Текст книги "Приключения во дворе"

Автор книги: Евгений Рысс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Глава восемнадцатая. Разговор по секрету

– Какой портсигар? – с ужасом спросила Анюта.

– Который в ящике у папы лежал, – рыдая, сказал Миша. – Помнишь, когда папа бросил курить, он мне отдал и я отнёс?

– Ой, – сказала Анюта, – так это же подарок от министерства. Он же из чистого золота!

Услыша, что портсигар – подарок министерства и что он из чистого золота, Миша прямо заголосил от ужаса.

– О-о-о! – рыдал он и всхлипывал так, как будто ему было не десять лет, а всего только пять или шесть. Плач его разносился по дворам, по кварталам, по всему пионерскому лагерю. – О-о-о! – рыдал он.

– Да зачем же ты его продал? – спрашивала Анюта.

– Мне деньги были нужны, – отвечал Миша сквозь рыдания. – Пятнадцать рублей.

– Да ведь он же больше стоит! – ужаснулась Анюта.

– Я… я… я думал, он дешёвый… – рыдал Миша, – и никому не нужен. Папа не курит, и я думал, мне хоть рублей десять дадут.

– Ну, успокойся, успокойся, – сказала Анюта. – Не надо плакать. Всё уладится.

И долго из репродукторов, стоявших в пионерском лагере и во дворах, слышались только затихающие всхлипывания Миши.

И всем было понятно, что Анюта обняла брата и, наверное, гладит его по голове и успокаивает.

Когда Катя решила, что Анюта договаривает последние фразы, она встала, решив встретить Анюту у дверей и похвалить за выступление. Тут она и услышала Мишины слова о том, что он украл портсигар. Она застыла растерянная и потрясённая. Она сперва даже не поняла, в чём дело, почему разговор Анюты и Миши передаётся по радио. Да ей это было и неважно. Не в том было дело. Её потрясло, что Миша, которого она видела каждый день, которого так замечательно воспитывала сестра, вдруг оказался совсем не таким, как она думала. Что, значит, все её представления о благополучной семье Лотышевых, о хорошем мальчике, которого так хорошо воспитывает сестра, полетели кувырком.

И все, слушавшие у репродукторов неожиданное продолжение Анютиного рассказа, все были растеряны и ошеломлены. Волейболисты, шашисты и шахматисты, уже собиравшиеся вернуться кто к волейбольной сетке, кто к шахматной доске, стояли в той самой позе, в которой их застала Мишина фраза. Пенсионеры и домохозяйки, переглядывавшиеся во время доклада и благожелательно улыбавшиеся, замерли и сидели не шевелясь, напряжённо глядя на репродуктор. Дворничиха, подметавшая двор Лотышевых, так и застыла с метлой в руке. Не двигаясь, стоял участковый, который до этого старательно что-то внушал дворничихе… В соседнем дворе дворник поливал в это время клумбу. Он так и застыл, держа в руке наконечник шланга, а струя из шланга продолжала бить в одну точку, постепенно вымывая яму в разрыхлённой земле клумбы. И казалось – это не дворник вовсе, а скульптура, украшающая фонтан. Скульптуру поставили, трубу провели, воду пустили, а бассейн и сток для воды забыли устроить.

Если бы прошёл человек по пионерскому лагерю и по дворам, он подумал бы, что видит сцену из сказки «Спящая красавица», в которой по мановению волшебника неподвижно застыло всё. Только мир вокруг был не сказочный, а обыкновенный. Высокие дома, дворы, засаженные деревьями, арка пионерского лагеря с надписью «Добро пожаловать!».

Разговор Анюты и Миши продолжался, и уже выяснилось, что украден был ценный золотой портсигар, подаренный Лотышеву министерством, и что Мише зачем-то нужно было пятнадцать рублей. Но люди все ещё не двигались.

