, необыкновенно деятелен, самобытно талантлив в военном деле. В любой области деятельности, какую бы он ни выбирал или какая ни выбирала бы его, Павлин Виноградов работал с полной отдачей, с безграничной увлечённостью, одержимостью своим делом, своей идеей. А дело у него было одно и идея одна – служение революции, борьба за неё.

В последний месяц своей жизни Павлин Виноградов возглавлял силы красных на Северной Двине, выполняя ленинский план «защиты Котласа во что бы то ни стало». План этот был выполнен. Белоинтервенты не овладели Котласом, не прошли к Вятке на соединение с Колчаком. Ожесточенные бои на Северной Двине длились до самого ледостава, когда боевые корабли врага намертво вмерзли в метровый двинской лед. Фронт стабилизировался.

Павлин Виноградов родился под Петербургом, был рабочим Сестрорецкого оружейного завода. Призванный царским правительством в армию, он отказался присягать царю, был отдан в штрафной дисциплинарный батальон, а за революционную пропаганду в этом батальоне предан военному суду и осужден на восьмилетнюю каторгу. Сидел в Шлиссельбургской крепости, потом в страшном Александровском централе в Сибири.

После Февральской революции семнадцатого года, освободившей его от каторги, Павлин Фёдорович мчится в родной Петроград, где с головой уходит в кипучую революционную работу. Как представитель Александро-Невского района столицы, он в феврале 1918 года приезжает в Архангельск, чтобы организовать отправку из города хлеба голодающему Питеру. Недели через две он снова появляется в Архангельске по делам Народного комиссариата продовольствия и остаётся здесь.

В это время окраины России, в том числе приморский и близкий к Англии Архангельск, становятся средоточием контрреволюционных элементов и подготовки заговоров против Советской власти.

Павлин Виноградов, которого кооптируют в губисполком, а затем избирают заместителем председателя его, со всей присущей ему энергией включается в борьбу с северной контрреволюцией, вдохновляемой переехавшими из Петрограда на Север послами иностранных держав.

С началом гражданской войны Павлин Виноградов целиком переключился на вооруженную борьбу с захватчиками и белогвардейцами.

В Ленинграде стоит мраморный обелиск, поставленный на могиле Павлина Виноградова. В Архангельске, в центре города, установлен памятник работы скульптора М. Алёщенко.

Главная магистраль Архангельска, пересекающая весь город, зовётся проспектом Павлина Виноградова. Это справедливо, верно, хорошо. Пусть знают и помнят тысячи архангелогородцев, ежегодно и ежечасно шагающих и едущих по проспекту, – здесь жил, работал, боролся неистовый и бессмертный Павлин, воплотивший в себе с поразительной силой кипучий темперамент революции, с беззаветной храбростью дравшийся за победу в первых рядах её гвардии до последнего своего вздоха и сложивший за неё свою буйную, смелую и славную голову.

С НИМ ДО КОНЦА

Я не встречался с Павлином Виноградовым, не знал его лично. Создавать его образ в романе «Друзья встречаются» мне приходилось по документам, по рассказам его жены Ольги Владимировны и его друзей, которых я разыскал во время своей поездки в Архангельск в тридцать шестом году.

Но после написания романа я не имел возможности проверить, как получился у меня этот образ, верен ли портрет героя. Таков ли действительно был Павлин Виноградов, каким я описал его?

Но вот однажды, примерно через полгода после выхода романа в свет, на моём письменном столе затрещал телефон, и, подняв трубку, я услышал глуховатый и не совсем уверенно звучащий голос:

– Товарищ Бражнин?

– Да.

– С вами говорит Фёдоров, участник гражданской войны на Севере, вестовой Павлина Виноградова. Я прочёл ваш роман «Друзья встречаются» и хотел бы поговорить с вами.

Через час Николай Фёдорович был у меня, и с этого дня завязалась наша долгая и крепкая дружба. Виделись мы довольно часто, и в каждое свидание говорили о Павлине Виноградове. В те дни, когда на Северной Двине гремели бои с интервентами и белогвардейцами, рвавшимися к Котласу, Николке Фёдорову было семнадцать лет. За малым ростом и довольно хлипким сложением он казался совсем мальчишкой.

