Текст книги "Грустный день смеха (Повести и рассказы)"
Автор книги: Евгений Дубровин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Марии Степановны дома не оказалось. На лавочке сидела древняя-предревняя старушка, очевидно, ее мать.
– Что сказать-то?
– Скажите, бабушка, что приходил Веспасиан.
– Ась?
– Император Веспасиан.
– Ишь ты. Запиши на бумажке, а то все равно позабуду.
Бумажки у меня не было, и я написал сучком на дорожке:
«Приходил прощаться император Веспасиан.
(1932 г. – …н. э.)».
Уходя, я оглянулся. Старушка рвала лопухи и бережно укрывала ими надпись.
Дядя Авес продолжает удивлятьПодали поезд, началась суматоха.
– Пора, – дал я знак Ваду.
На другом пути пыхтел товарняк, направлявшийся на юг. Мы решили вскочить на него.
– Чего стоите? – налетел отец. – Поезд отходит!
– Сейчас…
– А где ваш чемодан?
Я глянул вниз. Чемодана не было.
– Его отнес в вагон Сева, – сказала мать.
Я похолодел. Бежать без чемодана? Деньги, вещи, все там… Или еще можно успеть? Я рванулся к вагону. Но в вагоне не было не только чемодана, но и дяди. Теперь забеспокоилась мать. Она стала метаться по перрону, расспрашивая проводников, пассажиров, не видел ли кто худощавого мужчину с лицом в ожогах и с большим фанерным чемоданом. Никто такого мужчины не видел. Но когда наш поезд почти тронулся, нашелся человек, который видел худощавого мужчину с лицом в ожогах и с большим фанерным чемоданом.
– Этот мужчина, – сказал он, – сел в поезд «Москва – Новороссийск», который ушел уже пятнадцать минут назад.
– У него была на голове помятая соломенная шляпа?
– Да, у него была на голове помятая соломенная шляпа.
– И он хромал на левую ногу?
– Да, он хромал на левую ногу.
Сомнений больше не было, дядя Авес сел в поезд «Москва – Новороссийск» с нашим чемоданом.
Всю дорогу у нас только и было разговоров, что о дяде Авесе. Отец высказал предположение, что это был вовсе не дядя Авес, а какой-то проходимец, который выдавал себя за него, а настоящий дядя Авес сгорел в самолете. Услышав такое, мать устроила страшную сцену. Подождав, пока она кончится, отец стал развивать свою теорию дальше. Возможно, проходимец Авес тоже горел где-нибудь, и ему сделали пластическую операцию. Став полностью неузнаваемым, Авес приезжает в какой-нибудь город, расспрашивает у соседей погибшего летчика о подробностях его детства и затем является в эту семью под видом самого летчика. Прием довольно избитый, но выгодный. Можно жить сколько угодно на дармовщину и в то же время заниматься каким-нибудь отхожим промыслом; например, грабить магазины. Кстати, накануне нашего отъезда ограблено подряд два магазина. Мать, как услышала про магазины, так чуть в обморок не повалилась.
– Мой родной брат – грабитель?
– Да не брат, а этот проходимец.
– Как ты смеешь?
– Смею. Надоел он мне, как горькая редька.
Отец был очень доволен, что Авес исчез, и даже ничуть не жалел о пропавшем чемодане.
Из-за дяди Авеса родители ругались два дня. На третий день вечером поезд стал тормозить. Мы подъезжали к сказочной стране под названием «Утиное».
* * *
Итак, мы лежали на куче соломы, вымазанные с ног до головы колесной мазью, и смотрели в утиновское небо. Всю ночь мы ехали на двух подводах со станции, и от перемены мест, от всяких дум на теле у нас с Вадом появилась сыпь. У нас всегда появлялась сыпь, когда мы волновались, но отец не знал этой особенности наших организмов и принял сыпь за чесотку. Наше сопротивление привело лишь к тому, что он обмазал нас колесной мазью больше, чем следовало, а Вада, как известно, отстегал кнутом.
Мы лежали голые, обмазанные вонючей колесной мазью, жалкие рабы, которым с завтрашнего дня предстояло идти на принудительные работы. Беспросветная жизнь ждала нас впереди. Работа – школа, работа – школа. Больше не будет ни картофельного поля, ни Дылды, ни могилы фрица. Не будет даже дяди Авеса. До прихода отца у нас было много приключений, солнца, радости, вкусных запахов. Он потушил солнце, уничтожил запахи.