И, конечно, первым опомнился Паша Севчук. Он был удивительно хладнокровный мальчик. И когда из репродуктора понеслись уже не слова Миши, а только затихающие его всхлипывания, Паша Севчук встал и начал пробираться к выходу из беседки, чтобы побежать на радиоузел и выключить микрофон.

– Не надо, – резко сказала ему Катя Кукушкина.

Паша Севчук глазами показал ей на областных пионерских работников: «Зачем же, мол, им слушать? Зачем же, мол, нам сор из избы выносить?»

– Не надо, – коротко и резко повторила Катя. И голос у неё был такой, что Паша только пожал плечами и снова сел.

На самом-то деле у него были свои соображения, он-то лучше всех слушавших понимал, о чём идёт речь. И он великолепно учитывал, что в любую минуту могло быть упомянуто и его, Пашино, имя. А зачем же допускать, чтобы замечательного Пашу Севчука порочили перед всем кварталом?

А Катя Кукушкина представила себе, что, как только Паша войдёт в будку, Анюта и Миша опомнятся и поймут, что их разговор слушал весь квартал. И всем своим существом она чувствовала, что этого допустить нельзя. Пусть лучше все слушают. Умные же люди – поймут. Она напряжённо ждала, что будет дальше. Зачем нужны были Мише пятнадцать рублей? Не может же быть, чтобы он украл просто от легкомыслия? Ни на одну минуту не пришла ей в голову мысль о том, что Миша испорчен, что он просто вор, который случайно попался и пытается прикинуться невинной овечкой.

Катя понимала, даже не понимала, а чувствовала, что случилось что-то необыкновенное, тяжёлое, страшное для десятилетнего мальчика, и два чувства владели ею: мучительная жалость к Мише и горькое сознание своей вины.

– Кому же ты должен пятнадцать рублей? – послышался из репродуктора спокойный, ласковый голос Анюты. – Дурачок, что же ты мне не сказал? Мы одолжили бы, мы ведь на днях получим деньги. Я бы у Марии Степановны попросила.

– Я… я проиграл… – всхлипнул Миша. – Вове Быку… в горошину… он требует долг… и грозится.

– Ну, ты бы мне и сказал, – спокойно уговаривала брата Анюта. – Конечно, нехорошо, что ты проиграл, но что же делать? Зато теперь уж знаешь, чем это кончается. Это что же, ты, когда в лагерь не ходил, проиграл?

– И тогда, – всхлипнул Миша.

– И потом, когда по вечерам уходил? – спросила Анюта.

– Нет, по вечерам я у кино билетами торговал, – стыдливо сказал Миша.

– Зачем? – удивилась Анюта.

– Чтобы расплатиться.

– Значит, ты ему больше был должен? – продолжала ласково спрашивать Анюта.

– Нет… – Миша всхлипнул, – а просто я, что принесу из кино, то и проиграю.

– А зачем же ты опять играл?

– А Бык не соглашался иначе. Или, говорит, отдавай всё, – Миша всхлипнул, – или играй дальше.

– Вот ты бы мне и сказал, – говорила Анюта. – Мы бы ему всё отдали, и не надо было бы тебе билетами торговать и играть дальше.

– А я боялся. – Миша всхлипнул ещё раз, но теперь уже успокоенное и тише.

– Ну, ничего, ничего, – говорила Анюта. – Ты не бойся. Всё хорошо. Мы сейчас отнесём… или нет, ты иди домой, а я отнесу деньги Быку, только забегу к Марии Степановне и отнесу. И забудь про всё это, будто и не было ничего.

– Ой! – выкрикнул вдруг Миша с таким отчаянием, что все слушавшие у репродукторов даже вздрогнули. – Ой, Анюта, а с портсигаром что же? Что я папе скажу? И потом, меня же арестуют! Они там мою фамилию откуда-то знают!

– Ну-ну-ну, – успокаивающе сказала Анюта, – не беспокойся, мы всё уладим. Ты кому его продал?

