Текст книги "Английский раб султана"
Автор книги: Евгений Старшов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
– Что же до Шекер-Мемели, – сам себя прервал Гиязеддин, – ее нельзя не полюбить. Как сказал другой поэт:
Явилась она, как полный месяц в ночь радости,
И члены нежны ее, и строен и гибок стан.
Зрачками прелестными пленяет людей она,
И алость ланит ее напомнит о яхонте.
И темные волосы на бедра спускаются, —
Смотри, берегись же змей волос ее вьющихся.
И нежны бока ее, душа же ее тверда,
Хотя и мягки они, но крепче скал каменных.
И стрелы очей пускает из-под ресниц
И бьет безошибочно, хоть издали бьет она.
Когда мы обнимаемся, и пояса я коснусь,
Мешает прижать ее к себе грудь высокая.
О, прелесть ее! Она красоты затмила все!
О, стан ее! Тонкостью смущает он ивы ветвь!
На персях возлюбленной я вижу шкатулки две
С печатью из мускуса – мешают обнять они.
Стрелами очей она охраняет их,
И всех, кто враждебен им, стрелою разит она[90]90
Перевод М.А.Салье.
[Закрыть].
– Сказать можно многое, – пробормотал Лео в ответ на эту вдохновенную декламацию. – Заметил я, Шекер-Мемели отнюдь не ива. Не совсем в моем вкусе, да и веры у нас разные.
– Вера у вас будет одна, и вы сможете пожениться. В общем, я, Гиязеддин-оглу-Селим, сказал – сказал, и все. Даю тебе неделю подумать.
– Прости, уважаемый, но я тоже все сказал: вероотступником не буду.
Богослов всплеснул руками:
– Вот упрямец! Все ему на блюде преподносят, а он все кочевряжится! Не люблю, когда умный человек становится ослом – это намного прискорбнее, нежели осел от природы! Беда мне с тобой!
Разговор затух. Посидели еще, перекусили, потом отправились дальше. Проследовали через византийские и фронтиновы ворота, окаймленные двумя мощными круглыми башнями, мимо руин больших бань и второго некрополя. Затем начался спуск, во время которого улем только и сказал:
– Подумай над моими словами. Верю, что Аллах откроет твой ум к избранию верного пути.
"Ну да, – подумал Лео, – надо бежать, и в ближайшие дни".
Обстоятельства, как всегда, опередили нашего героя, хотя на этот раз он медлить вовсе не собирался.
…Приехали из Иераполиса ближе к вечеру. Гиязеддин немедленно покинул дом и бродил где-то один. Вернулся совсем уж поздно с факелом в руке (османам было запрещено передвигаться в темное время суток без факелов или свечей, дабы не быть принятыми за злоумышленников).
По возвращении богослов ничего никому не сказал и удалился в гарем, даже не поднявшись, как обычно, на башню понаблюдать за небесными телами. По его виду и поведению ничего нельзя было определить – кроме того, что вёл он себя необычно. Какая-то мысль явно тяготила старика, но Лео приписал все неприятному разговору в древнем театре.
Утром улем вновь был не в духе и, можно сказать, сидел, как на иголках, пока наконец в знойный полдень не обратился к Лео, сверившись по водным часам:
– Арслан, мальчик мой… Ты должен пойти со мной.
Торнвилль подчинился; старик завел его в башню, но затем повел не наверх, как обычно, но куда-то в иное место, погремев ключами и отомкнув хлипкий замок какой-то боковой двери. За ней открывался коридор. Гиязеддин наконец начал потихоньку выцеживать из себя, пока они шли:
– Знаешь, я долго думал над твоими словами про то, что у вас, франков, предпочитают сначала влюбиться в женщину, а после на ней жениться – не наоборот. Где-то ты прав. По крайней мере, мой знакомый муфтий, большой знаток закона и обходных путей оного, дал мне один совет, столь же мудрый, сколь и скользкий. И я тоже долго думал, можно ли им вообще воспользоваться… Но поскольку ничего лучше я придумать не смог… В общем, как-то так…
Они прошли в комнату, украшенную изразцами, оттуда – опять куда-то вбок, затем – еще прямо, пока не остановились перед глухой стеной.
