Текст книги "Английский раб султана"

Автор книги: Евгений Старшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

10

Вот и началась новая зима Торнвилля в Турции. Позади – продажа в галерные гребцы. Конец лета и осень – на веслах, а зимой, с концом навигации, рабовладелец принял решение распродать часть своего живого товара, чтоб не кормить всю зиму попусту. Аллах велик, с таким размахом завоеваний, что ведет великий падишах Мехмед Фатих, новых сильных рабов по весне всегда будет с избытком!

Товар перекупил османский оптовик, и вот уж Лео вместе с иными самыми разнообразными сотоварищами по несчастью на рабском рынке Садальи – прежней античной Атталии[57]57
  Анталии.


[Закрыть].

Город-порт, завоеванный османами в 1426 году, активно и бойко функционировал, как и в прежние века, в том числе как центр работорговли. Удачное расположение в глубине залива, на практически отвесном берегу, мощные стены и цитадель делали ее лакомым куском для многих завоевателей, чему беспристрастная свидетельница – история Анталии, конечно, насыщенная и интересная, как и у любого иного древнего города.

Основанная пергамским царем Атталом Вторым как военно-морская база его царства, она перешла под власть Рима (памятником той эпохи являются сохранившиеся до сих пор ворота императора Адриана), потом – Византии, испытала набеги арабов, ну и как прочие византийские малоазийские города, она в итоге попала под власть турок-сельджуков в начале тринадцатого века. Примечательно, что местное греческое население встретило турок как освободителей от трехлетнего ига латинян-итальянцев, словно коршунов, терзавших поверженную ими Византию.

Небольшой период "реконкисты" византийцев завершился окончательным подпадением города под власть сельджуков и, по свидетельствам хронистов, пролитая завоевателями кровь жителей ручьями стекала в море… Символами новой власти и веры вознеслись над Анталией минареты над византийскими храмами.

Поистине, живое воплощение исторических перипетий Анталии – это здание, известное как Кесик-минаре. Это гигантская руина, которая изначально была римским храмом, затем ее перестроили в христианскую церковь, ставшую потом византийским кафедральным собором, и каковым оставался этот храм до прихода мусульман. Те переделали его в мечеть.

Католический король Кипра Петр Первый Лузиньян, уже не раз поминаемый нами, в 1361 году при поддержке родосских госпитальеров и английского контингента под командованием Роберта Тулузского на какое-то время отбил Анталию у турок, вырезав при этом все население без различия пола и возраста, и мечеть стала католической церковью… Но мусульмане вернулись и вновь обратили церковь в мечеть.

Затем произошло событие, о котором сложно сказать, было ли оно природное либо же мистическое. Удар молнии обрушил минарет мечети, словно срезал его, и с той поры многострадальная постройка начала обращаться в руины, поскольку обычай османов запрещает восстанавливать мечети и здания, испепеленные Аллахом. Так постройка и получила от турок свое нынешнее название – Кесик-минаре, то есть Сломанный, или Усеченный, минарет.

Прежде чем завершить это небольшое отступление о прекрасном городе, хочется вспомнить еще событие, произошедшее, по историческим меркам, совсем недавно, перед появлением там Торнвилля. В 1470 году (или совсем чуть-чуть позже) родосские рыцари-иоанниты помогали венецианцам отвоевать у турок Анталию в отместку за резню на Негропонте (Эвбее), правда, безуспешно. Потерпев неудачу, союзный флот опустошил открытую местность близ Анталии и вернулся на Родос.

Меж тем работорговля в городе активно продолжалась. Рынок живого человеческого товара, или говорящего скота, расположился у стен цитадели, откуда на все происходившее горестно взирал с мраморной плиты византийский архангел Гавриил. Мусульмане не уничтожили его, поскольку почитают Гавриила, называя Джабраилом. На сфере, которую Гавриил держал в руке, вместо креста они высекли слово "Аллах", и затем поместили архангела охранять цитадель. Если это не слишком цинично звучит, турки даже архангела сумели обратить в ислам.

Рынок рабов подразделялся на две неравные части: наибольшую – открытую, а также часть поменьше – закрытую. В меньшей части, доступной только очень состоятельным и уважаемым клиентам, содержались белые женщины, предназначенные высшим сановникам или богатеям. Пленницы сидели по особым конурушкам, из которых их выводили по одной и, раздевая, демонстрировали товар лицом. И не только лицом. Остальной контингент, включая более смуглых женщин, которым солнце еще больше подкоптило кожу, реализовывался под открытым небом.