Мы лежали на соломе, голые, обмазанные вонючей гадостью, и думали свою горькую думу… Мы еще не знали тогда, как близка к нам свобода.
Часть вторая СВОБОДА
НаканунеОсвободил он нас лишь поздно вечером. Мать принесла ведро горячей воды, и мы стали смывать с себя колесную мазь.
Потом мы пошли в наш новый дом. В Утином оказалось много свободных домов, и мы выбрали самый лучший. Стены были из нового дерева, полы крашеные, крыша железная, вокруг ограда из самана – настоящая крепостная стена, даже сверху битым стеклом посыпана. Комнат в доме было целых три, да еще кухня, чулан – никакого сравнения с нашим домом в Нижнеозерске. И все это бесплатно. Жена кладовщика, которая жила со своей матерью, даже обрадовалась, что мы будем следить за их домом, пока не построим свой. Оказывается, в Утиное вот уже два года никто из чужих не приезжал.
Пока мы сидели в закутке, отец с матерью успели навести в доме порядок. Полы были вымыты, окна протерты, вещи разложены так, как они лежали в Нижнеозерске.
В самой большой комнате мать накрыла стол для ужина. Откровенно говоря, я рассчитывал увидеть на нем много вкусных вещей, во всяком случае утку обязательно, но на столе были все та же тюря да картошка.
Вад тоже, наверно, ожидал увидеть жареную утку и теперь мрачно разглядывал пустой стол. Отец чистил вареную картошку.
– А утка где? – спросил я. – Не успели ощипать?
Отец хмуро посмотрел на меня. Мать сердито перетирала ложки. Мы сели за стол.
– Нет, правда, где утка? Разве мы еще не приехали в Утиное?
– Не буду! – вдруг заявил Вад и оттолкнул картошку. Картошка прокатилась по столу и упала на пол.
– Подними, – сказал отец.
– Не буду, – повторил Вад.
– Ты и здесь за свои старые штучки?
– Не буду, не буду, не буду, не буду…
Отец стал расстегивать ремень.
– Не надо, – сказала мать. – Дети не виноваты. Сам же наобещал…
Отец, ворча, застегнул ремень.
Ужин прошел в молчании. Родители были очень мрачные.
Я надеялся, что после ужина отец разрешит нам погулять, надо же осмотреть это самое Утиное, но он заставил белить стены в кухне. Белили мы до поздней ночи, и я здорово устал, но все же решил не спать, чтобы узнать, о чем отец с матерью будут говорить в «кроватном парламенте».
Ночью я потихоньку пробрался к их комнате. Довольно долго родители лежали молча, потом послышался материн голос:
– Пропадем здесь… Слышал, сколько уже поумерло от голода… Они даже лебеду всю поели… Надо ехать в Белогорье за козой… Обменяем на вещи… Пальто мое возьмем… Прохожу в стеганке… Перину… Зачем нам перина? Платок мой шалевой… Картошки у нас ведер пять есть… Возьмем с собой. На хлеб обменяем… Глядишь, до весны и дотянем…
– На чем поедем? Ни одной лошади нет. Три вола у них всего…
– Пешком пошли. С тачкой…
– Двести километров…
– Ну и что? Дней за пять дойдем. Не надо было уезжать…
– Зато работа есть.
– Что толку от твоей работы?
– Как что? Огород дают… Помочь дом построить обещают… Коза будет – еще как заживем. Это год такой, а то травы здесь сколько хочешь. Зальемся молоком… Я сам схожу за козой.
– Одному нельзя… Заснешь – ее уведут… А то по очереди будем… Да и козу ты хорошую не выберешь… И тачка тяжелая…
– А дети как же? Вой какие сорванцы.
– Десять дней всего… Поручим соседке приглядывать. Мин тут нет… Я детей, когда тебя не было, по два дня бросала…
Утром я передал подслушанный разговор Ваду. Брат сначала не поверил, а потом пришел в восторг.
– Они могут еще и не уйти, – охладил я его пыл. – Сейчас все зависит от нас. Во-первых, брось свое дурацкое нытье, не зли отца. Найди себе какое-нибудь дело. Отец любит, когда работают.
