Текст книги "Приключения во дворе"

Автор книги: Евгений Рысс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава тридцатая. Снова вечер идёт по городу

Слухи распространяются быстро. Только вечером по дворам прошёл слух, что убежал Вова Быков, а утром опять новость: оказывается, Вова вернулся. А может быть, он никуда и не уезжал? Может быть, известия были ложные? И спросить неудобно у супругов Быковых. Люди уважаемые, достойные, все к ним хорошо относятся. Им, наверное, неприятен будет разговор о Вовином бегстве.

От дворничихи узнали, что Быковы вернулись в два часа ночи расстроенные, взволнованные, а в четыре часа утра пришёл домой Вова. Что произошло – неизвестно, но только утром все видели, как Иван Петрович пошёл на работу, а Мария Петровна, накормив детей, отправилась в магазин. Часов в десять появился во дворе Вова и прошёл спокойно, серьёзно, ни на кого не обращая внимания. И самое удивительное, что прошёл он в районный пионерский лагерь. Правда, пробыл он там недолго, поговорил о чём-то с Катей Кукушкиной и ушёл оттуда. Но ребята из лагеря утверждали, что разговор с Катей был спокойный, даже дружественный. Это после того, как все, и Катя Кукушкина тоже, узнали, что он за штука, этот Вова, и что он там за сараями вытворяет. Ничего нельзя было понять!

Потом вышли во двор Витя и Люба. Играли, как обыкновенно, ни о чём не рассказывали, а расспрашивать было неудобно.

На самом деле поход Вовы Быка в пионерский лагерь объяснялся причинами очень обыкновенными. Он пошёл получить с Кати долг, конечно, если посланные им пятнадцать рублей почта уже доставила.

Оказалось, что доставила, и Катя аккуратно отсчитала восемь рублей семьдесят копеек. У неё мелькнула было мысль, что мог бы Вова и не брать этих денег. По совести говоря, ведь это из-за него она заплатила штраф и покупала билет. Но она ничего не сказала. Деньги были у неё приготовлены, и она их отдала Быку.

Она не спросила, какой у Вовы был разговор с отцом и мачехой, потому что не хотела заставлять его рассказывать то, чего он сам, очевидно, рассказывать не хотел. Она только сказала:

– Если хочешь в волейбол сыграть или, может, лёгкая атлетика тебя заинтересует – заходи. По лёгкой атлетике у нас и инструктор есть, ну, а насчёт волейбола, умеешь хорошо, а не умеешь – ребята научат.

– Спасибо, – сказал Бык, – может, зайду.

Простился и ушёл.

Видел Вову Быка в лагере Паша Севчук. Видел и Вова Бык Пашу Севчука. Оба сделали вид, что друг друга не заметили.

Паше Севчуку нелегко было сохранять хладнокровие. Его очень мучило любопытство. Он то наверняка знал, что Вова пытался удрать. Он-то наверняка знал, что за ним гнались. Не случайно же спрашивала Кукушкина, куда Вова Бык собирался уехать. Очевидно, его задержали, раз он здесь, но тогда почему не вышло никакого скандала, а наоборот, Вова впервые за всё лето пришёл в лагерь и спокойно разговаривал со старшей пионервожатой. Любопытство мучило Пашу. Ведь вот как этому Быку везёт! Паша был уверен, что у Быка будут большие неприятности и что он, Паша, сведёт с ним счёты. Но, оказывается, никаких неприятностей нет, всё благополучно и даже благополучнее, чем раньше.

Паша с трудом сохранял выражение спокойного доброжелательства ко всем окружающим, какое должно быть свойственно примерному мальчику.

«Ничего, – думал он, – я ещё с ними сыграю шутку. Они ещё все у меня попрыгают!» Почему-то он был зол не только на Вову Быка, который его ударил, но и на Мишу Лотышева, который, по его мнению, совершенно несправедливо вышел сухим из воды. Шутка ли, украл золотой портсигар, пытался продать, можно сказать, был пойман с поличным – и ничего, всё сошло с рук. Все вокруг делают вид, что ничего не знают. А он, примернейший, замечательнейший Севчук, грубо говоря, схлопотал по морде, да ещё, мало того, должен бояться, что кто-нибудь из ребят, бывавших за сараями, проболтается, и все узнают о некоторых его поступках, о которых не следует знать, и о том, как ему за что дали в зубы.