Некоторые жертвы были прикованы к столбам. Некоторые были в колодках, цепях. У иных были просто связаны руки и ноги, а у кого-то свобода движений вообще не была ограничена. Но отсутствие оков не означает свободы. Куда бежать-то? В толпу покупателей? Чушь. На что стражники, стены, башни?.. Некуда бежать.

Остается только участвовать в происходящем, стараясь отрешиться от всего. Но это тоже непросто, даже невозможно, ибо только малый ребенок, закрыв глаза, будет наивно полагать, что раз он никого не видит, то и его никто не видит.

По одному рабы и рабыни уводились в неизвестность, а за них хозяину пересыпались монеты различного рода, веса и достоинства. Плевать, чьи. Главное, чтоб не фальшивые.

Хозяин – персона, сама себя уважающая. Он как будто и не занят ничем. Только с самодовольным видом берет деньги да изредка снисходит до того, чтобы пошпынять крикунов-приказчиков, громко расхваливавших товар.

Торнвилля тошнило от той смеси хамства и пошлости, какую изрыгали гнусные шуты. А народу нравилось, люд хохотал.

Многие ведь ходили сюда не за покупками – к чему это простому народу? – а вот такое послушать, самим позубоскалить да голых баб поглядеть.

Вот один молодой бойкий приказчик как зазывал покупателей:

– Берите евнуха! Хороший, молодой! Все его мысли только о благочестивом и небесном, поскольку он сам, благодаря несложному вмешательству опытного легкорукого лекаря, является образцом благочестия и целомудрия!

– Так он у тебя хилый – с палкой ходит! – заметил кто-то из толпы.

– Так разве это недостаток? Это такое достоинство, рассмотреть которое, уважаемый, тебе мешает только твой тюрбан, слезший с ослиных ушей! Ведь это как раз такая палка, которая совершенно не угрожает целомудрию твоих дочерей и чести жен! Что, было б разве лучше, чтоб у него была другая?

Всеобщий хохот и смех. Вопрошавший о палке посрамлен. Покраснев, как вареный рак, воздевая руки к небу и качая головой, он произносит:

– Бисмиллях![58]58
  Во имя Аллаха! (Арабское восклицание.)


[Закрыть] – и быстро удаляется.

Вот приказчик подходит к грудастой восточной девушке, привязанной к столбу. Зайдя за него, он подсовывает руки под ее тяжелые налитые перси и начинает подкидывать их на ладонях, призывая:

– Мусульмане! Мусульмане!!! Ужель средь вас нет настоящих мужчин и все вы бессильные или евнухи, когда нет в вас желания наполнить свои ладони этими восхитительными райскими плодами, уродившимися у этой пери[59]59
  Фея, волшебница; в переносном смысле – очаровательная женщина.


[Закрыть], и припасть к ним алчными губами. Вы утолите жажду своей души вернее и слаще, чем из райского источника Замзама! А какая луноликая эта краса Анатолии!.. Помыслите только, сколь благословенно и удачно сочетаются в ней сочные, сладкие дыни персей с красой лица, узрев которое, солнце стыдится показывать свой лик на небосводе, а луна и вовсе не выходит. Посмотрите на тугой живот и крепкие бедра! Мужчины, вы же знаете не хуже меня, как оно порой бывает! Луноликая – а плоскогрудая! Грудастая, но на лицо такая, что не знаешь, куда бежать, проклиная шайтана[60]60
  То же, что дьявол.


[Закрыть] и всех его подручных джиннов[61]61
  Духи восточного фольклора; были добрыми и злыми.


[Закрыть] за такую бессовестную и бесчеловечную шутку, готов сесть на волшебного коня Бурака и вознестись хоть на луну, только подальше от такого душераздирающего зрелища!!! Берите же ее, пока, как красивейшая из женщин Зухра, она не вознеслась на небо, став планетой[62]62
  Согласно мусульманской легенде Зухра действительно была прекраснейшей из земных женщин, причем настолько красивой, что даже соблазнила двух ангелов – Харута и Марута, которые от радости и восторга выдали ей тайное имя Аллаха. Она произнесла его и незамедлительно вознеслась на небеса. Однако Аллах, также очарованный красой Зухры, оставил ее на небе планетой Венерой, и теперь под звуки ее арфы поют и движутся все прочие планеты.


