Текст книги "Двое строптивых"

Автор книги: Евгений Старшов

Такого рода машины на основе действия противовеса употреблялись при осадах и штурмах крепостей: они в огромных коробах переносили на стену небольшие отряды человек по десять – пятнадцать, хотя осаждаемые не дремали и редко кому давали сойти из короба на стену живым. А уцелевшие много ли могли сотворить? В общем, нефункциональные это были приспособления для боя, зато для поднятия тяжестей – самое оно.

Сами работы по переносу пушек начались на следующий день и завершились довольно быстро. Машина работала безотказно, и два десятка орудий поочередно были вознесены и затем опущены внутрь цитадели. Еще пара дней ушла на их размещение, для чего опять требовались расчеты Гримальди и усилия гарнизона.

Лео меж тем маялся в ожидании – предприятие явно затягивалось, скоро уж должны быть готовы портреты любимой, его Львицы, а его и нет, чтоб их забрать! Да еще и нога страшно болела, так что никакого особо удовольствия от этой линдосской поездки рыцарь не получил. Распорядок дня вне работ был обычно скучный, полумо-настырский. Благо, Ньюпорт начал потихоньку слышать, настроение его несколько улучшилось, так что с ним стало возможно хотя бы скоротать время за разговором.

Другого рода "развлечением" стал допрос захваченных повстанцев. Началось всё дежурно, с общего дознания, чтобы остальным на примере первых стало страшно. Более продуктивным оказался раздельный допрос – предавать без свидетелей грекам казалось как-то легче. Правда, этому сопутствовали очень серьезные средства убеждения, вроде тисков с винтом для продавливания черепа или заостренной металлической пирамиды для зада, на которую "приземляли" сверху, при помощи привязанных к рукам и ногам веревок.

Все это, включая плетку из цепей, предназначенную для переламывания костей, железный ершик и щипцы для рта и языка, а также пояс святого Эразма с шипами изнутри и воронку святой Женевьевы для помещения внутрь организма многих литров тухлой воды, оказывало свое действие.

Показательную казнь пленных отсрочили до нападения на их схрон. Естественно, прибывших с пушками пригласили принять участие в облаве, чтобы дать возможность отомстить за вероломное нападение, пережитое в пути.

Отказались только те, кто подобно Гримальди чувствовал себя плохо из-за ран. Остальные радостно согласились, особенно Ньюпорт, хотя к нему до конца ещё не вернулся слух.

Лео, грезя о прекрасной Элен, не был склонен впутываться в очередную авантюру, которая запросто могла стоить ему головы, однако отказываться было как-то неудобно, но он дал сам себе слово быть осторожней. Кроме того, еще со времен дружбы с понтийским священником Афанасием в кочевническом рабстве Лео проникся симпатией к грекам, и откровенно недоумевал, почему здесь, на Родосе, они тратят свои силы и жизни на вражду к фактически единоверцам, вместо того чтобы вместе воевать против врагов Христа.

Карательный налет на выданное под пытками становище греческих повстанцев состоялся в ночь после окончания установки пушек. Застигнутые врасплох в древних микенских могилах, те ожесточенно оборонялись, после чего, видя неминуемый конец, продали свои жизни как можно дороже, взорвав свои пороховые запасы вместе с собой и крестоносцами. Торнвилль и Ньюпорт, на их счастье, были только здорово контужены, так что их на руках несли до Линдоса. Как оказалось, по сравнению с прочими эти двое еще дешево отделались.

Лео, помещенный в небольшой местный госпиталь, запивал неприятности родосским вином, в то время как снова потерявший почти весь оставшийся слух и опаленный порохом сэр Томас Ньюпорт велел орденским слугам отнести себя на место казни пленных греческих повстанцев и со злорадством смотрел, как те отплясывали "последнюю жигу" на орденских виселицах.