Но мальчишка этот был боек, подвижен, исполнителен и, случалось, выполнял срочные поручения Павлина Виноградова ещё в Архангельске, до прихода интервентов и белогвардейцев. Неистовый Павлин и тогда уже, в преддверии белогвардейского переворота и намечавшейся капиталистическими державами интервенции, не давал спуску послам и консулам иностранных держав, затевавших заговоры против Советской власти и мечтавших об отторжении Севера от Советской России.

Третьего июля 1918 года Павлин Виноградов и двое других членов губисполкома приняли проживавших в Архангельске американского, английского и французского консулов. Консулы почти открыто готовили интервенцию, наглели с каждым днём и скапливали свои войска в Архангельске. Войска их архангелогородцы начали разоружать. Тогда-то консулы и явились к Виноградову и в разговоре с ним, стали угрожать ему и его товарищам расправой.

Павлин Виноградов выслушал их, потом поднялся из-за стола во весь рост и сказал громко, отчеканивая каждое слово:

– Господа консулы, вы должны знать, что мы, революционеры, опрокинувшие чрезвычайные законы царского правительства, тем менее можем бояться ваших угроз, ваших чрезвычайных трибуналов и ваших королевских законов.

Он поправил очки, помолчал мгновенье и сказал, указывая на дверь:

– Господа консулы, аудиенция закончена.

– Огонь человек был, – говорил, вспоминая об этом эпизоде, Николай Фёдорович. – И как же вы его угадали? Как удалось вам схватить и нарисовать этот неповторимый характер, этот стихийный волевой напор.

Николай Фёдорович сводил меня однажды на могилу Павлина Виноградова. Она находится в Ленинграде, в парке лесотехнической академии.

Николай Фёдорович знал о Павлине Виноградове больше, чем кто-либо другой. И знаниями этими он щедро делился с теми, кто интересовался историей края, событиями гражданской войны на Севере, особенно боевыми делами Павлина Виноградова, память о котором он чтил свято в течение всей своей жизни.

Лично мне Николай Фёдорович сообщил немало нового для меня касательно Павлина Виноградова. Я бы не сумел написать главы о Павлине Виноградове в этой книге так, как написал её, если бы копилка памяти Николая Фёдоровича не была всегда к моим услугам.

А память моего друга была удивительно цепкой и чёткой. Николай Фёдорович – подними его ночью с постели – мог безошибочно и без запинки назвать точную дату почти любого из событий героической борьбы за освобождение Севера. Он неустанно разыскивал всё новые и новые материалы о жизни Павлина Виноградова и года четыре тому назад откопал где-то и принёс ко мне старую газету с подробным описанием церемонии приведения новобранцев к присяге в селе Медведь Новгородской губернии, где Павлин Виноградов отбывал в дисциплинарном батальоне наказание как раз за отказ присягать царю. Его взяли под стражу, и тогда, задумав произвести политическую демонстрацию, он сообщил командованию, что согласен присягать. Обрадованный тем, что сломил-таки строптивого солдата, командир запасного полка полковник Тепфер решил торжественно обставить акт принесения присяги и не только выстроил на плацу весь полк, но пригласил и гостей из города. И тут-то, выведенный на высокий помост, Павлин Виноградов преподнёс начальству свой сюрприз, провозгласив с помоста вместо присяги:

– Долой самодержавие! Да здравствует революция!

Года за два до смерти Николай Фёдорович закончил воспоминания о гражданской войне на Севере, в которых он много места уделяет Павлину Виноградову.

Труд этот невелик по объему – всего шестьдесят машинописных страниц, но он привлекает точным знанием событий гражданской войны на Севере в мельчайших и характернейших деталях, дающих очень ясное представление об эпохе, о трудном и героическом «восемнадцатом годе.

