Текст книги "Человек, который хотел понять все"

Автор книги: Евгений Бенилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

В пятьдесят два года (Тане было тогда двадцать семь) Давид заболел раком простаты. Операция, слава Богу, прошла удачно – метастазов не последовало, однако он стал импотентом. Таня хотела бы дружить с ним и дальше – к тому времени она любила его не за это – но он не пожелал.

Известив ее письмом (объяснявшем в сухом и сдержанном стиле причины принятого решения), Давид попросил более ему не звонить.

***

Дождь кончился. Странный серебристо-серый асфальт, покрывавший улицы Города, влажно блестел. Проехав трехэтажный дворец соседа-скульптора, Таня свернула на свой участок и на минуту притормозила перед гаражом, разглядывая через ограду последнее творение соседушки. Вот оно, у фонаря рядом с фонтаном: двухметровый мраморный медведь с головой слона. Она покачала головой и завела машину в гараж. Оставив ворота поднятыми, а ключ – воткнутым в гнездо зажигания, Таня вошла в дом сквозь гаражную дверь. Теперь: горячий душ, потом постель. И, желательно, ни о чем не думать.

"А если заявится красавец-мужчина, выгнать безжалостно – и НАВСЕГДА!

Да ведь ты не умеешь навсегда, ты что, забыла?

Ничего, сегодня научусь.

За тридцать три года не научилась, а теперь – за один день? Перестань… ты не нашла в себе сил бросить ни одного мужчину за всю свою жизнь. Всегда тянула до последнего, пока они сами не уходили от тебя!

Ну и что? Зато я никому не причиняла боли!"

Быстрыми шагами Таня прошла через гостиную и толкнула дверь спальни.

Скорее: раздеться – и в душ. Проходя мимо низкого туалетного столика, она мимолетно бросила взгляд в огромное трехстворчатое зеркало – кошмар… лучше не видеть.

«А они тебе?»

Танины воспоминания. Часть 2

Таня подразделяла своих возлюбленных на две категории: сильные и слабые.

Или, вернее, три: сильные, слабые и Сашка. Последний не относился ни к сильным, ни к слабым – просто оболтус. И как получилась, что она с ним сошлась… может, из-за его смазливости? Ну, если так, то получила Таня именно то, что заказывала, ибо больше в нем ничего и не было. Плюс, конечно, претензии: считал себя великим художником. На этом-то они и расплевались – когда Таня прямо у него на глазах перерисовала на чистом ватмане его картинку. Причем двигали-то ею самые благородные побуждения: показать балбесу его ошибки и как их исправить. Ну, дура… да разве можно так с мужиками?! А с другой стороны, плевать – когда Сашка ушел, ей только легче стало… до тех пор, правда, пока он в Англию не умотал и по Москве не поползли слухи, что стал там знаменитым художником. Тут Таня от ревности и зависти только что на стенку не лезла: надо же, имеет три студии в Лондоне, Париже и Нью Йорке… как она в эту туфту поверила – непостижимо! Ведь знала же его, как облупленного, вруна несчастного, да и какой он художник, тоже знала… Потом, кстати, выяснилось, что слухи эти распускала его сумасшедшая маменька, которая и сама-то никакими достоверными сведениями не располагала: Сашка даже ей не писал.

Уже во время Перестройки изрядно поизносившийся маэстро приехал с выставкой своих работ в Москву – провалилась на второй день… все смеялись. Ну, и студии в столицах мира тоже оказались враньем: жил он со своей суженой в провинциальном Шеффилде и за пределы Англии выезжал лишь в отпуск, в качестве туриста. А больше всего Таня смеялась, когда узнала, что на жизнь Сашка зарабатывает вставкой в рамы чужих картин…

Было ей лишь того жаль, что выбрала своему сыну такого непутевого отца.

***

Горячие струи били в тело, ванная комната наполнилась паром. Первая положительная эмоция за два дня. Хотя нет, вторая: первая – вчерашний душ.

А как же прощальная любовь с Малышом?

То не положительная, от нее только хуже стало. Лучше б не ездила совсем – глядишь, сейчас не было б так больно.

