Текст книги "Последняя Империя"

Автор книги: Евгений Сартинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

За пределами Васильевского спуска и Манежной площади скопилось много молодежи, готовой поддержать студентов, но с ними как раз не церемонились, беспощадно отгоняя дубинками. Постепенно толпа на площади начала таять, к девяти часам вечера людской край митинга поджался до Лобного места. Наиболее разочарованными оказались телевизионщики из Си-Эн-Эн. Показывать часами одну и ту же толпу было бессмысленно. Надежды на скорый погром студентов силами ОМОНа не оправдались.

Через час толпа поредела еще больше.

– Их осталось не более полутора тысяч, – доложил Сизову по телефону Малахов.

– Виктор свою дочку нашел?

– Да, с час назад ее выловили и увели с площади его адъютанты. Идти не хотела, хорошо, отошла в туалет, там ее и перехватили.

– Ладно, тогда запускай своих вурдалаков.

Пятнадцать минут спустя со стороны Манежной площади на Красную начали вливаться плотные толпы одетых в черное подростков. Вязаные шапки, кожаные перчатки и трехцветные кокарды на груди не оставляли сомнений в их принадлежности к "Союзу молодежи". На ходу «союзники» вынимали свое фирменное оружие – короткие обрезки труб, обтянутые резиной.

– Союзники, союзники! – тревожно зашелестело по толпе студентов. В их первые ряды тут же перестроились наиболее тренированные в своих сражениях студенты спортинститутов. Оживились телевизионщики, но когда две толпы уже были готовы сомкнуться, на площади погас свет, и все остальное происходило в кромешной тьме под непрекращающимся дождем. Слышались крики, удары, стоны, отчаянные вопли и многоэтажный мат. С Лобного места вспыхнул было свет, это телегруппа Си-Эн-Эн включила подсветку телекамеры. Овальным пятном высветился крутящийся калейдоскоп лиц, рук, но секунд через тридцать телекамера с хрустом разлетелась под ударами самодельных дубинок боевиков.

Через полчаса все было кончено. Митингующие хлынули с площади на Васильевский спуск, и цепь ОМОНа расступилась перед ними. Позади остались десятки раненых и два трупа. «Союзников» просили только выдавить студентов с Красной площади, но те, в азарте, как всегда, увлеклись.

В прессе побоище, конечно, подали как волеизъявление патриотично настроенных молодых людей. Но даже выступивший по этому поводу в своем обычном субботнем бриффинге Фокин не был так убедителен как обычно. Самое удивительное признание прозвучало у него в конце речи:

– Да, кое в чем митингующие были правы. Я согласен, что цензуру в стране можно уже отменить. Именно этому будет посвящено завтрашнее заседание Временного Военного Совета.

Конечно, сам Андрей никогда бы не решился произнести подобные слова, не посоветовавшись с Сизовым. Но на следующий день в России действительно отменили цензуру и разрешили проведение митингов и демонстраций, но только при соответствующей регистрации и под надзором властей. Студенты бурно отметили свою победу массовым митингом перед зданием МГУ на Ленинских горах. Правда, после этого в течение трех месяцев по всем институтам были потихоньку арестованы сорок человек, организовавших первомайский митинг. Но естественное возмущение их товарищей было сведено на нет усилиями провокаторов, внедренных Жданом в исполком Конфедерации российских студентов.

Власти признали гибель на Красной площади двух студентов и ранение еще сорока трех, но причиной этого назвали образовавшуюся при драке давку.

ЭПИЗОД 58

– Рота, подъем!

Голос дневального прозвучал, как всегда, не вовремя, Вовка Фомичев видел во сне здоровущий хот-дог, громадную булку, почти батон, и торчащую из белого, ноздреватого разреза толстую, хорошо прожаренную сардельку, а сверху кроваво красную, бархатистую струю кетчупа, медленно оседающую на коричневую, дымящуюся шкуру сардельки.

– Подъем, рота! – снова взвизгнул тонким дискантом дневальный, и вслед за растаявшей в небытие сарделькой пришло ощущение досады, что это был только сон.