Прошли еще два дня, после чего экспедиция засобиралась обратно. Кое-кого из воинов, тяжело раненных в стычках, пришлось оставить в Пиндосе, а прочие, включая Гримальди, отъехали на пустых возах. Сэр Ньюпорт взгромоздился на воз с большим трудом. Предстояла долгая тряская дорога, однако рыцарь нипочем не хотел оставаться в "проклятом" Пиндосе.

Всех, и даже мрачного Ньюпорта, радовало сознание выполненного долга, ведь поручение великого магистра было выполнено. Пусть при этом пострадали люди, зато не пострадала ни одна пушка! Лео к тому же ликовал, предвкушая встречу с Элен. "Черт с ней, с ногой…"

…По возвращении Торнвилль на следующий же день прихромал к собору Святого Михаила – забирать портреты, но никого там не нашел. Оказалось, артель художников перекочевала в небольшую церковку по соседству, так что далеко хромать не пришлось, всего-то метров в пятьдесят-семьдесят от кафедрального собора.

Лео вошел внутрь; в нос ударили запахи краски и известки, а старый грек, первым заметив рыцаря, живо спустился с лесов, поприветствовал и торопливо побежал куда-то к выходу, но почти сразу вернулся. Он бережно неся какой-то сверток.

– Смотри, вчера закончил!

Торнвилль аккуратно развернул тряпицу – да, красота. Все ухватил художник, и исполнил прекрасно. Два небольших портрета практически не отличались друг от друга. По крайней мере, нельзя было указать, на котором Элен больше походила на себя.

– Чудесно! – восхитился юноша. – Отменная работа. Держи остальное!

Грек поблагодарил, поинтересовался, что с ногой.

– Так получилось. Мог и вовсе не прибыть, – не вдаваясь в подробности, ответствовал рыцарь.

– Понятно. Не живется людям в мире, а ведь могли бы.

– Думаю, что да. Но не хотят. Да и не от них это порой зависит…

День-два спустя Торнвилль, лучезарно улыбаясь, протянул Элен де ла Тур ее портрет. Та распаковала, посмотрела, сказала:

– Ты коварный. Вот зачем мы ходили смотреть росписи.

Странный оказался комплимент – скорее мягкий упрек, но Лео остался доволен. Он не мог выносить одного – равнодушия. Поэтому упреки его не огорчали.

Отдадим Элен должное – хоть пылкость и навязчивость Торнвилля были ей не по нраву, он никогда не слыхал от нее грубого слова или приказа отстать.

Конечно, скажи она это вслух, он вряд ли бы ее послушал, но ее молчание только придавало ему уверенности в том, что его осадные действия все же имеют определенный успех. Назвала коварным? Что ж, Торнвилль решил быть даже таким, если это помогает приблизиться к цели.

Однако портрет ее не пронял. И тогда Лео начал посылать ей любовные стихи, которые, хотя в целом и не любил, но, надо отдать должное, кропал сам и делал это лучше, чем можно было ожидать. Сказалось дядино обучение и любовь к угасшей греко-римской культуре.

Торнвилль не напрашивался на комплименты, но один раз Элен сама похвалила его, даже не выказав недовольства сравнением с роковой гречанкой Еленой, которое встретилось в стихе.

Это произведение выглядело примерно так:

 
Медновласой Елене хвалу я пою,
Ее ты прими благосклонно, и пусть
Взликует твой дух, услыша творенье мое.
Да ничей злой язык не посмеет
Хулу возвести на достойную Львицу,
Чья любовь велика и безбрежна
Как волшебное синее море.
Тела ж такую красу уж нечасто
Встретить возможно в мире земном…
Так подобает воспеть вдохновенно
Твою красоту и души доброту,
Хоть и скуден язык человеков,
Чтоб сей цели святой и великой
Смог он достичь в полной мере.
В сравненье с тобой не дерзает
Пойти ничего в бренном сем мире.
Карих глаз глубина поглощает,
Соболиные брови изогнутым лукам подобны,
Пламенеют любовью уста,
Плоть святая горит вожделеньем,
Перси зноем пышат, поцелуя прохлады моля,
Налитые пылающей кровью —
Что дороже мне их в этом мире?
Не диво, что тезка твоя, Менелая супруга,
Столь многих героев красою своею
На игрища смерти подвигла —
О том нам подробно Гомер возвещает.
Но жаль, что тебя он не видел, однако:
Тогда б героиню свою обессмертил
Твоим бы он видом, но радостно мне,
Что не тенью античных времен
Ты встаешь предо мной, но живою,
Из плоти и крови Еленой.
Воспеть же тебя я получше Гомера смогу!
Лишенный ума красотою твоей,
Из души моей ран я елей источаю.
Коварным меня назвала ты когда-то —
Я это названье приемлю, но только скажу,
Что любви в том вина, и об этом ты знаешь.
Тебе написать я хотел бы еще,
Но внутренний глас мой вещает,
Что лучше умерить пыл страсти своей,
Чем предстать пред любимою нудным.
Побренчав на Овидия лире, ее отложу
И, целованье послав, распрощаюсь на время
С богиней своей, милою Львицей.
Знай, верен тебе твой лев,
И любовью по-прежнему пышет.
 

Торнвилль постоянно отлавливал свою Львицу на богослужениях, на улице, и всегда результат получался разный – то она, завидев его, исчезала в первой попавшейся торговой лавке, то соглашалась побеседовать.

Лео рассказывал ей о местах и древних городах, которые ему довелось поглядеть на Кипре и в турецком рабстве, а затем плавно переходил к теме любви. Элен слушала – и молчала. Главное, он никак не мог понять, что творится у нее в сердце. Если он ей нравится, почему она не отвечает ему взаимностью, порой избегает? Если не нравится, то почему не скажет прямо, позволяет ухаживать за собой?..

Бедолага Торнвилль! Сколько поколений воздыхателей до него бились над этими вопросами! А сколько поколений после него будут так же биться! К чему рассуждать об этом, когда все лучшее написано и сказано?! Один старик Шекспир чего стоит, или великий слепец Мильтон!..

Порой беспочвенная ревность обращала Торнвилля в кипящего страстями Отелло, порой он был изобретателен, словно Фальстаф, а порой – беспредельно нежен, как Ромео, или коварно злобен, словно Ричард Третий.

Как говорил мильтоновский Адам:

 
…скрепил
Я жребий свой с твоим, и приговор
Тождественный постигнет нас двоих.
И если смерть меня с тобой сплотит,
Она мне жизнью будет; столь сильна
Природы власть, влекущая меня
К тебе; ведь ты мое же естество,
Вся из меня возникла, вся моя,
Мы – нераздельны, мы – одно, мы – плоть
Единая, и Еву потерять —
Равно что самого себя утратить!..
…а ежели Господь создаст
Вторую Еву и ребром вторым
Я поступлюсь, – возлюбленной утрата
Неугасимо будет сердце жечь!
Нет, нет! Я чувствую, меня влекут
Природы узы; ты – от плоти плоть,
От кости кость моя, и наш удел
Нерасторжим – в блаженстве и в беде! [33]33
  Перевод с англ. А. Штейнберга.


[Закрыть]
 

В тяжких раздумьях тянулись долгие дни и особенно ночи, перемежаемые нудной службой. Торнвилль стал меньше бывать в тавернах, все чаще мысленно беседуя с возлюбленной, глядя на ее портрет, помещенный в его скромных покоях в «оберже». Джарвис по поводу любовных томлений Лео как-то скептически высказался сэру Грину в духе того, что, мол, скоро и этот, как Пламптон, дойдет до ревностного самобичевания вместо того, чтобы, как и подобает мужчине… в общем, ясно.

А у Лео все сильнее зрела мысль о том, что, возможно, Элен ожидает его предложения о замужестве. Как еще можно объяснить эту ее непоследовательность? Казалось, ответ найден, остальное, как всегда, просто.