«Кроватный парламент» заседал подряд три ночи и никак не мог решить вопроса: можно ли на десять дней оставить нас одних? Мы с волнением ждали решения. Мы стали послушными: не «перечили», не «доводили», не «огрызались», не отлучались из дому, чуть ли не бегом кидались выполнять любой приказ отца. Родители были очень довольны.
– Не узнаю их, – говорил ночью отец. – Поумнели, что ли…
– Они дети неплохие… Это они с тобой… с непривычки… Старший большой уже. Прикажи ему построже. Сегодня, мне соседка рассказывала, одни проезжали мимо с козой… за отрез сукна да кожаное пальто выменяли… Видишь, какая дешевка… А то вдруг подорожают…
– Ну ладно…
Утром отец позвал нас в дом (мы носили воду в бочку).
Мать стояла тут же.
– Садитесь, орлы. Серьезный разговор есть, – сказал отец.
– Мы постоим.
– Садитесь, садитесь… Дело такое… Мы уходим с матерью за козой… (Вад наклонил голову, чтобы не было видно, как у него горят глаза.) Уходим дней на десять. Ясно?
– Да, – сказал я.
– Смотрите, не балуйте здесь. Приду, если узнаю что, берегитесь тогда. Виктора назначаю главным. Вот тебе двести рублей. Понапрасну не трать. Оставляем вам полведра картошки, и сегодня мне обещали в колхозе аванс: полпуда пшена, литр постного масла и двести граммов сала. Немного возьмем с собой, остальное вам. Если расходовать с умом, должно хватить.
– Мы будем расходовать с умом.
– Я надеюсь на тебя, Виктор. Смотри за младшим, он еще глупый.
Вад открыл рот, чтобы ответить на оскорбление, но потом спохватился и закрыл.
– Постараюсь оправдать доверие.
– Вы любите всякие писульки, поэтому вот вам это, – отец протянул мне бумажку.
ЗАПРЕЩАЮ:
1. Выходить из дома после 21.00.
2. Приводить в дом чужих людей.
3. Доводить собаку. (Значит, она останется! Черт бы ее побрал!)
4. Сильно расходовать соль, спички и керосин.
5. Баловаться огнем.
ПРИКАЗЫВАЮ:
1. За время Моего отсутствия («Моего» он написал с большой буквы. Ха-ха!) сделать 300 штук кизяков. (Вот дал!)
2. Нарвать и насушить 25 мешков травы для Козы. («Козы» он тоже написал с большой буквы!)
3. Вскопать огород (Он угорел, что ли?!) и удобрить его навозом из сарая.
4. Выложить камнем дорожку от крыльца до уборной.
5. Починить забор.
6. Кормить Рекса.
РАСПОРЯДОК ДНЯ
1. 6.30 – подъем, зарядка, завтрак.
2. 6.30–12.30 – работа.
3. 12.30–15.00 – обед и отдых.
4. 15.00–19.00 – работа.
5. 19.00–22.00 – ужин. Свободное время.
6. 22.00 – отбой. (Не забудьте запереть двери.)
Внизу стояла крупная подпись: «ОТЕЦ».
Затем слово взяла мать. Она долго давала нам всякие сбивчивые указания и советы, плакала, гладила нас по голове и даже два раза отреклась от козы («Да будь она проклята! Никуда не поеду! Чтоб я своих детей одних бросила!» и т. д.), но потом вытащила из– за пазухи бумажку и протянула ее мне. Пример бюрократизма страшно заразителен.
ПАМЯТКА
1. Соль в столе, в чугунке, в правом углу.
2. Спички на загнетке.
3. Не злите Рекса, он может укусить.
4. Не лезьте в пруд, он очень глубокий.
5. Дети мои, не ходите никуда вечером, я так боюсь за вас.
Я прочитал эти документы и сказал:
– Разумеется, все будет в порядке. Правда, вы несколько преувеличили наши возможности, но мы постараемся справиться с поставленными задачами.
– Не выходить из дома вечером ни в коем случае!
Я пожал плечами. Какой может быть разговор!
– Никого не пускать в дом!
– Разумеется. Кто же пускает в дом чужих?