"А ты на что рассчитывала? Что будешь с ним вечно? Ведь сама же говорила, что с такими, как ты, подолгу не живут, – таких только в любовницах и держат.

А Иван? С Иваном-то я сколько прожила – почти семь лет! Почему ты его не считаешь? И он меня любил, нуждался во мне! Без меня б он в Институте Психздоровья безвылазно лежал… а то и похуже.

А ушел он тебя куда, не припомнишь? Может, в Психздоровье лег? Нет, и не думал! Может, «куда похуже» отправился? Тоже нет! А ушел он… ПЕРЕСТАНЬ!"

Танины воспоминания. Часть 3

Давид безусловно относился к сильным людям, он даже и выглядел, как медведь: здоровенный, широкий, рыжие курчавые волосы торчат во все стороны – редкий для еврея тип. А Иван, наоборот, – редко встречающийся тип русского: тощий, с узкой грудью, жидкая жалкая бороденка кустится на худом лице. Таня звала его князем Мышкиным, а в минуты нежности – просто Мышкой. И был он человеком слабым. Он, может, для того и представлялся «Иван», а не «Ваня», чтоб выглядеть побольше.

Таня подобрала его через год после развода с Сашкой – только-только узнала, что балбес уехал-таки в Англию. Настроение было тогда – хуже некуда.

Однако нет худа без добра: видно, на своих депрессиях они с Иваном и сошлись – как в «Маугли»: «Мы с тобой одной крови, ты и я». Никто из ее подруг понять не мог, зачем она с этим недоделком связалась… разве что, из благотворительности?

Вообще-то, мужская половина их Института (как и любого гуманитарного института в Москве) на три четверти состояла из недоделков: увечных, хромых, парализованных, голубых… ну и, конечно, психов всех мастей. Уж если б Тане приспичило благотворить, так только свистни – сирые и убогие (кроме голубых, естественно) набегут дюжинами. Да только все это было не при чем: Ивана она, конечно, жалела, но видела в нем и что-то еще, помимо жалкости. Как бы это объяснить?… – ну, скажем, так: потенциал неиспользованных возможностей.

История Ивана была проста: дед и дядя с материнской стороны – психиатрические, отец – пьющий. Однако семья – одаренная: и дед, и отец – оба известные художники. Ну, ясное дело, у маленького Вани с детства обнаружились способности – да только родителям его было не до того: сдали в школу с художественным уклоном и вернулись к своим междуусобицам.

Далее последовало:

Институт Психического Здоровья (DS: депрессия), Суриковское училище, Институт Психического Здоровья (DS: хроническая депрессия), «Группа молодых художников против социалистического реализма», Институт им. Сербского (DS: вяло протекающая шизофрения), первая (и последняя) нелегальная выставка, Институт им. Сербского (DS: остр. шиз., ослож. психомот. расстр. двиг. апп.).

В последнем случае с диагнозом они, пожалуй, переборщили: все знали, включая Би-би-си, что на большее, чем вяло протекающая, Иван не замахивался никогда. Ну, а психомоторные расстройства двигательного аппарата – так те и у здорового начнутся, ежели ему аминазин в таких дозах колоть! От этого аминазина несчастный Иван целых три недели ходить не мог и так напугался, что из злополучной Группы вышел, а потом, к радости КГБ, устроился на службу – в Институт Реставрации, в Отдел Икон.

Когда он ей сказал, что уже три года не рисовал, она его не поняла. «Ты имеешь в виду – не выставлялся?» Нет, именно, не рисовал. «А почему?» Этот вопрос застал Ивана врасплох: и правда, почему? Он стал мямлить о тяжелых переживаниях, вызвавших потерю интереса; а также о бессмысленности и невозможности занятий искусством в условиях тоталитарной идеологии. Правды он ей не сказал – ни тогда, ни после. Она догадась сама: рисовать Иван уже не мог – как штангист, надорвавшийся при попытке установить мировой рекорд, никогда больше не подходит к штанге.

А еще он был религиозным, так что венчались они в церкви. И до самой свадьбы не спали друг с другом (целый год!) – он настоял. Этот бзик так Таню удивил, что она твердо решила Ивану не изменять – благо Давид уехал на пять месяцев в Архангельск, а больше никого у нее в тот момент и не было.