11

Началась осень, принесшая Родосу мало радости. Было ясно, что на острове неурожай, который едва-едва могли бы компенсировать все усилия по закупке зерна, предпринятые весной и летом.

1 сентября 1478 года великий магистр принимал у себя главного мастера монетного двора, отца Доменико, и имел с ним разговор по поводу чеканки дуката по новому стандарту. Эта новость благодаря разного рода утечкам быстро разнеслась по острову и вызвала ряд неодобрительных пересудов – дескать, теперь жди обесценивания денег.

Этого действительно следовало ожидать, и начавшийся на острове голод только лишний раз подтвердил опасения бюргеров по поводу обесценивания. Тут хоть новый дукат чекань, хоть старый – все одно: если еды не купишь, деньги резко обесцениваются. Подкаркивал и секретарь великого магистра Филельфус, вечный брюзга, а к нему прислушивались.

Поскольку хлеб стал в особом дефиците и по большим ценам, следовало что-то предпринять. Опять судорожные закупки и безрезультатные попытки искусственно сдержать цены. В сельских местностях стали переходить на "подножный корм". Люди сильно радовались, когда в порт потихонечку приходили корабли с зерном из европейских командорств, однако подспудно тревожила мысль: "А ведь и этих еще кормить надо…"

В этой гнетущей атмосфере Лео и сделал Элен предложение руки и сердца. Львица пришла в замешательство, а Торнвилль, чувствуя, что не совладает с собой и совершит какую-нибудь глупость, могущую погубить все дело, не стал настаивать или уговаривать. Просто дал ей месяц сроку подумать и почтительно удалился. Может, и зря, кто знает…

Рассуждать об упущенных возможностях можно нудно и долго, то казня себя, то оправдывая. А вот древнегреческий философ Диодор Крон оптимистично считал, что возможно лишь то, что действительно – следовательно, недействительное есть невозможное. То есть мы в наивной слепоте полагаем, что имели ряд возможностей, из которых реализовалась лишь одна, в то время как сей великий утешитель полагал, что на самом деле была лишь одна единственная возможность, которая и реализовалась. Нереализованные возможности возможностями не являются, они мнимы. Вот так. Здорово? Да, но на самом деле эти рассуждения не утешают.

Месяц шел. Лео старался поменьше показываться Элен на глаза и не отлавливал ее, как прежде. А что? Главное ей сказано, пусть думает, мешать не надо.

Тем временем на остров прибыл ренегат Деметриос Софианос, представлявший принца Зизима и султанова племянника Челеби. Этот визит был частью дьявольской интриги, затеянной султаном Османского государства Мехмедом, решившим использовать для своих целей Зизима и Челеби – этих двух желторотых птенцов в политике.

Буквально за день или два до появления Торнвилля на острове Деметриос Софианос уже бывал на Родосе и привез д’Обюссону из ликийского города под названием Патары следующее послание от Зизима и Челеби:

"Трижды благородному и трижды знаменитому принцу, Пьеру д’Обюссону, великому магистру Родоса – и трижды почитаемому отцу и господину. Честность и доблесть столь привлекательны для любви людей, какому бы народу или религии они ни принадлежали, что неудивительно, что принцы королевской крови османов и веры ислама имеют чистейшие намерения жить с тобой и с орденом в дружбе. Этому мы обязаны – более того, принуждены – твоими славными и героическими добродетелями, о которых известно по всему Востоку. Но есть некоторые, кои прилагают усилия, дабы представить тебя несносным трижды прославленному великому падишаху. И некоторые из его фаворитов постоянно побуждают его обратить свое победоносное оружие против тебя и уничтожить само имя христиан вместе с тобой. Но мы далеки от внушения ему таких мыслей и использовали все наши усилия, чтоб отвратить его ужасающий гром от твоих владений: и мы столь в этом преуспели, что великий падишах не отказывается заключить мир и принять тебя в число своих союзников. Об этом мы и решили сообщить тебе через нашего посла Деметриоса, которому ты вполне можешь верить. Если ты изволишь выслушать предложения, которые он сделает тебе от нашего имени, что мы убеждаем тебя сделать, мы сами готовы выступить посредниками и главными гарантами твоего спокойствия. В ожидании твоего ответа мы молим Всемогущего Творца неба и земли хранить тебя в благоденствии".

