Текст книги "Двое строптивых"

Автор книги: Евгений Старшов

5

Прошло несколько дней. У Торнвилля, вернувшегося к трезвой жизни и изнурявшего себя тренировками с мечом, они особым разнообразием не отличались. А жизнь шла своим чередом.

Получив согласие иоаннитов на перемирие, выкуп пленников и патент на зерноторговлю, хитрый купец Хаким задержался на острове на три дня. Внутрь крепости он так и не проник, зато под предлогом исследования родосских виноградников детально исследовал ее снаружи, пройдя тем же маршрутом, что и два английских рыцаря незадолго до того.

Он запечатлел в своей памяти много архитектурнотехнических деталей, а по возвращении ему не доставит особо труда запечатлеть все это на чертеже и представить паше, чтобы тот, в свою очередь, передал это в Константинополь. Глядишь, потекут к купцу денежки: от паши – за исполненные поручения; от магистра – как комиссионные за посредничество в покупке хлеба, а также за само зерно; от своих собратьев – за привлечение их к зерно-торговле с орденом. В общем, дела складывались пока вроде бы неплохо.

Купец отвез паше и его подручным подарки, переданные рыцарями ордена, сообщил последние известия и вернулся на Родос с первой партией зерна. Ее тщательно освидетельствовал сам великий командор, его субкомандор из сарджентов и инспектор орденских зернохранилищ с парой подручных Из каждого мешка брали пробы и отправили, чтобы готовить из них еду пленным рабам.

Деньги заплатили сразу, но купец отлично понимал, что сам остается как бы в заложниках, пока хлеб не прошел контроль.

Естественно, зерно оказалось без отравы – с чего купцу самому себя губить? А иоанниты остались довольны своим приобретением. Хоть и дороговато брал Кахим-Брахим, но все-таки получалось дешевле, нежели африканское, с магрибским жульничеством и пиратством.

Меж тем Лео, посчитав, что в ходе упорных тренировок заслужил некоторый отдых, позволил себе прогулку по торговой гавани. Слоняясь без дела и периодически любуясь на свой новый серебряный перстень с взъярившимся гербовым львом, Торнвилль столкнулся с Роджером Джарвисом, трезвым и мрачным.

Рыцарь был рад его увидеть, но моряк не был особо расположен к разговорам: дали себя знать последствия учиненного ему разноса со стороны английского "столпа", которого теперь Роджер, нисколько не стесняясь, отчаянно материл. Но главное, несмотря на предостережение магистра, брат Кэндол обошелся с штурманом сурово и временно разжаловал его в матросы. Джарвис клялся и божился, что при первой возможности покинет этот проклятый остров – только б иоанниты рассчитались с ним по долгам.

Лео, конечно, сочувствовал Джарвису и предложил:

– Я небогат, но если тебе действительно тут так плохо, я дам тебе десятка полтора золотых. Это не те деньги, которыми надо дорожить. Они мне даром достались. Уплывешь и начнешь жить как желаешь.

Гигант настороженно засопел, обдумывая, как поступить. Потом совесть взяла верх над алчностью и злобой, и он, шумно вздохнув, промолвил:

– Спасибо за это, конечно… Вижу теперь, что мир не из одних скотов… Но денег у тебя не возьму. Пропью ведь, прогуляю и никуда не уплыву. Нет, брат, я тебя так не обижу. – Тут обиженное Кэндолом благородство внезапно приобрело форму мученичества, и Джарвис изрек: – Пусть я невинно пострадал, но дерьмом не стану. Нет, не стану. Да и куда плыть? У меня в Англии, как и у тебя, никого, а тут турки нагрянуть могут… Нет, ты лучше скажи: свободен сейчас?

– Да.

– И я тоже. Чего тогда лучшего и желать! Пойдем к грекам: знаю я одно медовое место, истинный нектарник!

А в "нектарнике" уже вовсю заседал третий бражник – веселый толстый Томас Грин. Пошло гулянье!

Грин тут же заказал горячительных специй для аппетиту – перца да пионово семя – и лихо спел английскую застольную "Пусть чаша гуляет"…

На обратном пути к "обержу" пошатывавшаяся троица, на свою беду, столкнулась с францисканским монахом Антуаном Фрадэном – гонителем всех родосских гуляк, книгочеев и прочих деятелей светской культуры, которых он уравнивал в греховном времяпрепровождении, не посвященном покаянию.