Самое странное, что Паша Севчук был искренен. Он не только жил двойной жизнью, этот удивительный мальчик, он и чувствовал и думал по-разному. Одно дело – он, и совсем другое – все остальные. С него спрашивать нельзя, а с других за всё следует спрашивать. Ему теперь казалось, что он выручал Мишу Лотышева, спасал от злодейских рук Вовы Быка, и он совсем не помнил, как по сговору с Вовой втягивал Лотышева и игру, в неоплатные долги, в незаконные операции с билетами у кино.

Анюта и Миша с утра поехали в больницу. К маме их не пустили, но сказали, что состояние вполне удовлетворительное. К ним вышел Пётр Васильевич. Он провёл ночь у больной, но выглядел бодро, сказал, что маме лучше, что он ночью подремал в коридоре в кресле и что утром его накормили, что он ещё побудет у мамы, но к вечеру приедет домой и ночевать будет дома.

– Я вчера, ребята, так растерялся, – сказал он, – что даже забыл спросить, как у вас с деньгами. Небось кончились деньги?

У Миши заныло сердце, но Анюта ответила очень спокойно:

– Не только, знаешь ли, кончились, а я даже Марии Степановне пятнадцать рублей задолжала.

– Ну, ничего, ничего, – сказал Пётр Васильевич, – на тебе двадцать пять – пятнадцать отдай Марии Степановне, а на десятку купи чего-нибудь повкусней. Я приеду, чаю попьём. Обсудим все дела.

Анюта посоветовала Мише пойти в лагерь. Миша предложил помочь ей с покупками, но она сказала, что справится и сама. Миша пошёл в лагерь, и, увидя его, Севчук обозлился ещё больше. Он просто не мог видеть, как Миша весело играл в волейбол, как потом несколько ребят, в том числе и Миша, устроились в беседке и один мальчик читал вслух какую-то книгу, а остальные ребята, в том числе и Миша, громко смеялись.

Сохраняя на лице весёлое, благодушное выражение, Паша Севчук продумывал планы мести, и так как он был большой мастер составлять такие планы, то к концу дня один план у него созрел. У него исправилось настроение, и ушёл он из лагеря действительно весёлый и благодушный. День пионерского лагеря кончился, ребята разбежались по домам. Вечер неторопливо отправился по городу в ежедневную свою прогулку, медленно сгущая тени под деревьями, постепенно зажигая лампы за окнами домов, обвевая город прохладным ветерком.

Катя ещё задержалась в лагере и только часов в семь собралась домой. Она очень устала, прошлую ночь она почти совсем не спала, но у ворот лагеря её поджидал Иван Петрович Быков.

Они поздоровались, помолчали. Кате не хотелось начинать разговор о вчерашних событиях. Иван Петрович сам начал его:

– А я вчера, знаете, очень на вас обижался. Думал, вы сбежали от нас, побоялись неприятного разговора.

– Я не была уверена, правильно ли я всё сообразила, – сказала Катя. – Незачем, думаю, рисковать. Пусть лучше на разных вокзалах мы будем искать Вову.

– Мы ночь поволновались. – Иван Петрович улыбнулся. – Но это ничего.

– Вы говорили с Вовой? – спросила Катя.

– Да как сказать, вроде и не говорили, а чувство такое, что будто и был разговор. Он только под утро пришёл, мы-то с Машей не спали, но сделали вид, что спим. Он разделся и лёг. Утром я тихо встал, оделся, стал на работу собираться, смотрю, он лежит и на меня смотрит. Увидел, что я заметил, и говорит: «Ты, говорит, вчера небось наволновался, отец? Ну ладно, теперь не волнуйся». Я говорю: «Ладно, раз ты говоришь – я верю», а он говорит: «За мной старшая пионервожатая сама поехала. Второпях на поезд без билета села, без денег. Её, понимаешь, задержали, оштрафовали, а она ничего. Смеху!» Я, знаете, даже рассердился: «Какой тут, говорю, смех! Что же она, и сейчас задержанная сидит?» А он мне важно так отвечает: «Нет, я дал денег, выкупил из-под ареста». – «А, говорю, ну это правильно». А он говорит: «Я, говорит, ещё на хозяйство подкину. Много не много, а рублей тридцать подкину. А то, что же, ты один на пять человек ишачишь». Я говорю: «Не надо мне денег, пойдёшь работать – будешь вносить долю, а пока тебе одно дело: кончать школу. Образование надо иметь». А он говорит: «Ладно, говорит, больше сейчас не могу, а рублей тридцать подкину. Придётся нам перебиться, пока я школу кончу». – «Ладно, говорю, перебьёмся». Вот и весь разговор.