– Там, за этой стеной, – сад моего гарема. И сейчас Шекер-Мемели выходит из бани, и служанки будут натирать ее в саду благовонными маслами. Она не знает…
Ты осознаешь ту жертву, на которую я иду от отчаяния? Смотри! – Старик отодвинул небольшую задвижку на уровне глаз юноши. – Я приказываю! Чтоб ты не сказал, что не видел будущую супругу до свадьбы и не имел возможности влюбиться. Вот тебе твой франкский обычай!
Лео потерял дар речи: из хамама шла на высоких деревянных башмаках Шекер-Мемели-ханум, обернутая белой простыней, с полотенцем на голове, похожем на тюрбан.
За ней, как суда за флагманом, шли служанки, неся одежды, сосуды и плошки с притираниями, маслами и благовониями. Дойдя до плетеного ложа, застеленного свежей сухой тканью, Шекер-Мемели распахнула свою простынь, представ во всей своей нагой красе, и неспешно возлегла, дав знак одной из служанок заняться ее волосами.
Турчанка лежала на спине, лелеемая лучами солнца, прикрыв глаза. Наконец-то Лео видел все, что до сих пор скрывали разнообразные покровы. Как описать тело Шекер-Мемели, передать словами все ее роскошество?
Сказать "пышная" – не совсем верно. Ее тело вовсе не было похоже на взошедшее тесто, бесформенное и рыхлое. И вместе с тем – да, она была роскошна и пышна.
С атласной кожей, широкобедрая, длинноногая, с округлым, но не дряблым животом – изобилие плоти. Это было невыносимо прекрасно!..
Она была действительно красива восточной красотой. Представьте гриву черных волос, большие угольночерные миндалевидные глаза, обрамленные густыми ресницами. Представьте изогнутые луками брови, средних размеров прямой нос, пухлые чувственные губы. Лицо – скорее округлое, скулы немного подчеркнуты, небольшой округлый подбородок без ямки… Такой вот портрет, если наскоро набросать, а если расцветить по-восточному, многие страницы займет. Но к чему это? Все равно, отдав должное красе лица, хищный взор устремляется ниже…
Вот насухо вытерты ее волосы, теперь их заплетают в двадцать пять кос. Ханум же пока кушает поданный ей шербет маленькой перламутровой ложечкой.
Настала пора и масляного натирания, словно нарочно призванного высветить перед Торнвиллем все красы Шекер-Мемели. Под умелыми руками трудившихся с двух сторон служанок трепетало упругое тело роскошной женщины.
Лео застонал, не выдержав этой пытки. Как хотел бы он очутиться на месте этих натиральщиц! Два года тяжкого рабского труда и болезней не давали возможности соединиться с женщиной, а теперь она была столь близка, и какая! Такую и камень возжелает, не то что живой человек из плоти и крови! Еще и улем подлил масла в огонь:
– Смотри, юный лев! Взъярись! Вот она, крутобедрая лань, ждет твоих яростных объятий! Какой ум не улетит, взирая на эти роскошные красы, на эти две шкатулки блаженства, запечатленные несравненным творцом-Аллахом большими ароматными мускусными печатями, о которых и писал поэт, чьи стихи я читал тебе в мертвом городе!..
А тут еще и крутобедрая привстала, оперлась на локти и колени, выгнувшись, как кошка, предоставив мученику созерцать свои прелести в новом ракурсе.
– Вот тебе львица! – сказал улем.
Шекер-Мемели легла потом на бок. Служанка подошла к ней с мыльным раствором в чашечке и острой раковиной мидии – предстояла процедура депиляции по-турецки. Улем счел это уже излишним и со словами: "Зрелище закрывается" щелкнул задвижкой.