К слову сказать, Николай Федорович не только участник гражданской войны, но участник двух других: финской кампании и Великой Отечественной войны. Он являлся одним из организаторов Архангельского комсомола.

Когда я думаю о Павлине Виноградове, я обязательно думаю и о Николае Фёдорове. Это естественно. Ведь вихрастый Николка Фёдоров всегда и повсюду следовал за своим командующим. Даже гроб с телом погибшего под Шидровом героя именно он сопровождал до Котласа в бессменном двухдневном карауле. Он и после смерти Павлина Виноградова до конца дней своих оставался его верным ординарцем.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ АРХАНГЕЛЬСК

Теперь несколько отвлечёмся от военных событий и обратимся к делам сугубо штатским. Как только отгремел бурный 1920 год, как только были изгнаны с Севера разномастные интервенты и разнокалиберные белогвардейцы, для Архангельска наступило время залечивать раны и решать мирные задачи во всех областях жизни.

В плане культурного строительства, начавшегося сразу же после освобождения Архангельска, стояли и дела литературные, хотя в первое время они как-то не были четко оформлены. Тем ярче запомнился один из первых, широко организованных в городе литературных вечеров.

Десятого декабря 1921 года зал бывшего коммерческого собрания, в котором играла местная драматическая труппа, был переполнен, хотя спектакля в этот вечер и не было объявлено. Архангелогородцы сюда пришли на вечер, посвящённый столетию со дня рождения Некрасова. Устраивали мы этот вечер по собственной инициативе и собственными силами. Мы – это группа архангельских писателей, а точней говоря, группа будущих писателей, которые собирались субботними вечерами в помещении недавно организовавшегося в Архангельске Пролеткульта.

Группа наша была поначалу не так чтобы очень велика. Обычными завсегдатаями наших субботних вечеров были поэты Владимир Жилкин, Дмитрий Ершов, Леонид Циновский, Пётр Калашников, прозаик Сергей Голубов. К какой категории членов этого содружества причислить себя, я не знаю, так как писал и ямбами и презренной прозой. Впрочем, прозу я до поры до времени стыдливо укрывал от посторонних взоров и ушей и публично выступал, если представлялся случай, только со стихами.

Именовалась эта наша группа изредка и пышно литературной студией, а чаще и проще – литературным кружком, существовавшим при Пролеткульте наравне с другими студиями-кружками: драматическим, изо, хоровым и ещё какими-то. По существу, мы были вольным и не связанным никакими официальностями содружеством литературной молодёжи города. На собрания наши мы приходили потому, что нам было интересно друг с другом, потому что мы были преданы литературе, не чая ни от этой преданности, ни друг от друга никаких прибытков. Приходили на наши сборища вообще все, кто желал. Помнится, нередкими гостями нашими были актёры местного театра Белоконь, Бартия и другие. Они читали нам не наши, а другие стихи, читали хорошо, и мы, слушая их, дивились тому, как прекрасно может звучать слово, учились уменью въедаться в его существо, вдумываться в стихотворную строку, проникать в её смысл и строй, учились любви к своему делу.

Планов занятий у нас никаких не было. Собирались, читали, что у кого было готового, и выкладывали, что у кого было на душе. Единственным, кто, случалось, знал и предполагал что-то заранее, был Николай Блинов, который сам не писал, но был одним из самых горячих патриотов нашего сообщества. Он был молод, как и все мы, но казался всех нас рассудительней и степенней. Для пущей солидности он даже бородку отрастил. Ходил он всегда и всюду в одном и том же стареньком военном френче, был общительным человеком, но не без лукавинки.

После чтений наших Блинов обычно выступал с критическими замечаниями, на которые сами мы были не ахти какие мастаки. С течением времени и незаметно для нас он стал как бы нашим оргсекретарём. Он же организовал и вечер в честь столетия со дня рождения Н.А. Некрасова.

Основной доклад о жизни и творчестве поэта-гражданина было поручено почему-то сделать мне, хотя я отнюдь не добивался этой чести, не отличался особым красноречием и никаких докладов до сей поры не делал.