"Семин орет, – подумал Вовка. – Только у него такой противный голос. Запустить, что ли, в него подушкой?".

Но когда Фомичев поднял голову и открыл глаза, кто-то опередил его и в сторону уходившего на свой пост щуплого невысокого пацана в больших очках уже полетела тощая подушка, попавшая по затылку дневального. У того от удара очки слетели на пол, и вся казарма грохнула единым дружным хохотом. Пробуждение теперь не казалось уже такой досадной неприятностью.

Спрыгнув вниз, Владимир оделся, быстро и ловко заправил кровать. Через пятнадцать минут он уже стоял в строю вместе с сотней таких же как он подростков тринадцати-четырнадцати лет. Они болтали, смеялись, толкали друг друга, но только до той поры, пока дежурный не рявкнул ломающимся баском традиционное:

– Рота, смирно!

По коридору училища медленно двигались трое: невысокий, полноватый седой капитан с черной перчаткой протеза на левой руке, а за ним два длинных, худых прапорщика. У капитана фамилия была Даев, руку он потерял в Чечне, два его спутника носили созвучные фамилии: Симонов и Пимонов. В прошлую неделю кадеты проходили по астрономии Марс, и когда Юрий Иванович сказал, что рядом с планетой двигаются два спутника, Фобос и Деймос, на самом деле переводимые как "Страх и «Ужас», сидевший рядом хохмач Карпов шепнул на ухо Фомичеву:

– Это как Симон и Пимон вокруг нашего Колобка.

Шутка удалась, тем более что прапорщиков в роте боялись гораздо больше, чем самого капитана.

Тем временем дежурный рапортовал:

– Товарищ капитан, третья рота Рязанского кадетского корпуса имени фельдмаршала Голенищева-Кутузова в количестве ста трех человек построена. Отсутствует кадет Морозов.

"Ба, неужели опять Мороз деру дал?!" – удивился Вовка. Пока проводили поименную проверку, он думал об этом парне, из-за чего чуть было не прозевал свою фамилию. Слава богу, вовремя очнулся и рявкнул традиционное: "Я!"

Про Морозова Владимир думал и позже, когда они шли в столовую.

Странный он парень, этот Мороз. Что ему еще надо – кормят, поят, одевают! Каждую субботу на стрельбах, прошлый раз возили на танкодром, дали каждому прокатиться внутри грохочущего, пропахшего соляркой и маслом чудовища. Несколько орудийных залпов дополнили восхищение пацанов. Почти все сразу решили по окончании курса подать рапорт на зачисление в роту со специализацией танкист-механик. Правда, человек десять бредили авиацией, трое давно и осознанно добивались перевода в Нахимовское училище – так было велико их желание связать свою судьбу с морем. И только Морозов выбивался из общей колеи.

А ведь был он, как и все, из беспризорников, которых пять лет назад отловили в столичных подвалах, чердаках, на вокзалах. Поначалу они бунтовали, пытались бежать, рвали и жгли не по размеру длинные гимнастерки и галифе, оставшиеся в наследство еще от Советского Союза. Но тотальный невод под названием "Операция «Кадет» беспощадно продолжал отлавливать беспризорных подростков по всей стране. Шло сличение фотоснимков и отпечатков пальцев, потом беглецов быстро возвращали в приписанное им место назначения.

Сотни военных заведений открывались в самых разных уголках страны, от Сахалина до Калининграда. Постепенно волна побегов пошла на убыль: хорошая кормежка, новенькая щеголеватая форма – камуфляж, черный берет и высокие армейские полуботинки – многих смирили со строгой армейской жизнью. Сознание подростков менялось. Их учили, кормили, они имели ясную перспективу на будущую жизнь. Из кадетского корпуса их выпускали прямиком в армию, причем каждому автоматически присваивалось звание младшего сержанта. Те, кто больше преуспел в рвении и армейских дисциплинах, могли получить сразу и сержанта. По истечении года службы в армии бывшие кадеты могли подать прошение на зачисление в школу прапорщиков. Бывшие беспризорники, как правило, отлично подготовленные, проходили ускоренный курс и уже через три месяца возвращались в свою часть со звездочками прапорщиков на погонах.