– А я не продал… – Теперь Миша всхлипывал с новой силой, чувствовалось, что отчаяние снова охватило его. – Я отнёс в комиссионный магазин, думал, мне рублей десять – пятнадцать дадут, а они стали рассматривать, и слышу, говорят, двести пятьдесят стоит! Я испугался и убежал. – И совсем на рыдании он закончил: – И фамилию мою они там откуда-то знают… Я сказал, что я Михайлов, а они всё Лотышев да Лотышев…

– Ничего, ничего, – сказала Анюта, – фамилию они знают, потому что на портсигаре написано. Ты разве не видел?

– Нет, – всхлипнул Миша, – я как сунул его в карман, так и не смотрел на него, боялся.

У Паши Севчука отлегло от сердца. Разговор, видимо, шёл к концу, а его имя не было упомянуто. Можно было надеяться, что он сможет остаться по-прежнему замечательным, показательным, удивительным Севчуком и что на липе по-прежнему будет висеть его портрет.

По-прежнему неподвижно, как в «Спящей красавице», сидели пенсионеры и домохозяйки, не двигаясь стоял участковый, внимательно слушая каждое слово, не двигаясь стояла дворничиха с метлой, и дворник со шлангом стоял не двигаясь, не замечая, что струя вымыла уже довольно большую ямку и повредила несколько цветков.

А из репродуктора нёсся успокаивающий, ровный голос Анюты:

– Ты ни о чём не думай, вытри глаза, чтобы не было видно, что ты плакал. Хочешь, останься в лагере, только не говори никому про эту историю. Ни к чему, понимаешь?

– Понимаю, – успокоенно сказал Миша.

– Или, если хочешь, иди домой, – продолжала Анюта. – Может быть, действительно тебе лучше пойти домой? Возьмёшь книжку, почитаешь… Ты ведь «Всадника без головы» не кончил ещё?

– Не кончил, – сказал, успокоенно всхлипнув, Миша.

– Ну вот, а её скоро надо в библиотеку сдавать. А ну, покажись. Совсем молодцом. Никто и не подумает, что ты плакал. И пойдём, а то нас заждались, наверное.

Минут пять, не больше, продолжался разговор Анюты и Миши, но столько за эти минуты Анюта пережила, что начисто стёрлась из её памяти ручка, которую надо было ей повернуть и которую она не повернула, и даже не пришло ей в голову, что непонятно, почему после конца передачи не вошёл в помещение радиоузла Паша Севчук, не пришла Катя Кукушкина сказать, хорошо ли говорила Анюта, что никто даже не открыл дверь радиоузла. Так многое надо было решить немедленно, сию же минуту, так о многом надо было подумать, что не было места никаким другим мыслям.

Репродукторы замолчали. Катя Кукушкина поняла, что Анюта ещё раз осматривает брата и что через минуту или две они выйдут. Действовать надо было быстро.

– Никто ничего не слышал, – сказала Катя быстрым, резким, командирским голосом. – Ясно?

Все сидевшие в беседке понимающе кивнули головами.

Катя выскочила из беседки и бегом побежала к ребятам, толпившимся у репродукторов. Анюта и Миша могли выйти каждую секунду. Надо было торопиться. Она подбежала к первому репродуктору.

– Никто ничего не слышал. Ясно? – сказала она.

Ребята и девочки смотрели на неё. У всех у них были серьёзные, нахмуренные лица. Они даже не сочли нужным ей ответить, им и без неё было ясно всё.

– И сейчас же бегом по дворам, – сказала Катя, – предупредите знакомых, родителей, пусть они предупредят соседей.

Она не кончила ещё говорить, как уже вся группа ребят, стоявшая у репродуктора, мчалась к воротам. Бежали девочки, занимавшиеся рукоделием и игравшие в настольный теннис или в волейбол. Бежали мальчики – шахматисты, шашисты, волейболисты – и просто мальчики, не увлекавшиеся ни одним, ни другим, ни третьим, бежали вовсю, сколько хватало сил, бежали с серьёзными, нахмуренными лицами, чтобы успеть до прихода Анюты и Миши предупредить родителей и соседей, пенсионеров и домохозяек – всех, кто мог слышать разговор Анюты и Миши.