Сей брат сам был отменно грешен, ведь в нем отсутствовала любовь к ближним. Именно с любовью ему следовало бы подходить к врачеванию заблудших душ, а без любви он был, по верному определению апостола Павла, лишь медью звучащей – но звучащей, мягко скажем, до трезвона в ушах. Мы уже упоминали его схватку с великим магистром д’Обюссоном по поводу "языческих" статуй.

Сэр Грин и моряк Роджер уже знали, на кого напоролись, а вот Лео еще только предстояло сомнительное удовольствие испытать на своей шкуре словесное бичевание родосского Савонаролы.

– Стойте, грешники! – перегородил он им дорогу с мрачной решимостью. – Как избежите вы огня геенны, если при помощи зелья диавольского изменили богоподобную природу человека до скотского состояния?! Питаете плоть свою, должную разложиться и стать пищею червей, забыв о черве вечном, бессмертном? А ведь чрево бренное, пресыщенное пищей, порождает семя сладострастия, в ущерб душевным благам, и делается гнездилищем бесов! От чревоугодия рождается мятеж помыслов, а пьянство есть начало безбожия, помрачая разум, коим познается Бог! Если не нужен вам разум, то средь скотов вам самое место! Но вы ниже скотов, ведь скоты не пьют больше, чем нужно. И пьют они воду, не хмель. И не бывают в состоянии, когда от хмеля падают, бьются головами о деревья, теряют дорогу! Как сказал блаженный Августин: "Пьянство есть мать всех постыдных дел, сестра любострастия и кораблекрушение целомудрия"!

Уязвленные тем, что им испортили удовольствие, двое из троицы дружно ополчилась на обличителя.

– Мы не бьемся головами об деревья! И сам ты – гнездилище бесов, потому что ругаешься на нас, а гнев – это грех, – рассерженно произнес сэр Томас. – Чтоб тебя положили на тетку Люцифера! Вот была бы пара! Наплодили бы злобных отпрысков – таких же, как вы сами.

Джарвис, тоже рассерженный, свирепо выпучил глаза и прокричал:

– Наше целомудрие давно уже сокрушилось и потонуло ко всем чертям! И нам его нисколечко не жалко! – Правда, как это бывает с пьяными, настроение капитана вдруг изменилось. Потянуло философствовать. Прислонившись к стене, он произнёс: – А за разум не говори – ты же сам первый готов его растоптать, потому что жжешь полезные книжки. Сам я не читал, но верю моим добрым приятелям, которые читали и говорят, что сочинения разумные.

Антуан Фрадэн скорбно вздохнул.

– Твои приятели – глупцы! Что они считают разумными сочинениями? Книги древних философов, не знавших света христианского учения? Философия – не разум, но тенета разума! Было сказано уже: "К чему Афины, когда есть Иерусалим? "Бесполезны все познания, если мы притом Христа не знаем! Святой Григорий Богослов истинно глаголет, что знание должно вести к истине, нравственности, Богу, любви. А к чему ведут басни о языческих богах-прелюбодеях, разжигающие скверную похоть статуи и картины?! Василий Великий верно сказал:

"Уподобляются глазам совы, упражняющиеся в суетной мудрости! И у совы ночью зрение остро, но помрачается, как скоро воссияет солнце!" Голова ученого, руководимого страстями, есть вулкан, извергающий огонь и грязный пепел!

Кажется, монах не надеялся никого убедить. Это было красноречие ради красноречия. А встреча с пьяными "грешниками" стала лишь поводом, чтобы его проявить. Потому Антуан Фрадэн и имел обыкновение бродить по городу в поисках подобных встреч, а когда находил желаемое, то радовался, хоть и уверял, что безмерно огорчен чужим грехопадением.

Правда, на этот раз Фрадэну не повезло. Монах нарвался на собеседника образованного, коим являлся Лео Торнвилль, весьма подкованный в богословских вопросах стараниями своего дяди.

