Текст книги "Приключения во дворе"

Автор книги: Евгений Рысс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава двенадцатая. Навещают больного

Итак, Миша не ходил в лагерь. Не было к тому никаких причин, кроме одной, очень существенной: не мог он жить тремя жизнями. Одна жизнь – лагерь: упражнения на брусьях, игра в шашки, торжественная линейка; другая жизнь – Анюта, дом, передачи в больницу, известия о здоровье матери; третья жизнь – жизнь за сараями, торговля билетами у кино.

Слишком много было жизней для одного маленького человека.

Миша попросил паренька, жившего в одном с ним дворе, передать Кате, что он захворал. Болезнь ерундовая – грипп, но всё-таки, видать, поваляться придётся.

Паренёк удивлённо посмотрел на Мишу и сказал:

– Так ты же выходишь?

– Это я, пока Анюты нет, выскочил, – сказал Миша и закашлялся. – У меня знаешь какая температура вечером? Тридцать восемь и три.

Паренёк поверил, обещал сказать об этом пионервожатой и убежал. А жизней у Миши не стало меньше. Их по-прежнему было три: одна жизнь дома – лживая, нехорошая жизнь, когда приходится всё время врать, придумывать темы вечерних экскурсий, которых вовсе не было, и по утрам делать вид, что торопишься в лагерь, торопливо допивать чай, вскакивать и убегать; вторая жизнь – бесконечное хождение по улицам, бесплодные мысли о том, как выпутаться, сложные расчёты, сколько он должен, сколько он отдал, сколько ещё предстоит отдать; и третья жизнь – жизнь за сараями.

Миша давно уже понял, что все эти фокусы с горошиной – сплошное надувательство и обман. Видно, долго тренировался Вова Бык, прежде чем достиг такого совершенства, такой ловкости рук. Если бы Миша понял это раньше, он бы не попал в лапы Быку. А теперь было уже всё равно. Вырваться невозможно. Долг достиг пятнадцати рублей, и сколько бы Миша ни перепродавал билеты, всё равно он не мог отказаться от очередной игры и проигрывал всегда столько же, сколько приносил.

А если отказаться?

Тогда Бык пойдёт и расскажет Анюте о том, что её брат спекулирует билетами, и потребует пятнадцать рублей. Этого нельзя было допустить.

Ходил Миша, ходил по московским улицам, думал Миша, думал и ничего придумать не мог. В начале седьмого приходил домой и начинал Анюте рассказывать новости, которые случились сегодня в лагере. Всё приходилось ему придумывать: и про подготовку к соревнованиям по лёгкой атлетике, и про игру в шашки, и про то, чем он в лагере сегодня занимался и почему ему сегодня опять нужно уходить вечером. Ложь становилась в жизни самым главным. Надо было помнить, что соврал вчера, чтобы сегодняшняя ложь со вчерашней не расходилась. Ложь была как карточный домик: одну карту вынешь – и весь домик рушится. Этот домик лжи становился всё больше и больше, и всё страшней и страшней было представлять себе, что он рухнет. Вот уже три дня не был Миша в лагере… Уже четыре… Уже пять… Он начал привыкать к своей сложной и лживой жизни и, бродя по московским улицам, думал о том, что всё обойдётся. Анюта ничего не узнает, выздоровеет мама, откуда-нибудь с неба свалятся пятнадцать рублей, он рассчитается наконец с Быком, и никто никогда не узнает, что целое лето он жил сложной, запутанной, лживой жизнью.

А тучи на него надвигались.

Когда паренёк из Мишиного двора сказал Кате Кукушкиной, что Миша Лотышев заболел, Катя сразу же записала себе в блокнот: «Если до четверга Миша Лотышев не выздоровеет, пойти навестить его с кем-нибудь из ребят».

Так как она была девушка аккуратная, то на перекидном календаре у себя дома она тоже записала на листке, обозначавшем четверг: «Навестить М. Лотышева».

Записи свои в календаре она просматривала каждый день, перед тем как идти в лагерь. В четверг, когда пионеры разбегались, прощаясь с Катей в конце дня, она подозвала Пашу Севчука.

– Подожди, Паша, – сказала она, – сходим к. Лотышевым. Что-то Миша уже пятый день болеет.

Севчук посмотрел на неё честными голубыми глазами.

– Хорошо, – сказал он, – пойдём.