Притом были сделаны относительно расплывчатые обещания и выдвинуты не менее расплывчатые требования о некоей чисто символической дани. Софианос прибыл на Родос относительно скромно, без роскошной свиты, лишь с десятком доверенных людей, поскольку официально это посольство не афишировалось – просто приехал "человек доброй воли", как принято теперь говорить, "ради мира на земле".

Впрочем, то, что это было совершенно не так, д’Обюссон уже прекрасно знал от своих шпионов в османской столице, однако решил в полном согласии со всей орденской верхушкой "сохранить лицо" и поиграть с послом в ту же обычную игру, в которую позже он играл с Хакимом. Ведь довольно успешно выполненная миссия купца тоже была частью хитроумного султанского плана.

Д’Обюссон вежливо отписал принцам, что не может пока дать определенного ответа, не получив руководящих указаний от папы римского и не посовещавшись с христианскими правителями Европы – на что, разумеется, требуется не один месяц. Три – как минимум, а для верности – еще больше.

Под этим же соусом умница д’Обюссон исхлопотал беспрепятственное – со стороны турок – сообщение острова по морю с Европой: подкреплениям будет легче проникать на Родос! Заодно с этим письмом магистр элементарно "сплавил" заведомого шпиона обратно.

Теперь, проанализировав добытые Хакимом данные и справедливо полагая, что за полгода с лишним давно можно было со всеми посоветоваться по переписке и через послов, Софианос прибыл вновь.

Историки, относительно близкие по времени к описываемым событиям, не жалеют черных красок в его описании – крайне хитрый, подлый, беспринципный, лис. Вероятно, он таким и был. Потому что щекотливый вопрос смены веры еще как-то можно увязать с собственным самосохранением, а вот вдохновенное делание зла бывшим единоверцам – явление, конечно, несколько иного уровня, хотя логически и проистекающее из первого.

Так и выходят злейшие враги христианства из его отступников, а османские султаны отлично умели определять таких людей и поддерживали их для своей выгоды. Вот и Деметриос Софианос, покинув свой родной остров Эфбею (не исключено, что причиной отъезда стала учиненная там турками резня в 1471 года), в итоге оказался в Константинополе, где принял ислам и чуть позже вошел в полное доверие Мизак-паши из рода Палеологов – как грек-ренегат к греку-ренегату.

Сошлись, надо полагать, быстро – рыбак рыбака видит издалека. Кто знает, какие у них были отношения. Поливали ли они вдвоем на досуге всякими помоями своих теперешних хозяев, лицемерно скорбя о павшей Империи ромеев? А может, напротив, опасаясь друг друга, видя в собеседнике столь же явного негодяя, как сам, беспрерывно восхваляли облагодетельствовавшую их новую власть?.. Кто знает, да это и не столь важно.

Постепенно "стая единомышленников" увеличилась за счет родосского кутилы Антония Мелигалла и немецкого инженера Георга Фрапана, давно уже осевшего в Константинополе после службы христианам на Родосе и Хиосе. А теперь от этой стаи отделился волк, чтобы разведать, как обстоят дела в стаде, за счет которого стая собирается поживиться. Именно стремление всё разведать и привело Деметриоса Софианоса снова на Родос.