А Катя уже повторяла эту фразу второй группе ребят, и те тоже молча кинулись к воротам, и Катя только успела крикнуть им вслед:

– Как только предупредите всех, сейчас же обратно! Надо с Быком решить!

И ребята, на ходу кивнув головами, исчезли в воротах.

И Катя в третий раз повторила всем ребятам, стоявшим у третьего репродуктора, и те тоже умчались без слова, понимая, что сейчас не до разговоров.

И наконец открылась дверь радиоузла и вышли Анюта и Миша, и Катя кинулась к ним с весёлым, улыбающимся лицом.

– Молодец! – сказала она. – Здорово говорила! Пойдём к гостям.

Когда Катя привела в беседку Анюту и Мишу, гости окружили сестру и брата и стали наперебой жать им руки и говорить, перебивая друг друга. Анюта слушала всё как в тумане. Она поняла только то, что все хвалят её выступление. Она поулыбалась, сколько положено, раз двадцать повторила слово «спасибо», и наконец они с Мишей ушли.

Так каждый из них был погружён в свои мысли, что они даже не заметили, как пустынен лагерь. Никого из ребят в лагере не было. Только Паша Севчук, всё время оглядываясь, не видят ли его Анюта и Миша, шёл к радиоузлу, чтобы повернуть наконец ручку, которую так и не повернула Анюта.

Катя Кукушкина смотрела Анюте и Мише вслед.

Многое ей надо было продумать и многое надо было сделать сейчас же, как только вернутся ребята. Она продумывала порядок действий и гнала от себя острое чувство шевелившейся где-то тоски.

Ох, во многом, во многом считала она себя виноватой!

Глава девятнадцатая. Бой за сараями

Виноватой считала себя и Анюта. Она шла, держа Мишу за руку, и чувствовала, как его рука иногда вздрагивает. Он все ещё всхлипывал, сдерживаясь, стараясь, чтобы сестра не заметила. Шла Анюта и думала: грош ей цена как воспитательнице. Всего только месяц брат на её попечении, и поп что уже получилось.

Она вела Мишу неторопливо, спокойно, потому что знала: не нравоучения, не выговоры нужны ему сейчас, главное, чтобы он успокоился.

Она нарочно старалась говорить про обыденные, простые дела, чтобы Миша вернулся в мир простой и обыкновенный, чтобы он внутренне до конца почувствовал: кошмары кончились.

Миша скинул сандалии, сел с ногами на диван, взял «Всадника без головы» и вдруг почувствовал, что ничего не может быть лучше, чем сидеть с интересной книжкой на диване, переживать бурные приключения, скачки, погони, борьбу и, отрываясь от книжки, видеть спокойную комнату, слышать тикание часов, висящих на стене, и знать, что всё хорошо, всё благополучно и, конечно же, будет ещё лучше.

Анюта ушла, но на лестнице остановилась, подумала и вернулась обратно. Она сказала Мише, чтобы ни на какие звонки он не открывал. Два соображения возникли у неё: во-первых, мог прийти Вова Бык или кто-нибудь из его товарищей; во-вторых, могли прийти из милиции и, не разобравшись, увести Мишу. Она не знала, что её разговор с братом слушал весь квартал, что участковый уже рассказал об этом удивительном случае начальнику оперативного отдела и начальник оперативного отдела сперва рассмеялся, а потом велел участковому ни в коем случае не пугать паренька и обо всех новых поворотах событий немедленно докладывать ему.

Прежде всего – к Марии Степановне одолжить деньги, потом к Быку, потом в комиссионный магазин, а дальше будет видно.

Два лестничных марша надо было пройти до Марии Степановны. И всё-таки на площадке между этими двумя маршами Анюта остановилась. Ой, сколько трудного предстояло ей! Ей же всё-таки было только тринадцать лет. И, припомнив всё, что предстоит сделать, она вдруг почувствовала себя маленькой. И только почувствовала себя маленькой, как расплакалась. Много она на себя взяла.