Вечер не торопясь шёл по городу, и Катя Кукушкина, сидя у открытого окна троллейбуса, с наслаждением вдыхала прохладный свежим воздух.

«Ничего, – думала она, – трудно начать, дальше легче пойдёт. Раз уж с поезда спрыгнул, значит, есть у человека совесть».

Вечер зажёг свет в квартире Лотышевых. На столе были торт «Идеал» и конфеты «Мишка». Всё, что несла Клавдия Алексеевна домой в тот вечер, когда на неё наехала машина. Сидел Пётр Васильевич за столом, сидели Анюта и Миша. Пётр Васильевич принёс из больницы хорошие вести. Профессор Сердиченко твёрдо считал, что опасности нет. Настроение у Петра Васильевича было замечательное. Он без конца оглядывал детей, комнату, стол.

– Всё-таки хорошо попасть домой, – сказал он. – Скоро и мать вернётся, тогда будет совсем хорошо. Ну, рассказывай, Анюта, как вы сиротствовали вдвоём? Очень вам плохо было?

Анюта стала рассказывать приблизительно то же, что она рассказывала по радио. Миша помогал ей по хозяйству, ходил с нею в магазин, мыл посуду, делился с ней всеми своими удачами и неудачами. Пётр Васильевич слушал, счастливо улыбаясь и ласково поглядывая на Мишу. Анюта кончила.

– Ну, – сказал Пётр Васильевич, – а что можешь добавить ты, образцовый мальчик?

Миша собрался с духом.

– Всё было не так, папа, – сказал он, – Анюта меня выгораживает. – И повторил: – Всё было не так.

– Говори, – сказал Пётр Васильевич.

– Я проиграл много денег, папа, украл твой золотой портсигар и пытался его продать, – выпалил Миша, чтобы сразу сказать самое страшное и отрезать себе путь к отступлению.

Вечер зажёг фонари на улицах и во дворах. Любители домино уже стучали костяшками о врытые в землю столы. Пожилые люди тихо беседовали о последних событиях. Событий случилось много, было о чём поговорить. Дети носились по двору, жена инженера прогуливала собаку, которую считала овчаркой, хотя всем ребятам было точно известно, что это простая дворняжка. Паша Севчук вышел прогуляться и продумать до конца свой замечательный план. На боковой дорожке, где было сумеречно, где не играли дети, не сидели на скамейках пожилые люди, встретился ему Вова Бык.

Он не случайно ему встретился. Он давно подстерегал, не выйдет ли Паша во двор, и решил, что, если Паша не выйдет, он поднимется и вызовет его из квартиры. Но Паша вышел.

«Ну, что ж, – решил Вова Бык, – договоримся и здесь».

Севчук вздрогнул, увидя Вову Быка. Мальчики стояли друг перед другом. Севчук смотрел испуганно, Быков насмешливо. Первым не выдержал Севчук.

– Чего тебе? – спросил он, и голос у него дрогнул.

– Семь рублей, – сказал Вова Бык.

– Какие семь рублей? – притворился непонимающим Севчук.

– Которые ты у меня взял из пятнадцати.

– А почему всё тебе? Это же сверхплановая прибыль, – сказал Севчук и, взбодрившись, добавил издевательским тоном: – Ты небось и не знаешь, что это такое?

– Знаю, – сказал Быков, – так вот, сверхплановой прибыли нет. Я перевёл пятнадцать рублей Кукушкиной, а она раздаст. Кто сколько давал, тот столько и получит.

– Врёшь ты, что перевёл, – сказал, растерявшись, Паша.

Быков пожал плечами.

– Конечно, деньги счёт любят. Вот пожалуйста – квитанция. Москва, Кукушкиной. Пятнадцать рублей. Можешь полюбоваться.