– Дай волю таким, как ты, – произнёс Лео, хоть и не очень внятно, из-за выпитого вина, – не осталось бы древней мудрости! Ты начитан в святых отцах, однако используешь их избирательно. Ты цитируешь только то, что подходит к твоим мыслям. Вот, кстати, Василий Великий говорил о пользе языческих сочинений. Говорил, что и они содержат полезное и благое, и что чтение этих книг помогает образованию молодых людей, готовит их к изучению богооткровенных истин и украшает душу человека, словно листья украшают дерево. Григорий Назианзин, Григорий Нисский, Иоанн Златоуст – по-твоему они все ошибались, находя пользу в книгах древних мудрецов? Максим Исповедник прекрасно сочетал в своем наследии языческие и христианские идеи, демокритов макрокосм и микрокосм, считая, что от гармонии внутри человека зависит и гармония вселенной. Ты и его запишешь в еретики? Дорофей Палестинский сказал, что полагающийся на свой разум и имеющий собственное суждение не может слепо повиноваться. Конечно, глупыми легче понукать! Ты сравнил нас, бедных бражников, со скотами. Но скотами делают людей такие, как ты, когда заставляют распять свой разум!

На Торнвилля удивленно поглядели все – и собутыльники, и яростный монах, не чаявший нарваться на богослова-любителя в рыцарских облачениях, и… она – прекрасная незнакомка, случайно проходившая мимо по улице. Она остановилась и настороженно-восторженно слушала Торнвилля.

Это была молодая дама, одетая не слишком скромно, но и не вызывающе, а весь ее облик представлял ту самую "золотую середину", которая и считается идеалом. Ростом она была довольно высока. К полноте, судя по всему, не склонна, но и не худа, как жердь. Лицо не узкое, но и не круглое. Очерченные, но не выдающиеся скулы. Губы средней полноты. Нос прямой, но не острый.

Из-за каштанового цвета волос казалось, что в ней было что-то южное, но не греческое и вообще не восточное. Можно было предположить, что она родом из Италии или южной Франции.

Рядом с ней была служанка ее же лет, но не проявившая никаких восторгов по поводу красноречия Торнвилля – судя по всему, полная необразованность не позволяла служанке оценить такие вещи.

Меж тем Торнвилль краем глаза приметил даму, и еще большее вдохновение нахлынуло на него. Спорили они с Фрадэном долго и яростно, но было бы скучно воспроизводить их уличный диспут целиком, а определенное представление о нем читатель уже имеет.

Лео говорил о премудрости, как высшем даре Божием, который испросил у Всевышнего царь Соломон, а монах отчаянно возражал, что именно суетная мудрость на старости лет довела царя до идолопоклонства, за что и было разделено царство надвое по кончине его. Затем в споре перешли к теме винопития, которое Фрадэн громил беспощадно, как корень зла, а Лео, напротив, цитировал совет апостола Павла пить вино желудка ради. Рыцарь также вспомнил, что Христос не зря превратил воду в вино на свадьбе и что именно вино претворяется в Кровь Христову.

– Не страшно вино, глаголет Златоуст, страшно пьянство! – вещал монах.

– Да кто ж тут пьян, коль скоро мы с тобой такие речи ведем! – встрял сэр Томас. – Вот! Нас без хрена не сожрешь!

– Да! – поддакнул Джарвис. – На нас где сядешь, там и слезешь! Вдарь ему тоже словом, сэр Грин, да покрепче! – подзудил он старого бражника. Рыцарю, да еще во хмелю, простилось бы многое из высказанного, за что самого Джарвиса могли бы отправить в застенок.

Сэр Грин решил не отставать от Лео и, встав в позу оратора, возгласил:

– Ох уж эти лжепроповедники! Малообразованные монахи, мнящие себя мудрецами! Посмели уподобить себя небесным силам бесплотным – мол, Господь создал ордена серафимов, херувимов и прочих, и мы – как они! Равняют себя не то что с нами, истинными воинами Христовыми, а с ангелами-архангелами! Тьфу![17]17
  Это аллюзия на труд Псевдо-Дионисия Ареопагита «О небесной иерархии», согласно которому все ангельские чины делятся на девять по три иерархии. Первую – высшую и ближайшую к Святой Троице – составляют: Серафимы, Херувимы и Престолы; вторую – Власти, Господства, Силы; третью – Начала, Архангелы, Ангелы. Все это, конечно, условно, ибо и все 9 чинов называются ангелами, и архангелы почитаются высшими, а не предпоследними – достаточно вспомнить Михаила с Гавриилом. (Примеч. автора).