А помогла ей шутливая фраза отца, которую она слышала много раз с тех самых пор, как себя помнила. Мать говорила: «Она же маленькая», а отец отвечал: «Неверно. Лет ей действительно мало, но она большой человек. Надо ей с детства помнить, что она большой человек. Или она вообще человеком не будет».

Легко сказать – большой человек. Стояла тринадцатилетняя девочка на лестничной площадке и всхлипывала, и вытирала слёзы, и больше всего боялась, что выйдет кто-нибудь из квартиры и увидит, как плачет и трёт кулаками глаза этот большой человек.

А потом она всё-таки взяла себя в руки, подумала, что поплакать время будет и позже, спустилась ещё маршем ниже и позвонила Марии Степановне. Получилось удивительно удачно: оказывается, у Марии Степановны как раз лежали отложенные пятнадцать рублей на какую-то покупку, до которой оставался ещё целый месяц. Мало того, эти пятнадцать рублей лежали как раз в кармане её фартука, так что она тут же дала их Анюте и сказала, чтобы Анюта не беспокоилась: когда отдаст, тогда и хорошо, спешки нет.

Анюта не знала, что уже человек десять прибегали к Марии Степановне, чтобы обсудить интимный разговор, который был передан по радио. Анюта не знала, что в нескольких квартирах лежали приготовленные для неё пятнадцать рублей.

Анюта взяла пятнадцать рублей и отправилась к Вове Быку. Она спросила первого мальчика, который попался ей во дворе, где проводят обычно время Вова Бык и его друзья. Мальчик, Никита Костричкин, немедленно ей объяснил, в каком именно дворе за сараями находится царство Быка. И снова Анюте не пришло в голову, почему Никита Костричкин, хотя ему и было всего семь лет, знал адрес Быка, а знал он его потому только, что все ребята во всех дворах квартала уже двадцать с лишним минут обсуждали последнюю радиопередачу.

И вот Анюта прошла в щель между сараями и оказалась в царстве Вовы Быка. Здесь всё было, как всегда, уныло. Царь, которому надоело царствовать, который мечтал удрать с престола, чтобы пройти по узким феодосийским улицам, послушать шум моря, съесть необыкновенный плод, который называется инжир, царь, раздражённый, сердитый, недовольный тем, что всё ещё не хватает ему на билет до Феодосии, издевался над собственными подданными. Мальчик, по имени Петя Кошкин, который не то проиграл что-то Вове Быку, не то в чём-то перед ним провинился, прыгал на одной ноге. Он прыгнул уже сто раз, устал, у него болела нога и немного кружилась голова, а Вова Бык с наигранным оживлением хлопал в ладоши, считал прыжки и некоторые прыжки засчитывал, а другие, которые ему почему-то не нравились, не засчитывал.

Двести раз предстояло прыгнуть Пете Кошкину, и Петя с тоской думал об оставшихся прыжках, когда в страшный мир за сараями вошла Анюта.

Сразу и безошибочно почувствовала она воздух угнетения, которое царило здесь. Стены сараев прогнили, кирпичи задней глухой стены дома, стоявшего рядом, были источены временем. Какие-то в них появились углубления, неровности, как будто промоины. И если встать в середине этого маленького царства и оглядеться вокруг, только и можно было увидеть гнилые доски да кирпичи, будто источенные червями. Тосклив был этот маленький мир. Не потому только тосклив, что был он тесен, душен и некрасив, но ещё и потому, что всех его обитателей, как бы они ни прикидывались, как бы они ни хвастались и ни заносились, грызла скука. Здесь не было счастливых. По одной или по другой причине здесь были несчастны все. Подданные – потому, что их угнетал царь, царь – потому, что он, достигнув тиранической власти, понял, что счастья эта власть не даёт.