[Закрыть].

– Так не девственница, поди, – хитро прошамкал какой-то скверный старикашка, ну и, естественно, тут же схлопотал свое от приказчика:

– Поди! Не то она шла бы за десять таких цен, которые просят за нее сейчас. Но почему ты так об этом сокрушаешься? Если ты правоверный мусульманин, то девственниц ты еще получишь в избытке – быть может, даже со дня на день, учитывая твой почтеннейший возраст. Ведь после смерти ты попадешь в рай, а в раю, как всем известно, Аллах каждое утро чудесно восстанавливает девственность гурий[63]63
  Обитательницы рая, прекрасные девы с роскошными черными волосами и нежнейшей белой кожей.


[Закрыть], которые услаждают праведников. Вот в раю девственниц и отведаешь. Или ты, почтенный, на самом деле нечестивец, курдский язид или магрибский чернокнижник? Отчего не надеешься на милость Аллаха?

Старикашка юрко ускользнул в толпу покупателей, а приказчик продолжил:

– Правоверные, помните один печальный закон жизни: приходится или есть шербет вместе со всеми, или грызть сухарь в одиночку. Кто знает, что лучше?

Снова смех. За испорченную гурию идет ожесточенный торг, и она отправляется в гарем того, кто заплатил больше всех. И вот пересмешник уже у Торнвилля, расхваливая его:

– Попугай, выкормленный на белом сахаре, птица красивая, сладкоречивая, поведай нам, откуда взялся этот франк на нашем базаре. Силен, как бык. Глуп, как ишак. Пьет, как верблюд. Похотлив, как пес. Вынослив, как лошадь, – ну как все франки, в общем. Как же не купить целиком весь зверинец в одном человеке по сходной цене! Странно и причудливо, занятно и поучительно, и главное – в хозяйстве полезно.

Лео в долгу не остался:

– Ты – безмозглая обезьяна с башкой, доверху набитой дерьмом, так что оно изо рта лезет. Ты – позор своего отца, делающий деньги на несчастье людей, – с презрением выдал Торнвилль хоть и не на чистом турецком языке, но все же понятном всем собравшимся. – А я вовсе не ходячий зверинец. Я человек.

– Ты – раб! И к тому же неправоверный! – со злостью выпалил приказчик, чем в глазах общественности проиграл Торнвиллю, ответствовав вместо хлесткого остроумия заурядной бранью.

Рыцарь презрительно плюнул на землю и отвернулся, считая выше своего достоинства продолжать перепалку. Все, что думал, он уже высказал, а далее срамиться бесполезно.

– Больно строптив, – крикнули из толпы. – Снижай цену!

Хозяин помрачнел и даже позабыл про успешную продажу новоявленной Зухры. Поэтому, взглянув на приказчика, прошипел сквозь зубы:

– Вычту разницу из твоего жалованья, если он уйдет дешевле того, что за него сейчас назначено.

– Правоверные, вы же видите, – начал выкручиваться слуга, – что я был прав! Верблюд плюется, ишак упрямится, пес кусается, бык бодает, конь лягает – но разве они нам от этого меньше нужны? Палка, кусочек сахара или мяса, морковка – и все хорошо! Если б мы стали избавляться от наших животных за каждую их провинность, мы остались бы без помощников!

Опять смех. Приказчик снова в милости у толпы и у своего хозяина. Суровый хозяин даже усмехнулся уголками губ: "Подлец хорошо знает свое дело. Но его, конечно, следовало припугнуть – плохо радеет о кошельке хозяина, пусть тогда старается ради собственного".

В итоге нашелся покупатель и на Торнвилля: подошел, осмотрел; велел показать зубы. Лео будто и не слышал.

– Э, я думал, ты понимаешь по-нашему! – удрученно произнес покупатель.

– Я понимаю.

– А что ж тогда не делаешь?

– А я тебе не лошадь, зубы мне смотреть.

– Что себе воображает этот кяфир[64]64
  У турок то же, что гяур, то есть неверный.


[Закрыть]? – расстроенно обратился покупатель к хозяину «товара». – А ты, уважаемый, почему не растолкуешь своему олуху-приказчику его обязанностей? Или он у тебя только гадости людям говорить повадлив?