Решение выйти за Ивана она приняла с открытыми глазами: знала, что психиатрический. И точно: через две недели после свадьбы – загремел в Институт Психздоровья. Сначала перестал с ней спать – на седьмой день, безо всяких объяснений. А в следующую пятницу просто не пришел вечером домой (Таня в тот день на работу не ходила, чертила дома). Сперва она позвонила ивановым родителям – без толку; потом ближайшим друзьям – тоже не знали ничего. Следующим этапом, отыскав его записную книжку, – всем подряд. Только дойдя к часу ночи до буквы "Ш" (Штейнгардт Игорь Генрихович), она узнала, что муж ее – «где обычно, в четвертом корпусе», и что «мы даже сумели положить Ваню в его любимую палату!»

Эта «любимая палата» ее чуть не доконала… Что же касается подробностей, то Игорь Генрихович обсуждать их по телефону не пожелал и пригласил Таню в понедельник лично, а пока: «Очень вас прошу, милая, к Ванечке не ходите и о нем не беспокойтесь, он у нас в целости и сохранности».

Профессор Штейнгардт оказался начальником отделения, с огромным кабинетом и пожилой секретаршей в предбаннике. Строго проинструктировав неопытную Таню («…и ни в коем случае не говорите 'шизофрения', милая, – только 'душевная болезнь', вы слышите?…»), секретарша запустила ее внутрь.

Игорь Генрихович Штейнгардт встретил «внучатую невестку покойного Василия Петровича» на пороге кабинета и с почестями усадил ее в кресло под автопортретом ваниного деда. Выглядел доктор карикатурно: ветхий старичок в пенсне и галстуке бабочкой, с манерой говорить, достойной своих пациентов. Усевшись за стол размером с небольшой аэродром и отчаянно жестикулируя, он стал объяснять, что «течение душевной болезни Ванечки осложнилось от сильного давления с вашей стороны, милая, в сексуальной сфере». – «Какая чушь! – воспламенилась Таня. – Да, если хотите знать…» – «Не чушь, – спокойно перебил ее Игорь Генрихович и быстро-быстро заморгал глазами, – он мне так и сказал… А теперь, когда я вас вижу, то и сам чувствую». Таня чуть не рассмеялась ему в лицо… «Вы, Танечка, лучше не фыркайте, а подумайте над тем, что я говорю, – поучительно объявил профессор, вертясь туда-сюда на вращающемся стуле. – И как Ваня себя вел в последнее время, тоже вспомните».

Последний аргумент выглядел убедительно: теория Игоря Генриховича действительно объясняла странное поведение Ивана в течение последних двух недель. И, кроме того, если Мышка сам такое сказал, то, значит, он так и чувствует – какой смысл доктору-то лгать? «Выходит, у Вани от меня шизофрения обострилась!» – расстроилась Таня… и вдруг вспомнила наставления секретарши.

Но было поздно: профессор Штейнгардт выбежал из-за стола и, размахивая руками перед таниным лицом, прочитал ей гневную лекцию о медицински безграмотных людях, употребляющих термин «шизофрения» всуе. «Нет такого заболевания! – кричал профессор, запутывая ее вконец. – Понимаете – нету! А есть невежественные жены больных людей, которые своим несносным поведением усугубляют протекание недуга».

Глаза его метали молнии. «Вы меня поняли, милая?!» – заорал он, чуть не стукнув Таню по носу. «Поняла, Игорь Генрихович, поняла… Извините Христа ради… – лепетала та в ответ. – Вы только скажите что… а я для Вани все сделаю!»

Внезапно остыв, профессор Штейнгардт вернулся к себе за стол и стал объяснять.

Таня не должна: во-первых, демонстрировать свое желание перед половым актом, во-вторых, показывать свое наслаждение во время полового акта и, в-третьих, высказывать свою благодарность после полового акта. «Три 'не', – закончил он, – очень легко запомнить: до, во время и после». – «А я всегда думала, что наоборот… – удивилась Таня. – Так сказать, три 'да'…» – «И неправильно думали, Танечка… – благодушно сообщил ей забывший былые обиды профессор. – Верьте мне, милая, я на этой проблеме тридцать лет назад докторскую защитил».