Последнее обстоятельство, впрочем, мало меня смущало, и недостаточная опытность возмещалась большим эмоциональным зарядом. Кроме того, мне было всего двадцать три года, и я ничего на свете страшиться не умел, даже глядящего на тебя в тысячу глаз зрительного зала.

Словом, я согласился сделать доклад и немедля отправился в Архангельскую фундаментальную библиотеку (так она тогда называлась), чтобы вооружиться к предстоящему испытанию. Подготовка к докладу не слишком обременяла меня. Я больше вчитывался в стихи поэта, чем в подробности его биографии.

Писанного доклада я не готовил, и, когда отправился на вечер, в кармане моём не было никаких записей и тезисов. Шпаргалки тогда были не в ходу, и каждый говорил с любой трибуны, как умел.

Несмотря на явную малоопытность мою как докладчика, всё сошло вполне благополучно.

После доклада актёры читали некрасовские стихи. Вечер прошёл удачно, живо, и после него народу на собраниях нашего вольного литературного сообщества заметно прибавилось. Обитель пролеткультовская, где происходили наши собрания, стала многолюдней и оживлённей.

Надо сказать, что обитель эта была не из плохих, так как собирались мы в бывшем особняке Суркова на углу Финляндской улицы (ныне улица А. Попова) и Набережной. Сурков этот был в Архангельске фигурой весьма приметной. Крупнейший капиталист, владелец лесопильных, пивного, опирто-водочного заводов, домов, пароходов, контор, он, хоть и носил русскую фамилию, был немцем. По-русски он говорил плохо и изъяснялся по преимуществу матерными словами, особенно если разговаривал с людьми, ему подчиненными. После разгрома белогвардейцев Сурков бежал вместе с побитым Миллером в Англию, а в бывшем его особняке месяца через два обосновался Пролеткульт, которому Архангельск обязан первыми литературными начинаниями. Многие из нас именно там получили путёвку в литературу и до сих пор поминают добрым словом и архангельский Пролеткульт и его организатора Фёдора Степановича Чумбарова-Лучинского, человека могучего общественного темперамента и поистине неиссякаемой энергии, фантастически деятельного и разносторонне одарённого.

Да вот посудите сами: сын крестьянина-бедняка, он, попав мальчишкой в Петербург и работая при буфете Тенишевского училища, уже в семнадцать лет вступает в РСДРП. В дни Октября в Петрограде он берёт а руки винтовку и становится красногвардейцем.

В июле 1918 года, когда Савинков, полковник Перхуров и группирующиеся вокруг них контрреволюционные элементы подняли в Ярославле восстание против Советской власти, Чумбаров-Лучинский в составе отряда красной гвардии отправляется туда, а после подавления ярославского мятежа борется с контрреволюцией в Кологривском уезде Костромской губернии.

Вернувшись оттуда в Петроград, Чумбаров-Лучинский просит послать его на открывшийся Северный фронт и становится агитатором политотдела шестой армии, вечно находясь в разъездах – при этом в самых трудных, на самые отдалённые и малодоступные участки огромного фронта. То он пробирается на Печору, куда, как писал в своих воспоминаниях командующий шестой армией А. Самойло, «не было почти ни дорог, ни перевозочных средств», и редактирует там газету «Зырянский край», то оказывается на другом конце фронта – на Северной Двине, где с безоглядной храбростью дерётся против шотландских стрелков и белогвардейцев и получает за боевую инициативу и быстрый успех благодарность командования.

Чумбаров-Лучинский проходит с шестой армией весь её боевой путь на Северном фронте и победоносно вступает вместе с первой дивизией в освобожденный от белогвардейцев и интервентов Мурманск.

Это происходит тринадцатого марта 1920 года. А вскоре после этого Фёдор Степанович Чумбаров-Лучинскай избирается секретарем Мурманской партийной организации.

Но в Мурманске Чумбарову-Лучинскому долго не удаётся задержаться. Уже в начале апреля он командируется в Москву, откуда Всероссийский Совет Пролеткульта направляет его как политработника, хорошо знакомого с условиями работы на Севере, в Архангельск для организации там Пролеткульта.