– О, не изволь беспокоиться, уважаемый, – почти пропел хозяин и тут же заревел на подчиненного: – Дурак, ты понял, что надо сделать?!

Тот с поклоном, отданным хозяину, подскочил к Торнвиллю и грязными пальцами раздвинул ему губы.

Дальше – и так ясно, что случилось. Когда связаны руки и ноги, остается пустить в ход только зубы. Так поступил знаменитый древнегреческий философ и борец с тиранией Зенон Элейский. Перенеся нечеловеческие пытки, он вроде бы согласился выдать тирану своих сообщников, но только конфиденциально, на ухо. Тиран, разумеется, согласился, но как только приблизил свое ухо к губам Зенона, патриот откусил это ухо.

Лео знал это, но в тот миг, конечно, не помнил. Ничего, кроме слепой животной ярости, не владело его рассудком.

Хрустнули на крепких зубах фаланги пальца. Откусить юноша, может, и не откусил, но то, что сломал – точно.

Тут на него набросились надсмотрщики и прибежавшие на шум стражники. Били все вместе, жестоко, долго. Еще чуть – и забили б насмерть. Но порой только это самое роковое "чуть" отделяет жизнь от смерти. Чуть дольше, чуть сильнее, чуть ниже или выше, правее или левее – и нет человека. И наоборот.

– Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! Остановитесь, мусульмане! Вы же не звери!

Разгоряченные, люди один за другим оглядывались на этот крик и укрощали свою ярость.

Говоривший старый турок носил расшитую золотом тюбетейку, обернутую длинным полотном белоснежного муслина, так что получалась плоская и всеми узнаваемая чалма богослова. Длинная окладистая борода седой волной спадала на белые одежды. Кудлатые брови были нахмурены, глаза смотрели укоряюще и грозно.

Разумеется, этот старик не присутствовал на распродаже рабов, но, проходя мимо, обратил внимание на шум, увидел происходившее и счел нужным вмешаться.

Прихрамывая, он прошел к месту происшествия, и люди почтительно расступались перед ним, как послушные волны перед носом корабля.

– Людьми сотворил вас Аллах! Какого же вы ждете милосердия от Всевышнего к своим грехам, когда творите такое?

– Вот что сделал проклятый гяур! – Вопя, приказчик поднял вверх кисть руки с изувеченным пальцем.

– Прочь с глаз моих! – повелительно вскричал старый улем[65]65
  Высокопоставленный богослов.


[Закрыть], и приказчик беспрекословно повиновался.

Старик подошел к лежавшему Торнвиллю и застыл, а затем застонал, словно пронзенный стрелой, и закрыл лицо руками.

"Какая бездна сострадания у этого святого человека к неверному псу!" – подумали многие, но стариком руководило не только это чувство. Он склонился над Лео, проверил дыхание и пульс – юноша был жив.

– Хвала Аллаху, – прошептал улем.

– Его надо добить, из милосердия, – почтительноосторожно и очень тихо прошептал начальник стражи, но старик отрицательно покачал головой.

– Что же тогда скажет мудрейший? – так же осторожно, как и начальник стражи, вопросил хозяин живого товара.

Старик огладил ладонями бороду и, подумав, произнес:

– Его же продавали, не так ли… Думаю, все останутся довольны, если я куплю его и увезу с собой.

– Клянусь головой второго праведного халифа Умара[66]66
  Праведный халиф – в суннитской традиции титул первых четырёх халифов: Абу Бакра, Умара, Усмана и Али. Праведный халифат – государство, созданное после смерти пророка Мухаммеда в 632 году.


[Закрыть], лучшего нечего и желать! Пусть уважаемый заплатит и забирает эту падаль.

– Ты не видишь в людях творение Аллаха, – сурово заметил старец. – Не удивляйся, если и Он не захочет увидеть в тебе человека на Страшном суде.

Работорговец не на шутку перепугался, но тут заметил своего покалеченного приказчика, издали показывавшего палец.

– А как быть с увечьем? Потеря пальца приравнивается к одной десятой платы за убийство.

Старик подумал, потом бросил приказчику один золотой со словами:

– Хватит с тебя и этого. Ты не воин, не писец, работаешь больше глоткой.