Когда Анюта протиснулась сквозь щель, все остановились. Петя Кошкин застыл на одной ноге, не прыгая, но и не решаясь опустить вторую ногу. Вова Бык, повернув голову, выжидающе смотрел на Анюту. Ещё пять или шесть мальчиков сидели, прислонившись к гнилым доскам сараев, и тоже смотрели. Все знали, что Анюта – сестра Миши Лотышева. Все знали, что Миша должен сегодня принести Быку пятнадцать рублей. Все понимали, что приход Анюты означает наступление неожиданных событий.

Вероятно, несколько только секунд длилась пауза, но всем показалась она очень долгой.

Прервала её Анюта.

– Миша должен тебе пятнадцать рублей, – сказала она Быку. – Так вот, получи. – Она протянула деньги, но Вова смотрел на неё исподлобья и денег не брал.

– А сам он почему не пришёл? – спросил он наконец.

– А ему противно сюда ходить, – сказала спокойно Анюта. – Он сюда больше ходить не будет.

Она сказала это спокойно, хотя именно сейчас почувствовала, что жилки у неё на висках налились кровью и сердце сжалось от ненависти и ярости.

– Я от тебя деньги не буду брать, – сказал Бык. – Ты мне ничего не должна. И какие у меня с Мишей дела, до этого тебе дела нет.

– Никаких у тебя с ним дел быть не может, – спокойно и даже почему-то ласково сказала Анюта. – Скажи спасибо, что деньги тебе отдают.

– Почему это «спасибо»? – удивился Вова Бык. – Я их выиграл, они мои.

– В горошину? – спросила Анюта. – И не совестно тебе говорить? Я что же, не понимаю, что ли, что ты обжулил Мишу?

Десять раз, пока она шла сюда, Анюта повторяла себе одно и то же: только говорить спокойно, только не выходить из себя.

Но жилки на виске начали пульсировать с новой силой, сердце сжималось от ярости. Кровь прилила к лицу. Не было сил оставаться спокойной.

– Ты полегче, – сказал Вова Бык. – За такие слова я знаешь что могу сделать?

– Ничего не можешь, – сказала Анюта. – Я что же, не понимаю, что ты вор и жулик? Мишка-то маленький, его винить нельзя, что он попал сюда. А эти дураки, – она кивнула головой на мальчиков, сидевших, прислонившись спинами к сараям, – они тебя что же, за ум, что ли, слушаются?

– Уважают, значит, – хмуро сказал Бык и посмотрел на подданных.

Подданные отвели глаза.

– А этот, на одной ноге, тоже тебя уважает? От уважения на одной ноге прыгает, да?

Вова хмуро посмотрел на Петю Кошкина.

– Опусти ногу, – раздражённо сказал он, – после допрыгаешь.

– Все знают, что ты глупый, – сказала Анюта, и ей казалось, что она говорит спокойно, но со стороны было видно, что от волнения у неё покраснело лицо, и всем было слышно, как у неё от ненависти дрожит голос. – Глупый, – повторила она, – сколько учителя над тобою ни бьются, а ты и запомнить ничего не можешь. Обыкновенный остолоп, бревно! Уж на что дураки эти мальчишки, что вокруг тебя крутятся, а и то каждый из них в десять раз больше тебя знает и понимает.

– Ну, знаешь, – сказал Вова Бык, лениво встал и вразвалочку подошёл к Анюте, – ты думаешь, ты девчонка, так я тебя измордовать не посмею? Ты мой кулак на всю жизнь запомнишь.

Он плюнул в руку, сжал её в кулак и замахнулся, чтобы ударить Анюту.

– Я тебе не девчонка, – сказала быстро Анюта и изо всей силы ударила его левой рукой по правой щеке, а потом, не переводя дыхания, ударила его правым кулаком – в кулаке были зажаты деньги – по левой щеке. И сразу же снова его ударила и слева и справа.

Так это было неожиданно, так было странно, что у Вовы Быка вдруг покраснели обе щеки, и он, опешив, даже опустил руку, которую занёс было, чтобы ударить Анюту. Так всё это было неожиданно, что подданные захихикали.