Севчук смотрел на Быкова, и в нём кипела ярость. Мало ли какие дурацкие мысли могли прийти в голову этому Быкову, так что же, он, Севчук, должен из-за этого терпеть убыток? Он посмотрел на квитанцию и вернул её.

– Ну и что, что перевёл? – сказал он. – А мне-то какое дело?

– А тебе такое дело, – спокойно сказал Бык, – что, если не отдашь, я с родителей стребую. У меня трое свидетелей есть. Трое ребят видели.

Севчук нахмурился. Это был сильный ход. Конечно, он был очень разъярён, но рассуждал, как всегда, разумно. Он понимал, что и петух, и Кенарь, и Шляпа послушаются не его, Пашу, а Вову Быка. Не любили они их обоих, но боялись Вову гораздо больше. Некоторую роль тут сыграет и то, что им придётся говорить правду.

– Ладно, – сказал Севчук. – Пойду домой, принесу.

– Врёшь, – усмехнулся Быков. – Пойдёшь и не выйдешь. А деньги у тебя в левом кармане.

Севчук понял, что сопротивление бесполезно. Слишком хорошо знал его Бык. Вздохнув, он вынул из левого кармана деньги, отсчитал семь рублей и, с ненавистью глядя на улыбающееся лицо Быкова, протянул их ему.

– На́, – сказал он, – подавись ими. Ну хоть за семь рублей я тебе настроение испорчу. Знаешь ли ты, что Мишка Лотышев рассказал Анюте про всё? И про то, как ты обыгрывал его в горошину, и как заставлял его билетами у кино торговать, и как он из-за тебя золотой портсигар украл. И рассказал не где-нибудь, а в радиоузле перед микрофоном. И это было слышно на весь квартал. И об этом знает теперь каждый человек в каждом дворе нашего квартала. Вот и радуйся на свои семь рублей!

Он повернулся и пошёл, не глядя на ошеломлённого Вову. Он повернулся и пошёл, радуясь, что Вова Бык получил удар, пожалуй, более сильный, чем тот, который сам нанёс Севчуку. Севчук повернулся и пошёл прогуляться и продумать до конца второй план, план удара, который будет нанесён Мише Лотышеву. Пошёл продумать план до конца и немедленно приступить к его выполнению.

Глава тридцать первая. Мы знаем друг друга

Вечер не торопясь шёл по городу. Уже почти во всех окнах зажглись огни, зажглись фонари и на улицах и на дворах. Было то время, когда молодёжь уже танцует, а дети ещё не легли спать. Во дворе играла радиола, парни и девушки танцевали вальс, а дети стояли вокруг, смотрели, а иногда тоже начинали танцевать в стороне. На площадку маленьких не пускали. Стоял в стороне и Паша Севчук, но он на танцующих не смотрел. Ему нужна была маленькая Нина Поливанова. Он знал, что Поливановы сегодня вернулись из Краснодара, они каждый год ездили отдыхать в Краснодар к тётке, и рассчитывал, что Нина непременно появится возле площадки. Наверное, соскучилась по родному двору и по знакомым ребятам, как же вечером по выйти во двор. Нина действительно вышла. Она стояла в толпе ребят, окружавших площадку. Ей было хорошо. Конечно, Краснодар замечательный город, и зелени много там и фруктов, а всё-таки хорошо вернуться домой и попасть в свой родной, в свой знакомый двор. Она ещё не успела узнать, что произошло во дворе и домах, среди знакомых девочек и мальчиков за время, пока она жила в Краснодаре. Это она ещё успеет. Сейчас ей просто приятно было стоять и чувствовать, что она дома, в своём замечательном родном дворе.

Вот к ней-то и подошёл Паша Севчук. Нине было семь лет, она только осенью должна была пойти в школу, и ей, конечно, польстило, когда такой взрослый человек, каким представлялся ей Паша, вызвал её и с серьёзным лицом отвёл в сторону.

– Дело есть, – сказал Севчук.

– Что такое? – спросила она.

У такого взрослого юноши было дело к ней, Нине Поливановой, которая осенью первый раз пойдёт в школу, – это было очень интересно.

Нина пошла за Пашей, предчувствуя разговор значительный и серьёзный.

– Я не хочу, чтобы ты осталась и дурах, – сказал Паша. – Ты ведь была в Краснодаре и ничего не знаешь, что тут у нас произошло.