[Закрыть]

– Умы лукавые, злые языки! – завершил свое речеиспускание монах. – Гореть вам в геенне огненной, да и на этом свете не избежите вы костра! – С этими словами он оскорбленно удалился, глядя в небо мимо англичан и дам.

– Проверни свой язык в моей заднице![18]18
  Подлинное средневековое ругательство. (Примеч. автора).


[Закрыть] – напутствовал его сэр Грин, а Торнвилль «проводил» словами святого Григория Великого:

– "Никто в Церкви не вредит так много, как тот, который, имея священный сан, поступает неправильно. Никто не решается бросить ему обвинение. Проступок становится еще больше, если грешника продолжают почитать из уважения перед его саном!"

– Отлично, сэр рыцарь, – промолвила знатная дама, – так ему и надо. Но такие речи и вправду могут окончиться костром, – назидательно прибавила она и степенно удалилась в сопровождении своей служанки.

У Лео екнуло сердце – что за краса и умница!

– Кто это? – спросил он своих спутников, провожая ее взглядом.

Джарвис пожал плечами, а старик-иоаннит сказал:

– Кажется, я ее знаю. По-моему, это Элен, внучатая племянница покойного орденского маршала. Соответственно, француженка из Оверни. Почему знаю – по смерти этого "столпа" ее опекал д’Обюссон. Еще когда сам был оверньским приором.

– Замужем?

– Нет. Характер у нее сложный. Это тебе не трактирная девка, которую можно сманить одним словцом да кружкой вина. Тут, внучок, правильная осада потребна, и неизвестно еще, чем все кончится. Сам магистр с трудом с ней справляется, тут недавно ссылал ее работать сиделкой при больных в госпиталь, не знаю уж, по какой такой причине. Кто говорит, жизни себя лишить хотела, ну да не всякому слуху верь… Люди злы и потому рады наговорить всякой дряни. Тем паче что Элен у нас – первая красавица ордена, львица, а бабы – они особенно злы на таких. Как-то там старик Данте писал? Не вспомню… – Сэр Томас наморщил лоб, покряхтел, но потом глаза его вспыхнули и он выдал:

 
Её узреть чертог небесный рад…
Все низменное перед ней смутится.
Ее узревший сам преобразится
Или погибнет для грядущих дней…
Так милость Бога праведно судила:
Спасется тот, с кем дама говорила.
"Как воссияла эта чистота
И воплотилась в смертное творенье!" —
Амор воскликнул в полном изумленье:
«Клянусь, Господь в ней новое явил».
Сравнится с ней жемчужина лишь та,
Чей нежный цвет достоин восхищенья.
Она пример для всякого сравненья,
В ее красе – предел природных сил,
В ее очах – сияние светил,
Они незримых духов порождают,
Людские взоры духи поражают,
И все сердца их лик воспламенил.
И на лице ее любовь алеет,
Но пристально смотреть никто не смеет[19]19
  Отрывок из книги «Новая жизнь» Данте Алигьери. Перевод И. Голенищева-Кутузова.


[Закрыть].
 

– Так-то вот, дружок.

– Она мне понравилась, – тихо сказал Лео. – И, кажется, я ее уже видел.

– Хорошо! Узнаешь, где живет. На Родосе это несложно, наш мирок ужасно тесен, и вперед!

– А отловить ее можно будет в церкви, – надоумил Джарвис. – Либо, скорее всего, в Богоматери Бурго, либо в Богоматери Замка. Она католичка, а все знатные латиняне ходят либо туда, либо туда.

– Ты привлек её внимание, – продолжил сэр Томас, – и это хорошо. Вообще, – заметил он, – женщины боятся умных мужиков, но она не из таких. Видел, как она слушала? А ведь мы больше часа препирались с этим козлом в монашеской одежде! Ты показал себя с лучшей стороны. К тому же известно, что женщины любят в мужчинах храбрость, а ты и тут отличился.

– Как это?

– Очень просто. Храбрость не только в том, чтоб мечом в гуще врагов махать, но и в том, чтобы словом доблестно выступить против этого Фрадэна. Не каждый на это отважится.

– А что, он и вправду способен довести дело до костра?

