Текст книги "Двое строптивых"

Автор книги: Евгений Старшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

3

Филельфус нагнал д’Обюсона и его спутников, когда те уже миновали ворота Святого Павла и направлялись на мол башни Святого Николая. Псы бодро бежали чуть впереди, изредка погавкивая.

Меж тем внимание иоаннитов привлекла выходившая из военной гавани венецианская галера с незадачливым посольством. Дель Каретто не смог сдержать зависти при виде этого могучего, красивого судна, несущего вдвое больше тяжелых пушек против галер иоаннитов, и горько воскликнул:

– Когда ж у нас появятся такие корабли?

– Когда у меня в казне будет хоть десятая часть того, чем владеет прижимистый лев святого Марка, – с мрачноватым юмором заметил великий магистр. – А доселе наш орден подобен бедняку, который ест и носит не то, что хочет, а то, что сможет достать или выклянчить.

Этим горьким замечанием магистр Пьер заставил дель Каретто замолчать, хотя итальянцу и было что сказать: уже не первый месяц он обдумывал идею большого корабля, обшитого железом или свинцом, и посему практически неуязвимого для вражеских пушек. Много часов провел дель Каретто в уединении, делая расчеты и ставя опыты, однако не спешил рассказывать об этом всем и каждому.

Однажды он неосторожно поделился своей идеей с адмиралом, орденским "столпом" Италии, и оказался обсмеян. Затем принес модель, но адмирал достал трактат римлянина Витрувия, быстро полистал и в назидание велел Фабрицио прочесть указанный им "урок" вслух.

В отрывке говорилось: "Не все возможно произвести одним и тем же способом… Некоторые вещи таковы, что на модели они кажутся правдоподобными, но, будучи увеличены, разваливаются, как это можно видеть из следующего. Буравом можно буравить отверстия в полдюйма, в дюйм и в полтора, если же таким способом мы захотели бы сделать отверстие в пядь, это не было бы осуществимо, а об отверстии в полфута или больше не приходится даже и думать. Точно так же по некоторым моделям видно, что исполнимое в малых размерах неисполнимо тем же способом в больших".

– Понял? – наставительно вопросил тогда начальник, а на робкое щебетанье молодого рыцаря о том, что можно построить хотя бы маленькое судно для пробы или же поэкспериментировать на каком-либо старом корабле, "столп" все равно отказал: – Этакая посудина при малом волнении или просто на резком повороте черпанет воду – и камнем на дно. Тебя-то не жалко, а вот то, что погубишь с собой деньги и людей, будет прискорбно. Что говоришь? Добровольцев набрать? Вот и получится корабль дураков. Разговор окончен!

Все это живо вспомнилось сейчас итальянцу. Конечно, великий магистр д’Обюссон хорошо к нему относился, но ведь одной из главных заповедей в ордене было послушание начальству, а непосредственным начальством дель Каретто был как раз адмирал. Причем дель Каретто подчинялся ему и как итальянец "столпу" своего "языка", и как предложивший проект корабля – орденскому адмиралу.

Тем временем внимание уже почти дошедших до башни Святого Николая иоаннитов привлекло другое суденышко – небольшая галерка, нахально стремившаяся в военную гавань.

Магистр с интересом стал ждать, как поступит крепостная охрана, и та не подвела: заскрежетали огромные звенья цепи меж башнями Найяка и Ангелов. Проход был прегражден, а с башни Наяйка одиноко "чихнул" выстрел – не слишком близко от суденышка, но не так уж и далеко поднялся водяной столб от попавшего в воду ядра. Галерке не оставалось ничего иного, как остановиться и ждать, когда к ней подплывет быстро оторвавшаяся от берега лодка.

– Неплохо сработали, – похвально отозвался великий магистр, успокаивая разлаявшихся любимцев, поглаживая их по лобастым головам. – Но что-то я флага никак не различу. Ладно, ничего, после узнаем, кто это к нам так рвался, а пока пойдем посмотрим на труды брата Шарля.