Отец посмотрел на меня подозрительно, но мой вид успокоил его.
– Будьте осторожны с огнем!
– Вы повторяетесь. В документах все записано очень четко.
– А что скажешь ты, малец?
– Не впервой!
Мать заплакала.
– То вы маленькие были… А теперь вон какие вымахали… самый опасный возраст…
– Ну-ну! – Отец обнял ее за плечи. – До опасного возраста еще далеко.
Всю ночь они говорили про опасный возраст. Мать рассказывала про свой, отец про свой. Это было чертовски интересно. Тут были и любовь, и плохие подружки и товарищи, и запретные книжки. Но потом они пришли к общему мнению, что нам с Вадом до этого опасного возраста еще жить и жить и они успеют приехать и взять его под свой контроль.
Но все-таки мать сильно колебалась, идти ей или не идти. Я с волнением следил за этими колебаниями.
Они проговорили почти всю ночь, и отцу удалось успокоить мать, но все равно утром, когда они уходили, была очень тяжелая сцена. Родители долго тискали нас, вертели и так и этак и все сыпали, сыпали советами. Даже если бы я задался целью соблюдать их «от» и «до», я бы просто не смог запомнить все эти «не надо», «надо», «не смей», «сделай», «не делай» и т. д.
Потом отец взял меня за подбородок, поглядел в глаза и вдруг притянул к груди. Я почувствовал колючую щетину на своей щеке, и что-то щелкнуло, вроде слабого удара кнута. Так же насильно он поцеловал Вада. Потом они взялись за тяжелогруженую тачку и пошли.
До самого поворота мать плакала и махала платком, будто уходила на войну, и слышались бесконечные «не забудь», «не делай», «будь умным». Потом они скрылись за поворотом, и осталась только пыль, которая еще долго висела в воздухе.
Первое кругоутиновское путешествиеГеография, этнография, фауна, флора
Самый сильный человек Утиного
Я оглянулся и не узнал ни улицы, ни дома. Все было вроде бы то и в то же время не то. Все было веселее, таинственнее. Даже чахлые кусты в соседнем палисаднике. Даже облачко, что повисло над горизонтом. Даже зеркальце, что светило нам из пыли. Я сделал шаг к этому зеркальцу. Никто не спросил меня, куда я иду и зачем. Я сделал другой. Опять молчание. Никто не рявкнул, не закричал. Я побежал к этому зеркальцу, схватил его и стал рассматривать. Это было обыкновенное стекло от бутылки. Я выбросил его и оглянулся. Вада на месте не было. Вад мчался во всю прыть к росшему поблизости репейнику. Подбежав, он стал сбивать ногами головки и смеялся, как ненормальный.
– Вад! – крикнул я. – Иди сюда! Давай составим план.
– Давай! – радостно крикнул брат. – Э-й-й-й!
И мы пошли домой. Мы вошли во двор чинно, не спеша, как подобает настоящим свободным людям, хозяевам, которые могут войти во двор, а могут и не войти, могут закрыть калитку, а могут и не закрывать. Мы прошли мимо Рекса – ноль внимания, фунт презрения, – а тот встал при нашем приближении и вильнул хвостом в знак уважения (понял, что остался в нашей власти).
Мы постояли немного на крыльце, рассматривая постройки, которые теперь принадлежали нам, и я спросил Вада:
– Ну что, начнем копать огород?
А брат, закусив губу, чтобы не расхохотаться, ответил:
– Давай лучше замесим кизяки.
Мы вошли в хату, закрыли на задвижку дверь и остановились, глядя друг на друга. Было очень тихо, лишь тикали ходики с кошкой, которая игриво водила глазами, да из рукомойника капала вода.
И вдруг мы поняли, что мы в доме одни. Надолго одни. Что мы свободны.
И тут на нас напало буйное помешательство. Первым ощутил его Вад. Он взвился под потолок козлом и пошел по комнате. На ходу брат схватил алюминиевую миску и швырнул ее в дверь. Я хотел сделать ему замечание, но вместо этого ринулся к этой миске и подфутболил ее. Мы кричали и прыгали, наверно, около часа, так что совсем выбились из сил.