После этого хозяину была отдана плата за пребывавшего без сознания Лео, нанята арба, и в этой повозке юношу повезли к лекарю. Старик улем сидел на арбе подле возницы и только приговаривал:

– Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха. Это знак Всевышнего.

11

Лео очнулся от тряски, лежа в арбе, неторопливо плетущейся по Анталии. Периодически он приходил в себя, но и то ненадолго. Болело все тело, голова, а особенно – бока и левая нога.

Дорожная тряска причиняла еще больше боли. Юноша хотел приподнять голову, осмотреться, но не тут-то было, не поднимешь. Постепенно вспомнилось позорище на рынке. Для Торнвилля оставалось только непонятным, куда и зачем его везут. Прикончить? Могли бы и на месте спокойно добить. Может, сочли за мертвого? Вот это вероятнее. Снова попробовал пошевелиться – и потерял сознание от боли.

Он пришел в себя на постели в светлой просторной комнате, выходившей окнами в сад. Над юношей колдовал врач-еврей.

Ничего удивительного в этом нет, поскольку не один век врачебное дело находилось в руках евреев, которым в странах ислама жилось лучше, чем в христианских владениях.

Впрочем, для турок иудеи были такое же "стадо" – райя, – как и христиане. Османы хоть и признавали, что иудеи поклоняются тому же единому Богу, однако давили разными дополнительными налогами.

Вообще, турок был окружен народами, к которым относился свысока. Иудеи кроме врачебной занимались еще ученой и переводческой деятельностью. Христиане-армяне были по преимуществу купцами и враждовали с курдами – кочевниками-овцеводами. Те исповедовали свою форму ислама, смешанную с шаманством и прочим, не говоря уже о язидах: тех турки обвиняли в дьяволопоклонстве… Впрочем, довольно если мы займемся еще исламскими сектами и духовными орденами, мы совсем забудем про нашего раненого.

Манипуляции потомка Авраама привели юношу в чувство, и Лео первым делом поинтересовался на ломаном турецком, где находится и почему, на что получил такой же ломаный ответ, разъяснивший, что "несчастный" оставлен "мудрейшим Гиязеддином" в доме "лекаря Эзры", дабы был приведен в состояние, которое позволит хоть как-то путешествовать на осле.

– Значит, ты – лекарь Эзра, – задумчиво произнес Торнвилль. – А Гиязеддин – это кто?

– Тот, кто купил откусывателя пальцев. Вся Садалья[67]67
  То есть Анталия.


[Закрыть]смеется. Давно такого не было. На базаре продаваемый раб, как правило, теряет и всяческую гордость, и интерес к происходящему, так что… потешил ты турок, нечего сказать. Только тебе намного хуже, чем тому, кого ты укусил за палец.

– А что со мной не так?

– Все так, если не считать того, что тебя измолотили, словно сноп зерна. Сломаны несколько ребер и левая нога. Внутренности вроде бы целы, судя по осмотру и по тому, что огненная лоза ангела смерти до сих пор не сверкнула над твоей шеей. Но это все надо проверять. Мудрейший Гиязеддин оставил достаточно денег для того, чтоб я внимательно тебя изучил и подлечил, ну а надежда получить еще больше заставит меня еще прилежнее изучить тебя в надежде открыть новые болезни. Такая главная врачебная наука – чем богаче человек, тем больше у него находится болезней…

– Не пойму, шутишь ты или серьезно говоришь.

– Что бы я тебе ни ответил, тебе ведь остается только поверить. Не обращай внимания.

– Долго мне здесь пребывать?

– Зависит от ноги, состояния внутренних органов и, естественно, того момента, когда мудрейший соберется покинуть город. Что за дела определяют время его пребывания здесь – один Всеведающий ведает.

– Что за человек этот Гиязеддин?

– Кто же его знает! Называют мудрейшим. Может, так оно и есть, но я не знаю. Мало ли как о ком люди болтают, среди слепых и одноглазый – падишах. Если б он был местным, я бы знал о нем больше, а так – ведаю только, что он откуда-то из-под Денизли.

– Не слышал. Далеко отсюда?

– Ну, конник, с учетом осторожной езды среди гор, потратит четыре-пять дней. Гиязеддин со своим обозом будет тащиться, полагаю, дней двадцать, если не весь месяц. Его старые кости не позволяют ему передвигаться на лошади, да и из тебя ездок сейчас плохой.