А отличники сразу после окончания кадетского корпуса могли подать рапорт на поступление в высшее военное училище. Отбор здесь был жесткий: тех, кто изъявлял такое желание, гоняли по особой программе и по тактике, и по школьным дисциплинам, и по физподготовке. Обычно после такой школы девяносто шесть процентов кадетов с блеском проходили экзамены, беспощадно выбивая из конкурса соперников, пришедших с «гражданки». Подобную карьеру наметил себе и Вовка Фомичев. Вот почему он не мог понять Витьку Морозова. На памяти Фомичева это был уже седьмой побег Мороза, или, как звал его капитан Даев, "Отморозка".

А внешне никто не мог сказать, что этот парень – "стыд и позор третьей роты". Учился Виктор хорошо, был подтянут, весел, лучше всех печатал строевой шаг, да и внешне выделялся из кадетов рано созревшей мужской красотой: высокий, узкий в талии, но широкоплечий, с томными темно-карими глазами, правильным носом и густыми черными бровями. На припухлых губах его всегда играла улыбка, а в запасе имелся свежий анекдот, причем Фомичев был готов поклясться, что Витька выдумывает их сам.

В отличие от сверстников Мороза уже не мучили юношеские угри, и, возвращаясь после побегов, он со смехом рассказывал о своих подвигах на сексуальном поле боя. По его словам, никто не мог устоять перед его чарами, особенно одинокие базарные торговки тридцати и более лет. До поры его слова воспринимались как нечто фантастическое – байки и есть байки. Но как-то через неделю после очередного побега Виктора в кадетский корпус нагрянула симпатичная женщина лет сорока, требовавшая свидания с Морозовым. На все вопросы начальства она отвечала, что является кадету двоюродной сестрой, притащила целый мешок жратвы, мгновенно уничтоженный кадетами, и выбила для Витьки самое настоящее увольнение. С него Мороз вернулся довольный как кот и под хмельком, за что был лишен всех отпусков на полгода вперед.

В ту же ночь Витька слинял из корпуса и был обнаружен через неделю как раз по адресу той самой мнимой сестры, причем повязан был поисковой группой тепленьким в ее кровати.

После этого случая скандальная слава Мороза пошла на взлет. Вот это и бесило ротное начальство. Бесшабашная вольница Мороза в глазах ребят выгодно отличалась от размеренной, скучной кадетской жизни. Кроме того, из-за побегов Витьки рота никак не могла взять первое место по училищу, хотя по всем остальным показателям законно претендовала на него.

День шел по заранее определенному порядку. Строевая подготовка сменилась тактической, и после пятикилометрового марш-броска в каске и с автоматом за плечами ужин и сон казались самой высокой наградой. За тяготами учебы все потихоньку начали забывать о беглеце, и потому, когда на уроке геометрии по партам прошелестело: "Мороза привезли", все, соскочив с места, кинулись к окнам.

На плацу действительно два солдата срочной службы вели Морозова. В этот раз он выглядел как никогда странно: джинсы в обтяжку, узкая черная рубашка с заклепками, длинные, до плеч, волосы и реденькая, юношеская бородка.

– Прямо поп! – засмеялся кто-то из кадетов.

– Ну-ка сядьте сейчас же на место! – взвизгнула учительница математики по кличке Ежжа.

Ее прозвище произошло сразу от двух слов: еж и уж. Геометричка была длинная, худая, но волосы на ее голове торчали густым ежиком. Фомичев помнил, что кличку ей в свое время присвоил как раз Морозов. Он почти всем давал клички, и они часто приживались. Того же Фомичева он прозвал Фомой, а командира корпуса за хриплый голос Контрабасом.

На следующий день Фомичеву пришлось заступить на дежурство по роте. День прошел в повседневной суете, и к ночи, когда рота отошла ко сну, подступила расслабляющая усталость. В ротном карцере, в двух шагах от стола дежурного, был заперт Морозов, уже наголо постриженный и переодетый во все армейское. Нестерпимо хотелось спать, и, чтобы как-то отвлечься, Вовка открыл окно кормушки и тихо спросил:

– Эй, Мороз, как погулял в этот раз?