И вот Чумбаров-Лучинский в истрепанной красноармейской шинели со стареньким парусиновым портфелем под мышкой, в котором заключено всё его имущество, бредёт против ветра по белому полотнищу Северной Двины от вокзала на городской её берег.

Явившись в губисполком, Чумбаров-Лучинский тотчас включается в его работу. А работы в недавно сбросившем в море интервентов и белогвардейцев Архангельске невпроворот.

В том же апреле Чумбаров-Лучинский выступает докладчиком на конференции культурно-просветительных организаций города, становится во главе организованного им Пролеткульта, создаёт вслед затем с Г. Гущиным, Д. Ершовым и Л. Циновским журнал «Красное Поморье», но узнав, что на юге активизируется чёрный барон Врангель, отпрашивается на Южный фронт, куда и уезжает со знакомой уже ему первой стрелковой дивизией.

На Южном фронте Чумбаров-Лучинский так же деятелен, как и на Северном, и вскоре становится редактором газеты тринадцатой армии «Красный воин».

Тут, однако, свалил его сыпняк, и он очутился в госпитале. Но лежать бездеятельным на положении больного в то время, когда кругом столько работы и так нужны люди, не в его характере. И недолечившись до конца, Чумбаров-Лучинский сбегает из госпиталя и возвращается в строй.

А в декабре того же 1920 года он примчался опять в Архангельск, где его вскоре избрали секретарем Архангельского комитета РКП(б).

В начале следующего двадцать первого года он редактирует третью в своей жизни газету: «Известия Архангельского губернского Совета рабочих и крестьянских депутатов».

После этого Чумбарова-Лучинского избирают делегатом от архангельских коммунистов на десятый съезд партии. В первый же день работы съезда, восьмого, марта двадцать первого года, он слушает отчётный доклад Ленина, а несколько дней спустя в числе трехсот делегатов съезда уезжает на подавление контрреволюционного кронштадтского мятежа. В качестве политрука одной из атакующих рот он спускается на рыхлый лёд Финского залива, и при атаке форта номер два его настигает смертоносный снаряд мятежников.

Ф. Чумбаров-Лучинский был человеком многосторонне одарённым и редкостно обаятельным. Природа щедро одарила его не только богатствами душевными, но и весьма примечательной внешностью. Он был красив, высок, строен. Тёмно-каштановая живописная шевелюра, высокий лоб, чистые линии овала лица, прямой нос, чётко вырезанные губы, округлый подбородок, большие задумчивые глаза – всё в нём было удивительно гармонично и привлекательно. Свободная вельветовая блуза или косоворотка с расстёгнутым воротом казались на нём элегантной одеждой, в то время как на других это были только косоворотка и только блуза.

Фёдор Степанович обладал особым даром располагать к себе, особенно когда бывал на трибуне. Оратором он был превосходным, держался перед любой аудиторией свободно. Он никогда не выступал по бумажке и речи свои говорил, словно стихи читал. При этом не было в нём никакого актёрского наигрыша. На трибуне он был не актёром, а поэтом. Речи его всегда захватывали, были доходчивы и вели слушателей туда, куда он сам стремился всем своим юным и одухотворённым существом.

Двадцать три года Фёдору Степановичу исполнилось незадолго до его гибели. Всего двадцать три года, а за плечами шесть лет партийного стажа и огромная и прекрасно прожитая жизнь, участие в боевых действиях в двух армиях – шестой и тринадцатой, на двух фронтах – Северном и Южном, секретарство в парторганизациях двух городов – Мурманска и Архангельска, редактирование трёх газет, организация журнала и Пролеткульта, издание книги стихов, доклады, конференции, съезды, беспрерывные переезды и борьба, борьба, борьба…

Из обстоятельной статьи Л. Скепнер, напечатанной в 1969 году в журнале «Север», я почерпнул многое из того, что рассказал о Фёдоре Степановиче Чумбарове-Лучинском. Много интересного сообщил мне о нём друг и соратник его, поэт Дмитрий Ершов.