Он прикинул, нет ли для него какой-нибудь опасности. Нет, опасности не было, он знал, конечно, что Миша здоров, потому что каждый день встречался с ним за сараями, но он понимал, что Миша его, Севчука, ни в коем случае не выдаст. Одно дело, если мальчик, вместо того чтобы ходить в лагерь, шатается неизвестно где, и совсем другое дело, если выяснится, что мальчик торгует билетами в кино, играет в азартные игры и безнадёжно запутался в долгах. Даже если они не застанут Мишу дома, всё равно Миша не проболтается. Он заинтересовал, пожалуй, больше, чем Паша, в том, чтобы скрыть всю историю.

Поэтому Пашины глаза были не только, как всегда, искренними и честными, но и безмятежно спокойными. Ему, Паше Севчуку, ничто не угрожало, а Миша пусть выпутывается как хочет.

Миша только что пришёл как будто бы из лагеря, ел суп и рассказывал Анюте о событиях, которые якобы произошли в лагере за день. Он так натренировался, что ему совсем не трудно было придумать. Он рассказывал о том, что ему наконец удалось сделать «солнце» на турнике, что он выиграл в шашки у двух ребят и поэтому, наверное, попадёт в участники чемпионата, он собирался рассказать ещё о том, какая назначала на сегодня экскурсия, когда в дверь позвонили.

Анюта пошла открывать. Миша, отправляя в рот ложку за ложкой, размышлял о том, что послезавтра придётся прийти в лагерь, а то что-то слишком затянулась болезнь, могут прийти навестить, и вдруг даже вспотел от ужаса. Он услышал в передней уверенный и спокойный голос Кати Кукушкиной.

– А мы пришли навестить больного, – сказала Катя. – Небось соскучился он без товарищей!?

– Больного? – спросила Анюта. – Какого больного?

– Как – какого? – удивилась Кукушкина. – Мишу, конечно.

У Миши всё опустилось внутри. Он встал и стоял, держа ложку в руке – он забыл её положить, и смотрел на дверь широко открытыми глазами. Наступал час расплаты.

Дверь открылась, вошли Катя Кукушкина, Паша Севчук и Анюта.

– О, – сказала Катя, – да он уже на ногах! Доктор позволил встать? При гриппе главное – вылежать.

– Здравствуй, Миша! – сказал Паша Севчук, сияя безмятежно-искренними глазами. Он спокойно вынул ложку из Мишиной руки, ложку положил на стол, а Мишину руку пожал.

Миша молчал. Катя тоже потрясла ему руку, уселась напротив на стул и внимательно на него посмотрела.

– Выглядишь молодцом, – сказала она. – Температура нормальная?

Миша забыл закрыть рот. Подбородок у него отвис, и он смотрел на Катю Кукушкину только для того, чтобы не смотреть на Анюту. Встретиться глазами с сестрой было сейчас выше его сил. «Провалиться бы сквозь землю», – вспомнил Миша знакомую издавна фразу, и тут же в голову ему пришла дурацкая мысль о том, что до земли далеко и если он провалится, то окажется у живущей внизу Марии Степановны, которой он тоже не сможет смотреть в глаза.

– Да, температура нормальная, – услышал он как будто откуда-то издалека донёсшийся голос Анюты. – Доктор сказал, что завтра он уже может идти в лагерь.

Миша несколько раз глотнул открытым ртом воздух и наконец догадался закрыть рот.

– Ну, очень хорошо, – сказала Кукушкина. – А то мы уже соскучились без него. Да и ты, наверное, соскучился? – спросила она Мишу.

– М-м-м, – промычал Миша, сам не отдавая себе отчёта, что он хочет выразить своим мычанием.

– Что читал? – деловито спросила Кукушкина. – Во время болезни приятно читать.

Неизвестно, что бы ответил Миша. В голове его с чудовищной быстротой мелькали названия книг: «Том Сойер», «Таинственный остров», «Кондуит», «Школа», «Остров сокровищ». Он не знал, что назвать, потому что голова его была занята одной главной мыслью: как бы не встретиться глазами с Анютой.

– Миша прочёл «Таинственный остров», «Гекльберри Финна» и несколько рассказов Чехова, – услышал Миша по-прежнему издалека доносившийся голос Анюты.

Миша посмотрел в окно. За окном видны были верхушки деревьев, росших во дворе, и дом, который стоял напротив. Так было бы хорошо, если бы можно было выпрыгнуть в окно и оказаться там, в этом чудесном мире. Там ходит жена инженера, живущая этажом выше, с огромной собакой, которую она считает овчаркой, хотя все ребята во дворе знают, что это простая дворняга. Там носятся малыши, играют в «пятнашки», живут своей лёгкой, весёлой жизнью.

Пока Миша думал об этом, Катя Кукушкина беседовала о чём-то с Анютой. О чём – Миша не слышал. Не до того ему было. Как будто колёса крутились в его голове, бешено крутились, так что спицы сливались в одно. Один раз он услышал обрывок фразы, которую сказала Анюта:

– …нет, спасибо. Миша совсем уже здоров.