– Нормально, – донеслось до ушей Владимира.

– Где был?

– В Питере.

– Лучше б к Черному морю съездил, в Евпаторию. Или в Ялту. Там тепло, там фрукты, абрикосы.

– Да мотался я в эту Ялту, еще в прошлом году, а в Питере вот не был.

– Ну и что там есть хорошего?

– Там все хорошее. Улицы, дома, памятники. Знаешь, какие атланты стоят около Эрмитажа? Здоровые, черные, полированные.

– Это памятники, что ли?

– Ну да, только у них на плечах держится крыша.

– А-а! Видал я такую штуку на картинке, помнишь, про древнюю Грецию, нам Мироныч показывал.

– Ну да, – Мороз вздохнул. – Как хорошо на воле, ты не представляешь!

– Чего ж там хорошего? Опять по торговкам прошелся?

– Да при чем тут торговки, Вовка! Жизнь там другая, что хочешь, то и делаешь, как хочешь, так и живешь. Разве ты так жить не хочешь?

Владимир попробовал представить себе подобную жизнь и поневоле вспомнил вечный холод подвалов, голод, когда в животе ноющая боль пустого желудка, и сон, каждые пять минут прерывающийся зябкой дрожью во всем теле. Воспоминания не вязались с его сегодняшней, размеренной и определенной жизнью.

– Нет, не хочу. Тут все просто, понятно, а там… надо искать жратву, ночлег.

– Да не это главное в жизни, Вовка!

– А что?

– Как тебе объяснить? Свобода, воля. Выйдешь на набережную, сядешь на ступеньки и смотришь на стрелку Васильевского острова. А там такая красота: здание биржы, ростральные колонны. Можно сидеть и смотреть часами.

Витька чуть помолчал, потом неожиданно начал читать стихи:

– Я растворяюсь в этой синеве и над Исакием лечу, как птица, и ночью мне опять не спится, мне кажется, что это только снится, а если я усну, я снова там, в армейской той тюрьме…

Мороз читал долго, негромко, без выражения, монотонно, но Владимир боялся даже дышать, чтобы не пропустить ни звука. Наконец беглец замолк, и Фомичев спросил:

– Это все твое?

– Да.

– А ты не пробовал как-нибудь перевестись на «гражданку»? Ну, там в интернат, детский дом.

Мороз рассмеялся.

– В детский дом меня не возьмут, мне уже пятнадцать. Да и не хочу я туда. Я и оттуда сбегу, а это значит что? То, что меня опять запрячут либо в кадеты, либо в тюрьму.

– Не пойму я тебя… – начал было говорить Владимир, но тут снизу хлопнула дверь, и он, подскочив со стула, торопливо захлопнул окно кормушки. Вошли оба прапорщика, Симонов и Пимонов. Выслушав рапорт кадета, Симонов кивнул на дверь карцера:

– Открой ее, а сам отойди подальше.

Они зашли, закрыли за собой дверь. Фомичев хоть и отошел подальше, но все же слышал их голоса, слов разобрать не мог, зато угрожающие интонации проглядывались явно. Вскоре из карцера начали доноситься болезненные вскрики, стоны. Владимир вспотел, долго колебался, но потом все же на цыпочках пробрался к двери и прислушался:

– Ну, так что, будешь, сука, бегать еще?!

– Буду, – прохрипел искаженный болью голос Мороза. И вслед за этим снова послышались тупые шлепки ударов.

– Нет, парень, мы тебя все равно обломаем! – судя по скрипучему голосу, говорил Пимонов. – Ты нам всю отчетность ломаешь, я из-за тебя, падлы, старшего прапорщика никак не получу.

– Все равно сбегу, – слабо донеслось до Фомичева, и опять раздались тупые удары.

Не выдержав, Владимир на цыпочках отошел к окну, уставился на пустой, освещенный единственным фонарем плац. Сердце сжимала тупая боль сочувствия и сострадания Морозу. Если б не стихи, он, может быть, и не принимал случившееся столь близко к сердцу. А так… словно что-то надломилось в нем.