Посмотрев в глаза Лео, он ужаснулся их безумнозвериному, бессмысленному выражению. Встряхнув юношу за плечо, старик спросил:
– Арслан, ты в своем уме?
Тот не ответил, только в отчаянии издал какой-то странный звук, средний между стоном и рычанием.
– Пойдем, пойдем, приди в себя. Одно знай – только от тебя зависит, ляжете ли вы сегодня вместе или по отдельности. Сказано: "Ваши жены являются пашней для вас. Приходите же на вашу пашню, когда и как пожелаете".
Лео со стоном рухнул на колени, обхватив голову руками.
– Брось! – крикнул богослов. – Ты мужчина!
Схватив его за шиворот, Гиязед дин практически выволок шедшего на ватных ногах Лео через башню в гостиную, где… на него набросились слуги, повалили, связали. Торнвилль ощутил на лодыжке здоровой ноги холод железа.
– Выйдите все ненадолго! – приказал богослов людям.
Оставшись с Лео наедине, он все объяснил:
– Вот таков был совет муфтия. Я рискнул честью семьи, и ты видел то, что может видеть только муж Шекер-Мемели. Теперь у тебя только два выхода: либо ты становишься ее мужем, либо будешь ослеплен, ибо видел недозволенное. Я все сказал. Три дня ты проведешь на цепи, в раздумьях. Решишь раньше – хорошо. Нет – наутро после третьей ночи к тебе придут и вырежут тебе веки. Твои глаза просто высохнут. Мне жаль, что так получилось – но это предначертал Аллах. Однако и слепому я не дам тебе свободы. Пойдешь на грязную работу, а когда мне станет скучно – будем беседовать. Если раскаешься, примешь ислам – я всё равно отдам тебе Шекер-Мемели. Тебе повезет, что ты не увидишь, как она стареет – и через двадцать лет она все такая же будет перед твоим мысленным взором. А подчинишься – получишь все то же самое гораздо раньше. И сверх того. Все отдам: и Шекер-Мемели, и книги, и дом – все. И ко двору великого падишаха могу написать, у меня там связи. Сделаешься большим человеком, если тебе станет тесно здесь! Эй, там – войдите и прикуйте Арслана на дворе так, чтобы не видно было из окон гарема. Три дня тебе! – грозно повторил улем. – Или будешь ослеплен!
Это слышал находившийся среди слуг управляющий, и его хитрый ум сразу подсказал ему новую интригу. Не зная всех подробностей, Ибрагим уловил главное: назревает что-то ответственное между улемом и франком. Надо бы вызнать, что. А если не выйдет – все равно момент настал умело развести старика и этого неверного. Как ни мудр Гиязеддин, а хитрость все ж куда сильнее мудрости – особенно если прикрыта личиной сострадания.
Весь срок, отпущенный Торнвиллю, улем прохворал – его нестерпимо мучали и стыд, и совесть. Лео, испробовав способы расковаться и бежать и с горечью убедившись на тяжком опыте в их тщетности, сходил с ума. То проклинал коварного турка, прикинувшегося чуть ли не отцом родным, а теперь обещавшего лишить глаз, то не находил покоя от чудесного видения голой Шекер-Мемели.
Шекер-Мемели-ханум по-прежнему тосковала. На ее недоуменный вопрос о том, где Торнвилль, богослов не ответил, и только всезнайка-служанка сообщила ей, что он почему-то прикован на улице. Разволновавшись, ханум пошла к улему, но тот только сухо сказал, что это временная вынужденная мера – на три дня, не больше, а то неблагодарный франк бежать придумал.
…Перед последней ночью Ибрагим деловито осведомился у хозяина, кого лучше привести наутро – врача или цирюльника.
– Зачем это? – искренне удивился улем.