…Рыцарь Шарль де Монтолон обладал многими ценными качествами, среди которых нельзя не отметить добросовестность и преизрядные познания в фортификации. Он вел жизнь нелегкую и полную трудов, за что и находился на хорошем счету у магистров ордена, а чтобы оценить всю степень доверия, которое оказал этому рыцарю д’Обюссон, поручив укрепить портовую башню Святого Николая, надо знать, чем она была для города и крепости.

Форт Святого Николая, стоявший на молу в окружении моря, это каменный часовой, и на него первого, в случае чего, должна была обрушиться вся ярость врагов. Когда-то, в более спокойные времена, там находилась церковь одноименного святого, однако нападения мамлюков привели к единственно верному решению – вмуровать церковку в толщу новой цилиндрической башни диаметром 17,3 метра, возведенной в 1464–1467 годах.

Башня стояла на античном молу длиной в 400 метров, на скалистом грунте (что впоследствии и спасло ее от подрыва турками). Именно она – и это сознавали как рыцари, так и османы – была "ключом" от Родоса.

И вот теперь рыцарь Монтолон в присутствии родосского кастеллана показывал великому магистру и его свите свои достижения. Его трудами – хоть и по проекту д’Обюссона – башня, будто дерево с ветвями, обросла полукруглыми башенками, примыкавшими друг к другу. Но эти башенки делались не для украшения, а для защиты, ощетинившись пушками из бойниц, по две в каждой башенке.

Платформа, на которой стояла башня Святого Николая, теперь была защищена частоколом по краю небольшого рва. Также были возведены дополнительные укрепления перед входной башенкой с расчетом защитить ее от предполагаемого огня с берега. В общем, башня вполне могла противостоять посягательствам врагов как с суши, так и с моря.

"Приемная комиссия" обошла большую башню вокруг, потом попала через входную башенку внутрь (проворные собаки не отставали от хозяина), проверила запасы пороха, оружия и провианта, потом поднялась наверх, на обзорную площадку, но не ради инспекции, а больше для удовольствия. Оттуда открывался сказочный вид на город-крепость и возвышавшийся над ним Кастелло – дворец великих магистров, который почти сиял песчаножелтым цветом стен при солнечном свете.

Все было так благодатно-умиротворительно, что порождало беспечность. Разум отказывался допустить даже предположение, что это может быть однажды разрушено – опоганено, сожжено. Донесения, приходившие д’Обюссону о турецких планах, становились все более тревожными, но сейчас, стоя на смотровой площадке, он не хотел им верить. Корреспонденты, предупреждавшие об опасности, могли быть введены в заблуждение хитрыми турками.

Магистр прекрасно знал политику османов: они нарочно год за годом могли держать очередного противника в постоянном страхе и ожидании нападения, чтобы измотать морально и физически. А затем, когда противник будет таким образом истрепан, устанет ждать прихода врагов, махнет на все рукой и решит отдаться на волю судьбы – вот тогда османы и обрушивались всей силой на свою жертву.

Правда, бывало и иначе. Случалось, что султан со своей армией шел в заранее объявленном направлении, а все соседние государи, кого война не коснулась, с облегчением вздыхали. Однако радость могла оказаться преждевременной, если султан сворачивал туда, где его не ждали, либо направлял к одному из расслабившихся соседей еще одно войско.

Вот и думай, когда османы нападут на Родос – через неделю, месяц, год, три, пять?.. Их политике изматывания можно противостоять только неустанными трудами. Чем больше османы тянут, тем больше остается времени на то, чтобы воздвигнуть новые бастионы! И лучше готовыми пережить нашествие через годы, нежели провести эти годы в блаженном разгильдяйстве.

Отвлекло от тяжких дум небольшое застолье, организованное в соответствующем зале башни. Шарль де Монтолон не забыл ни одного из своих гостей – даже четвероногих. Собак магистра угостили большими бычьими костями с лохмотьями мяса на них.