– Кто его знает. Ты об этом шибко не задумывайся. У нас, правда, иногда людей палят, но редко, в исключительных случаях. Не помню, чтобы при д’Обюссоне хоть кого-то сожгли, хотя два года правит. Лучше охоться на львицу!

Эх! У пьяных всё просто, а по трезвой голове всё идет наперекосяк. По крайней мере, эта случайная встреча стала началом долгой и скорбной эпопеи, затянувшимся поединком двух строптивых, о котором пока ни тот, ни другая не имели и понятия.

Забыв о данном самому себе обещании пока что не связываться с женщинами, Торнвилль застиг ее, по совету Джарвиса, в храме Богоматери Замка, рядом с которым сам и обитал.

Рассматривая Элен, Лео все сильнее увлекался ее красотой. Улучив момент, поздоровался. Она узнала его, приветливо улыбнулась. Чтобы найти тему для разговора, Лео припомнил историю с Фрадэном, вместе немного посмеялись. Это было неплохим признаком. Он хотел проводить ее после службы, но на выходе их разлучил невесть откуда вынырнувший орденский слуга из английского "обе-ржа" с распоряжением немедленно пройти в резиденцию "языка" Испании.

Оставалось извиниться перед дамой и, мысленно кляня всех чертей, отправиться куда велено.

6

В «оберже» Испании, украшенном множеством гербов, одном из самых больших, поскольку он давал прибежище рыцарям сразу двух «языков» – Арагона и, собственно, Испании, собралось много высокопоставленного народу. Присутствовал сам д’Обюссон, его неизменные помощники: племянник Бланшфор, дель Каретто, Филельфус и Каурсэн.

Но главное, что там оказался человек, встреча с которым доставила Лео искреннюю радость, хоть и не сгладившую грусти от разлуки с Элен. На Родос вернулся "столп" Арагона, великий драпье Николас Заплана – друг покойного дяди Торнвилля!

Николас Заплана погрузнел и поседел, однако взгляд его был по-прежнему жизнерадостным, а благородное лицо выражало волю к дальнейшему сопротивлению любым врагам и собственной судьбе.

Они с Лео тут же узнали друг друга. Лео ринулся к нему, и Заплана тоже вскочил. Сильно хромая, старый рыцарь двинулся навстречу юному Торнвиллю, распахнув объятия. Это было нарушением церемоний, ведь Заплана являлся старшим не только по возрасту, но и по должности, но чувства взяли верх.

– Бедный мой мальчик! – воскликнул он дрогнувшим голосом. – Вот, как довелось свидеться! Кто бы мог подумать, что с тобой произошло! Мне все рассказали…

– Достопочтенный брат Николас… – только и промолвил Лео, больше не в силах выговорить ни слова от волнения.

Орденская верхушка довольно переглянулась меж собой, получив наглядное доказательство того, что Торнвилль хотя бы не самозванец.

Когда Заплана освободил юношу от могучих объятий, тот почтительно приветствовал сановников и прочих рыцарей. Д’Обюссон промолвил:

– Что ж, тогда я согласен: пусть он немного послужит нам на дипломатическом поприще. Миссию возглавит наш брат Дюпра, а юноша поступит его в распоряжение, вместе они поплывут в Ликию с купцом Хакимом. Оба наших посланца превосходно знают язык нехристей, а брату Заплане это все же не по рангу, слишком большая честь туркам – да и отдохнуть надо.

– Мне себя не жаль, если надо выручить братьев, – ответил драпье, – так что я хоть сейчас…

– Нет-нет, брат. Ты подумай еще и о том, что негоже мне оставлять в их руках орденского "столпа". Они ради такой добычи какие угодно договора нарушат. Никто же в здравом уме не предложит, к примеру, поехать мне. А ты, считай, то же самое.

На том и успокоились. Лео еще немного поговорил с Запланой, поведав ему некоторые личные подробности – о смерти дяди и о том, как новый аббат оставил его в турецком рабстве. Под конец горько пошутил:

– Твои слова оказались пророческими – попал к туркам в плен и выучил их язык.

– Да, к сожалению, у нас многие так вот насильно "образовываются". Естественно, я этого не хотел в твоем отношении.

– Да я шучу.

– Хорошо, что неволя не отбила в тебе эту охоту. Хочу только предостеречь, так, на всякий случай: не все здесь ценят шутки, поэтому могут навредить.