"Старость!" – ехидно подумал про себя управляющий, а вслух сказал:
– Ага, ты же хотел ослепить франка.
– Да ты что, Ибрагим, с ума рехнулся? Кто тебе такое сказал?
– Сам господин.
– Брось. Разве? Странно. Нет, конечно, никого не надо. Так… Утром спрошу, что он решил, и все… Может быть, отпущу, не знаю… И вообще, это совершенно не твое дело!
Ибрагим согнулся в поклоне и удалился, лихорадочно размышляя: "Вот как, стало быть. Никакого ослепления не будет. Попугать решил. Но франк же этого не знает! Надо действовать решительно и быстро, времени мало!"
Через час с небольшим, обделав все свои делишки, управляющий вернулся в имение Гиязеддина. Ночь уже опускалась на землю, почти весь дом отошел ко сну, только Шекер-Мемели пела под чинарой:
Своим ликом как лик луны он сияет,
Следы счастья блестят на нем, словно жемчуг.
Явился он, о прекрасный, хвала Творцу!
Преславен Тот, кем он создан столь стройным был!
Все прелести он присвоил один себе
И всех людей красотою ума лишил,
Начертано красотою вдоль щек его:
Свидетельница я – нет красавца, опричь его!
«Да, надо действовать незамедлительно», – решил Ибрагим. Тихо и почтительно турок подсел к прикованному Торнвиллю. Тот сидел, прислонившись к стене и закрыв глаза.
Ибрагим легонько кашлянул, чтобы разбудить его или привлечь внимание, если тот не спит.
Разумеется, Лео не спал. Как тут уснешь?! Пройдет ночь – и что-нибудь отрежут. Либо то, либо другое. В первом случае он – калека, во втором – ренегат, предавший веру, предавший Господа, как Иуда, только не за 30 сребреников, а за две большие сиськи. "Ад, голова раскалывается! И этот еще тут приперся – чего ему-то надо? Позлорадствовать?"
Наверное, да, коль скоро он начал с таких слов:
– Прости, Арслан, но… хозяин приказал мне с самого утра бежать за цирюльником. И знаешь почему?
– Знаю, – тихо и сухо ответил рыцарь, не шевелясь и не открывая глаз. – Тебе-то что с того? Радуешься?
– Зря ты так. Ты мне не враг, и я тебе не враг – хотя и не друг.
– Я помню, как ты чуть не зарубил меня саблей… не нарочно!
– Нет, Арслан. Нарочно.
Лео опешил: "Вот это новость!" Открыл глаза, отслонился от стены:
– К чему же эта откровенность?
– Надо, стало быть. Я тебе откроюсь. Я хочу жениться на Шекер-Мемели и стать хозяином в этом имении. Видишь, как все просто и откровенно? В тебе я увидел соперника. Думаю, ты стал моим соперником против твоей воли, но так захотел улем. Старик капризен, как ты убедился. – Ибрагим помолчал. – Я не знаю, что у вас произошло, и не хочу спрашивать: любопытство – удел женщин. Но истина в том, что тебя завтра ослепят. Что будет дальше – Аллах ведает. Может, старик раскается и все равно оставит тебя здесь. Не исключено, что тебя так или иначе обратят в ислам и женят на Шекер-Мемели. Может, и нет. Но кто знает? Поэтому мой расчет и предложение просты: я помогаю тебе бежать, и ты исчезаешь из нашей жизни. Решай, но быстро!
– Согласен, черт меня возьми! – не раздумывая, воскликнул Лео на смеси турецкого и английского. – Но как это будет?
– Очень просто. Я даю тебе инструмент, ты, как все уснут, аккуратно перепилишь цепь. Если ты сильный человек, тебе хватит и одного распила – разогнешь железо. Если ослаб – сделаешь второй распил, это быстро.
– А дальше?