Она ходила к Игорю Генриховичу еще два раза, пытаясь убедить его, что у Ивана с сексом все в порядке и что ее желание, наслаждение и благодарность – чувства неподдельные. Более того, если она, Таня, не сможет их проявлять, то тут-то проблемы и начнутся – по крайней мере, для нее самой. «Ах, милая, – шаловливо махал на нее ученой дланью профессор Штейнгардт, – вы тогда так и говорите, что о себе хлопочете…» – чем доводил Таню до бешенства неописуемого.

В конце концов она поставила ультиматум: если Игорь Генрихович и вправду хочет, чтобы она выполняла его «не», то пусть резервирует за ней место в своем отделении. Таня его честно предупреждает: от такой жизни она рехнется. «А вы любовника заведите, милая», – ответил старый доктор. Таня гневно подняла глаза, полагая, что шутки пошли уже через край… и вдруг поняла, что тот не шутит.

«Заведите, заведите… – продолжал Игорь Генрихович, – я разрешаю». И, помолчав как-то странно, добавил: «Вы ведь так и так заведете… а если я не пропишу, то совестью будете мучиться».

Он так и сказал: «пропишу» – Таня хотела попросить у него рецепт.

Иван вернулся домой только через два месяца, и в течение всего этого времени Таню к нему не пускали («Через окно смотрите, милая, во-он он там возле беседки со своим другом Феденькой Черенковым беседует!»). К тому моменту она уже вовсю следовала Второму Предписанию старого доктора (Давид приезжал из Архангельска на несколько дней, плюс некий новый знакомый) – что, в сочетании с Первым Предписанием, сделало их всех счастливыми. А если и не счастливыми, так, по крайней мере, здоровыми. А если и не вполне здоровыми, то… как бы это выразиться?… Скажем, так: совместный эффект двух Предписаний удержал их всех по эту сторону границы между вяло протекающей и острой шизо… ой, Игорь Генрихович, извините, Христа ради… опять я проштрафилась!…

***

Отразившись в шести затуманенных зеркалах, Таня прошла по теплой резиновой дорожке к противоположной стене ванной комнаты – за полотенцем. Что ж, фигура у нее еще ничего… особенно, когда зеркало запотевшее, ха-ха-ха!… Нет, врешь – даже если и не запотевшее, то все равно еще пока ничего. Она протерла ладонью окошко в ближайшем зеркале и приблизила к нему лицо, внимательно разглядывая красноватый шрам на правой щеке. «Вот ведь изуродовали меня на Втором Ярусе! Теперь только пластическая операция и поможет… хотя, с другой стороны, для кого?» Таня завернулась в полотенце, вышла из ванной и остановилась в коридоре, не понимая, что собиралась делать. А-а, спать… Она устало прошла в спальню, сбросила полотенце на пол и полезла в постель – бр-р-р, холодно… где этот чертов включатель? Поставив подогрев на максимум, она перевернулась на спину, раскинула руки и закрыла глаза…

"И ты слышишь, Иван НИКОГДА о моих изменах не догадывался! Я его жалела!

Жалеть-то жалела, да только кого – его или себя? А что б ты делала, если б старый осел тебе любовников не 'прописал'? В монастырь постриглась? Вот то-то и оно…

Да не в изменах дело. Я Ваню от всего защищала! Он сам говорил, что со мной чувствует себя в безопасности.

Что ты несешь? Смешно слушать. Ну, скажи на милость: как ты могла Ивана от НИХ защитить? Да они тебя просто не замечали!"

Танины воспоминания. Часть 4

К психиатрическим проблемам, в той или иной степени, Таня была готова; тем более, что сразу решила от Ивана детей не заводить. А вот вызов в Первый отдел, последовавший через три месяца после свадьбы, явился для нее полной неожиданностью.