Принимали посла "в узком кругу" – во французском "оберже". Ввиду важности дела присутствовало почти все орденское правленье – так называемый постоянный совет вместе с великим магистром, архиепископом Джулиано Убальдини, несколькими приорами и бальи, и, разумеется, включая семь орденских "столпов"; восьмого, по-прежнему отсутствовавшего немца Иоганна Доу, представлял его лейтенант, назначенный по закону на время его отсутствия. После приветственного слова Деметриос почтительно испросил позволения зачитать очередное обращение Зизима и Челеби, что, разумеется, было ему незамедлительно разрешено, и затем началось обсуждение "по существу".

В дани послу в очередной раз было отказано с прежней ссылкой на суверенитет римского папы над орденскими владениями – притом было сообщено, что папа все еще думает и никакого окончательного ответа или совета так и не прислал, но теперь Каурсэн еще подготовил сообщение о договоре ордена с султаном Мурадом, в котором никакая дань категорически не упоминалась. Свободу коммерции рыцари, испытывая нужду в зерне, поддержали и одобрили, сославшись на благотворный опыт во время заключенного ликийским пашой перемирия.

– Тогда мы не будем более говорить о дани, – льстиво уворачивался посол, – хотя не секрет, что сенат Венеции заключает с нами мир за восемь тысяч золотых дукатов ежегодно. И все довольны. Это недорого за дружбу такого могучего властителя, как Мехмед, перед которым весь мир трепещет… Но он согласен и на меньшее.

– Дружбу за деньги не покупают, – жестко сказал великий магистр.

– Но ее укрепляют подарки. Мне разрешено сделать предложение, которое устроит всех. Как я уж сказал, о дани речи не идет. Пусть великий магистр и достопочтенные рыцари сами определят ценность даров, которые они будут присылать принцам и великому падишаху.

– Не будет никаких даров, – столь же жестко ответствовал д’Обюссон, – ничего, даже отдаленно напоминающего дань, как бы она ни называлась. Мы не дети – в такие игры играть. Все, что несовместимо с нашей честью, будет отвергнуто. Мы рады видеть в принцах и султане друзей и союзников – и то не против христиан – но не господ. А венецианцы нам не указ. Можно сколь угодно много денег давать султану – и это не мешает ему, разогнав албанских горцев, начать топтать тамошние венецианские города и порты – Скутари, к примеру. И какой тут мир?

И вновь переговоры зашли в тупик – турки не желали прекращать их окончательно, и великий магистр сызнова поставил перед ними (раз уж им так хочется!) те же условия – ждать согласия папы и одобрения королей, для чего, опять же, необходимо продлить свободу морского сообщения острова с Европой и общее перемирие. Но этим дело не ограничилось. Коль скоро османы ведут все ту же игру на затягивание и тому подобное, не грех еще что-нибудь у них выторговать – и д’Обюссон поставил еще два условия продления переговоров: разрешить беспрепятственно поставлять на остров оружие и турецкий хлеб, на что выдать купцам необходимые разрешения от обоих властей. Деметриос теоретически согласился на это, но то ли это и вправду было нужно, то ли, опять же, для того, чтобы затянуть дело, сказал, что для подтверждения этих пунктов на Родос должен прибыть уже посол самого султана. Орден согласился и на это, после чего посол вновь оперативно и под благовидным предлогом быстрейшей доставки сообщения о переговорах был выдворен с Родоса. Впрочем, и тех нескольких дней, что он пробыл на нем, хватило, чтоб кое-что разузнать, разведать, разнюхать, снестись с верными людьми и, самое главное, твердо установить нужду крестоносцев в зерне.

Едва Софианос отбыл, как 21 октября по Родосу разнеслось теперь уже официальное известие – задерживать все привозимое на остров зерно в крепости, насколько возможно. День спустя Джарвис жестом поманил Лео в сторону и заговорщицки прошептал:

– Ты, сэр рыцарь, помнится, печаловался, где бы денег раздобыть – так?

– Ну, было дело.

– И с тех пор оно явно не поправилось.

– А с чего?