При этих словах Лео припомнил сцену с монахом, но не стал ничего говорить – стоит ли портить настроение Заплане! Но совет принял близко к сердцу – и впрямь, надо быть сдержанней на язык. Не хватало еще рассуждать о том, что Земля может вращаться вокруг Солнца, а не наоборот, хотя, откровенно говоря, временами этот вопрос, как и многие иные, когда-то поставленные улемом Гиязеддином, тревожил ум. А поговорить-то было не с кем!

…После того как высшие чины покинули испанский "оберж", Торнвиллем занялся оставшийся там с ним вице-канцлер, Гийом де Каурсэн, взявшийся дать юноше важные наставления перед поездкой, и ввел его в курс "ликийского" дела.

Лео все выслушал, но напоследок не удержался, чтобы не спросить, а от него-то какой прок (добродушный Каурсэн как-то располагал к откровенным вопросам).

– Очевидно, хотят приучить тебя к службе на дипломатическом поприще, раз ты так хорошо выучил язык нехристей. Пока понаблюдаешь, усвоишь из этих наблюдений что-нибудь. А в это время другие участники миссии будут наблюдать за тобой. Однако хорошо то, что великий драпье опознал тебя, а до этого хвалил твою образованность и происхождение. Это, без сомнения, сыграло тебе на руку. Переводчиков среди греков хватает с избытком, но… великий магистр не особо доверяет грекам…

Вице-канцлер Каурсэн понизил голос, а Торнвилль напряг слух.

– Беда в том, – продолжал вице-канцлер, – что многие греки, даже не меняя своей веры, служат туркам проводниками, шпионами, лоцманами, ну и так далее. Греки живут и в турецких владениях, и в орденских, так что слуг турок порой не отличишь от слуг ордена: один язык, один костюм, знание одних и тех же обычаев, в общем, понимаешь. Есть даже специальный термин для их обозначения – марталосы, то есть "грешники", с греческого.

– Зачем же иметь дело с этим народом, если это так опасно? – спросил Лео. Он в очередной раз вспомнил, что иоанниты не очень ладят с греками, хотя греки даже занимали некоторые должности в ордене. Это противоречие не давало Торнвиллю покоя.

Каурсэн принялся пояснять:

– Затем, что именно благодаря этому обстоятельству мы сами порой засылаем верных греков к туркам. Конечно, некоторые начинают служить двум господам, но пойти на риск – это лучше, чем лишиться возможности что-либо разведать. Кстати, твое пребывание в турецкой неволе тоже возбуждает определенные опасения, но упорно не верить тебе мы тоже не можем. Надеюсь, теперь твое положение стало для тебя яснее.

Стало-то стало, хоть и не до конца.

Меж тем пресловутое "ликийское дело" становилось все более запутанным. Не далее как днем ранее к великому магистру тайком прибыл один из слуг Ибрагима Хакима – природный турок, причем! Этот турок слезно и пламенно просился на орденскую службу шпионом!

Бухнувшись д’Обюссону в ноги, он запричитал:

– Великий падишах не живет по законам ислама! Ислам – значит, "мир", а мира нет! Мехмед не чтит ни Таурат[20]20
  Еврейская Тора.


[Закрыть], ни Инджил[21]21
  Евангелие.


[Закрыть], ни Коран. Не слова Аллаха, переданные через Пророка, руководят им, но жажда крови, золота и славы. Хозяин всех, он стал рабом своих страстей. Я не могу служить ему, не желаю в Последний день очутиться среди отверженных. Чтобы прекратить это безумие смерти, Мехмед должен лишиться армии. Мне кажется, только вы способны это сделать. А чтобы это сделать, вы должны знать, какова армия великого падишаха. Я смогу добыть эти сведения, если получу пропуск вернуться к вам на остров, и затем вы переправите меня в столицу. Я не прошу ни почестей, ни каких особых денег – прошу просто поверить мне и тому, что я решился преступить закон ради мира.

В завершение своего речитатива турок поклялся страшнейшими для мусульманина клятвами, а великий магистр задумался.

Каково это было? Уж если Торнвиллю никак не могли до конца поверить из-за его пребывания в плену и затем добровольного (!) прибытия на остров, то уж этот новоявленный миротворец слишком походил на шпиона.