Остальную часть дня до обеда мы провели тоже очень непроизводительно. В основном мы читали документы Диктатора. Например, я прочту строчку: «Запрещаю выходить из дома после 21.00», и мы полчаса корчимся в судорогах. Или «Запрещаю доводить собаку».
– Ее надо гладить по головке, – скажет Вад, и мы опять валимся на пол.
Но со временем мы, конечно, успокоились, сварили целый чугун пшенной каши и почти весь уплели его, поливая постным маслом. Никто не галдел нам: «Хватит, оставь на завтра», или: «Меньше лей масла. Масло надо экономить», не говоря уже о том, что никто не стукал Вада ложкой по лбу. Все это было очень странно и непривычно.
Первым нашим серьезным практическим шагом было решение бежать. Бежать назад, в Нижнеозерск. Мы даже начали было собирать вещи, но потом решили перенести побег на более позднее время – ведь все равно нам никто не может помешать. Надо сначала узнать, что это за сказочная страна Утиное и кто в ней обитает.
Пообедав, мы закрыли дом на замок, закрутили проволокой калитку и отправились в первое кругоутиновское путешествие.
Спешить нам было некуда. Сначала мы осмотрели всю местность вокруг нашего дома. Наш дом стоял последним на улице, дальше была лишь полуразвалившаяся кошара, и затем начиналась степь. Она тянулась до самого горизонта, и в той стороне не было видно ни деревца, ни кустика, лишь торчали вдоль пустынной дороги репейники.
В другую сторону была деревня. От нашего дома, который располагался чуть на пригорке, она была видна почти вся: две широченные улицы, чуть в стороне зеленели ветлы. Там был пруд.
Утиное нам не понравилось еще в первый день. Деревня была какая-то скучная, прибранная, обжитая. Ни взорванных зданий, ни бродячих собак, ни воронок, траншей, окопов, где можно было бы великолепно проводить время. А самое главное – почти не видно было людей. В Нижнеозерске жизнь бурлила вовсю: шли люди, орала на базаре «толкучка», сидели нищие, инвалиды, играя на губных гармошках, «тальянках», балалайках. Здесь же было совсем пустынно. Улица словно вымерла. Даже во дворах никого не было видно. Мы дошли почти до самого пруда, а не встретили ни одного человека. Лишь по дороге, поднимая огромный хвост пыли, тащила на себе хворост бабка. Была она, несмотря на жаркий день, в черной юбке, черной кофте и черном платке, но босая. Увидев нас, бабка бросила хворост, прикрыла глаза ладошкой и уставилась так, словно мы были выкопанные из земли фрицы. От усердия она даже рот раскрыла. У самого пруда я оглянулся – бабку уже еле было видно, но она все стояла и смотрела в нашу сторону.
Дорога к пруду шла мимо кладбища. Для такой маленькой деревни это было очень большое кладбище, причем на многих могилах стояли еще новые кресты. Даже в Нижнеозерске не было столько свежих могил. Ничего себе сказочная страна.
Пруд был неплохой, глубокий, с чистой водой, красиво заросший осокой. На плотине росли громадные ветлы, тень от них достигала почти середины пруда. Но, конечно, никакого сравнения с речкой.
В пруду возился лишь один человек: худой, длинный парень примерно моего возраста. Он снял рубашку и пытался ею ловить в воде селявку. Смотреть на него было одно удовольствие. Таких дураков я еще не видел. Вместо того чтобы опустить рубашку в воду и ждать, когда рыба наплывет сверху, потом только дергать, не зевать, он гонялся за рыбешками и, конечно, распугивал их со страшной силой. Такого зрелища Вад, страстный рыбак, выдержать не мог.
– Ты что же это делаешь? – крикнул он.
Парень оглянулся и впал в столбняк.
– Дай сюда рубашку!
Мой брат выдернул у верзилы рубашку и быстро наловил ему горсть селявок. Потом мы полезли купаться. Мы прошли «кролем» до середины пруда, потом способом: «брасс» вернулись назад. Потом Вад ушел под воду, и его не было минуты две. Потом Вад кувыркался с меня, потом я с Вада. В общем это были обычные штучки, какие у нас в Нижиеозерске знал каждый. Когда мы вылезли на берег, утиновец уже вышел из столбняка.
– А я знаю, хто вы, – сказал он.
– Кто?
– Вы Кузнецовы диты. Вы анадысь приихали.