Поднимая кубок за здравие брата Шарля, магистр Пьер д’Обюссон сказал:

– Да дарует тебе Господь наш Иисус Христос здравие и долгоденствие на дальнейшие труды во славу ордена. Ты хорошо потрудился, брат Шарль, хорошо, прибавить нечего. Конечно, нельзя сказать, что башня стала неприступной, ведь таких не бывает, но я чувствую, что врагу она, в случае чего, дастся только величайшей кровью. Брат кастеллан, пошли письменное приглашение архиепископу Убальдини освятить нашу башню – завтра или когда он сочтет возможным в ближайшее время, и да хранит ее святитель Николай!

Дальнейшее плавное течение фуршета нарушил запыхавшийся сарджент, облаянный собаками, который с поклоном объявил о том, что в город, по достигнутой ранее договоренности с турецким управителем Ликии, пожаловал видный турецкий купец Ибрагим Хаким (сарджент назвал его Кахим-Брахим). Пожаловал с целью выкупа пленных.

Великий магистр нахмурился.

– А! Так это он пытался прорваться в военную гавань?

Сарджент ответил утвердительно и добавил:

– Поскольку у него есть грамота, заверенная господином великим магистром, рыцарь д’Армо распорядился разместить купца со свитой во французском "оберже", прочие – в порту, вне стен, под надзором.

– Правильно. Возвращайся немедленно и скажи, что я скоро подойду. Нехристей ни под каким предлогом наружу не выпускать, как бы они ни кудахтали.

Здесь надо отметить, что обычно прием послов и иные подобные акты международной политики проводились не во дворце магистра, а в соответствующем "оберже". При французе д’Обюссоне наиболее часто встречал гостей французский "оберж", реже – оверньский (в память о прежнем служении магистра Пьера оверньским приором).

Чуть подумав, магистр повелел сарженту уже более мягким тоном:

– Чтобы нас не сочли грубиянами, пусть гостей хорошенько угостят – так, чтоб из-за стола подняться не смогли.

Сарджент поклонился и поспешно удалился, а д’Обюссон с печальной улыбкой заметил присутствовавшим:

– Вот видите, как получается – не то что отдохнуть, помолиться не дадут.

– Может, мы с Каурсэном… – начал было де Бланш-фор, но магистр остановил его:

– Нет-нет, тут надо быть самому. Посмотрим, что нам напоет этот Кахим-Брахим… Ликийский управитель – жестокий волк… В общем, для тех, кто не знает – действительно, на днях он предложил продать нам нескольких наших братьев, томящихся у него в плену, а равно и иных плененных христиан. Я пошел ему навстречу, во-первых, потому что это мой долг как христианина и как родосского государя, а во-вторых, полагаю, нити этого неожиданного предприятия тянутся в Константинополь. Ликиец просто так не стал бы торговать нашими людьми, это не в его натуре. Вот и скажите мне, почему купец вдруг вознамерился нахрапом попасть в военную гавань?

– Разведка? – выпалил дель Каретто.

– Несомненно. Может, оценить состояние наших морских стен – не верю, чтоб турки не проведали об их крушении и восстановительных работах. Может, хотели проверить, как работает наша караульная служба – кто его знает…

– Как-то глупо, – покачал головой Филельфус, но д’Обюссон ему возразил:

– Именно поэтому так и рассчитано – что, мол, с него взять, по глупости сотворил… В общем, мыслю так: в эту игру мы поиграем, но так, чтоб эти нехристи ничего пронюхать не могли. Будут под приглядом, а дело мы поведем так, чтобы наших в любом случае выручить.

– А деньги? – сухо напомнил Филельфус.

– Отдам свои, если иначе нельзя. Не хватит – серебряной утварью добавлю, эти возьмут… Ладно, затягивать не будем – пойдем к туркам. Брат Филельфус, я еще хотел спросить: все уведомлены о том, что майский капитул не состоится?

– Насколько мне известно, – сухо ответил секретарь. – Братья интересуются, когда же именно он будет теперь проведен.

– С благословения папы он переносится на октябрь, на 28-й день. А там, ближе к делу – кто знает…

Турок попотчевали во французской резиденции действительно роскошно, чем сгладили дневное недоразумение с форменным арестом и последовавшим разоружением и обыском. Трапеза сопровождалась игрой орденских музыкантов – не менее изысканной, нежели искусство орденских поваров, знавших, как попотчевать мусульман.