Что оставалось делать д’Обюссону? Поверить? Невозможно. Отвергнуть его услуги? Отослать ни с чем или выдать с головой? Невозможно, особенно последнее, бывшее вообще несовместимым с рыцарской честью.

Что хотел турок? Может, выйти на константинопольскую сеть осведомителей, чтобы прощупать ее и погубить всех?

Чтобы это выяснить, следовало принять игру и посмотреть, что станет делать шпион. А для этого оставалось выдать турку требуемый документ, вручить немного денег на расходы и препоручить Духу Святому, чтобы хранил его на избранном пути. Что касается доверенных людей ордена в Константинополе, то никаких имен д’Обюссоном названо не было, из-за чего турок, кажется, немного расстроился.

Об этом Каурсэн ничего не сказал Торнвиллю, зато сообщил, что Лео перед отъездом должен выполнить некоторые формальности.

Нужно было не только исповедаться и причаститься, но и подтвердить завещание, которого, кстати, у Лео не было. Торнвилль никогда об этом не задумывался, кроме того единственного раза, когда завещал свои земли Киркстидскому аббатству перед отплытием на Кипр. Теперь же завещать было нечего и практически некому. Оборотистый итальянец, помогший Лео освободиться из турецкого плена, взял за свои услуги очень дорого.

– А родовое имя? – спросил его орденский вице-канцлер Каурсэн. – Кроме того, раз ты светский рыцарь, а не монах, у тебя может появиться собственность, которой ты все равно должен будешь распорядиться, так что решить этот вопрос все равно надо сейчас.

Лео задумался, но выход нашел довольно быстро, вспомнив слова дяди насчет "крови Торнвиллей". Сын мельничихи Агнешки – незаконное дитя дяди, то есть его, Лео Торнвилля, двоюродный брат. Хотелось надеяться, что этот ребенок по-прежнему живет на белом свете и проживет долгую жизнь.

Каурсэну не обязательно было знать всех подробностей… Да и Агнешка, по большому счету, была для Лео нечужая… В общем, Лео Торнвилль объявил дядиного ребенка своим отпрыском и оформил это официально.

Сразу стало как-то легче на душе. Ведь да, всякое может случиться, и даже если не суждено нажить никаких богатств, пусть хоть родовое имя и герб кому-то достанутся.

Наконец, когда с оформлением завещания было покончено, Каурсэн передал юноше запечатанный канцлерской печатью документ и таинственно сообщил:

– Это ты откроешь и прочтешь после выхода в море. Можешь в море и выбросить. Это еще одна причина твоего участия в миссии. Благодари великого магистра… – Гийом не договорил и отправил Торнвилля собираться в поездку, чтобы Лео мог быть готовым отплыть завтра поутру.

Нечего и говорить, что Торнвилль не собирался ждать отплытия, чтобы вскрыть конверт.

Как только рыцарь оказался один в своей комнате в "оберже", тут же сломал печать и… прочитал весь тот ушат грязи, который на него оперативно вылил монах Фрадэн как на буйного еретика, подав всепокорнейшую эпистолию архиепископу Убальдини.

Архиепископ, поскольку дело касалось рыцаря, не пожелал вникать в это кляузное дело и передал донос в канцелярию великого магистра, а уже д’Обюссон, явно не пылавший любовью к Фрадэну, собственноручно начертал на хартии: "Оставить без последствий, для келейного вразумления". Последнее он и повелел осуществить вице-канцлеру Каурсэну, который предпочел для этого форму, описанную выше.

Конечно, трагедии не произошло, но было неприятно, и Торнвилль с чувством произнес в адрес монаха много желчных слов, которые нет смысла здесь воспроизводить.

Лео надеялся до отплытия перехватить где-нибудь Элен, но не вышло. Только зря прогулял почти до темноты, зато поздним вечером неплохо посидел с Джарвисом и Грином, поведав им про проделку монаха.

Обсуждая кляузу, все трое опять не скупились на желчные выражения в адрес монаха, а самым лестным, что тот мог бы услышать о себе, стала цитата из "Кентерберийских рассказов" Джеффри Чосера, которую, как оказалось, не только Торнвилль знал наизусть.