Миша смотрел в окно и не видел, что происходит в комнате. Ничего особенного там не происходило. Сестра рассказывала про лёгкую болезнь своего младшего брата, от которой он благополучно вылечился. Паша Севчук посматривал честными, искренними глазами то на Мишу, то на Катю, то на Анюту, а Катя Кукушкина, разговаривая с Анютой, посматривала на Мишу и подумывала о том, что грипп-то ладно, а не надо ли посоветовать Анюте сводить Мишу к районному психиатру, больно уж странный у мальчика вид.

И до того дошло, что Миша мечтал, чтобы Катя Кукушкина и Паша Севчук не уходили. Страшен был разговор с ними, но во сколько же раз было страшнее то, что наступит, когда они уйдут! Тогда будут двое: Анюта и он.

Миша посмотрел на Анюту. Его удивило одно: не девчонка, которая старше его на три года, а взрослая, уверенная в себе девушка сидела перед ним и спокойно рассказывала о том, что Миша ведёт себя хорошо, и легко перенёс болезнь, и за время болезни много читал и даже повторял что-то. Миша не расслышал, что именно он повторял, но, во всяком случае, что-то из школьной программы.

А потом все поднялись, Катя и Паша пожали Мише руку, и Миша думал: как было бы хорошо, если бы они ещё задержались, потому что отдалилась бы та страшная, немыслимая минута, когда он останется с Анютой вдвоём. Но они всё же ушли, и Катя Кукушкина сказала на прощание, что а лагере все ребята ждут Мишу и завтра рады будут видеть его. И Анюта закрыла дверь, и наконец настала эта минута, которой Миша всё время боялся, – они с сестрой остались вдвоём.

Миша молчал. И молчала Анюта. Они вошли оба в комнату и стояли друг против друга, и Миша знал, что сейчас случится что-то необыкновенно страшное. Но то, что случилось, было во сто раз страшнее этого страшного.

– Ты думаешь, ты дрянь? – сказала Анюта. Нет, это я дрянь.

И вдруг она заплакала простыми ребячьими слезами, и Миша увидел, что не взрослая спокойная девушка сидит перед ним, а растерянная, несчастная девчонка. И, повторяю, это было гораздо хуже всего того что он предвидел.

А Миша смотрел во двор. Ветерок прошёл по верхушкам деревьев, жена инженера новела домой дворнягу, которую она считала овчаркой, малыши с визгом гонялись друг за другом, а на диване, уткнувшись лицом в подушку, плакала Анюта. И не было у Миши сил подойти к ней и сказать: «Брось, Анюта. Я виноват, я запутался. Вот все мои преступления. Ты их ещё не знаешь, я тебе о них сам расскажу. Ты пойми, Анюта, пусть я запутался, но я же мужчина, я выпутаюсь, у меня хватят силы и воли. Ты увидишь, что я мужчина». Не было сил у Миши на это, потому что не был он ещё мужчиной.

А Анюта справилась со слезами. Был тонкошеий мальчик, за которого она отвечала перед отцом и матерью, перед ним, а главное перед самой собой. Она встала и вытерла слёзы.

– Ну, расскажи, – сказала она, что же случилось? Ведь ты мне всё так подробно рассказывал, неужели же ты всё это придумывал?

– Придумывал, – хмуро ответил Миша.

Два Миши спорили. Один Миша говорил: «Расскажи всё сестре, вспомни, как она тебя защищала, как она поддакивала твоему вранью, чтобы не опорочить тебя перед товарищами». Это был Миша-мужчина. Второй Миша говорил: «Скажи только то, от чего нельзя отпереться. Не говори лишнего, смотри искренними глазами». Это был слабый, завравшийся мальчик, а не мужчина.

Я не хочу рассказывать о разговоре Анюты и Миши, потому что я знаю: Миша будет мужчиной. Никто этого звания не добивался легко. Я не хочу рассказывать о стыдных его минутах, о том, как он лгал сестре и уверял, что просто ему надоел лагерь и захотелось походить по улицам, и что никаких за ним нет преступлений, и что всё у него хорошо. Я не могу написать эту сцену, я её опускаю. Всё равно будет минута, когда Мише придётся рассказать обо всём. Это будет минута его величайшей слабости, и это будет минута его величайшей силы.

Часть вторая. Бедствия

Глава тринадцатая. Бык едет в Феодосию

Вове Быку казалось, что все дурные поступки он совершает потому только, что таким образом мстит за несправедливости, которые совершены по отношению к нему.