А теперь возвратимся к прерванному рассказу о первых шагах первого литературного содружества в стенах архангельского Пролеткульта.

Говоря о тех, с кем были связаны и мои первые шаги в литературе, мне хотелось бы прежде других помянуть добрым словом Сергея Голубова.

Помню, как на одном из наших литературных сборищ Сергей Голубов читал только что написанный им и, насколько мне известно, первый свой рассказ «Швейцар Морковин».

Рассказ был добротно, плотно и жизненно выписан, но, каюсь, мне подумалось тогда, что от автора нельзя ожидать очень многого: слишком уж показался мне рассказ приземлённым и, если можно так выразиться, слишком реалистичным. По счастью, я ошибся, как это, впрочем, нередко случалось со мной в этой жизни. Я не учёл того, что это первая вещь автора и что его боязнь уйти от жизни живой вполне оправдана и плодотворна.

В этом я убедился, прочтя много позже роман Сергея Голубова «Багратион». Он вышел в свет в 1943 году. Шла, как пелось в хорошей песне тех дней, «война народная, священная война», и напоминание о подвиге народа в Отечественной войне 1812 года было и своевременно, и вдохновляюще.

Роман «Багратион» написан широко, объёмно, с полным знанием материала, которым автор владеет свободно и умело. Книга сразу пришлась по душе читателю и имела большой и заслуженный успех. Я радовался успеху земляка, хотя к тому времени он жил уже в Москве, где в 1962 году и умер.

Работал Сергей Голубов до самой смерти усердно, много и хорошо. С годами он стал видной фигурой среди исторических романистов. Его романы-биографии очень точны и чётки по рисунку, очень выразительны и достоверны по материалу. Читая их, веришь, что В. Баженов, И. Ползунов, Д. Карбышев, декабристы именно таковы, какими их рисует автор, что именно так они думали и действовали и не могли думать и действовать иначе.

Я рад, что знал автора их молодым и начинающим, что глядел в его светлые глаза и говорил пусть, может быть, не совсем точные и убедительные вещи о его ранних работах, но уверен, и эта уверенность как-то согревает меня, что беседы эти не вовсе пропали даром, а, возможно, оставили что-то доброе в его душе.

Литературная группа при Пролеткульте, возникшая вместе с самим Пролеткультом в апреле 1920 года, была, как я уже говорил, первым объединением писателей в Архангельске.

На смену ему летом 1923 года явилась архангельская группа «Октябрь». Как сообщает Ю. Дюжев в своей большой статье «Так начинался литературный Архангельск», напечатанной в «Правде Севера» седьмого июня 1969 года, «Кружок «Октябрь» просуществовал немногим более года. На собрании, состоявшемся 28 декабря 1924 года, архангельские литераторы, учитывая изменившуюся обстановку, желая повысить действенность работы, вместо прежнего литературного кружка «Октябрь» решили организовать «Архангельский литературный кружок при газете «Волна». В кружок вошли Жилкин, Калашников, Просвиряков, Красёв, Ершов, Лягин; Притчин, Белов, Маккавеев и другие авторы».

Наследником литературного кружка при газете «Волна» Ю. Дюжев называет Архангельскую ассоциацию пролетарских писателей, просуществовавшую вплоть до роспуска РАППа в 1932 году и последующей организации в Архангельске отделения Союза советских писателей.

Ещё буквально несколько слов о статье Ю. Дюжева, которую я цитировал. Статья полезна и основательна. Напрасно только статью свою автор назвал «Так начинался литературный Архангельск». Начинался он не так. Не «…летом 1923 года в Архангельске возникло первое писательское объединение», как сказано в самом начале дюжевской статьи, а, как я уже говорил, тремя годами раньше – вместе с организацией в Архангельске Пролеткульта, то есть в апреле двадцатого года. Это могут засвидетельствовать и ныне живущие члены литературного объединения Пролеткульта Д. Ершов и В. Жилкин. Кроме того, и я собственной скромной персоной являюсь, так сказать, неопровержимым доказательством существования объединения архангельских писателей при Пролеткульте в двадцатом году, ибо лично неоднократно читал свои стихи на собраниях этого нашего объединения.