Вова кинул на них бешеный взгляд. Он схватил Анюту за кисти обеих рук.

– Ну, – сказал он, – наплачешься ты у меня.

Анюта разжала кулак, и пятнадцать рублей упали на булыжники, которыми был вымощен этот дальний угол двора.

– На́, жулик, – сказала Анюта. – Подбирай деньги, обворовал брата, и ладно. Подумаешь, у такого, как ты, ещё самолюбие!

Вова кинул взгляд на деньги, лежавшие на мостовой. Всё было чисто: лежали десять рублей и пять рублей. И очень это было обидно. Опять судьба была к Вове несправедлива: он видел сказочный город и пробивался в него вопреки всем жизненным обстоятельствам, а из него сделали жулика и стяжателя.

Почему-то Вова забыл в эту минуту, что играл он и вправду нечисто, что Миша попался потому только, что не знал его приёмов и поверил, что игра идёт честная. Это Вова забыл. Он видел сейчас одно: снова к нему несправедлива жизнь. Вот уж совсем близок сказочный город, где растут удивительные плоды инжира и плещется море, которое ведёт неизвестно куда. Вот он уже почти добился своего, ещё бы три дня, и он бы сидел в вагоне и солидно разговаривал бы с пассажирами о видах на урожай и о городах, проплывающих мимо. Как назло, эта девчонка пришла, чтобы отравить ему последние дни.

– На колени станешь, – сказал он резко и стал выворачивать Анютины руки.

– Чего выворачиваешь, – сказала Анюта, тяжело дыша, – думаешь, боюсь? Не боюсь. Что у тебя, стыд есть, совесть? Ничего у тебя нет! Тебе деньги нужны. Наклонишься, подберёшь деньги и будешь доволен. – И вдруг она плюнула Вове в лицо. – Вот тебе, – сказала она. – И не боюсь. Это тебе не обидно. Пятнадцать рублей лежат, и хорошо. А то, что лицо заплёвано, – это подумаешь…

Была секунда, когда Вова мог исколотить Анюту до полусмерти. Была секунда, когда он смотрел на неё глазами, затуманенными яростью, но даже сквозь туман, застилавший ему глаза, он увидел и понял, что избить Анюту, конечно, сможет, но добиться того, чтобы она заплакала и попросила прощения, не сможет. А ему только это и нужно было.

И странная душевная вялость овладела Вовой Быком, и почему-то впервые увидел он, как прогнили доски, на которых выстроены были сараи, как источены временем кирпичи задней стены соседнего дома, какое маленькое, тесное, тоскливое его царство.

– Подумаешь, – сказал он и отпустил Анютины руки. – Надо мне тут разговоры вести! Я получил, что мне положено, и хорошо.

Он наклонился, поднял десятку, неторопливо расправил её, потом поднял пятёрку и тоже расправил, сложил обе бумажки и, не торопясь, сунул в карман.

– Всё, – сказал он. – Расчёт кончен. И убирайся отсюда. Надоела ты нам. У нас тут свои дела.

– Будешь Мишу ещё затаскивать? – спросила Анюта. – Смотри, я ведь и в милицию пойти могу. Там по головке тебя не погладят.

– Ничего я не боюсь, – устало сказал Бык. – Захотел бы, так Мишка твой знаешь как бы вертелся, но только нужен он мне, как пятая нога собаке. Как играть, так он мастак, а как расплачиваться, так шум на весь город. Ну его, купи ему куколку, пусть он в куколку поиграет.

Вове надоел этот разговор, и он надеялся, что разговор уже кончен.

Но разговор только начинался. Сквозь щель между сараями стали протискиваться один за другим ребята из пионерского лагеря. Тут были и мальчики и девочки, и никто из них раньше не был здесь, кроме только Паши Севчука, который протиснулся последним, голова которого маячила где-то сзади, так что нельзя было понять, то ли он здесь, то ли его вовсе и нет.