Прапорщики вышли из карцера минут через десять, мокрые от пота и злые.

– Завтра мы еще придем и спросим с тебя по полной программе! – в сердцах бросил внутрь камеры Симонов. – Закрой! – велел прапорщик Владимиру. – И никакой ему воды и пищи двое суток!

Когда снизу хлопнула входная дверь, Володька подскочил к столу, схватил графин, стакан и проскользнул в карцер. Морозов лежал на полу, свернувшись калачиком.

– Витька, Витька, – начал тормошить его Фомичев.

Постепенно тот пришел в себя, застонал. Володька приподнял его и поднес к губам стакан с водой. Виктор жадно, но с трудом выпил его, прохрипел:

– Еще!

На лице Мороза не было ни синяков, ни ссадин, но каждое движение доставляло ему боль.

– Все потроха отбили, – пожаловался он.

– Ну, а зачем же ты говорил, что сбежишь? Пообещал бы, что исправишься, а потом все равно дал бы деру! Вот дурак!

– Надоело мне врать и притворяться. Я хочу жить по-своему, понял, Вовка?

– Да понял я, понял!

Фомичев метнулся назад, достал из тумбочки свою пайку: кусок белого хлеба с маслом и полтора кусочка сахара.

– На, поешь!

– Не могу я, спасибо… тебе.

Судя по голосу, Мороз плакал, только в свете тусклой лампочки слез не было видно.

– На, я положу ее здесь, а ты потом поешь, хорошо? Я пойду, мне надо пойти дневальных проверить да поднять наряд на кухню.

Когда минут через сорок Фомичев вернулся и заглянул в камеру, Морозов лежал, свернувшись клубочком.

– Мороз, ты спишь? Витька?

Тот не ответил, и успокоенный Володя закрыл окошко.

"Пусть поспит, это для него сейчас лучше всего".

В шесть началась повседневная суматоха побудки, в восемь он сменился. И вдруг к обеду Фомичев узнал, что Морозова увезли в городской госпиталь. В корпусе началась какая-то странная суматоха. Командир роты и «Фобос» с «Деймосом» с растерянными лицами метались по казарме, заставляя дневальных в очередной раз заправлять койки и в десятый раз мыть полы. Личный состав был снят с занятий, построен. Все получили нагоняй за внешний вид, половину роты тут же обкорнали налысо, кадетов заставили подшить на камуфляж новые подворотнички.

Все прояснилось в три часа, когда в роте появился командир корпуса, его заместитель по воспитательной части и толстый офицер с погонами майора. Осмотрев роту и выстроенный личный состав, они прошли в канцелярию, пригласив с собой ротного и прапорщиков. Один из кадетов шепотом сказал соседу Фомичева, что майор не кто иной, как военный прокурор. Разговор в канцелярии шел долгий и на повышенных тонах. Лишь после ухода начальства подслушивающий у двери канцелярии дежурный поведал о том, что узнал:

– Братцы, Мороз умер!

– Как умер? – ахнули все в голос.

– Так! Пидор и Сидор сломали ему ребра, и те вошли в печень. Сильное кровотечение, и все! Врачи уже не смогли его спасти.

Вовка был потрясен. Он понял, что мог бы помочь Морозу, если бы раньше вызвал дежурившего в санчасти врача.

"Откуда я мог знать! – чуть не плача, думал он. – Я ведь посчитал, что он просто спит!"

Несмотря на все попытки самооправдания, совесть кадета была нечиста. Выйдя в туалет, он забился в угол за нишу со швабрами, ведрами и тряпками и долго, беззвучно, чтобы никто не услышал, плакал.

Скандал получился глухим, но результативным. И капитана, и обоих прапоров уволили, Симонова даже посадили. Сняли и командира корпуса.

Через год третья рота по всем показателям заняла первое место среди двадцати рот Рязанского имени Кутузова кадетского корпуса. Десять самых отличившихся ее представителей отправили на съезд кадетов в столицу. Среди них был и Вовка Фомичев. В Олимпийском центре перед десятью тысячами одетых в армейскую форму подростков три часа выступали артисты, а затем на сцену вышел сам Сазонтьев. Кадеты встретили его появление восторженным ревом. Для них он был идолом, кумиром, живым воплощением бога войны.