– У ословника к стене будет прикреплена веревка. Только лезь осторожно, не разбуди животных. Перелезешь – и все, свободен, как птица. Вместе с инструментом я дам тебе кинжал и немного денег – немного. Но их хватит, чтоб купить среднего состояния лошадь, и на еду еще останется. Несколько дней на юг – и ты доскачешь до Бодрума. Там замок твоих единоверцев и спасение.
Лео схватил турка за руку и пламенно проговорил:
– Спасибо тебе, брат! Как мало я еще разбираюсь в людях!.. Друг оказывается врагом, а враг – другом!..
– У Аллаха все премудро закручено, не нам познать Его пути. Не будем медлить, я пошел за инструментами.
Лео ликовал – вот Бог все и устроил. В глубине души, конечно, неприятно, что Шекер-Мемели достанется этому мерзавцу с жиденькой, словно ободранной, бороденкой и злыми глазами, но… каждому свое. Если вера мешает, что думать?
Ибрагим не заставил себя долго ждать, принес все, что обещал – пилку, кинжал и кошель, пожелал удачи и отправился спать.
Дрожащими руками англичанин принялся лихорадочно пилить железо, стараясь шуметь как можно меньше и прикрыв производимую работу полой халата.
Поначалу дело шло с трудом, потом то ли успокоился, то ли приноровился. Никто не был разбужен, только ханум еще не спала – петь уже не пела, просто играла на лутве. Потом прекратилось и это.
Лео видел, как спустя некоторое время зажегся свет за одним из окон гарема, закрытых ажурной деревянной решеткой. Стало ясно, где Шекер-Мемели, но надо было работать, железо постепенно поддавалось…
Вот и все, пропил сделан. Усилие – края начали медленно, но верно расползаться. Чуть-чуть бы раздвинуть, чтобы еще раз не пилить. Вот, все. Свобода!
От оков осталось кольцо на лодыжке и пара звеньев при нем. Но это такая мелочь, о которой и думать нечего. Главное – сбежать, а там, потом, он чем-нибудь завяжет признаки рабства. Ословник – теперь к нему.
Но почему ноги не идут? Отчего душат ярость и гнев? Отомстить?! Нет, это не то – хоть с Лео в итоге обошлись нехорошо, но все равно улем ведь спас его в Анталии, и выходил. Пусть старик живет, Бог с ним. Что же тогда?
Перед глазами встало мучительное воспоминание: Шекер-Мемели лежит в саду, а служанки натирают ее тело маслом… И Лео в безумном желании совершил один из тех своих непредсказуемых поступков, способность к которым тревожила еще покойного аббата Арчибальда.
Юноша проник в дом, беспрепятственно пробрался в башню и в пару минут при помощи кинжала и пилки расковырял ветхий замок, а затем легким шагом миновал галерею, вознесся по лестнице на второй этаж.
Главное было – не ошибиться, но проникающий из-за незакрытой двери свет подсказал верное направление. Лео рывком растворил дверь и застыл на пороге с кинжалом в руке, глядя безумными глазами на перепуганную, но молчавшую Шекер-Мемели.
Она возлежала на трех матрацах, обложенных диванными подушками и покрытых простынями, совершенно голая. Беспокойный свет масляных лампадок, колышимых ветерком из окна, бликами мерцал на ее божественном, манящем теле.
По взгляду нежданного гостя женщина поняла всё и, улыбнувшись, протянула к Лео руки и открыла объятия своих ног. Он бросил ставший ненужным кинжал, скинул халат и бросился к ней.
Шекер-Мемели крепко схватила его, обдав жарким дыханием и таинственным запахом восточных ароматов, прижала к своему телу, исстрадавшемуся без мужской ласки, а затем сладострастно застонала, даря юноше поцелуй за поцелуем своими коралловыми устами.
Он, истерзанный желанием и двухлетней невозможностью отведать женщины, яростно набросился на эту роскошную плоть, также быстро покрывая поцелуями лицо Шекер-Мемели, шею и все прочее.