Придя на работу, как всегда, в пол-одиннадцатого (режим у них в Институте был свободный), она обнаружила на своем столе записку от Бегемота: «Танька в первый отдел срочно три раза вызывали!!!!!» В раздумьи, Таня опустилась на стул – что бы это значило? Записка не содержала никакого объясения… и вообще ничего не содержала, кроме наглого небрежения знаками препинания. Самого Бегемота в наличии не имелось – спросить о подробностях не у кого… Что ж делать?… Еле переставляя ноги и царапая каблуками-шпильками по полу, Таня поплелась на шестой этаж. Душа полнилась дурными предчувствиями – эх, с Давидом бы посоветоваться… так ведь все еще в Архангельске! Может, пустяк какой-нибудь в документах?

Но, оказалось, не в документах. И не пустяк.

Начало не сулило ничего опасного: толстая противная тетка в приемной Первого отдела отправила Таню в 624-ую комнату, а тамошний очкастый дядька, спросив фамилию и позвонив куда-то, переслал еще дальше – в 651-ую. Тут начались неожиданости: в 651-ой ее встретил заместитель директора по режиму, полковник Вячеслав Петрович Хамазюк.

(То есть, был он, вообще-то, товарищ Хамазюк, но все в Институте, включая временную замену вечнобеременной Костиной, знали, что он-таки полковник. Вернее, считали, что полковник, поскольку Хамазюк мог, в конце концов, оказаться товарищем, а слухи насчет полковника сам про себя распускать, для пущего уважения. Товарищ-полковник всегда казался Тане личностью загадочной – но не гипотетической принадлежностью к КГБ, а тем, что имел покрасневшее лицо. Во всех случаях имел, независимо от погоды. И не просто румянец на щеках или, там, красный лоб, а все лицо. И, к слову, красного лба он как раз иметь-то и не мог, ибо не имел лба вообще: шевелюра его, согласно странному капризу природы, начиналась почти сразу от бровей.)

В тот визит загадка красного лица оказалась разгадана: от товарища-полковника за версту разило водкой. С уважением посмотрев на часы (11:15, всего четверть часа с открытия вино-водочного), Таня уселась на предложенный ей стул.

Заместитель директора начал издалека: обнаружив неприятную осведомленность в ее делах, распросил о приближавшейся персональной выставке.

Потом спросил о зарплате – согласился, что маленькая. Разговор, однако, не вязался: Таня отвечала коротко и невпопад, ерзала на стуле и даже однажды уронила с ноги туфель. Вздрогнув от туфельного стука, товарищ-полковник перешел к делам личным: как семья, дети… что пишет бывший муж из Англии?… Таня с облегчением вздохнула (так весь сыр-бор, оказывается, из-за Сашки!) и радостно сообщила, что не пишет ничего. «Вот негодяй!» – с жаром защитил интересы советских женщин заместитель директора и без перехода предложил Тане звать его, заместителя, просто Славой. «Мы же с тобой простые советские люди!» – добавил он; и уж на что Таня была зеленая, а все ж поняла, что дело плохо: сейчас будут вербовать. Все еще предполагая, что ее вызвали из-за Сашки, она стала уверять товарища-полковника, что никаких связей с изменником родины не поддерживает. И даже с его семьей в Москве! – что, кстати, являлось чистой правдой: после того, как Андрюшка, сходив в гости к сашкиной родительнице, заявил, что «мама – слюха», они с родительницей разругались вдрызг.

Разговор, казалось, подходил к концу. Таня очень гордилась своей проницательностью (не всякая смогла б догадаться о тайной причине вызова!), а также самообладанием, удержавшем не вступиться за балбеса Сашку из чувства противоречия. Тут-то, когда она разомлела, товарищ-полковник ее и ошарашил: знает ли Таня, что ее второй муж занимался ранее антисоветской деятельностью?

У Тани опустилось сердце – про проклятую Группу против соцреализма она забыла начисто! Да и не мудрено, что забыла: когда они с Иваном познакомились – тот в Группе уже три года, как не состоял. Даже не вспомнил о ней ни разу!… а Таня и не расспрашивала: частично из-за своей аполитичности, а частично – других проблем у них хватало… Она теперь уже не понимала, чего следует ожидать.