– Кадеты, солдаты мои! Я недаром назвал вас солдатами. Вы можете дослужиться до генералов и маршалов, но навсегда останетесь солдатами Родины. Вы – будущее нашей армии! Самой сильной армии на земном шаре. Вы – становой хребет будущей профессиональной армии. Пройдет десять лет, и нам не нужны будут эти чахлые студенты, бегающие от повесток по всем психушкам. На сегодняшний день в суворовских и кадетских училищах обучаются семьсот тысяч бывших беспризорников. Это огромная армия, способная смять и раздавить любого противника. Никогда не забывайте то, что это Родина подобрала вас, вытащила из подвалов и чердаков, отобрала у родителей-наркоманов и алкоголиков, накормила, напоила, выучила и сделала вас людьми. И единственное, что она просит от вас, – достойно защищать ее на всех рубежах страны. Да здравствуют кадеты, будущее нашей армии и флота, будущее России!

Кадеты ответили на речь Главковерха восторженным ревом и аплодисментами. У Фомичева горели отбитые ладони, по щекам текли слезы. Все сомнения Владимира, его раздумья, а также судьба, стихи и смерть Мороза – все это осталось в прошлом. Теперь он не сомневался в правильности кем-то избранного для него пути.

ЭПИЗОД 60

В этот вечер Сизов приехал в свою резиденцию Горки-10 как обычно, в девять часов вечера. Там его ожидал неприятный сюрприз. Ольга спала на диване в холле, и, судя по ее позе и обилию бутылок рядом на столике, вечер не прошел для нее даром. Сизов поморщился, в последнее время жена чересчур пристрастилась к спиртному. В чем-то он ее понимал. После того как судьба свела их вместе, вся ее предыдущая жизнь оказалась перечеркнута крест накрест. Вольная, богемная журналистская жизнь сменилась сухим официозом раутов и ужинов, свобода передвижений, знакомств и встреч – заранее распланированным перемещением под бдительным присмотром доброго десятка телохранителей.

Самое ужасное, что все это не было простой формальностью. Два года назад один из членов чеченской диаспоры попытался взорвать Ольгу вместе с собой на празднике в честь начала учебного года. Откуда смертник узнал, что Данилова приедет именно в эту школу, так и не выяснили. Хорошо сработала охрана, рванувшегося навстречу парня перехватили, уложили лицом на асфальт, а через пару секунд взорвалась привязанная к его животу толовая шашка, и вид того, что осталось от покушавшегося, до сих пор вызывал у Ольги сеансы длительной бессонницы.

У нее не осталось ни одной подруги. Ее вхождение во власть постепенно отсеяло одних из-за неожиданно проснувшегося чувства зависти, у других породило страх, третьи вдруг начали заискивать и лебезить. Постепенно круг общения Даниловой сузился до ее подчиненных в пресс-центре да охраны и обслуги на государственных дачах.

Сизов разделся, принял душ. С собой у него были кое-какие документы, но, спустившись в холл, Владимир увидел, что, жена уже не спит, а просто лежит и смотрит на горящий огонь. В последнее время она заставляла топить камин каждый день и часами просиживала, глядя на пламя. Сизов подошел, сел рядом, потом погладил ее по волосам.

– Ну, по какому поводу у тебя сегодня забег в ширину?

– По печальному, – как бы нехотя отозвалась Ольга. Но для Сизова была важна не интонация, а сам голос. Этот чуть хрипловатый красивый голос просто завораживал его. – Племянник у меня погиб. Мы с Нинкой не сильно дружили, последний раз я ее видела года три назад. И тут звонит, говорит, Лешка умер.

– Молодой?

– Двадцать два.

– И что с ним случилось?

Сизов задавал вопросы из чистой вежливости, равнодушным голосом, и Ольгу это взбесило. Она рывком села, пристально уставилась в глаза Сизову, начала говорить зло и резко:

– Случилось то же, что случается сейчас со многими! Это все твои подонки, они избили его прямо у подъезда дома, на глазах у матери!