– Не знаю, – сказала Нина, чувствуя, что предстоит узнать нечто необычайно важное.

Паша ей коротко рассказал историю о передававшемся по радио разговоре между Анютой и Мишей. Нина слушала, широко открыв глаза, потрясённая значительностью происшедших событий.

– Ну? – спросила она, когда Паша кончил рассказ.

– Понимаешь, Нина, – сказал Севчук, – мы, все ребята, по одному, конечно, ходили к. Лотышевым и объясняли, что вот, мол, мы слушали по радио всю эту историю и хотим сказать, что хоть Миша и пор, но мы понимаем, что он хочет исправиться, и очень ему сочувствуем.

– Я-то не слышала по радио, – сказала Нина.

– Это неважно, – сказал Паша, – тебе рассказали ребята. Важно то, что ты знаешь про эту историю и хотя поступок Миши строго осуждаешь, но веришь в то, что Миша исправится. Ты не говори, что я тебе сказал. Просто, мол, все ребята знают и многие мне говорили.

Очень Пашу Севчука злило, что все, будто сговорившись, делали вид, что ничего не знают о передаче по радио. Очень Пашу Севчука злило, что Анюта и Миша убеждены, что всё прошло шито-крыто. Он знал, что Пётр Васильевич дома, и был убеждён, что никто из соседей ничего ему не рассказал. Был он убеждён и в том, что Анюта и Миша тоже не рассказали.

– Я тебе советую, – сказал он, пойти сейчас к. Лотышевым, рассказать, что ты про всё это знаешь и надеешься, что Миша исправится. Это, видишь ли, важно, чтобы дух у парня поднять, а то он, может быть, думает, что все от него отвернулись. Понимаешь?

Мысль эта показалась Нине очень серьёзной и правильной. Она поняла, что её долг, долг настоящей советской девочки, прийти на помощь товарищу в трудную для него минуту. Преисполненная этим сознанием, она и пошла к. Лотышевым.

Миша уже кончил рассказ. Рассказ этот прерывался долгими паузами. Паузы были тогда, когда Миша с трудом сдерживал слёзы и кусал губы, чтобы не расплакаться. И Пётр Васильевич и Анюта делали вид, что не замечают этих пауз. Пётр Васильевич смотрел прямо на Мишу и слушал очень внимательно. Когда рассказ был кончен, он пошарил рукою в кармане и вытащил пачку «Беломорканала».

– Да, – сказал он, – знаете, ребята, я так разволновался, когда мне сообщили про то, что мама в больнице и что будет операция… В общем, я закурил. Я сегодня сказал маме об этом, и она позволила, пока выздоровеет, курить. Ну, а тут ещё одна причина волноваться… – он вытащил папиросу, достал спичку, закурил и сказал: – Принеси-ка мне, Миша, портсигар, он у меня в среднем ящике.

Он сказал это и испугался, что слова его будут поняты, как напоминание о только что услышанной истории. На самом деле он действительно разволновался и просто не понял второго смысла этих слов. А Миша так покраснел и такие у него стали жалкие глаза, что Пётр Васильевич смутился.

– Это не из-за твоей истории, – сказал он. – Просто мне действительно портсигар понадобился.

Пока Миша ходил в кабинет за портсигаром, Пётр Васильевич и Анюта молчали. Молча Анюта принесла и поставила на стол пепельницу. Пётр Васильевич поблагодарил её кивком головы. Потом вошёл Миша и, опустив глаза, подал отцу портсигар. Пётр Васильевич переложил в портсигар папиросы и закрыл его. И долго все трое молчали.

Миша всё ждал, что скажет отец. Ждал, волновался и готовился к самому худшему. Пётр Васильевич погасил папиросу, встал, прошёлся по комнате взад и вперёд и сказал наконец:

– Отвратительная история. Хорошо хоть одно, что сам рассказал, а не Анюта. Анюта права, что молчала, а ты прав, что рассказал. Иначе ещё во много раз было бы хуже. Почему же ты действительно не пришёл к сестре и не объяснил, что запутался?

– Боялся, – сказал тихо Миша.

– Трусоват, значит, – сказал Пётр Васильевич.

– Трусоват, – ответил, помолчав, Миша.

– Научился чему-нибудь после этой истории? – спросил Пётр Васильевич.