Наконец, во французский "оберж" явился великий магистр со свитой – только собак отослал с орденским слугой: турки так хорошо к собакам не относились, как крестоносцы-иоанниты. В пиршественной зале д’Обюссон и купец Ибрагим Хаким встретились.

Купец – маленький, толстый, круглолицый и усатый, легко и проворно пал ниц перед магистром. Затем столь же ловко вернул себя в прежнее положение, и то же действие совершила и его свита.

Последовал долгий и цветистый – истинно восточный – приветственный ритуал, на который магистр ответил хоть и коротко, но достойно, после чего состоялся обмен дарами.

Конечно, будь купец просто купцом, никаких подобных церемоний не было бы и в помине, однако этот купец был еще и послом, посему и честь Ибрагиму Хакиму оказывалась особая. В его лице подобающие почести воздали всем его начальникам – в том числе паше Ликии и османскому принцу Зизиму[9]9
  Также известен как принц Джем, третий, самый младший, сын султана Мехмеда П Завоевателя.


[Закрыть], у которых Хаким находился в подчинении, а также правителю Османского государства, султану Мехмеду.

Дары – обязательная, причем весьма разорительная, составляющая дипломатических отношений. Нет, надо отдать должное, турки тоже кое-чем отдарились, однако их дары, во-первых, не стоили им ничего, потому что были добыты пиратским промыслом, который при османах вновь расцвел в Ликии, как в античные времена, а во-вторых, все свои дипломатические затраты ликийский паша надеялся с лихвой возместить продажей д’Обюссону христианских пленников.

– Мой сиятельнейший господин, – изрек под конец церемоний купец, – почтительнейше просит ознакомиться со списком пленных христиан, нарочно по такому случаю составленном, дабы великий магистр мог иметь удовольствие узнать, кого из рыцарей мы предлагаем, и сколько к тому прилагаем голов прочих пленников вашей веры. Не все выносят тяжкий труд на великого падишаха, многие умирают от болезней, и посему предлагаемое моим господином предприятие послужит ко взаимной выгоде обеих сторон. Вы за добрую плату возвращаете своих людей, избавляя их от оков рабства и хватки смерти, а мы получаем выгоду, приобретая звонкую монету и не неся убытков от смерти наших рабов.

Д’Обюссон взял список, быстро пробежал глазами. За столько лет, проведенных им на Родосе, практически все были знакомы. Некоторых, кого магистр Пьер надеялся увидеть в списке, там не было – значит, переселились в лучший мир. Однако, пока османы склонны к переговорам, следовало попробовать узнать об их судьбе.

– И сколько твой господин хочет за всех?

– Он пока не говорил – это предмет будущих переговоров, которые с помощью Аллаха, надеюсь, будут продолжены.

"Затягивают, – мысленно отметил магистр. – Неспроста все это, явно неспроста. Ну пусть", а вслух сказал:

– У нас ведь тоже имеется изрядное количество ваших пленных. Мог бы вам предложить обменять их. Конечно, смотря по статусу. Простых же – одного на одного.

– Я с удовольствием сообщу предложение господина своему господину, но хотел бы заметить, что вряд ли он его примет. Мой господин считает, что попавшие в плен недостойны помощи, ибо как воины Аллаха должны были скорее пасть добрыми воинами на Его пути, нежели спасать свою шкуру у вас в плену. Поэтому господин предпочитает верные золотые неверным слугам, заслуживающим всех бед в этом мире и кровавого гноя в том, вместе с шайтаном изгнанным, побиваемым. Можете распять их на пальмах.

"Говорил бы проще, что паше нужно мое золото…" – горестно подумал магистр, но, естественно, вслух не произнёс, ответив только:

– Нет, мы, разумеется, не поступим столь опрометчиво по совету достопочтенного посла: нам работники нужны.

– Крепость чинить? – как бы между прочим задал купец интересовавший его вопрос.

Магистр решил его немножко поддеть:

– Да мы уж все починили, слава Богу. Ты и сам мог бы в этом убедиться, если бы тебя пропустили в военную гавань, куда ты столь легкомысленно стремился.