– Кто – они? – не понял Сизов.

– Твои «союзники»! Это ты их вырастил, ты их воспитал!

– И за что они его избили?

– А за что сейчас избивают и убивают в Москве? За то, что он был студентом и приходил в мае на Красную площадь, а еще он носил длинные волосы и тубус с чертежами. Вполне достаточно!

– Постой, я что-то не пойму? – Владимир поморщился. – Ты хочешь сказать, его убили только за то, что он был на том митинге и был студентом?

Ольга с ненавистью посмотрела мужу в глаза.

– Нет, Сизов, ты не придуряйся! Все знают, что это ты отдал приказ задавить студенческое движение на корню!

Владимир хмыкнул.

– Я что, по-твоему, похож на дурака? Как его можно задавить, если оно уже разрослось по всей стране? Конечно, если бы мои слухачи засекли это раньше, можно было как-то сделать все по-своему, найти людей, способных достойно возглавить его. А сейчас уже поздно. Конфедерация учащихся и студентов насчитывает полмиллиона человек, что мне теперь, на всех них натравить "союзников"?

Ольга немного остыла, снова опустилась на подушки.

– Не знаю. Я знаю одно: идет официальный отстрел студенческих лидеров, и Лешка – один из них.

– Ты ориентируешься на голоса из-за "бугра"?

– Нет, на наши газеты. Ты же отменил цезуру, так что они теперь потихоньку начинают писать правду. На!

Она приподняла одну из бутылок и швырнула на колени Сизову прозрачную папку с газетными вырезками. Пока Диктатор читал их, Ольга налила себе водки, настоенной на клюкве, – ее последнее увлечение, и выпила.

– Что, пятнадцать случаев за два месяца? – спросил Сизов, листая бумаги.

– Больше, это только по Москве пятнадцать. Их убивают сейчас по всей стране.

– Хорошо, завтра я с этим разберусь, – пообещал Сизов, откладывая в сторону бумаги. – Налей мне тоже, что-то я устал больше обычного.

На следующий день с утра Сизов поручил Фартусову приготовить статистические данные о погибших за последнее время студентах. К обеду отчет был готов. Прочитав, Владимир высоко поднял брови и спросил:

– Что это?

– В каком смысле? – не понял Фартусов.

– Что ты мне принес?!

Секретарь растерялся. Эта звенящая интонация в голосе Диктатора не сулила ничего хорошего, но Фартусов не мог понять своей вины.

– Официальный отчет о смертности студентов за последние два месяца.

– Судя по нему, из тридцати двух человек двадцать наложили на себя руки, восемь утонули, и четверо попали под машину. Что это за бред?!

– Но это те данные, которые предоставило МВД, – настаивал секретарь.

– Судя по ним, – Сизов поднял бумагу и потряс ею в воздухе, – Алексей Данилов утонул! А я совершенно точно знаю, что он умер в больнице от побоев.

Фартусов стоял бледный от волнения.

– А я тут при чем?

– Ладно, – остывая, сказал Сизов. – Ты действительно тут ни при чем. Вызови ко мне Демидова.

Через десять минут начальник Федерального агентства безопасности появился в кабинете Сизова.

– Вызывали, Владимир Александрович?

– Да. Посмотри вот это, – Диктатор швырнул через стол милицейскую сводку, затем файл с вырезками, подготовленными Ольгой. – И скажи мне, кто из них врет, и главное – зачем.

Кратко просмотрев бумаги, Демидов спросил:

– Срок исполнения?

– Чем быстрее, тем лучше.

Уже на следующий день фамилия Демидова появилась среди записавшихся на прием к Сизову.

– Ну что, уже разобрался во всем? – спросил Диктатор.

– На это не понадобилось много времени, основное ясно. Малахов произвел некий устный инструктаж своих замов, те, естественно, накрутили подчиненных. Если коротко, милиция теперь не регистрирует преступления, совершаемые членами "Союза молодежи".

– Вот как? Здорово!