Наконец их губы встретились и долго-долго не расставались друг с другом… А к чему здесь слова?.. Кажется, что они уже излишни.
Три часа влюбленные отдавались без остатка той страсти, которую они столь долго не могли удовлетворить, и зная наверняка, что это их первое и последнее свидание. И вот время счастья окончилось. Скоро должно было начать светать, и медлить более было нельзя. Шекер-Мемели поняла, что ее возлюбленный уходит, и заплакала. Лео крепко прижал ее к себе и промолвил:
– Прости, прекрасная, но мне надо идти. Почему – долго объяснять. Спроси Гиязеддина.
– Останься со мной навсегда…
– Навсегда… Может, я и рад бы, но в этом мире ничего не бывает навсегда. Прощай. Я рад, что ты была в моей жизни.
– А ты – в моей. Я всегда буду любить тебя, Арслан…
– Я этого не заслуживаю! – Прощальный поцелуй в губы, и Лео бежит, слыша за собой:
– Я буду ждать тебя, и да будут очи твои ясны!..
Лео думал, будет радостен – но горе сжало ему грудь. Он пересилил себя и побежал к ословнику, раздумывая над тем, почему же так получается, что вера мешает любви, а Бог, который, как пишут, Сам есть Любовь, разъединяет два страстных, любящих сердца… Может, это и не Бог вовсе разлучает, а тупые людские постановления, пресловутые предания старцев?.. А Бог вот взял и соединил их, пленника-христианина и роскошную ханум, и никакие тут постановления не помешали.
"Жаль, как жаль оставлять ее Ибрагиму!.. Даже бег замедлился… Нет-нет, ни к чему. Рыцарь и турчанка все равно не будут вместе, им не дадут. Тут свои правила, опять же Гиязеддин этот… Ослы спят. Вот и веревка. Ибрагим верен своему слову. Ну, с Богом!"
Что же дальше? Все просто и жестоко. Едва Торнвилль ступил на землю, его оглушили ударом палки по голове. Черные тени лихорадочно зашептались:
– Ай, не подвел Ибрагим. Я ж говорил: ждать надо, ждать. Вот и дождались. Железо долго пилится.
– Кошелек на месте?
– Да, вот он.
– Посчитай.
– Ровно столько он нам остался должен.
– Хитер Ибрагим, чужими деньгами рассчитался!
– Не важно. Понесли, что ли…
Итак, как уже догадался читатель, игра Ибрагима была несколько сложнее, нежели он дал понять Торнвиллю. Прикидываясь прямодушным перед англичанином, управляющий все подготовил для того, чтобы не просто избавиться от него, но сделать это с выгодой, да еще наверняка.
Узнав, что никакого ослепления не будет, Ибрагим нашел людей, согласных перехватить кяфира в нужном месте. Недаром даже веревку для Лео привязал – чай, знал куда.
Подручным Ибрагима следовало схватить беглеца и затем продать куда-нибудь подальше. Половину гонорара Ибрагим отдал им наличными, перед делом, а про вторую сказал: "найдете на франке". Они и нашли.
…Оставив Торнвилля в их руках, вернемся в имение улема, чтобы посмотреть, как развивались события далее.
Наутро улем вышел к Лео и, разумеется, обнаружил лишь перепиленную цепь. Всплеснув руками и помянув Аллаха и шайтана, старик схватился за голову и запричитал, что же он наделал. На его вопли собрались слуги, пришел заспанный Ибрагим и даже задрапированные обитательницы гарема покинули свой мирок; среди них – Шекер-Мемели.
Ханум была спокойна. Служанки хоть и многое слышали, но любопытство укротили, а потом, по приказу хозяйки, сумели починить сломанный замок.
Сухо и твердо она спросила, указав на цепь:
– Почему ты посадил его на цепь? Почему он убежал?
– Потому что я – старый дурак, послушавший другого старого дурака! Я… пойдем внутрь, там все скажу.