– Да, стремился. Я не знал, что у вас принято послов встречать ядрами.

– А мы не знали, кого встречаем. Не думали, что послы вот так, нахрапом, норовят пролезть туда, куда им лезть не надо. Грешным делом, за шпионов приняли.

– Стреляете вы не метко.

– Может, достопочтенному послу это понять сложно, однако бывает стрельба и без желания попасть. Так, для упреждения.

– О, если искусство пушкарей господина и вправду столь похвально, было б любопытно поглядеть их в деле.

– Когда уважаемый купец сменит халат и чалму на доспехи и шлем, чтобы пожаловать под огонь наших орудий, тогда он вполне сможет оценить искусство и точность наших пушкарей.

– О, нет-нет! Я мирный человек, мои руки привыкли к мехам, шелкам, а из металлов – только к золоту, серебру и меди.

На этом пикировка завершилась, и магистр сказал, что он надеется на хорошее обращение с пленниками, предназначенными для выкупа.

Купец с готовностью заверил его, что те не будут отныне работать и вообще терпеть каких-либо утеснений, за исключением, конечно же, ограничения свободы.

– Скажу больше, – добавил Ибрагим Хаким, – мой господин в надежде на плодотворные переговоры уполномочил меня, при наличии обоюдного согласия, заключить месячное перемирие для успешного их осуществления.

– Полагаю, мы примем это предложение. Всегда лучше договариваться в покое… Завтра мы дадим ответ. А ты сам, кстати, достопочтенный, чем торгуешь? – спросил магистр тоже вроде как бы между прочим, но не без умысла: весьма насущным был вопрос нехватки на острове запасов хлеба, и решался он с большим трудом.

Разумеется, идея о том, чтоб закупить хлеб у врага, поначалу показалась магистру дикой: во-первых, враг все же не должен был бы знать, что у рыцарей туго с продовольствием, а во-вторых, еще неизвестно, какое зерно они бы продали – прелое? Или вообще с отравой?

Но по здравом размышлении следовало все-таки попробовать закупить хлеб у нехристей. Шила в мешке не утаишь, и рано или поздно Мехмеду все равно будет известно о недостаче хлеба (если ему уже не сообщили из Туниса о "хлебных" переговорах крестоносцев с местным беем), а вопрос качества легко проверить – на тех же пленных.

– Всем торгую, господин, кроме родины и веры.

– А зерном?

– Торгую и зерном. В Ликии это прибыльно, потому что, как известно, хлеб в ней родится скудно. Ее земля щедра только на виноград да на овощи, а море вознаграждает упорных тружеников рыбаков рыбой и иными своими дарами, а вот с хлебом всегда туго.

– Какой же мне из этого сделать вывод – что хлеб купить можно, но он дорог?

– Именно так.

– И сколько модиев[10]10
  Модий – древнеримская единица объема, используемая в первую очередь для измерения зерна. Равнялась примерно 8,75 литра.


[Закрыть] ты мог бы продать?

– С позволения великого господина, я бы вывернул этот вопрос наизнанку: не сколько я могу продать, а сколько вы можете купить. А еще точнее, сколько именно вам нужно. За мной дело не станет, я и еще людей могу привлечь. Тем более, пока перемирие, сам Аллах велел торговать. От вас мне нужен будет только патент, а паша, я думаю, не будет возражать, особенно если в цену нашего договора заложить ему хороший бакшиш. Да простит меня великий господин, что я так сразу говорю об этом, лучше по возможности купить хлеб, хоть и не слишком дешевый, чем в нужное время остаться без запасов.

Д’Обюссон хитро посмотрел на Хакима – ой и хитрый был этот купчина, сразу все сообразил, но, главное, упираться не стал. Для француза, конечно, не было новостью, что некоторые турецкие торговцы не отличаются щепетильностью в подобных вопросах и запросто готовы торговать с врагами и иноверцами, если это им выгодно. Но ведь и христианские купцы с готовностью делали то же самое, невзирая на гневные окрики из папского Рима.