Сэр Грин охотно помогал вспомнить некоторые строки, когда Лео вдохновенно декламировал:

 
Коль братья с бесами одной породы,
Ну как бесовской им не знать природы?
Ведь, черт возьми, слыхали мы стократ,
Как брат один попал однажды в ад.
В виденье ангел с братом вознеслись,
И ангел вверх водил его и вниз,
Чтоб все мученья ада брат познал,
Но тот нигде монахов не сыскал, —
Одни миряне наполняли ад.
И ангела так вопрошает брат:
"О сударь! Неужель мы столь блаженны,
Что не для нас мучения геенны?"
«Нет, – молвил ангел, – здесь вас очень много».
И к Сатане пустилися в дорогу.
И видит брат, дойдя: у Сатаны
Хвост протянулся с парус ширины.
"Приподыми свой хвост, о Сатана! —
Промолвил ангел. – Покажи до дна
Узилище, монахи где казнимы".
И полуверстной вереницей мимо,
Как пчелы, коим стал несносен улей,
Тыщ двадцать братьев вылетело пулей
Из дьяволова зада и в облет
Омчали роем ада темный свод.
Потом, поспешно прилетев назад,
Вползли на место, в сатанинский зад,
И дьявол хвост поджал и замер снова.
Увидев ада горшие оковы,
Покинул брат загробные пределы,
И дух его вновь возвратился в тело
По божьей милости, и он проснулся,
И, вспомнив сон свой, въяве ужаснулся,
Зад Сатаны вообразив себе,
И плакал горько о своей судьбе[22]22
  Перевод с английского И. Кашкина из книги: Джеффри Чосер «Кентерберийские рассказы».


[Закрыть].
 

Гуляки посмеялись от души, так что Фрадэн, верно, долго еще икал от подобного поминания о здравии, а наутро турецкая барка купца Ибрагима Хакима неспешно везла к вражескому берегу всю орденскую делегацию.

В состав делегации кроме Лео Торнвилля входило несколько человек: рыцарь Дюпра, орденский врач с помощником, а также представитель казначейства – рыцарь, назначенный заместителем отсутствовавшего на острове "столпа" Германии Иоганна Доу. Эту компанию дополняла пара сарджентов и тройка канцеляристов из "языка" Испании – своеобразного орденского "министерства иностранных дел".

Молодой рыцарь – француз по происхождению, как можно было догадаться уже по фамилии, – оказался сотоварищем Торнвилля по злоключениям в Османской империи, окончив те же "университеты". Двое бывших пленников быстро сошлись, хотя о прошлом ни тот, ни другой особо распространяться не желали.

Купец Хаким был весел и преисполнен оптимизма. Отправка крестоносцев с Родоса к османам – это его собственная задумка, получившая полное одобрение начальства. По большому счету никто из посланных вовсе не был нужен в Ликии, однако цель-то у нехристей была иная – затянуть переговоры и под этим соусом поразведать и напакостить как можно больше. Возможно даже, кого и переманить на турецкую службу.

Пока плыли, купец предложил иоаннитам и Торнвиллю трапезу, от которой те не отказались, а уж за трапезой-то купец и начал прощупывать почву. Гяуры[23]23
  Христиане (тур.).


[Закрыть], к сожалению, были немногословны, но турка это не волновало: главное – начать, успех ведь не достигается сразу, а времени впереди предостаточно.

"Посольство" застряло в Ликии надолго, а главным его успехом было улучшение положения заключенных. Их, как и было обещано турецкой стороной, стали содержать в относительно неплохих условиях, работать не заставляли, однако многие были больны, причем некоторые столь серьезно, что находились практически при смерти. Пару рыцарей и шесть простых христиан пришлось удалить из списка, как уже скончавшихся.

Благо врач с ассистентом рьяно взялись за дело, сделали даже пару операций, однако медикаментов не хватало. Они, правда, имелись у турок, но за людоедскую цену, с которой, естественно, пришлось согласиться.

Скрупулезный немец из финансового орденского ведомства вел нелегкие переговоры по сумме оплаты, которую османы никак не хотели уменьшать, несмотря на убыль в пленниках. Однако прославленная немецкая педантичность преодолела кучу турецких хитростей.

Ликийский паша – кстати, по происхождению итальянец – принимал орденское посольство радушно, но радушие это было вызвано больше политической необходимостью, нежели собственным добросердечием.