Для читателя не секрет, о чем богослов поведал ханум, за исключением того, конечно, что тайком показал ее красы Торнвиллю. А завершил Гиязеддин свою речь так:
– Я изверг рода человеческого, и нет мне прощенья, дочка. Я сам, сам все разрушил. Я не хотел приводить свою угрозу в действие, клянусь Каабой! Но он-то этого не знал. Но как, как он смог освободиться? Кто-то же дал ему инструмент! Но кто? Кто предатель в доме? Пусть даже из благих побуждений. – И только теперь улем заметил, что Шекер-Мемели в обмороке.
В отчаянии он заплакал и разорвал на себе одежды…
Однако скоро тайное стало явным. Ибрагим, чьи хитрость и осторожность давно были известны, на сей раз в своем нетерпении проявил оплошность.
Несколько дней спустя после всего происшедшего он перехватил ее, когда она возвращалась с базара. Отогнав служанок, управляющий крепко схватил ее за запястье и злобно прошептал:
– Послушай: пора уж нам и пожениться. Франк, которого прочили тебе в мужья, теперь далеко. Это я дал ему освободиться. Напугал, что улем ослепит его, и спровадил. И не жди, что франк вернется. Его перехватили и продали в рабство, так что сюда он больше не покажет носа. Попросишь сегодня старикашку, чтобы он выдал тебя за меня. Будешь жить, как привыкла, деньги я скопил. Все равно лучшего мужа, чем я, тебе не найти. Никто не будет с тобой так нянчиться, как я. Старик Гиязеддин плох здоровьем, скоро помрет. И что ты будешь делать? У него непременно отыщется какой-нибудь дальний родственник, который приберет к рукам все имение, а тебя запрет в гареме, как в клетке. А со мной будешь жить, как привыкла. Поняла?
– Да, – всхлипнула она в ответ, и ублаженный Ибрагим отпустил ее руку с довольными словами:
– То-то. Я знал, что ты меня послушаешь.
Шекер-Мемели, однако же, вовсе не смирилась. Просто у нее хватило мудрости выказать смирение, но только лишь затем, чтобы поразить врага, когда он не ждет. Она побеседовала с Гиязеддином, но говорила вовсе не о том, что хочет замуж за Ибрагима. Пересказав в точности разговор с управляющим, она в то же время послала свою служанку передать Ибрагиму, что "старик согласен".
Управляющий неимоверно обрадовался, когда Гиязеддин пригласил его отужинать вместе. Ни секунды Ибрагим не сомневался, что Шекер-Мемели высказала пожелание стать женой управляющего, много лет радеющего о благополучии всех обитателей имения.
Старику-богослову, привыкшему говорить правду, было тяжело играть роль добродушного будущего тестя, но, зная теперь все коварство своего слуги, он не видел иного способа победить, нежели перехитрить его.
Была у Гиязеддина с Шекер-Мемели мысль – обвинить Ибрагима в насилии, что подтвердили бы и верные служанки (здесь, как понятно, Шекер-Мемели-ханум еще и подстраховывала себя на всякий случай), но затем передумали. Во-первых, позор для всего улемова дома, а во-вторых, насильник был холост, и потому ему грозило не побиение камнями, а сто ударов палкой и год изгнания. Это не устраивало богослова и его невестку, горевших жаждой мщения.
Карой за уничтоженное счастье могла быть только смерть, и старый миролюбивый "углосед" решился все сделать сам. Он, за всю жизнь и мухи не обидевший и не убивший, даже спасавший пауков от неминуемой расправы уборщиков, приготовился отомстить как мужчина, не прибегая ни к услугам закона, ни наемных убийц, ни яда.
– Завтра, – сказал он Ибрагиму после последнего намаза, – мы с тобой поговорим об одном деле, которое может оказаться не без выгоды и счастья для тебя… Ты как-то уже заговаривал об этом, но я был не готов, да и потом этот франк отнял у меня мой ум… Понимаешь, о чем я?