А теперь, покончив с полемическим отступлением, возвращусь к продолжению рассказа о литературном Архангельске и архангельских литераторах. Надо сказать, что из Архангельска и Архангельской губернии вышло много писателей. Кроме упомянутых мной С. Голубова, П. Калашникова, В. Жилкина, Л. Циновского, Д. Ершова и других, в Архангельске рождался, как писатель, Леонид Леонов, начинавший своё творчество со стихов, которые печатал в газете «Северное утро», издававшейся его отцом.

Делали свои первые шаги на Севере и многие другие, ныне известные писатели. Александр Серафимович, находясь в царской ссылке сперва в Мезени, а потом в Пинеге, именно здесь написал первые свои рассказы «На льдине», «В тундре», «На плотах».

В Пинеге же отбывал ссылку до 1912 года и Александр Грин. И кто знает, не эти ли мрачные годы, проведённые в заваленной снегами, тёмной избе на краю света, породили мечту о вольных солнечных городах Зурбагане и Гель-Гью и заставили его звать в своих рассказах и повестях в романтическое приманчивое далеко?

Почти полтора года, до марта 1917, жил и работал в Архангельске Филипп Шкулев – один из первых пролетарских поэтов, автор известной всем песни «Кузнецы» («Мы кузнецы, и дух наш молод…»).

С ноября 1928 до марта 1930 года работал в Архангельске сотрудником местной газеты Аркадий Гайдар. Тогда он и написал «Школу», с которой начался его большой литературный путь. Отрывки из гайдаровской «Школы» впервые печатались в «Литературном Севере», являвшемся приложением к архангельской областной газете «Волна».

Родился в Шенкурском районе и долгое время жил и работал в Архангельске поэт Иван Молчанов, вышедший на всесоюзную трибуну ещё в двадцатые годы.

В деревне Веркола Карпогорского района родился и рос до восемнадцати лет отличный прозаик Фёдор Абрамов – автор широко известных романов «Братья и сёстры», «Две зимы и три лета», повести «Пелагея», посвящённых родному Пинежскому краю. Я очень высоко ценю эти его вещи, как, впрочем, и многое другое из того, что написал Абрамов.

Но из всего написанного им мне всё же больше другого по душе «Жила-была сёмужка». Автор называет эту свою вещь северной былью, хотя с большим, казалось бы, основанием её можно назвать сказкой.

Однако, позвольте, как же так: и быль и сказка. Может ли такое быть? По-моему, может. Быль (жизненный опыт), ставшая сказкой, то есть явлением искусства, и сказка, проделавшая обратный путь от искусства к воплощённому в ней жизненному опыту – мне эти обращения одного ряда явлений в другой кажутся естественными и правомерными. Сам Абрамов очень убедительно утверждает эту правомерность в обеих её ипостасях.

Есть у Фёдора Абрамова такой рассказ – «В Питер за сарафаном». Автор сидит в избе одной из пинежских деревень. Он пришёл к хозяину этой избы, чтобы записать от него воспоминания о гражданской войне на Пинеге. В избу вошла соседка Филипьевна – «маленькая ветхозаветная старушка». Из дальнейшего разговора, завязавшегося между всеми присутствующими, автор узнал от хозяйки избы Марьи Петровны, что Филипьевне в дореволюционное время довелось сходить от Пинеги в Петербург пешком…

«Я перевёл взгляд на Марью Петровну, – рассказывает дальше автор, – затем снова посмотрел на старушку. Да не морочат ли они меня? Ведь это же сколько? С Пинеги до Двины, с Двины до Вологды… Свыше полутора тысяч километров! И вот такая крохотуля промеряла этакое расстояние своими ногами… Но ещё больше удивился я, когда услышал, что старушка ходила в Питер – за чем бы вы думали? – за сарафаном…»