А товарищ-полковник гнул свою линию: знает ли она, Таня, что гадкие люди, сбившие ее больного мужа с прямой линии, все еще на свободе? А не полнится ли ее советское сердце праведным гневом, когда они продолжают растлять другие слабые души антисоветским гноем? И не долг ли ее комсомольский помочь несгибаемым органам (он так и выразился: «несгибаемым органам» – у Тани чуть опять не упал с ноги туфель) в их борьбе с идеологическим врагом?

Товарищ-полковник умолк и выжидательно поглядел на нее – однако Таня не отвечала, не зная, как себя вести. Предупреждение по поводу выставки прозвучало предельно ясно (то, что расспросы в начале разговора являлись предупреждением, сомнений теперь не вызывало). С другой стороны, от нее не требовали ничего конкретного, так что лезть в бутылку смысла пока не было. Таня начала мямлить про поддержку советских идей в принципе, но непонимании своих ближайших задач.

Как показало дальнейшее, это было грубейшей ошибкой. То есть, не поддержка идей, конечно, а упоминание задач, мгновенно истолкованное как сигнал потенциального согласия. Широко улыбнувшись, товарищ-полковник сказал, что о задачах они поговорят в другой раз… нескоро… Вот только подписочку о неразглашении он попросит Танюшу подписать – и пусть себе идет с Богом.

И она, дура, подписала!

Да по одному тому, как он напрягся, бумажку свою гнусную предлагаючи, должно было понять, что подписывать нельзя категорически! А голос-то его, голос, чего стоил: сладкий как мед: «Танюша», «подписочка»… тьфу, дура, слов нет!

Единственным ее извинением служила полная неопытность. Казалось: подпишешь – и сразу ноги можно уносить. Но сразу не получилось. Бережно спрятав подписочку в сейф, товарищ-полковник как бы невзначай спросил: «А ты, кстати, завтра в шесть – не занята?» Таня обмерла. «Я думаю – чего нам разговор откладывать? – рассудительно продолжал он. – Завтра и поговорим. После окончания рабочего дня – никто не помешает… Ну, до завтра, дорогуша моя, покедова!»

Не чуя под собой ног, Таня вылетела из кабинета, забежала в свой отдел за плащом и бросилась из Института вон. Стоял ранний октябрь, но было уже холодно – липы на улицах Москвы чернели голыми ветками. Замахав рукой проезжавшему мимо такси, она поехала на свое думательное место – Патриаршие Пруды.

Таня ходила по дорожке вокруг пруда и, натыкаясь в рассеянности на мамаш с колясками, размышляла изо всех сил… вот только идеи ее носили нереально-разрушительный характер. Например: прийти завтра к товарищу-полковнику и плюнуть ему в лицо, как партизан гестаповцу! Или, скажем, попросить у Мазаевой портативный Филлипс, подаренный любовником-дипломатом, пронести под платьем и записать всю беседу на пленку. А потом переслать на Би-би-си – пусть гад повертится! Вскоре, однако, разрушительность идей пошла на убыль, возобладал страх за выставку: ведь сколько сил угрохано на получение разрешения и организацию! А может, просто не ходить к товарищу-полковнику – и будь, что будет!… Подумав, однако, минут пять, вариант этот она с сожалением забраковала: не придет завтра – вызовут послезавтра… Нет, вопрос надо решать на корню, раз и навсегда. Эх, жаль, нет Давида в Москве… и ведь не позвонишь ему в Архангельск по такому поводу!

Одно знала Таня твердо: Ивану говорить ничего нельзя. Ни полслова! И даже вида не показывать! Только-только выходили – а тут, неровен час, опять в Психздоровье загремит.

Ничего дельного она не придумала – ни тогда на Патриарших, ни вечером дома, ни утром на работе. Над ней висел выбор из двух проигрышных вариантов: отмена персональной выставки или потеря персонального достоинства. Буквально до самого последнего момента Таня надеялась, что придумает какой-нибудь компромисс, приемлемый одновременно и для ее совести, и для служебных обязанностей товарища-полковника. Лишь постучав в дверь 651-ой комнаты, она внезапным инстинктом поняла, что такого компромисса не существует: единственный выход – отказываться от всего.