– Подозреваю, что о Шекер-Мемели… Смею ли я надеяться?..
– Да. Именно.
– О! – Ибрагим стал на колени и положил на свою обритую голову сухую ладонь улема.
– Не стоит благодарностей. Так будет лучше всем. А теперь я попрошу: помоги мне отнести мои книги на башню. Сегодня я буду наблюдать планету Кейван.
Здесь улем сделал зловещую аллюзию, вряд ли понятную Ибрагиму: планета Кейван – Сатурн – и в европейской, и в восточной астрологии является планетой, обозначающей грядущие бедствия людям, зачастую – смерть. Еще у римлян старик Сатурн обозначал смерть и изображался с косой, безжалостно скашивающей род людской – символом, перешедшим на всем известный скелет в саване.
Ибрагим меж тем с готовностью согласился помочь отнести на башню все нужное. Улем указал на довольно большую кипу книг, свертков и свитков – действительно, старцу не поднять!
Не спеша двое мужчин стали подниматься наверх по винтовой лестнице башни и вышли наконец на наблюдательную площадку. Их обдувал холодный ночной ветер, над ними яркими лампами горели большие звезды.
Богослов вздохнул и медленно продекламировал стихи Хайяма:
– Ты это к чему, уважаемый Гиязеддин?
– К тому, что чернила ученого столь же достойны уважения, как и кровь мученика… И Аллах простит мне, да и кровь твоя на твоей же голове. За мое горе и горе Шекер-Мемели!
Старик вложил в свой быстрый, неожиданный и единственный удар всю нечеловеческую силу горя и ненависти. Не дав врагу опомниться и даже бросить книги, Гиязеддин сбросил Ибрагима с башни.
Все! Он совершил свое дело. Отомстил. И даже произнес приговор в лицо. Он не может погубить свою душу убийством этого скорпиона. Аллах простит. А с точки зрения человеческого закона никакого убийства и не было. Оскользнулся человек, упал – даже вместе с книгами. Разве так не бывает?
Мгновенно обессилев, улем неуверенной поступью спустился с башни и крикнул:
– Беда, правоверные! Мой верный Ибрагим упал с башни! Бедный Ибрагим!
Гиязеддин подошел к бездыханному телу и на всякий случай взглянул на лысую голову турка, бессильно висевшую на сломанной шее и лопнувшую от удара о землю, словно спелый арбуз.
Налетели разбуженные слуги, зашевелились вокруг трупа, а улем, горестно воздевая руки к небу и восклицая что-то малосмысленное, незаметно исчез в гареме. Зареванная Шекер-Мемели выскочила к нему, спросила:
– Что за шум, отец? Что случилось?
Старик опустился перед ней на колени и тихо сказал:
– Я не в силах исправить зло, которое причинил тебе и мне Ибрагим. Но покарать злодея я смог – скинул его с башни… Для всех он сам упал. Это все, что я могу для тебя сделать. Как мне покарать себя за глупость, из-за которой Арслан покинул нас, я не знаю.
– Ты и без того страшно наказан. – Ханум опустилась на колени рядом с ним, обняла и заплакала.
– Не чувствую, что это достаточно.
– Не говори так! Ведь мы можем попытаться разыскать Арслана?
Улем посмотрел в ее прекрасные глаза. Казалось, Шекер-Мемели воскресила его:
– Да, огненноокая! Это сложно, но мы попробуем, клянусь Аллахом! И когда мы найдем и спасем его, он вернется в наш дом, и вы будете жить вместе, и я не буду спрашивать его, какой он веры. Вы с ним будете счастливы, но иногда ты будешь отпускать его и к старому дурню – мы ведь не доделали наш планетарий… Утром я начну поиски!
И родственники, обнявшись, зарыдали от облегчения, которое они сами себе сочинили, словно в плохом индийском фильме.
Заканчивалось лето 1476 года.