– Более чем. В последнее время «союзнички» совсем распустились. Судя по тем данным, что вы мне вчера предоставили, идет откровенная охота на студенческих лидеров. Например, убили Епишева, того самого парня, что солировал на Первое мая. Представили, что он в пьяном виде вывалился с балкона собственного дома, хотя все его друзья говорили, что он был заядлым трезвенником. В крови действительно обнаружена громадная доза алкоголя, но ввели его, скорее всего, шприцем через вену. След от укола остался на сгибе руки. Ну и, чувствуя безнаказанность, наши молодые бандиты пошли в разнос. Происходят погромы в студенческих общежитиях, грабежи, изнасилования. Так же сильно страдают приезжие вьетнамцы, китайцы, кавказцы. Доходит до того, что среди бела дня «союзники» устраивают погромы на минирынках, отбирают деньги, избивают торговцев, а милицейские патрули не трогают их. А когда эти бандиты все же попадают за решетку, то их выпускают, не заводя дела.

– А что же потерпевшие? Неужели не жалуются?

– Жалуются, но генпрокурор Семенов – лучший друг Малахова, единомышленник. Так что тем, кто жалуется, потом еще и достается.

– И ты о происходящем не знал?

– Все это началось недавно, после майских событий, но мы начали разработку. Мы вообще-то думали, что все тут связано на более низком уровне: начальник отделения милиции и «союзники». Оказалось – нет, идеи идут сверху.

Сизов встал, прошелся вдоль стола, задумчиво посмотрел в окно.

– Послезавтра заседание расширенного Временного Военного Совета. Будет на нем и Малахов. Кто его может заменить на посту министра?

– Наилучшая кандидатура: генерал-полковник Матвеев, его зам.

– На всякий случай пусть будет поблизости. И подготовь побольше материалов по этим «союзникам». Также подумай, кого можно поставить вместо Семенова.

Через два дня ничего не подозревающий министр внутренних дел Малахов вошел в зал заседаний Военного Совета. Как и всех людей небольшого роста, его всю жизнь мучали большие амбиции. В отличие от остальных генералов, Малахов сегодня был в парадном светло-кофейного цвета мундире с золотыми погонами, с массивной орденской планкой на груди. Одутловатое, невзрачное лицо министра сияло самодовольством. Положив на стол красную папку с золотым тиснением, он начал о чем-то оживленно переговариваться с соседями – Жданом и министром внешней торговли Солоницыным.

Наконец началось заседание. Сначала выступил, как обычно, Соломин. Он подвел итоги работы правительства за первые полгода, внес свои предложения по изменению таможенного тарифа на сельхозтовары. Затем пошли долгие разговоры о внешней торговле, импорте и экспорте. Лишь по окончании их Сизов завел разговор о самом больном.

– Анатолий Ильич, – обратился он к Малахову. – У нас большие претензии к вашему "Союзу молодежи". Боюсь, что придется его распустить.

Малахов странно дернулся, на его лице отразилось недоумение.

– Я не понимаю, какие могут быть претензии? По сравнению с две тысячи третьим годом мы практически уничтожили уличную преступность. Пять процентов от ста семь лет назад! И в этом главная заслуга именно "Союза молодежи".

– Интересно, а каким был бы процент этой самой преступности, если бы не ваш приказ не регистрировать преступления молодчиков из "Союза"?

Этот вопрос Сизова застал Малахова врасплох. Он понял, что дело серьезнее, чем он думал, и даже лоб министра покрылся потом.

"Кто же меня сдал? Куценко, Матвеев, Полькин? Кто-то из них. Подсидели, суки!"

Между тем, слово взял Сазонтьев.

– Но самые большие претензии к твоим недоноскам, Толя, у меня. "Союз молодежи для содействия армии и флоту" – так, кажется, называется твоя банда?

– Это не банда…

– Это именно банда! Только из-за твоих «союзников» мы не можем вывести из армии дедовщину! Они приходят служить уже с ощущением своего превосходства. Постоянно происходят стычки с кадетами, за эти полгода они уже убили троих.

– Ну, значит, твои кадеты просто недоноски, раз они не могут постоять за себя, – огрызнулся Малахов. – Чего еще ожидать от каких-то оборванцев!