Как потом объяснил Давид, все еще могло кончиться без больших потерь – поскольку принятое в последнюю секунду решение было правильным. Оставалось лишь мягко, без скандала, воплотить его в жизнь: «Все понимаю, но подписывать дальнейшие бумаги считаю ненужным. Если я что плохое услышу, то и без бумаг, как честный советский человек, сообщу куда следует!» – а дальше по обстоятельствам.

В общем, шанс у нее имелся – и шанс неплохой.

Если б только не повела Таня себя так дико.

Второй раунд ее поединка со всемогущим Комитетом начался с неприятной неожиданности: замены комитетского состава в ходе встречи. А именно: вместо ее друга Славы в 651-ой комнате сидела тощая змееподобная девица в облегающем шерстяном платье и гладкой прическе. Может, начальство решило, что девочки-подружечки скорее общий язык найдут… а вернее всего, за семь часов с открытия магазина товарищ-полковник так назюзюкался, что допрос проводить уже не мог. "Глебова? – с фальшивой радостью проскрипела Змея противным тонким голосом.

– Заходи. Я вместо Вячеслав Петровича беседовать с тобой буду".

Отчего Таня так невзлюбила девицу, осталось навсегда загадкою. Может, оттого, что та не представилась, а может, из-за обращения по фамилии. Неужто не могла в танином досье имя посмотреть? Да и к встрече с товарищем-полковником Таня худо-бедно, а подготовилась: одела костюм с короткой юбкой (не то, чтобы мини, а так… чуть выше колен) и отрепетировала, как будет рыдать. А в разговоре со Змеей голые коленки и рыдания только повредить могли.

Отменив накипавшие на глазах слезы, Таня села на предложенное ей место возле змеиного стола.

«Давай обсудим задачи твои, Глебова, – без вступления начала кэгэбэшница, перекладывая на столе какие-то бумажки. – Прежде всего, выйдешь ты через мужа своего на организатора Группы Гордеева». От удивления Таня подскочила на стуле, но Змея, не глядя на нее, продолжала: «Когда будешь разговаривать с Гордеевым, скажешь, что хочешь к ним присоединиться… – тут она подняла глаза и мило улыбнулась. – Ты ведь художником считаешься?… вот это и используй!» (Если до этой фразы все еще могло закончиться без скандала, то после нее – никогда! Речь шла только о степени грандиозности.) Откинувшись на спинку стула, Таня положила ногу на ногу – так, чтобы голая коленка показалась над поверхностью стола. «И еще скажешь Гордееву, что есть у тебя доступ к ксероксу – афиши о нелегальных выставках множить. Ясно?» Таня кивнула и сексуально улыбнулась. «Вопросы есть?»

Таня покачала головой и медленно облизала губы кончиком языка. «Ну, хорошо, – проскрипела кэгэбэшница, неприязненно косясь на голое колено нового внештатного сотрудника. – По выполнении позвонишь вот по этому номеру», – она поднесла через стол к таниному носу листок с семью цифрами. «И не записывай ничего, Глебова, – раздраженно заметила девица, когда Таня полезла в сумочку, – в голове держать привыкай». – «Записывать? – ужаснулась та. – Да, ни за что!» Достав губную помаду, она подмазала себе губы и стала сосредоточенно смотреться в зеркальце.

Змеиная рука с телефоном повисла в воздухе.

Тут кэгэбэшница, наконец, поняла, что над ней издеваются.

Она положила листок на стол и, покраснев, как рак, прошипела: «Не советую, Глебова, на рожон лезть… мы и не таким, как ты, крылья обламывали». – «Так чего ж сейчас не ломаете?» – дерзко зашипела в ответ Таня. (Она потом карикатуру нарисовала: сидят они со Змеей нос к носу в виде кошек, хвосты распушили и вот-вот сцепятся.) Несколько секунд кэгэбэшница молчала, а потом встала и, загремев дверцей сейфа, достала вчерашнюю подписку о неразглашении:

«Узнаешь, Глебова?» Не понимая, в чем дело, Таня кивнула: «И что?» – «А то, что есть у нас подозрения, что подписку свою ты нарушила. Проверить придется, уж не обессудь». – «Проверяйте, – с презрением парировала жалкий наскок Таня. – Я об этой гадости даже мужу не рассказала». Держа клочок бумаги с подпиской в руке, Змея села за стол: «Вот с мужа твоего и начнем: вызовем его сюда, подписочку покажем… – и, заглядывая с угрозой в глаза. – Как бы он только не расклеился от этого, Ваня твой… он ведь у тебя больной, слабенький!»