Парень внимательно осмотрел нас.
– А вы жирные! Мабуть, каждый дэнь едитэ, – сказал он на малопонятном местном наречии.
Мы не считали себя жирными, и замечание верзилы нам очень не понравилось.
– А мускулов у вас нэма. А у меня бачьте яки мускулы. Я самый сильный в Утином.
Это уж было слишком.
– Давай поборемся, – предложил я.
– Давай!
Парень не знал приемов борьбы, и я легко швырнул его через себя. Он вскочил, почесал в затылке и неожиданно ринулся на меня, головой вперед. Я толкнул его кулаком в плечо, и он упал. Я толкнул его слабо, так как от неожиданности не успел хорошо размахнуться. Верзила ринулся во второй раз. Я толкнул его опять, и он опять упал…
– Давай, кто кого с ног сшибэ! – предложил самый сильный человек в Утином.
Он, видно, никак не мог поверить, что нашелся кто– то сильнее его. Мы разбежались и сшиблись. Верзила опять очутился на земле. Вад засмеялся. Мой брат умел обидно смеяться.
Самый сильный утиновец, словно бык, увидавший красное, ринулся на него. Брат кинулся навстречу. И опять утиновец упал. Он сел на землю и горько-прегорько заплакал.
– Эт потому… эт потому… я третий дэнь ни ил… – сказал он, размазывая слезы.
– Будет врать. Еду всегда можно найти.
– У нас ничего нет-у-у… Мука вся кончилась…
– Ешь картошку.
– Уже усю поилы…
– Рви яблоки, лови рыбу, делай муку из лебеды.
– У нас садов нэма… В войну повырубали… И рыбы нэма…
Мы с Вадом уставились друг на друга. Вот тебе и страна сплошных уток!
– Послушай, – сказал я, – хочешь пшенной каши с постным маслом?
Самый сильный человек в Утином стал делать глотательные движения, как рыба, вытащенная из воды. Потом отвернулся.
– Когда-нибудь я наимся и поколочу вас, – сказал он.
Утиновец надел рубашку и побрел от пруда.
– Эй! – крикнул я. – У нас правда есть каша!
Он остановился и недоверчиво посмотрел на нас.
– За што?..
– За так!
Утиновец поколебался, но вернулся. Мы двинулись к нашей хате. По дороге парень сообщил, что его зовут Иваном, что отца у него убили на войне, а мать работает в колхозе. Семья у них семь человек, поэтому с кормежкой очень плохо. Он старший, остальные – мелюзга, ничего не понимают, жрут, как гуси, и на них не напасешься. Вот поэтому он уже три дня голодный. Рассказывая, Иван вытаскивал из кармана селявки и грыз их, словно это были семечки.
У самого дома он вдруг струсил:
– А мамка с батькой ругаться не будут?
– Ушли за козой.
– Как же вы одни?
– Плохо. Никто не пожалеет, не приголубит, – сострил Вад.
– Если за козой, они тоды скоро придуть, – успокоил нас Иван. – Наши ходили. Туточки неподалеку.
Рекс произвел на утиновца сильное впечатление. Они с овчаркой долго разглядывали друг друга, склоняя головы то направо, то налево.
– Хорошая псина, – сказал Иван. – Стадо им охранять. И не тощая, кормили, мабуть. Скажи батьке – пусть продаст в колхоз. Зачем она вам? Мешок пшена, поди, дадут.
Каша была еще теплая. Иван, как увидел огромный чугун, весь в белых потеках, так и затрусился.
– Ешь! – сказал я. – Сколько хочешь.
Иван заглянул в чугун, сморщился, проглотил слюну.
– Я не очень хочу… Я сегодня полову ил.
– Да ты не стесняйся! То полова, а то каша!
– Ей-богу, места в животе нэма. Можно я трошки с собой возьму?
– Бери. Вад, дай газету.
Иван с уважением пощупал газету.
– Настоящая. На цигарки – пятерку дадут. Нет, я лучше так…
Первый утиновец осторожно запустил руку в чугун и принялся накладывать кашу в карманы.
– Ну, я пишел, – сказал он. – Благодарствую.
– Ну что, подрыхнем немного? – предложил Вад, когда за Иваном захлопнулась калитка.