– Тогда тем лучше. Слыхивал, поди, что госпитальеры не брезгуют пиратством?

– Нет, не приходилось.

– О, скоро совсем все забудешь со своей Прекрасной Еленой! Ничего, коль не слыхивал, не беда. Отправляется суденышко к турецким берегам, купчиков пощипать… Перемирие перемирием, да кто его на деле соблюдает. Орденские флаги не будем поднимать, да и дело с концом, ищи-свищи, кто мы – родосцы ли, кипряне, критяне, а? Зерно, коль достанется – городу, за него на все остальное глаза закроют. Пленных – в рабство, на постройку защитных сооружений, и это тоже ордену добро. Часть товаров – снова в пользу ордена, вроде как от почтительных слуг на его процветание. А уж прочее да все наличные – тем, кто участвует. Уразумел? С нами, или как?

"Свадьба – это расходы, и немелкие, не хватало еще нищетой срамиться", – пронеслось в мозгу рыцаря, и он немедля согласился.

– Из наших знакомых есть кто?

– Не знаю, но вряд ли. Ньюпорт еще полуглухой, как тетеря, Грин слишком стар да ленив, Кэндол не пойдет – еще не хватало, чтоб "столп" сгинул на разбое или в плен попал. Пламптон слишком чистоплюйный для таких дел, потом с себя сам кожу спустит не хуже апостола Варфоломея. Даукрэй… если – еще не говорил с ним. Есть пара испанских рыцарей, французский, итальянец – а прочие так, из Сарджентов, простых воинов да матросов. Есть греки.

– Можно верить?

– Этим – да, народ надежный.

– Считай, уговорил. Нынче двадцать второе число… До двадцать пятого успеем?

– Как дело пойдет. Должны. А что?

– Так. Двадцать пятого я должен быть здесь.

– Попробуем. После обеда отплывем, повезет – завтра что-нибудь словим, да и вернемся. Сам знаешь – рыцарь две ночи подряд прогуляет – накажут. Нам-то что! Отпросимся у Кэндола, а у прочих, что из братии, будут неприятности. Никто сам себе не враг. Кабы не перемирие – тогда другое дело… К тому ж двадцать восьмого капитул собирается…

– В общем, хватит рассусоливать, давайте собираться!

О дальнейшем можно только упомянуть: операция прошла успешно, от доли пленников и захваченных товаров Лео отказался ради исключительно звонкой монеты, что было несколько убыточно, зато не требовало забот по реализации: Торнвилль вовсе не был торговым человеком. На Родосе он немедленно купил обручальные кольца, и 25 октября пошел к Элен за ответом. Он дождался, пока она выйдет из дома, и, тепло поприветствовав, заметил, какое сегодня число.

– И что? – спросила она.

Торнвилля передернуло: умудрилась забыть? Или вообще не помнила и не думала?!

– Прошел месяц, как я сделал тебе предложение, и ты должна решить… Ты выйдешь за меня?

– Нет, Лео.

Молния, верно, не поразила бы Торнвилля сильнее, чем эти короткие слова. "Нет" – и все. Даже не говорит, почему. Да и надо ли? Неловкое обоюдное молчание, рыцарь в отчаянии прохрипел:

– Так вот ты какая… строптивица! Чего же тебе надо тогда?

Гневный взгляд Львицы, и он уходит без слов, обрядившись в рубище отчаяния и посыпав главу пеплом неудачи. Еще кольца купил, идиот!

Самоуверенность всегда горько наказуема. Потом он, конечно, сожалел о своих словах, но понадобились еще многие дни, прежде чем у него с Элен восстановилось хоть какое-то общение, а между тем на острове произошло событие чрезвычайной важности – собрание генерального капитула 28 октября 1478 года, о котором мы теперь и расскажем, оставив молодого человека в бездне горя. Ему казалось, что мир обрушился, а вот д’Обюссон явно видел, что мир рушится не в воображении горячечной головы, а на самом деле.