– Научился, – хмуро ответил Миша.

Пётр Васильевич раскрыл портсигар, достал ещё папиросу и закурил. Когда он подносил к папиросе спичку, Анюта и Миша заметили, что у него дрожит рука. Он погасил спичку, помолчал и хмуро сказал:

– А теперь я боюсь. Вдруг, думаю, Мишка, ты покатишься. Понимаешь, какое дело. Запутался человек – что же делать, может случиться такая история. А дальше одно из двух. Либо такая история на всю жизнь запоминается и становится для человека уроком, либо спотыкаться входит в привычку. Ты меня понял?

– Понял, – сказал Миша.

– Ну, раз никто ничего не знал и Анюта смолчала, а ты рассказал, то, может быть, для тебя эта история и стала уроком. Я надеюсь, Миша.

В это время раздался звонок. Анюта пошла открывать и очень удивилась, увидя Нину Поливанову.

– Чего тебе? – спросила она.

– Мне Мишу, – сказала Нина.

Анюта впустила её в комнату. Нина вошла, вежливо поздоровалась с Петром Васильевичем и с Мишей. Мишу она почтя не знала. В детстве идёт другой счёт поколений, и человек, который учится в третьем классе, принадлежит к поколению старшему по отношению к человеку, которому только предстоит пойти в первый класс. Но Нина Поливанова понимала, что она выполняет серьёзный общественный долг – это ей достаточно ясно объяснил Паша Севчук. – и поэтому разница поколений не смущала её.

– Я пришла, Миша, – сказала Нина, – чтоб ты знал, мне рассказали о передаче по радио, и мы, все твои соседи по двору, думаем, что ты исправишься, и не считаем, что ты себя опозорил. Мы надеемся, – продолжала эта примерная девочка, – что ты теперь всегда, всегда будешь поступать только хорошо.

Наступило молчание. Лотышевы смотрели во все глаза на эту маленькую девочку с туго заплетёнными косичками, с белыми бантиками, в аккуратненьком голубом платьице и ничего не могли понять.

– Про какую передачу по радио тебе рассказывали? – спросил наконец Пётр Васильевич.

– Про ту, – объяснила Нина Поливанова, – когда Анюта забыла выключить микрофон и все услышали, как Миша ей говорил, что он украл портсигар.

Опять наступило молчание. Пётр Васильевич вынул из кармана портсигар, открыл его, достал папиросу, закурил, затянулся и выпустил дым.

– И кто же тебе рассказывал? – спросил он.

– Многие ребята, – сказала Нина, твёрдо помня, что не следует ссылаться на Пашу Севчука. Это весь наш квартал слышал. Всего хорошего.

Она повернулась и ушла, аккуратненькая девочка с туго заплетёнными косичками, торжественно торчащими бантиками, образец примерности и сознательности. И в третий раз наступило молчание. Пётр Васильевич, может быть, немного только быстрее затягивался и чаще выпускал дым, чем это делают обычно курильщики. Анюта и Миша смотрели на скатерть, на торт «Идеал», на конфеты «Мишка», словом, куда угодно, только не на отца.

Очень долгое было молчание. И это молчание было похоже на разговор, так все трое понимали мысли и чувства друг друга. Наконец заговорил Пётр Васильевич.