Мачеха, казалось ему, своих детей любила, а его нет. Отец не защищал сына. Дома Вове было неуютно и плохо. Поэтому, считал Вова, он имеет право завлекать других ребят в азартные игры и жульничать в этих играх, потому что фокус с горошиной был, конечно, жульническим фокусом, которому Вова обучался упорно и долго. Поэтому, казалось ему, он имеет право тех мальчиков, которые проигрались и, значит, попали под его власть, заставлять продавать билеты в кино и добывать для него, Вовы, деньги этими и всякими другими способами.

Ему и в голову не приходило, что, может быть, он сам настроил мачеху против себя, что если бы он был другим, то и она была бы другая, и что даже если она виновата, то совершенно нелепо считать, что за её вину должен отвечать Миша Лотышев или какой-нибудь другой, такой же беззащитный парнишка.

По отношению к нему, Вове Быку, как он считал, была совершена несправедливость. В ответ на это он, Вова Бык, имел право и должен был совершать несправедливости. Иногда ему было жалко мальчишек с испуганными глазами, просящих об отсрочке уплаты долга, трепещущих, когда он грозил, что пойдёт к родителям и сообщит об их мальчишеских преступлениях. Но Вова мужественно подавлял в себе это чувство жалости. Он вспоминал, как несправедлива к нему была мачеха, и снова обретал душевную силу и право издеваться над теми, кто от него зависел.

Он не знал и не предполагал, сколько горьких слёз пролила мачеха оттого, что не сумела найти общего языка с пасынком.

Вову это не касалось. Раз его обидели, значит, он имел право обижать других.

Всё это было так. Но есть в человеке внутренний голос, который начинает порой говорить, и когда он заговорит, то хоть уши затыкай, а всё равно человек слышит. Кажется, Вова точно знал, что он во всём совершенно прав, а голос иной раз возьмёт да и скажет: «Нет, ты неправ».

Это очень мешало жить Вове. Из-за этого у него были тоскливые вечера, когда он посвистывал, поплёвывал и скорее признался бы начальнику детской комнаты милиции в том, что вовлекает ребят в азартные игры, чем признался бы самому себе в том, отчего ему тоскливо.

Нет, Вова не слушался внутреннего голоса. Вова по справедливости мстил за нанесённые ему обиды. Просто иногда у него бывало плохое настроение. Внутренний голос тут был ни при чём. Так или иначе, но переносить тоску было трудно. Поэтому Вова и решил ехать в Феодосию.

Где, в каком журнале или в какой книге разыскал он фотографии феодосийских домиков с фруктовыми садами, пляжа и неизвестно куда уходящего моря, трудно сказать. Вот, думал Бык, тот город, в котором он, Вова, начнёт жить очень хорошей жизнью, в котором не будут его посещать эти странные, похожие на болезнь припадки тоски.

И не приходило в голову Вове Быку, что, куда бы он ни поехал, внутренний голос поедет за ним и всё будет и будет говорить своё: вот, мол, и море, и пляж, и домики с фруктовыми садами, а всё равно он, Вова Бык, живёт не так, как следует.

И потому, что это ему не приходило в голову. Бык решил срочно ехать в Феодосию.

План был продуман точно: Бык взыскивает с должников все долги и в одно прекрасное утро, когда мачеха собирается снова начать выговаривать пасынку за безделье и грубость, выясняется, что пасынка-то и нет. А пасынок в это время едет в поезде, беседует с другими пассажирами о перспективах на урожай, о проплывающих за окном городах, и уже тёплый ветер юга веет в окно, и совсем уже близко море, которое уходит неизвестно куда. Бык ни разу не видел моря и, хотя по карте точно знал, какие города расположены на морских берегах, всё же всем своим хотя и испорченным, по мальчишеским сердцем чувствовал, что море уходит неизвестно куда.

Прежде всего, однако, повторяю, надо было взыскать долги. Вот Вова я стал их изыскивать. Насчёт Вали он не беспокоился. Он уверял себя, что Валя не посмеет его обмануть, так как он сын преступника. А внутренний голос знал, что просто Валя мальчишка честный, деньги брал на серьёзное дело и, хотя бы ради того, чтобы ещё больше не очернить отца, принесёт деньги минута в минуту. Сложней было с. Лотышевым. Паренёк был слабоват, мог по бесхарактерности закутаться и не отдать долг. На него следовало нажать.

Вечером Миша Лотышев принёс выручку от перепродажи билетов. Денег было рубль восемнадцать копеек. То ли кто-то из покупателей две копейки недодал, то ли Миша их сам потерял. По условию должна была состояться игра. И вдруг Вова сказал:

– Не хочу я больше с тобой играть. Надоело.