– Тогда и это дело мы постараемся решить к завтрашнему дню. Сейчас мы вас покинем – до завтра, вы же отдыхайте. Эта резиденция к вашим услугам. Если что-то вам понадобится – сообщите рыцарю д’Армо, и все ваши желания будут исполнены, исключая передвижение в пределах крепости. Не сочтите за обиду – таков порядок, который мы не можем нарушить даже ради самых дорогих гостей.

Подкислив, таким образом, елейное расставание с послом-купцом, а на деле действительно расстроив тайную миссию Хакима, магистр вышел со своими доверенными лицами из "обержа" и тут же хмуро отдал Филельфусу краткое распоряжение:

– После вечерни вместо ужина собрать всех "столпов", кого можно застать, во дворец. Также желательно и архиепископа. Обсудим ликийское дело, да заодно и о хлебе поразмыслим – прошу тебя подготовить бумаги по тунисскому зерну. Быть самому, и тебе, Гийом, как вице-канцлеру. Фабрицио, Антуан, Ги – можете быть свободными.

Ги де Бланшфор на правах близкого родственника решился заметить:

– Дядя, может, не собирать совет "столпов"? А если собирать, то зачем так скоро? Ну, побудет тут турок лишний день, ничего ему не сделается.

– Разве в турке дело? – возразил великий магистр. – Я не хочу прослыть тираном, который решает все единолично. Я, конечно, предварительно договорился с купцом насчет зерна, но твердо ничего не обещал. И если мое решение не будет поддержано другими братьями, смирюсь. – Магистр Пьер вздохнул, но тут же взял себя в руки и продолжил: – Кроме того, поставь себя на место несчастных пленников: хотел бы ты сам лишний день провести в рабстве? То-то… Поэтому и с собираем совет так скоро. Ведь не только зерно мы будем обсуждать, но и их судьбу. Может, изыщем средства и не придется мне выкупать наших братьев на свои деньги.

…Вечером магистр молился в дворцовой часовне, расположенной на первом этаже и посвященной почитаемым орденским святым: Екатерине Александрийской и Марии Магдалине[11]11
  Восстановленная итальянцами часовня ныне располагается ориентировочно на том же самом месте. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Небольшая по размеру, она была украшена гобеленами с изображениями житий сих святых жен. Магдалина, сообразно средневековой иконографии, была изображена дородной, с длинными распущенными волосами, символизировавшими то ли ее прежнюю греховную жизнь, то ли последовавшее за ней покаяние, и с баночкой с благовониями, которыми она умащала тело Христа. Екатерина была повыше и немного похудее Магдалины, с короной на голове, знаменовавшей ее царское происхождение, с ветвью райского древа и обломком шипастого пыточного колеса в руках.

Мы бы не стали останавливаться на описании этих святых, но читателю, возможно, интересно будет мысленным взором посмотреть на единственных женщин, которые скрашивали досуг великого магистра. В отличие от многих рыцарей ордена, д’Обюссон являл собой моральный образец, поэтому мог с полным правом упрекать других братьев в несоблюдении устава.

…Окончив молитву, он направился в Великий зал магистерского дворца, где состоялось совещание с высшими орденскими сановниками. Присутствовали шесть "столпов" из восьми. Отсутствовали арагонский "столп" Николас Заплана и германский, он же казначей, Иоганн Доу.

Автор с удовольствием назвал бы имена прочих, но никого, кроме Джона Кэндола, английского "столпа", и двух других вышеназванных "столпов" не удалось извлечь из исторического небытия. Давать им вымышленные имена – нехорошо, поскольку в этом повествовании автор старается по возможности ничего не выдумывать… Так пусть же сановники именуются по своим должностям!

Среди людей сновали все те же вездесущие орденские собаки разных расцветок – белые, рыжие, полосатые, походившие на мастифов и старых, классических бульдогов, имевших мало общего с нынешними бульдогами. Бесились в озорной игре две маленькие обезьяны, путаясь в своих цепях, намотанных на валики в рамках, прикрепленных к полу. Эти приспособления давали обезьянам передвигаться по комнате, но не давали лазить и "обезьянничать" по полной.