Дальнейшие действия Тани можно сравнить с игрой классного шахматиста в цейтноте: не имея времени просчитать позицию глубже одного хода вперед, она нашла выигрывающую комбинацию на чистой интуиции.

Ход первый:

Таня заговорщически улыбнулась.

Змея недоверчиво нахмурилась в ответ.

Ход второй:

Продолжая улыбаться, Таня пододвинулась вместе со стулом ближе к змеиному столу и сделала приглашающий жест рукой – слушай, мол, чего скажу!

Змея сунулась лицом поближе – ну, что такое? Подписку она опасливо держала на отлете.

Ход третий:

Издав ушераздирающий взвизг, Таня вцепилась подлюге в волосы и потащила за голову через стол.

Змея выпустила из рук злополучную подписку и впилась когтями в танины запястья.

Ход четвертый, выигрывающий:

Таня протащила Змею по столешнице за волосы и свалила по эту сторону на пол. Потом спокойно обошла стол и подобрала заветную бумажку.

Оставшееся (сожрать подписку, не запивая водой) было делом техники – она справилась с этим прежде, чем врагиня поднялась на ноги. Тут на мгновение стало страшно: контрразведчица блокировала выход и, кажется, собиралась бить Таню приемами каратэ. Однако все занятия по силовым единоборствам в своем кэгэбэшном университете Змея, видно, прогуляла: не пытаясь вступить с классовым врагом в рукопашный бой, она вытянула шею, прижала руки к груди (совсем как певица, готовящаяся взять высокую ноту) и пронзительно завизжала. Но на беду ее рабочий день уже закончился, а перерабатывать на боевом посту первоотдельцы оказались не любителями – весь шестой этаж был пуст. Брезгливо обойдя шарахнувшуюся в сторону, но не прекратившую визжать девицу, Таня беспрепятственно вышла из кабинета и плотно прикрыла за собой дверь.

В тот вечер Таня провела на Патриарших более двух часов и пришла к выводу, что не допустила ни одной ошибки. Змея просто не оставила ей другой возможности… всякая на танином месте поступила бы так же! Что же касается грядущих неприятностей – к ним нужно относиться философски: ну, не будет у нее персональной выставки… ничего, выживет. А в крайнем случае, пойдет к Гордееву и вступит в Группу против соцреализма. Она ж все-таки художником считается – надо использовать.

Неприятности начались на следующий же день: в два позвонила Алка Конопельская из выставочного зала и, биясь в истерике, сообщила, что по звонку из райкома танину выставку отменили. Что-то нужно делать! Срочно звони в Министерство Культуры!! Скорее, что же ты сидишь, как мертвая!!! Алка била крыльями еще с полчаса, а потом хлопнула трубкой, очевидно решив, что Таня от горя помешалась.

В три явился лейтенант Муравьев из шестнадцатого отделения милиции брать показания по жалобе от гражданки Ж.Кумысниковой: нанесение побоев с легкими телесными повреждениями. Мило побеседовав с Таней и составив протокол, лейтенант попросил у нее перед уходом телефончик.

А еще через час Таню и начальника ее отдела Плискина вызвали к замдиректора по оргвопросам на обсуждение "безобразного поступка м.н.с. тов.

Глебовой, выразившегося в нападении ею на сотрудницу Первого отдела тов.

Кумысникову". При разбирательстве присутствовал и товарищ-полковник, но за все полтора часа не проронил ни слова, сидя мрачнее тучи в углу под вешалкой (у Тани осталось парадоксальное впечатление, что он отчасти на ее стороне). А вот Плискин, наоборот, проявил себя, как полное дерьмо, – продал со всеми потрохами… и хоть окончательного решения принято не было (договорились продолжить завтра в двенадцать), дело шло полным ходом к увольнению.