– Проницательно замечено.

Позднее Лео еще не раз убеждался в остроте если не ума, то уж языка эскулапа Эзры. Особенно когда, рассматривая свою левую ногу, упрятанную в гипс, вслух задумался, хорошо ли католику принимать помощь от иудея.

Врач ответил без обиняков:

– Да, я из того племени, которое вы, мины – то есть христиане, мягко скажем, недолюбливаете. Но я, имея дело и с христианами разных толков, и с мусульманами, придерживаюсь высказывания ребе Иоаханана. Оно звучит так: "Тот, кто создал меня, равным образом создал и другого, так же образовав нас в материнском чреве". Если ты считаешь зазорным принять помощь от иудея, разве мне будет от этого хуже?

А ведь и впрямь – если кому и стало бы хуже, то только юному Лео, а никак не Эзре.

"Вот уж поистине острый язык", – подумал Торнвилль, однако продолжал размышлять и о том, можно ли иметь дело с иудеем. Сколько раз Лео ради сохранения чести рыцаря и ради преданности христовой вере обрекал себя на страдания! Неужели теперь сойти с этого пути?

Помнится, дядя Арчи как-то упомянул, что король Ричард Львиное Сердце, боясь еврейского сглаза или колдовства, повелел накануне коронации выслать всех евреев из Англии. Но житейской мудрости в голове Торнвилля уже и без дядиного попечения прибавилось, поэтому он сказал Эзре так:

– Один мой мудрый благодетель, кстати, православный грек, хорошо сказал: "Нет плохих народов, есть только мерзкие люди, которые своими поступками позорят свой народ". Если ты делаешь мне благо, почему я должен ненавидеть тебя только из предубеждения к твоему народу?..

Эзре оказалось довольно даже такого маленького шага к взаимному согласию.

– Вот и хорошо, что мы поладили, – сказал он. – У тебя благородное сердце и незашоренный ум. Но расскажи мне, кто ты. Что привело тебя рабом в этот город?

Лео кратко ответил, а поскольку все это читателю известно, нет нужды повторять. Одно оставалось непонятным – почему некий Гиязеддин принимает в судьбе раба-англичанина столь живое участие.

– Кто знает, – задумчиво произнес Эзра. – Думаю, он сам когда-нибудь это откроет. Кстати, раз уж мы его вспомнили, почтенный Гиязеддин справлялся о твоем здоровье.

Итак, жизнь более-менее налаживалась. Пребывание в доме лекаря дало Торнвиллю самое главное – отдых, и не только физический, но и отдых истерзанной душе.

Нога, по словам врача, вроде бы срасталась хорошо, и это радовало. Грешным делом Лео украл обнаруженный им без присмотра хирургический нож и берег его, как зеницу ока – мало ли, эта вещь всегда сгодится при такой-то жизни.

Шли дни, недели. Наконец явился сам Гиязеддин. Осмотрев Торнвилля, он довольно улыбнулся и произнес:

– Аллах велик, ты поправляешься. По крайней мере, путешествие ты перенесешь. Мои дела в этом городе завершены, и надо отправляться.

– Я благодарю тебя, почтенный Гиязеддин, за то участие, что ты принял в моей несчастной судьбе, – сказал Лео. – Но позволь со всем уважением осведомиться: почему? Я же знаю, что недостоин такого отношения, но раз оно есть – значит, чего-то я не знаю или не понимаю. А ничто не гнетет человека так, как неизвестность.

На глазах улема сверкнули слезы. Он положил руку на плечо Лео и сказал чуть дрогнувшим голосом:

– Мальчик мой… Позволь мне так называть тебя, поскольку для нас, стариков, все вы – дети, и всех вас жалко. Я сейчас скажу вещь, которую мне очень тяжело сказать, и думаю, еще нескоро придется говорить об этом вновь… Но сейчас я должен. Ты очень похож на моего сына… Его мать была из Фарангистана[68]68
  Так восточные народы называли европейские католические страны в целом.


[Закрыть] и передала ему такие же, как у тебя, волосы и глаза; но и лицом, и статью ты очень на него похож…

Лео был удивлен. Он, уже давно перебрав в уме все возможности, решил, что старик выкупил его лишь затем, чтобы обратить в ислам. А впрочем, даже сейчас не следовало исключать того, что Гиязеддин попробует это сделать.