– Ну, что же ты приуныл, Миша? – сказал он. Тебе кажется очень страшным, что те слова, которые ты говорил сестре по секрету, слышал весь квартал? Да, поначалу это, конечно, кажется страшным. Но, в общем-то, случай радостный. Значит, всю эту историю, которую, как ты думал, никто не знает, знали все. Знали соседи, живущие с нами по одной лестнице, и соседи, живущие в соседних подъездах, и соседи, живущие в соседних дворах, и все молчали. Одна только девочка тебе сказала. Ну, это понятно. Один какой-то нашёлся злой человек и подучил её. Ты же видел, она сама не понимает, что говорит. Ну, а остальные? Тыкали вам в глаза этой историей? Ведь вы яге действительно думали, что эта история никому не известна? Так или нет? (Анюта и Миша кивнули головами.) Сколько в нашем квартале человек? Несколько тысяч, наверное. И вот несколько тысяч, услышав такую необыкновенную, такую удивительную историю, молчали. Никто вам не тыкал в глаза, никто не смеялся во дворе, когда вы проходили. Так или нет? (Снова кивнули Анюта и Миша.) Это же надо ценить. Этому яге надо учиться. Да и злой человек, который подучил девочку, побоялся посмеяться открыто, поиздеваться открыто, открыто подразнить. Все знали, и никто не сказал. Не сказал потому, что слышал твой разговор с Анютой. Не сказал потому, что понял, как ты сам мучаешься, как ты сам раскаиваешься. Так или нет? (Снова кивнули Анюта и Миша.) Мы все знаем друг друга, – продолжал Пётр Васильевич, – и мы все друзья друг другу. Может быть, не надо надоедать всем друзьям с рассказами о том, что тебя волнует, если нет в этом необходимости, но и не надо бояться, если друзья узнали об этом. Может быть так, что друзья выругают: выслушай, поспорь, если можешь, если не можешь – согласись. Может быть так, что друзья не скажут ничего, значит, верят. Верят в то, что сам себя казнишь, что всё понял, сделал выводы, стало быть, говорить не о чем. Поблагодари друзей за доверие. Оно дорого стоит. Его надо оправдать. В удивительной этой истории друзья решили так же, как решает и твой отец: верю, что сам понял, верю, что научился чему-то, верю, что вырастешь человеком. И давайте, ребята, выпьем чаю. Торт очень вкусный, где ты его купила?

Вечер неторопливо шёл по городу. Теперь вечер гасил в окнах свет. Вот погас в одном окне жёлтый свет, в другом зелёный, в третьем красный. Ложатся спать люди. Радиола ещё играет, но скоро и её выключат. Людям надо дать отдохнуть. Шуршат деревья, обсуждая прошедший день. Начинают работать ночные смены на фабриках и заводах. Ночные дежурные становятся на посты. Разные люди дежурят ночью. Дежурят врачи, вдруг кому-нибудь станет плохо, надо сейчас же помочь; дежурят шофёры, чтобы привезти врача к больному или увезти больного в больницу; дежурят милиционеры и дворники, чтобы в городе было спокойно и тихо. Отдыхают люди. Им нужен покой. Гаснет свет в лотышевской квартире. Миша лёг спать и спит спокойно. Кошмары не мучат его, кошмары прошли. Спит Анюта. Только Пётр Васильевич не спит. Он ещё раз достал папиросу из портсигара, курит и думает о том, кем вырастет Миша. Ой, как ему хочется, чтобы вырос он настоящим человеком! А ведь трудно превратиться мальчишке в мужчину. Тревожно Петру Васильевичу и в то же время спокойно ему. Перенервничал парень, переволновался, а всё же собрался с силами и всё рассказал. Нет, вырастет человек!

Дочитала книгу Катя Кукушкина. Погасила лампу, стоящую возле кровати, и думает, что сейчас у Лотышевых – она знает, что Пётр Васильевич приехал, – рассказал Мишка отцу или не рассказал? Что сейчас у Быковых? Нервничает ли по-прежнему худощавая женщина, думает ли о том, как ей наладить семью, чтобы всем было хорошо, разговаривает ли с Вовой Иван Петрович?

Вечер покинул город. Теперь идёт по городу ночь. Проверяет, всё ли спокойно, всё ли в порядке. Вот стоит, облокотившись о барьер набережной, долговязый какой-то парень. Ночь смотрит: ба, да это и не парень, это мальчишка Вова Бык. Стоит он, глядит на воду, думает. Что ж, хорошо, что думает! Если уж думает человек о том, как он жил прежде, и о том, как он будет жить дальше, значит, придумает правильное. Плохо тогда, когда человек не думает ни о том, как жил, ни о том, как будет жить.

Ночь заглядывает в квартиру Быковых. На балконе стоят Мария Петровна и Иван Петрович и без конца разговаривают о том, что Вова сказал и как сказал, каким тоном, какое у него лицо было. Нет, кажется им, что-то перевернулось в парне. Может, и не всё будет гладко, а всё-таки можно уже и теперь с ним разговаривать. Не огрызается он. И пусть им сейчас видится будущее более радостным, чем окажется оно на самом деле, но нет уже мёртвого закоулка, из которого нет выхода.

Идёт ночь над городом. Стоят дежурные на постах. Город спокойно спит.