Солидные собаки уже не обращали на обезьян особого внимания. Те же, что помоложе, порой, когда обезьяны слишком приближались к ним, лаяли на проказниц, а большой зеленый попугай сидел на подоконнике и оценивал все происходившее своим критическим взглядом.

В окнах обращали на себя внимание разноцветные оконные витражи. Стены зала были украшены росписями (плохо видимыми вечером), но главным украшением здесь мог считаться мраморный камин с причудливыми каменными орнаментами.

Свет факелов мерцал на полированной роскошной резной мебели, обильно украшенной позолотой. На стенах висели гобелены на библейские сюжеты. Интерьер дополняли стоявшие у стен доспехи.

Магистр, сильно уставший за день, тяжело прошествовал к своему трону с высокой спинкой, задрапированной синей тканью с вышитыми на ней золотыми узорами, и сел, а у его ног мгновенно улеглись два полосатых пса, сопровождавших его еще в утреннем обходе.

По обе руки от трона располагались восемь сидений для "столпов", рядом с которыми – места для архиепископа Убальдини и сановников рангом пониже.

Джулиано Убальдини – живой, темпераментный итальянец – остался в анналах истории он благодаря тому, что в 1474 году сманил в унию родосскую Церковь во главе с ее митрополитом Митрофаном, некогда провозгласившую "самостийность" после перехода во Флорентийскую унию Константинопольской Церкви.

Убальдини был достаточно проницателен для того, чтобы не лезть, по крайней мере, чрезмерно, в магистерские дела, и д’Обюссон был ему за это признателен и старался также не влезать в юрисдикцию архиепископа, лишь иногда вмешиваясь в то утихавшие, то вновь вспыхивавшие православно-католические дрязги в качестве миротворца, поскольку от Митрофана тут толка никакого особо ждать не приходилось.

С принятием унии положение его еще более пошатнулось: образованная греческая верхушка Родоса, давно уже перешедшая в латинство, откровенно смеялась над ним за его пустобрехство и роскошество, которое он никак не мог скрыть, а серые низы увидели в нем предателя православия и тоже не слушались. Конечно, были и верноподданные, существовавшие по принципу "нам что ни поп – то батька", но их с каждым годом становилось все меньше, а архиепископ Убильдини потирал руки. Чем меньше сторонников было у Митрофана, тем крепче была власть самого архиепископа.

Итак, на совещании магистр д’Обюссон изложил "столпам" предложение ликийского паши, переданное посредством хитрого купца. Затем посетовал на нежелание турок совершить "обмен головами", а заодно представил свои соображения по поводу того, что все это затеяно неспроста. С этими соображениями все, конечно, согласились и после краткого обмена мнениями одобрили позицию магистра продолжить переговоры для выкупа пленных и заключить месячное перемирие.

Далее обсуждался вопрос о хлебе, и здесь, как и предвидел д’Обюссон, возникли некоторые возражения, которые магистр Пьер сам не так давно поставил для себя – о том, следует ли давать туркам повод думать, что на Родосе не хватает хлеба, и закупать его у нехристей.

Д’Обюссон ответил высокому собранию, как и себе самому, что тайна эта – наверняка уже давно не тайна, а хлеб и у врага купить можно, если без подвоха. Великий командор, ведавший орденскими запасами и в том числе зерном, согласился лишь, что положение близко к критическому и надобно как-то из него выходить, но одобрить идею магистра о закупке зерна у турок не решился.

Великий госпитальер осторожно высказал мысль о том, благоразумно ли давать врагу золото и серебро, которого и так мало. К тому же враг наверняка закупит себе на эти деньги оружие, которое обратит против ордена.

– А вы думаете, что без наших денег у османов не на что будет вооружиться? – горестно воскликнул магистр. – Если следовать этой логике, то нам и братьев наших выкупать не следует – деньги же туркам пойдут! Мы закупаем зерно у тунисского властителя, не задумываясь о том, на что он будет тратить эти деньги – а ведь наверняка на войну с христианами, а когда-то, может быть, и с нами. Ничего, платим. Поэтому полагаю, что эти возражения или опасения надуманы. Если бы капитул был созван, как и предполагалось, 1 мая, я немедленно поставил бы этот вопрос на общее обсуждение и решение. Раз нет – надо думать нам, и немедленно. Считаю, что хлеб у турок надо купить, и патент купцу Хакиму выдать. Если есть серьезные основания отвергнуть мое предложение – извольте, я внимательно слушаю.