– Моего мальчика более нет… – меж тем продолжал старик. – Он погиб на службе великого падишаха… Аллах предопределил это, конечно, как и все происходящее в этом мире, своим первотворенным каламом[69]69
  Тростниковое перо для письма.


[Закрыть], когда мой сын не пошел по моим следам, как это вообще принято у нас, османов, а выбрал военное дело, оставив и отчий дом, и свою прелестную Шекер-Мемели… Но какой отец, понимая все прекрасно умом, смирится сердцем с такой бедой! Я еще надеялся, что все не так, для того и приехал сюда, даже деньги собрал на случай выкупа… Мне показали его могилу. Идя оттуда мимо цитадели, я, волею Аллаха, застал твое избиение… Выкупные деньги были мне уже не нужны, а поскольку милостыня может помочь моему заблудшему сыну перейти через острый мост Сират, то ради его души я и спас ими тебя. Выкуп пленника – тоже милостыня.

"А в чем же подвох? – подумал Лео. – Я все-таки должен поверить в Аллаха, чтобы сын Гиязеддина наверняка оказался в раю?"

По счастью, этого не требовалось.

– Конечно, я должен был бы быть совершенным до конца. – Старик чуть смутился. – И отпустить тебя, но я не могу этого сделать. Пока, по крайней мере. Наивно думать, что ты заменишь мне сына, мы не знаем друг друга – но на то нам и дано время и общение, чтобы узнать друг друга лучше. Пока я вижу, что ты учтив, неплохо знаешь язык; твои старые раны и случай на рынке показывают, что ты храбр и не потерял человеческого достоинства даже в тягчайших обстоятельствах. Короче, я беру тебя с собой, под Денизли. Ты не раб, но и не свободен. Ты гость – и пленник. Постигни это умом или душой – не знаю, что у тебя дойдет до истины быстрее, и постарайся, хотя бы из малой благодарности ко мне, не бежать – твоя нога и здоровье все равно не позволят тебе это сделать… пока, по крайней мере, так что, повторяю, едем в мой дом. Как тебя зовут?

Лео, очень обрадованный, что его хотя бы не будут обращать в ислам, охотно представился:

– Лео из рода Торнвиллей, мой предок Гуго, "черный барон", был сподвижником английского короля Генриха Первого почти четыре века назад.

– Почетно знать своих предков. Что означает твое имя?

– Это лев – арслан.

– Тогда я так и буду звать тебя. Арслан! Это имя и полагается благородному и могучему батыру… Итак, собирайся – и в путь!

Лео, хоть и обрадованный, пребывал в растерянности. Судьба явно благоволила ему – это после рынка-το рабов! Но что в самом деле делать? Ну, поехать – он поедет, у него выбора-то сейчас, с таким копытом, и правда нет, а потом-то что? Не может же он и вправду жить где-то в глуби Турции при этом наивном, благородном, убитом горем, добром старике, как поганая приживалка, нахлебник-паразит! Где ж такое видано! Посему он не удержался и прямо сказал:

– Боюсь прогневать моего достопочтенного благодетеля, но хотелось бы сразу сказать, потому что иначе… иначе будет просто подло и нечестно. Я не могу и не хочу пользоваться тем чудесным сходством, которое ты нашел во мне со своим сыном, чтобы въехать нахлебником в твой высокий дом. И кроме того, раненого льва можно опутать тенетами, но, когда он поправится, разве сможет он добровольно остаться в неволе? Или он уйдет, или нужна железная клетка, чтоб удержать его. Я хочу, чтобы достопочтенный Гиязеддин подумал об этом.

Но старик только разрыдался, бросившись юноше на грудь:

– Иных слов я не ожидал! Ты оправдал – да нет, превзошел мои ожидания, благородный Арслан! Аллах создал тебя честным и благородным, и теперь я в этом еще больше убедился. Нет, решительно – ты едешь со мной, а там – посмотрим. Ты не станешь нахлебником – работы у меня в хозяйстве хватит с избытком, и то, может, ты будешь умудрен Аллахом и станешь не просто работать, но руководить хозяйством. А как удержать льва – посмотрим. Может, он и сам не захочет уйти… – загадочно прибавил богослов.