Он сказал это, и вид у него был при этом наглый, презрительный, оскорбляющий Мишу Лотышева. Миша Лотышев видел только это и не видел того, что за наглыми словами, которые произносил Вова, вопреки своему внутреннему голосу, виделось только одно: море, пляж и домики с фруктовыми садами, где он, Вова Бык, начнёт новую, ничем не испорченную, хорошую и чистую жизнь. Миша Лотышев не видел пляжа и моря, он слышал только жёсткий голос Вовы Быка и слышал свой собственный дрожащий голос, который произнёс:

– Слушай, Вова, ты знаешь, у меня сейчас денег нет.

Разговор происходил за сараями. Трое мальчишек были при этом, фамилии их не сохранились для истории. Здесь, за сараями, они были известны по кличкам. Один назывался почему-то «Кенарь», другой назывался «Шляпа», третий назывался «Петух».

Никто не помнил, почему и каким образом прилипла к каждому эта кличка. «Кенарь» не умел петь, да никогда и не пробовал, «Шляпа» был мальчик аккуратный и сообразительный, а «Петух» был кротчайшим созданием и ни разу в жизни ни с кем не дрался.

Всех их объединяло только одно: как-то сумел Вова Бык внушить им веру в себя, как-то сумел их подчинить себе и поработить, и если спросить любого из них, что он думает по какому-нибудь поводу, тот прежде всего ответил бы вопросом: а что по этому поводу думает Вова Бык?

Выслушав жалкую Мишину фразу, Вова обозлился.

– А мне какое дело, – сказал он. – Мне деньги нужны!

Маленький черноволосый Миша стоял перед Вовой Быком, который казался ему и высоким, и широкоплечим, и очень сильным, стоял и очень хотел заплакать. Плакать было нельзя. Это Миша отлично понимал и всё-таки сдерживался с трудом.

– Вова, – сказал он, – позволь мне заплатить через неделю, несколько дней. Я достану, честное слово, достану.

– Где тебе, улитка, достать! – сказал Бык. – Я лучше схожу и с твоей старшей поговорю. Мне деньги нужны. А не хочешь, чтобы поговорил, – принеси завтра долг.

Кенарь, Петух и Шляпа согласно кивнули головами, подтверждая законность требований Вовы. Они не вдумывались в смысл происходящего разговора. Они знали только одно: что Вова Бык сказал, то и правильно.

– Хорошо, – сказал Миша. – Завтра я принесу.

– Ну, и валяй отсюда, – сказал Бык. – Без денег мне тебя неприятно видеть.

Кенарь, Петух и Шляпа захихикали, глядя вслед Лотышеву, уходящему через щель между сараями, но Вова Бык так на них посмотрел, что они, поняв, владыка чем-то недоволен, замолчали и сделали вид, будто они вовсе и не хихикали.

А у Вовы Быка было скверное настроение. Что-то опять бормотал внутренний голос, и хотя Вова к нему не прислушивался, всё равно слышал немолчное его бормотание. И даже маячащий впереди пляж и домики с садиками не утешали его сейчас. О чём-то напоминал внутренний голос, хоть Вова и старался его не слушать. Об отце – человеке несчастном и слабом, который будет бегать и спрашивать, где же сын, куда же сын делся. Что-то говорил внутренний голос даже о том, что и мачеха растеряется потому, что одно дело ругаться и ссориться с пасынком и совсем другое дело, когда пасынок убежал и отец лишился сына, и в общем всё-таки выходит, что она, мачеха, виновата.

Но Вова, повторяю, не слушал внутренний голос. Он не удостоил даже взглядом Кенаря, Шляпу и Петуха, сунул руки в карманы и пошёл из своего царства в обыкновенный мир.

Он прошёл через низкую подворотню старого дома и вышел на широкую улицу и шёл по ней, поплёвывая то вправо, то влево, вновь переживая обиды, которые нанесли ему мачеха и отец, и мачехины дети, и сама жизнь. Он шёл и убеждал самого себя, что поступает правильно, а если и делает что плохое, так только восстанавливая справедливость. И ещё говорил он себе, что выжмет последнее из Мишки Лотышева, но получит свои пятнадцать рублей, потому что довольно его, Вову Быка, обижать, и если все на него нападают, так должен же он защищаться.

Он шёл, и поплёвывал то вправо, то влево, и думал о причинённых ему обидах и о море, которое все эти обиды смоет.

Он шёл по тротуару проспекта, мимо деревьев, которые уже разветвились и раскудрявились, хотя их посадили совсем недавно.

Ему было тоскливо.