– А возможно ли обойтись тунисским зерном? – поинтересовался английский "столп" Джон Кэндол.

– Если бы было возможно, мы бы и обошлись. Брат Филельфус, я прошу тебя огласить бумаги по закупкам тунисского зерна: сколько заказано, сколько за это заплачено и сколько в итоге мы получили. А также скажи, что мы имеем в перспективе.

Секретарь откашлялся и несколько монотонно принялся сыпать цифрами. Картина выходила удручающей, дебет с кредитом не сходился благодаря штормам и пиратам. Плюс еще вскрывшаяся недобросовестность поставщиков: то барка вернется обратно к хозяевам, то в мешках для весу камни обнаружатся. В перспективе маячило обещание тунисцев по подписании мирного договора продавать беспошлинно 30 000 мюидов[12]12
  Мюид – устаревшее название меры сыпучих тел в разных странах. Во Франции был приблизительно равен 270 литрам, но эта цифра разнилась от региона к региону.


[Закрыть] пшеницы.

– И прибавьте к этому, что теперешний союзник всегда может обратиться во врага, и если возлагать свои надежды лишь на мавританский хлеб, то выходит, что мы им словно ключи от нашей крепости торжественно вручаем, – подытожил д’Обюссон доклад секретаря. – Брат адмирал, ты подтверждаешь разбой пиратов, учиненный над судами с хлебом?

– К сожалению, ничего другого не остается. Я вывел галеры, но было слишком поздно, естественно, мы никого не поймали.

– А итальянский вариант рассматривали? – спросил великий командор.

– Не без того. Сицилия – плодородный остров, однако здесь две беды, и обе сложно преодолеть, точнее, не от нас это зависит. Во-первых, Италия так же, как и мы, чает султанова вторжения, потому хлеб прибережет. Ну а во-вторых, те же магрибские пираты. Так что выйдет не лучше – разве что камней не наложат.

– Но полагаю, – взял слово хитроумный Убальди-ни, – этот вариант все равно следует разработать – на случай объединения против нас Мехмеда и Туниса. Возможно ведь такое?

– Вполне, – согласился великий командор, – равно как и то, что турки могут завоевать и Тунис, и Египет.

В зале зависла тяжелая тишина; наверное, не один орденский чин почуял, словно бы удавка затянулась на его шее…

– Вы оба правы, – изрек д’Обюссон. – Италию мы прощупаем. И Египет тоже, хорошо, брат командор напомнил. У нас с мамлюками все равно назревает договор, так что… Великий канцлер, это твоя забота! – напомнил магистр "столпу" Испании – начальнику Гийома де Ка-урсэна, на что тот согласно кивнул головой.

– А я предлагаю не только Сицилию, но и Неаполь, – высказался адмирал. – Помнится, там тоже зерном неплохо приторговывали.

– Еще бы денег ко всему этому… – мрачно напомнил "столп" Англии.

– Я где-то слышал одну древнюю истину, – промолвил великий магистр. – Кто не кормит свою армию, будет кормить чужую. Это нам надо учитывать.

– Братья, – снова взял слово адмирал, – а если нам организовать конвои из Туниса и иных стран – того же Египта или Италии? Морские конвои! Несколько боевых галер вполне хватило бы – они от ветра не зависят, да еще грузовые корабли довооружить хотя бы не пушками, так поворотными легкими фальконетами в дополнение к имеемым, вот и все, собственно. Я даже подозреваю, что, когда к нам из Туниса выходят барки с зерном, сами магрибинцы сообщают своим корсарам, когда и где их лучше перехватить. Цифры брата Филельфуса заставляют склониться к такому выводу, и недаром они постоянно противятся тому, чтоб хлеб возили именно мы, на наших кораблях. Идея-то не нова, но не дают воплотить! Надо это прописать в договоре.