Воистину, нельзя переубедить отчаявшегося человека, вдохновенно возведшего себе воздушный замок. Оставалось одно:

– Уважаемый, но ведь главное – я христианин и веры не сменю. Более полутора лет как я в плену, и пока, как ни старались, к отречению меня не вынудили. Нет, меня не пытали, но, думаю, и этим бы ничего не достигли. Надо знать, каково класть камни крепости под палящим солнцем или лить пушки при такой жаре, когда солнцепек кажется вечерней прохладой.

– Я не буду настаивать – постараюсь, по крайней мере. Я ведь богослов, человек книги, мудрого и убедительного слова. Убеждать – мое призвание. А вера из-под палки, по моему разумению, это не вера, а насилие над ней.

Спорить было бесполезно.

Распрощавшись с Эзрой и получив от него соответствующие указания, как беречь и развивать ногу, Торнвилль взгромоздился на мула и влился в предсказанный врачом обоз Гиязеддина.

Свита богослова оказалась немаленькая. В ней были и разные слуги, и охранники, без которых любое перемещение по Малой Азии, кишащей кочевниками, могло бы закончиться для уважаемого человека крупной неприятностью, и еще невесть какой народ, который трудно отнести к первым двум категориям.

Путь, по которому отправилась вся эта орда, вел на северо-запад, в Бурдур, а уже оттуда – в Денизли. Впереди суровыми громадами высились Таврские горы, но путь к ним из Анталии пока что вел по плодородной равнине, вот-вот готовой расцвести всеми красками природы в предвосхищении весны. Кругом были миртовые и лавровые кусты, островерхие кипарисы и приземистые кучерявые оливы. Впереди величественно белел снежной шапкой местный Олимп – один из нескольких[70]70
  Главный, близ Фаселиса, – в Греции; третий – тоже в Малой Азии, в Вифинии; четвертый – на Кипре. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Потом начался подъем в горы, делавшийся все круче и круче, но путь еще вел по горным долинам, заросшим кустарником. Там с наступлением темноты и последним свершенным намазом и заночевали.

То ли от тряски, то ли от холода у Лео страшно заныла нога, и он довольно долго не мог заснуть. Гиязеддин, как оказалось, тоже. Они проговорили чуть не с половину ночи, рассказывая каждый о себе и расспрашивая собеседника. Торнвилль никак не мог отделаться от мысли, что турок складом ума и широтой взглядов и познаний весьма и весьма напоминает ему дядю Арчи, но он все же счел недостойным расчувствоваться и сказать это турку – тот и так души в нем не чает, причем совершенно незаслуженно, к чему ж еще подогревать этот пыл?

Второй день пути начался, как оно и понятно, с первого намаза и завтрака. Затем продолжился подъем в горы.

Какое-то время спустя путники достигли поросших благоуханным горным лесом руин древнего города Термессоса. Он уже много сотен лет как оставлен жителями, зато навсегда остался на скрижалях античной военной истории, как единственный из окрестных городов, который не только не захотел сдаться Александру Македонскому во время его Памфилийского похода, но, в отличие от некоторых строптивых городов, так и не был им взят. Александр только в досаде пожег оливковые рощи тер-мессцев и пошел на Сагалассос.

Термессос располагался на плоскогорье меж двух горных высот. Маленький караван ослов и мулов улема Гия-зеддина был уже, соответственно, на высоте 1650 метров над уровнем моря и в 30 с лишним километрах от Анталии – если пользоваться, конечно, привычными читателю мерами.

Высвеченные солнцем обломки колонн, руины храмов и светских зданий, мощные башни и стены, кое-где еще достигавшие своей прежней шестиметровой высоты, римские арки. И все это среди веселого – а другое слово так точно не обрисует – леса. Да, именно в таком, и только таком лесу могли жить веселые козлоногие сатиры, буйные кентавры, добрые, безотказные нимфы, а не в болотисто-туманных вековечных зарослях английских королевских лесов…

Непривычными казались вырубленные в горных склонах древние гробницы, разграбленные задолго до прихода турок. Когда было решено сделать стоянку у древнего, но, на удивление, еще вполне действовавшего колодца, Лео не утерпел, чтобы хоть немного, при помощи костыля и насколько позволяла нога, не поковылять среди по-лупогрузившихся в землю древних камней, украшенных греческими надписями, резными акантовыми листьями и прочей, столь милой сердцу, античной прелестью.